Страница:
…Их седой и одышливый участковый, явный прототип киношного Анискина, случайно проходил мимо. И увидел Сашка, упражнявшегося с точной копией самурайской катаны. Объектом отработки ударов служил подвешенный к старому турнику толстый чурбан. Участковый подошел поближе, задумчиво покачал головой, глядя на лихие удары, – половина чурбака уже белела щепками на земле; похвалил отделку эфеса и лезвия.
Потом долго беседовал с матерью, просветив ее в некоторых разделах уголовного кодекса, касающихся изготовления, хранения и ношения… Сам участковый, впрочем, опасным увлечение Сашка не считал. Повидав на своем веку немерено самодеятельных оружейников, он куда сильнее опасался тех, что ладили заточки из напильников и делали финские ножи с наборными пластмассовыми ручками.
Он тоже подошел к Сашку со спины, вот в чем еще дело. Если бы увидел лицо и глаза в момент расправы с безвинным бревном – может, отнесся бы ко всему немного иначе…
Как бы то ни было, клинки к лету девяностого года из дома Сашка исчезли (ну, если уж совсем честно, просто не мозолили глаза окружающим); он заканчивал техникум и все размышлял, как же сообщить матери, куда сын собирается подавать документы… Ничего сообщить он не успел. Солнечным субботним утром к стоявшему на автобусной остановке Сашку подошел Динамит.
…Сломанный в шейке зуб болел нестерпимо, ребра отзывались острой болью при каждом вздохе, один глаз заплыл огромным фингалом, да и вторым Сашок мало что видел вокруг (он спрятался от всех в своей маленькой мастерской, оборудованной в сарайчике) – слезы обиды и боли превращали знакомые предметы во что-то новое, незнакомое, искаженное – и падали на книжку, раскрытую на старинной гравюре. Изображенный там немецкий мушкетер в коротеньких штанах и обтягивающих шелковых чулках улыбался беззлобно и целился в кого-то из старинного фитильного мушкета…
Целился, чтобы убить.
И Сашку вновь послышался голос, – ясный, громкий, четкий, непохожий на те, – далекие и неразборчивые – что доносились откуда-то на развалинах. Возможно, голос принадлежал именно мушкетеру. По крайней мере, слова были не русские, – но Сашок, как ни странно, понимал все. Голос говорил, что мужчины после такого не рыдают… Они берут холодную сталь и убивают.
Сашок поверил голосу без колебаний.
…Суд состоялся выездной – в зале сельского Дома культуры. И это было хорошо. В переполненную камеру районного следственного изолятора голос пробиться отчего-то не мог. Сашок слушал его советы прямо со скамьи подсудимых. Слушал и следовал им.
Он говорил на суде без эмоций. Сухо и подробно перечислял, дополняя слова аккуратными жестами, последовательность и красивые названия ударов и выпадов. И еще более подробно – их результаты, называя отсекаемые части тела совершенно по-научному, словно имел перед глазами анатомический атлас человеческого тела.
На середине перечисления раздался глухой звук, какой издает бильярдный шар, падающий на пол (настоящий шар, из слоновой кости, не керамическая или пластиковая подделка), – это мать Динамита, позеленевшая, нетвердыми шагами идущая к выходу из зала, рухнула в проходе…
В конце концов и судьи не выдержали методичного, спокойного и кровавого перечисления. Объявили перерыв в заседаниях и послали Сашка на повторную психиатрическую экспертизу (первая признала его дееспособным и обязанным нести за все ответственность).
Процесс так и не возобновился.
Сашка упекли в областную психушку, что на станции Саблино, – знающие толк люди говорили, что это куда хуже зоны, любой срок когда-то кончается, а лечить, причем весьма болезненно, могут всю оставшуюся жизнь…
Впрочем, защитник посчитал такой исход полной своей победой. Конфиденциально называл матери Сашка сумму, за которую ее сын через три года может вернуться на волю. Называл и другую, значительно большую, гарантирующую освобождение буквально через пару месяцев обязательных процедур.
Она слушала цифры в долларах, мелко трясла головой и смотрела на адвоката ничего не понимающими глазами; а потом начинала рассказывать, каким замечательным был Сашок в детстве (на возрасте примерно семи лет воспоминания резко обрывались, стертые последними событиями).
…А Первым Парнем на деревне стал Пашка-Козырь, получив в качестве приложения к почетному званию еще и Наташку. Многие удивлялись, некоторые открыто попрекали ее короткой памятью и странным выбором – она не вступала в споры и не оправдывалась, а, обнимая длинное и нескладное тело Пашки, смотрела на него влюбленными и верящими глазами…
Он ее веру вполне оправдал, стал исключением, не повторив обычного пути Первого Парня: устроился в Гатчине на завод с бронью от армии, через год поступил в институт на вечерний; вставал в четыре утра, чтоб поспеть к смене, уставал жутко, но шел к диплому уверенно и неуклонно – и неожиданно, но вовремя бросил учебу на четвертом курсе (Наташка ждала второго ребенка); ринулся в набирающий обороты российский бизнес – удачно; поднялся по этой крутой и скользкой лесенке; еще через три года купил квартиру в городе, приезжал к родителям в Спасовку пусть на трехсотом, но «мерседесе» – никто, даже былые дружки-погодки, не звал теперь Пашкой-Козырем, исключительно Павлом, а порой уже и Павлом Филипповичем…
Да и то сказать, был он среди всех Козырей самым цепким, и знающим, чего хотеть, и никогда не ошибающимся…
Глава 3
Смутный силуэт, белеющий сквозь черноту графского парка, Кравцов увидел издалека, едва прошел через пролом в бетонной ограде. И соответственно за гостя из мира иного не принял. Хотя возвращался от Ермаковых поздно, когда ждать каких-либо визитеров в «Графской Славянке» не приходилось…
Призрак при ближайшем рассмотрении оказался Аделиной. Она сидела на большом валуне неподалеку от вагончика, поджав ноги и обхватив руками колени. Вид имела грустный – точь-в-точь сестрица Аленушка, чей парнокопытный братец ускакал в ночь, полную волков и опасностей.
– От великого писателя пахло имеретинским вином и молодым барашком, – печально приветствовала она Кравцова. – А камень, между прочим, такой холодный… Как я ни пыталась его согреть, ничего за три часа не получилось. Не только с писателями такое бывает, с минералами тоже…
– Извини, но…
– Знаю, ты сегодня очень занят. Но вообще-то завтра уже наступило, и довольно давно…
Он обнял ее за плечи и почувствовал: Ада не кокетничала – действительно сильно озябла.
– Простудишься ведь… – виновато сказал Кравцов. – Пойдем, срочно напою тебя горячим чаем.
– Все вы, мужчины, с чая начинаете, – вздохнула Аделина. – А потом оказывается, что у вас жена и трое детей…
– Не бойся, у меня всего двое, – утешил Кравцов, отпирая дверь. И ни слова не сказал о том, что овдовел полгода назад. Он подозревал, что про это Аделина знает. И не только про это. К тому же после сегодняшнего (вернее – вчерашнего) нежданного открытия он действительно хотел напоить ее чаем – не более того.
– Хоромы… – протянула Ада, оказавшись внутри. – Мечта хозяйки. Сорок минут – и генеральная уборка закончена. А это что? Кухня? Можно зайти?
– Типовой пищеблок ПБ-7, товарищ генерал! – бодро отрапортовал Кравцов, включая электрочайник (алюминиево-антикварного вида, со свистком). – Предназначен для приготовления пищи в полевых условиях для бригады численностью до семи человек, а также для отогревания горячим чаем примерзших к минералам девушек! Докладывал дежурный по пищеблоку старший лейтенант Кравцов!
– Вольно! – скомандовала Ада, с трудом проскользнув в пищеблок и оказавшись зажатой в тесном треугольнике между Кравцовым, плиткой и холодильником. И добавила, привставая на цыпочки:
– Вообще-то примерзших девушек иногда отогревают и другими способами…
После этого довольно долго не говорила ничего.
Нельзя сказать, что писатель Кравцов так вот сразу взял и потерял голову от поцелуев двадцатилетней девушки, позабыв обо всем на свете. Отнюдь нет. Например, когда надрывный свист чайника стал совсем уж раздражающим, он вспомнил-таки, зачем они тут, и вслепую, за спиной, нашарил штепсель и выдернул из розетки… Но кое о чем, без сомнения, позабыл. Например, о намерении ограничиться чаем.
Он повлек ее в сторону пинегинского «траходрома», мимолетно подумав: вот уж не ждал, что пригодится эта конструкция… Потом связных мыслей не осталось, и не осталось мешавшей им одежды, и губы ласкали губы, а руки – тела, и все было замечательно. Но когда его рука скользнула вниз – Ада резко оттолкнула и руку, и ее владельца.
Кравцов почувствовал, как напряглось ее тело, и почти физически ощутил леденящий холод, словно неосторожным движением раздавил колбу с жидким азотом. И все кончилось, так и не начавшись.
Он приподнялся на локте и спросил:
– А зачем, собственно, ты все затеяла?
Хотел, чтобы прозвучало холодно, но получилось обиженно и разочарованно.
Она прижалась к нему, провела пальцами по лбу, по щеке, по шее, по груди… Зашептала:
– Не хмурьтесь так, господин писатель. Даже в темноте чувствуется, какое у вас каменное лицо… Я сделала это, потому что очень хотела. И не подумала, что сразу зайдет так далеко. Поверь, что целомудренные барышни встречаются не только в романах позапрошлого века…
Кравцов не поверил. Тем более что ее пальцы, наглядно опровергая слова, сползали все ниже и уверенными движениями взяли в плен наиболее разочаровавшуюся часть тела и немедленно заставили ее исполниться новых надежд…
– Но на дворе двадцать первый век, и тургеневские девушки кое-чему научились… – шепнула Ада.
Ее губы скользнули вниз, вслед за пальцами, и Кравцов скоро понял, что тургеневские барышни научились за полтора века весьма даже многому… Потом пришел его черед доказать, что и мужчина может доставить немалое удовольствие своей девушке, желающей и далее оставаться девушкой. Потом выяснилось, что удовольствие можно доставлять обоюдно и одновременно. Потом…
Много чего было потом.
Но главный порог они так и не переступили.
В этом полусне голос звучал громко, отчетливо. И хотя язык оказался незнаком, Алекс отчего-то прекрасно понимал все, что ему говорят, – вернее, приказывают. Привыкший наяву приказывать сам и давненько уже не плясавший под чужую дудку, он тем не менее был готов выполнить эти приказания и знал, что не только готов – но и сможет. Что совсем уж странно: это знание доставляло Алексу радость – тихую, спокойную, умиротворенную.
Потом он проснулся – вернее, не открывая глаза, перешел в некую стадию, где сна почти не остается, хотя и бодрствующим человека назвать трудно.
Но все исчезло – и понимание, и готовность, и радость.
Лишь голос остался. Где-то очень далеко кто-то еле слышно бубнил какие-то непонятные слова… Алекс не обратил внимания, посчитав их остатками сна, немного задержавшимися в реальности.
Он протянул руку – сонным, вялым движением, чтобы привычно нащупать мочалку (кстати, с которой из них он вчера завалился?) и привычно устроить ей утреннюю прочистку труб, благо инструмент для этого уже пребывал в полной боевой, только вот привязалась легкая, ноющая боль в паху, не первое утро, пока ничему не мешает, но…
Рука поднялась и опустилась, скользнула по простыне, по одеялу, – впустую. Мочалки не было.
Тут он рывком поднял веки – и проснулся окончательно.
МОЧАЛКИ НЕ БЫЛО.
Алекс тяжело поднялся и столь же тяжело протопал по своим апартаментам, не слушая бубнеж голоса.
Слабая надежда, что подстилка готовит завтрак на крохотной кухоньке или мажется-прихорашивается в соседней комнатушке, исчезла. За перегородкой, на родительской половине мочалке (да кто же она – сегодняшняя?) делать нечего. Туда и сам Алекс уже несколько лет не казал носа…
Если же телка УШЛА от Первого Парня, до того как он ей сказал: ступай! – то это значит, что… Что это значит, Алекс придумать не успел – у него забрезжили первые смутные воспоминания.
Голос по-прежнему что-то и откуда-то бубнил. Алекс махнул рукой, отгоняя его словно надоедливую муху, – чтобы не мешал собрать воедино бессвязные обрывки в единую причину беспрецедентного факта: одинокого пробуждения.
И он вспомнил.
Точно. Все так и было. Мочалка пришла новая. Имя ее так в памяти и не всплыло, да и не важно. Привел ее Колька-Шпунт. С него, значит, и спрос. Потому что проклятая девка решила повыкобениваться и проигнорировать порядки, установленные Алексом в их компании. Первым должен быть он – всегда и во всем. С любой мочалкой – тоже. Потом – пользуйтесь, не жалко, пока Первый Парень вновь не обратит на подстилку свое благосклонное внимание.
Но вчера что-то сломалось. То есть поначалу все шло путем – мочалка, изрядно уже поддатая, пошла с ним и даже позволила хорошенько проверить, что у нее наросло за пазухой, но потом… Да, все произошло на крыльце – Алексу отчего-то взбрело в голову впендюрить ей прямо там, на свежем воздухе. Короче, чтобы не вспоминать мерзкие подробности, кончилось вот чем: стерва убежала в ночь, Алекс же остался – с полуспущенными штанами и с руками, вцепившимися в пах – именно туда угодила ногой поганая лярва.
Покончив с воспоминаниями, Алекс задумался об ответных мерах. Бубнящий голос – и до того вспоминать отнюдь не помогавший – вконец распоясался. Думать приходилось, прорываясь сквозь размеренные, бьющие по вискам слова… Совершенно неразборчивые и непонятные слова.
Кое-как Алекс постановил следующее: Первому Парню поднимать руку на какую-то лахудру – значит терять лицо. Отмудохает ее для вразумления Шпунт, о чем сегодня же получит приказание. Отмордует легонько и объяснит, что в любом коллективе живут по правилам. В смысле – кто их выполняет, тот и живет. Вот. А ночью Алекс проверит, как до мочалки дошло внушение.
План действий был незамысловат, что и говорить.
Но то оказался последний план, составленный Алексом самостоятельно.
И даже его он воплотить не успел…
Голос продолжал долбиться не то в уши, не то прямо в мозг. Отдельные слова – по-прежнему непонятные – звучали уже достаточно отчетливо.
Вернее, проснулся Кравцов. От запиликавшего за стенкой – в бригадирской – мобильника. Он быстро и бесшумно, чтобы не разбудить Аду, устремился туда.
Звонил Пашка. За окном рассветало.
– Слушай, сколько на часах-то? – спросил Кравцов сонным голосом. На его руке измеряющего время прибора не обнаружилось. Честно говоря, на нем – не только на руках – вообще ничего не обнаружилось. Как у Адама до (или после?) грехопадения. Наверное, все-таки после.
– Не важно, – отрезал Козырь. – Приходи. Срочно.
– Что случилось? – мигом стряхнул остатки сна Кравцов.
– Приходи. Увидишь.
В трубке запиликал отбой.
Разбудить Аделину? Ладно, пусть поспит. Телефон у нее с собой, если что – можно позвонить…
Кравцов написал коротенькую записку, оставил на видном месте и стал торопливо – но по-прежнему бесшумно – одеваться. Уходя, дверь не запер – изнутри без ключа ее было не открыть.
…Паша поджидал его поодаль от дома – у самого поворота с дороги на Козыревский прогон (неофициально эти мини-улочки носили в Спасовке имена, а чаще прозвища владельцев расположенных на них домов). Рядом с Козырем переминался с ноги на ногу охранник – тот самый, с лицом студента-борца.
– Все в порядке? Наташа? Дети? – спросил Кравцов первым делом.
– В порядке… Пойдем.
Повел его Паша не к дому – на участок. Студент-тяжеловес потопал сзади.
Участок Ермаковых резко отличался от соседских. После того как родители переехали в Гатчину, Козырь решительно ликвидировал все грядки с капустой-морковкой, парнички и прочие компостные кучи. Плодовые деревья и ягодные кусты, правда, уцелели, и в дополнение к ним появился перед домом небольшой альпинарий. Большую же часть бывшего огорода ныне занимала обширная не то лужайка, не то газон, – с парой затейливо выгнутых мощеных дорожек и небольшим декоративным водоемом.
Именно на эту лужайку-газон и показывал Пашка:
– Смотри! Во-он там, у ограды, начинается…
Это был след. Из мягкой черной земли лужайки едва пробивались – не совсем по сезону – зеленые ростки травы. И цепочка смазанных отпечатков получилась вполне отчетливая. Неведомый гость шел не по прямой траектории, но и извилистые дорожки проигнорировал. Ближе к дому, где мягкая земля заканчивалась и начинался обычный здешний суглинок, след обрывался.
Увиденное Кравцова не шокировало.
– Ну и что? – сказал он. – Полюбопытствовал кто-то из соседей, как ведет хозяйство бизнесмен Ермаков. Наверняка за тобой тут многие наблюдают исподтишка, и весьма пристрастно…
– По ночам?
– Этому следу вполне может быть дня три-четыре – с последнего дождя. Ты давно сюда в последний раз заглядывал? А заглянув – мог и не заметить.
– В том-то и дело, что заглядывали мы сюда вместе с Наташкой вчера вечером, буквально перед твоим приходом. У меня тут никак газон путевый не получался – все бурьян лез, лопухи… Пришлось какую-то специальную травку выписывать, канадскую, якобы растет густо, плотно, не вытаптывается и при этом не вырастает выше семи сантиметров, никакие косилки не нужны… Нынешней весной засеяли – вернее, Наташка занималась, а вчера вместе смотрели, что получилось… Не было следа. Голову на плаху кладу.
Это меняло дело.
– Думаешь – он? – спросил Кравцов вполголоса, чтобы не услышал держащийся в нескольких шагах телохранитель.
– Думаю, да… – так же тихо сказал Козырь. – Посмотри, где через ограду перелез – и от фонаря далеко, и из соседских окон не видно. И к дому шел не прямо, а зигзагом, от укрытия к укрытию…
Только что взошедшее солнце заливало сад, и цепочка следов не казалась чем-то загадочным или страшным.
Кравцова, спавшего сегодня мало, взбодрила пешая прогулка на рассвете. Странность произошедшего он заметил сразу. И тут же решил ее прояснить:
– Паша, ты ведь мне позвонил, когда лишь светало… Не понимаю: ты что, едва забрезжило, вышел сюда для утренней проверки газона?
– Именно так, – согласился Козырь. – Потому что…
Он объяснил: встал сегодня рано, наметил кое-какие дела в городе, хотел пораньше выехать и пораньше вернуться. Пока закипал кофе, решил расставить по местам альбомы с фотографиями – вчера, восстанавливая порядок после застолья с Кравцовым, положил их стопкой у шкафа. Одного альбома в стопке не оказалось. Был – и не стало. Лежал в стороне, на подоконнике. Причем раскрытый… В доме кто-то побывал.
– Ты не ошибся? У вас ведь этих альбомов…
– Тот приметный, единственный, – старый, в кожаной обложке с тиснением. Девяносто первый и девяносто второй годы. Ну когда мы с Наташкой уже… А заканчивается нашей свадьбой. Хорошо помню – лежал он в стопке, внизу.
– Может, Наташа…
– Я лег последним. Спим мы вместе. Ночью она не вставала.
Кравцова неприятно резанули последние слова Пашки. Хотя спать вместе женатым людям вполне естественно… Про детей и охранников он не стал и спрашивать – и те и другие могли, конечно, не пойми зачем заняться глубокой ночью изучением фотографий, а потом не признаться в этом, – но как тогда объяснить следы в саду? То есть сам-то Кравцов отнюдь не уверовал в воскресшего маньяка, охотящегося на Пашку с холодным оружием, и мог бы придумать массу объяснений и следам, и оказавшемуся не на месте альбому, и даже убитой собаке… Но Козырь зациклился на своей навязчивой идее – и слушать эти объяснения не станет. У него уже есть готовый ответ, и все сомнения он толкует в его пользу. Кравцов и не собирался разубеждать Пашу. Вдруг действительно… Лучше перебдеть…
– Что думаешь делать? – спросил Кравцов, решив условно принять Пашин постулат. И кивнул на «студента», который стоял поодаль, подставив лицо солнышку и положив руку на кобуру. – На твоих орлов, как я понимаю, надежды мало? Проспали, небось?
– Не похоже… Я встал, на вид все в порядке: служба идет, парень на посту, носом не клюет, сменились вовремя, ничего подозрительного не видели, не слышали… А что думаю делать…
Козырь помолчал – похоже, окончательно обдумывая какое-то решение. И сказал:
– Привезу из города одного человека. Профессионала. Профессионального охотника на людей. Влетит оно, конечно, в копеечку, он и так-то берет за свои услуги безбожно, а если еще придется срочно бросать какой заказ… Но дело того стоит. Пора кончать с этим ночным ниндзей.
– Надеюсь, «охотник» – это не киллер мафии?
– Скорее наоборот. Ничего о бывшей своей службе не говорит, но по некоторым обмолвкам можно догадаться – служил в подразделении, занимавшемся очень опасными людьми. Такими, кого предпочитают уничтожать при первой возможности, не возясь с арестом, следствием, судами и адвокатами… Привезу его сегодня же. Полдня мои с охраной посидят дома, не высовываясь. Я думаю: днем, при свете, против двух стволов никакое умение махать железками не поможет. Если что – в решето превратят.
Как выяснилось позже, Пашка-Козырь преувеличивал превосходство огнестрельного оружия над холодным. Очень сильно преувеличивал.
Машина – с водительского места – понравилась еще больше. Привыкая к управлению, он проехал до дальнего конца Спасовки, развернулся… Обычного чувства неловкости, которое испытываешь за рулем незнакомой машины, не возникало. На обратном пути Кравцов не удержался – притопил, благо утреннее шоссе было совершенно пустынным, и…
И резко нажал на тормоз.
Все повторилось, как в прошлый раз. Озеро-провал из-за какой-то неровности виднелось лишь с этой стороны дороги. Но теперь выглядело по-другому.
ОГРАДА ИСЧЕЗЛА.
Исчезла снесенная чудовищными щупальцами в его сне-кошмаре ржавая сетка, исчезла колючая проволока, исчезли запрещающие плакаты.
Кравцов свернул с шоссе, подъехал поближе. Фу-у-у… Несколько пролетов все же стояли, но были новыми, большими по высоте и не из проржавевшей сетки – из достаточно толстых прутьев. Поблизости застыл неподвижно автокран «Ивановец» и несколько штабелей аналогичных новых пролетов. Ограду просто меняли. Ржавых остатков прежней поблизости не виднелось.
Кравцову хотелось бы услышать, что происходит замена оттого, что старая ограда пришла в совершенную негодность. А вовсе не потому, что ее одной прекрасной ночью развалили и буквально разодрали на части несознательные граждане…
Но услышать это было не от кого. Рабочие отсутствовали, и ожидать их появления сегодня не стоило – мало того что воскресенье, так еще и последний – кульминационный – день затянувшегося юбилея города.
Тот, кто сидит в пруду – II
Он сидел дома (то есть в квартире Елизаветы Васильевны), за столом, украшенным довольно затейливым натюрмортом: литровая бутылка водки, на треть уже пустая, литровый же пакет томатного сока, два стакана, куча книг и журналов – от толстенных томов Брема до запыленных, вытащенных из дальних недр кладовки номеров «Юного натуралиста».
Брем был открыт на странице, изображающей щупальце гигантского кальмара – толстое, со множеством присосок, снабженных мелкими крючками. Пролитые на рисунок красные капли сока придавали щупальцу зловеще-натуральный вид, но с сегодняшним видением оно не имело ничего общего.
Леша опрокинул еще стаканчик, запил и со вкусом повторил:
– Я болен, я сошел с ума. Сбрендил, свихнулся, тронулся крышей.
Мысль успокаивала.
Если ты болен – значит можешь вылечиться. Вылечиться и без всякого страха подходить к колодцам, или к наполненным мыльной водой ванным, или к прудам-воронкам – подходить, не опасаясь, что оттуда высунется не то червяк-переросток, не то чье-то щупальце, обовьет тебя и утащит к себе в глубину…
Он выпил еще, благостно улыбнулся и никак не отреагировал на звук отпираемого замка входной двери.
– Ты сошел с ума, Виноградов! – Ирина, оставив сумку в прихожей, стояла на пороге кухни. В минуты раздражения она называла мужа исключительно по фамилии.
– Ага, я сошел с ума, – покладисто согласился Леша, не делая никаких попыток оспорить самоочевидный факт.
– Вот и отлучись на два дня… Пить водку в такую жару, и без закуски, и в полном одиночестве… Да ты алкоголик, Виноградов! Тебе лечиться надо!
– Ага, мне надо лечиться, – опять не стал спорить Леша, сам только что пришедший к аналогичному выводу.
Потом долго беседовал с матерью, просветив ее в некоторых разделах уголовного кодекса, касающихся изготовления, хранения и ношения… Сам участковый, впрочем, опасным увлечение Сашка не считал. Повидав на своем веку немерено самодеятельных оружейников, он куда сильнее опасался тех, что ладили заточки из напильников и делали финские ножи с наборными пластмассовыми ручками.
Он тоже подошел к Сашку со спины, вот в чем еще дело. Если бы увидел лицо и глаза в момент расправы с безвинным бревном – может, отнесся бы ко всему немного иначе…
Как бы то ни было, клинки к лету девяностого года из дома Сашка исчезли (ну, если уж совсем честно, просто не мозолили глаза окружающим); он заканчивал техникум и все размышлял, как же сообщить матери, куда сын собирается подавать документы… Ничего сообщить он не успел. Солнечным субботним утром к стоявшему на автобусной остановке Сашку подошел Динамит.
…Сломанный в шейке зуб болел нестерпимо, ребра отзывались острой болью при каждом вздохе, один глаз заплыл огромным фингалом, да и вторым Сашок мало что видел вокруг (он спрятался от всех в своей маленькой мастерской, оборудованной в сарайчике) – слезы обиды и боли превращали знакомые предметы во что-то новое, незнакомое, искаженное – и падали на книжку, раскрытую на старинной гравюре. Изображенный там немецкий мушкетер в коротеньких штанах и обтягивающих шелковых чулках улыбался беззлобно и целился в кого-то из старинного фитильного мушкета…
Целился, чтобы убить.
И Сашку вновь послышался голос, – ясный, громкий, четкий, непохожий на те, – далекие и неразборчивые – что доносились откуда-то на развалинах. Возможно, голос принадлежал именно мушкетеру. По крайней мере, слова были не русские, – но Сашок, как ни странно, понимал все. Голос говорил, что мужчины после такого не рыдают… Они берут холодную сталь и убивают.
Сашок поверил голосу без колебаний.
…Суд состоялся выездной – в зале сельского Дома культуры. И это было хорошо. В переполненную камеру районного следственного изолятора голос пробиться отчего-то не мог. Сашок слушал его советы прямо со скамьи подсудимых. Слушал и следовал им.
Он говорил на суде без эмоций. Сухо и подробно перечислял, дополняя слова аккуратными жестами, последовательность и красивые названия ударов и выпадов. И еще более подробно – их результаты, называя отсекаемые части тела совершенно по-научному, словно имел перед глазами анатомический атлас человеческого тела.
На середине перечисления раздался глухой звук, какой издает бильярдный шар, падающий на пол (настоящий шар, из слоновой кости, не керамическая или пластиковая подделка), – это мать Динамита, позеленевшая, нетвердыми шагами идущая к выходу из зала, рухнула в проходе…
В конце концов и судьи не выдержали методичного, спокойного и кровавого перечисления. Объявили перерыв в заседаниях и послали Сашка на повторную психиатрическую экспертизу (первая признала его дееспособным и обязанным нести за все ответственность).
Процесс так и не возобновился.
Сашка упекли в областную психушку, что на станции Саблино, – знающие толк люди говорили, что это куда хуже зоны, любой срок когда-то кончается, а лечить, причем весьма болезненно, могут всю оставшуюся жизнь…
Впрочем, защитник посчитал такой исход полной своей победой. Конфиденциально называл матери Сашка сумму, за которую ее сын через три года может вернуться на волю. Называл и другую, значительно большую, гарантирующую освобождение буквально через пару месяцев обязательных процедур.
Она слушала цифры в долларах, мелко трясла головой и смотрела на адвоката ничего не понимающими глазами; а потом начинала рассказывать, каким замечательным был Сашок в детстве (на возрасте примерно семи лет воспоминания резко обрывались, стертые последними событиями).
…А Первым Парнем на деревне стал Пашка-Козырь, получив в качестве приложения к почетному званию еще и Наташку. Многие удивлялись, некоторые открыто попрекали ее короткой памятью и странным выбором – она не вступала в споры и не оправдывалась, а, обнимая длинное и нескладное тело Пашки, смотрела на него влюбленными и верящими глазами…
Он ее веру вполне оправдал, стал исключением, не повторив обычного пути Первого Парня: устроился в Гатчине на завод с бронью от армии, через год поступил в институт на вечерний; вставал в четыре утра, чтоб поспеть к смене, уставал жутко, но шел к диплому уверенно и неуклонно – и неожиданно, но вовремя бросил учебу на четвертом курсе (Наташка ждала второго ребенка); ринулся в набирающий обороты российский бизнес – удачно; поднялся по этой крутой и скользкой лесенке; еще через три года купил квартиру в городе, приезжал к родителям в Спасовку пусть на трехсотом, но «мерседесе» – никто, даже былые дружки-погодки, не звал теперь Пашкой-Козырем, исключительно Павлом, а порой уже и Павлом Филипповичем…
Да и то сказать, был он среди всех Козырей самым цепким, и знающим, чего хотеть, и никогда не ошибающимся…
Глава 3
01 июня, воскресенье, ночь, утро, день
1
Призраки, чтобы напугать как следует – до дрожи, до икоты, до желудочных колик, – должны появляться неожиданно и желательно поблизости от объекта, которому адресован их визит.Смутный силуэт, белеющий сквозь черноту графского парка, Кравцов увидел издалека, едва прошел через пролом в бетонной ограде. И соответственно за гостя из мира иного не принял. Хотя возвращался от Ермаковых поздно, когда ждать каких-либо визитеров в «Графской Славянке» не приходилось…
Призрак при ближайшем рассмотрении оказался Аделиной. Она сидела на большом валуне неподалеку от вагончика, поджав ноги и обхватив руками колени. Вид имела грустный – точь-в-точь сестрица Аленушка, чей парнокопытный братец ускакал в ночь, полную волков и опасностей.
– От великого писателя пахло имеретинским вином и молодым барашком, – печально приветствовала она Кравцова. – А камень, между прочим, такой холодный… Как я ни пыталась его согреть, ничего за три часа не получилось. Не только с писателями такое бывает, с минералами тоже…
– Извини, но…
– Знаю, ты сегодня очень занят. Но вообще-то завтра уже наступило, и довольно давно…
Он обнял ее за плечи и почувствовал: Ада не кокетничала – действительно сильно озябла.
– Простудишься ведь… – виновато сказал Кравцов. – Пойдем, срочно напою тебя горячим чаем.
– Все вы, мужчины, с чая начинаете, – вздохнула Аделина. – А потом оказывается, что у вас жена и трое детей…
– Не бойся, у меня всего двое, – утешил Кравцов, отпирая дверь. И ни слова не сказал о том, что овдовел полгода назад. Он подозревал, что про это Аделина знает. И не только про это. К тому же после сегодняшнего (вернее – вчерашнего) нежданного открытия он действительно хотел напоить ее чаем – не более того.
– Хоромы… – протянула Ада, оказавшись внутри. – Мечта хозяйки. Сорок минут – и генеральная уборка закончена. А это что? Кухня? Можно зайти?
– Типовой пищеблок ПБ-7, товарищ генерал! – бодро отрапортовал Кравцов, включая электрочайник (алюминиево-антикварного вида, со свистком). – Предназначен для приготовления пищи в полевых условиях для бригады численностью до семи человек, а также для отогревания горячим чаем примерзших к минералам девушек! Докладывал дежурный по пищеблоку старший лейтенант Кравцов!
– Вольно! – скомандовала Ада, с трудом проскользнув в пищеблок и оказавшись зажатой в тесном треугольнике между Кравцовым, плиткой и холодильником. И добавила, привставая на цыпочки:
– Вообще-то примерзших девушек иногда отогревают и другими способами…
После этого довольно долго не говорила ничего.
Нельзя сказать, что писатель Кравцов так вот сразу взял и потерял голову от поцелуев двадцатилетней девушки, позабыв обо всем на свете. Отнюдь нет. Например, когда надрывный свист чайника стал совсем уж раздражающим, он вспомнил-таки, зачем они тут, и вслепую, за спиной, нашарил штепсель и выдернул из розетки… Но кое о чем, без сомнения, позабыл. Например, о намерении ограничиться чаем.
Он повлек ее в сторону пинегинского «траходрома», мимолетно подумав: вот уж не ждал, что пригодится эта конструкция… Потом связных мыслей не осталось, и не осталось мешавшей им одежды, и губы ласкали губы, а руки – тела, и все было замечательно. Но когда его рука скользнула вниз – Ада резко оттолкнула и руку, и ее владельца.
Кравцов почувствовал, как напряглось ее тело, и почти физически ощутил леденящий холод, словно неосторожным движением раздавил колбу с жидким азотом. И все кончилось, так и не начавшись.
Он приподнялся на локте и спросил:
– А зачем, собственно, ты все затеяла?
Хотел, чтобы прозвучало холодно, но получилось обиженно и разочарованно.
Она прижалась к нему, провела пальцами по лбу, по щеке, по шее, по груди… Зашептала:
– Не хмурьтесь так, господин писатель. Даже в темноте чувствуется, какое у вас каменное лицо… Я сделала это, потому что очень хотела. И не подумала, что сразу зайдет так далеко. Поверь, что целомудренные барышни встречаются не только в романах позапрошлого века…
Кравцов не поверил. Тем более что ее пальцы, наглядно опровергая слова, сползали все ниже и уверенными движениями взяли в плен наиболее разочаровавшуюся часть тела и немедленно заставили ее исполниться новых надежд…
– Но на дворе двадцать первый век, и тургеневские девушки кое-чему научились… – шепнула Ада.
Ее губы скользнули вниз, вслед за пальцами, и Кравцов скоро понял, что тургеневские барышни научились за полтора века весьма даже многому… Потом пришел его черед доказать, что и мужчина может доставить немалое удовольствие своей девушке, желающей и далее оставаться девушкой. Потом выяснилось, что удовольствие можно доставлять обоюдно и одновременно. Потом…
Много чего было потом.
Но главный порог они так и не переступили.
2
Алекс вновь проснулся на рассвете. И вновь услышал голос – причем услышал не окончательно проснувшись, а на той тонкой границе сна и яви, когда тающие обрывки сновидения сплетаются воедино с вытесняющей их реальностью.В этом полусне голос звучал громко, отчетливо. И хотя язык оказался незнаком, Алекс отчего-то прекрасно понимал все, что ему говорят, – вернее, приказывают. Привыкший наяву приказывать сам и давненько уже не плясавший под чужую дудку, он тем не менее был готов выполнить эти приказания и знал, что не только готов – но и сможет. Что совсем уж странно: это знание доставляло Алексу радость – тихую, спокойную, умиротворенную.
Потом он проснулся – вернее, не открывая глаза, перешел в некую стадию, где сна почти не остается, хотя и бодрствующим человека назвать трудно.
Но все исчезло – и понимание, и готовность, и радость.
Лишь голос остался. Где-то очень далеко кто-то еле слышно бубнил какие-то непонятные слова… Алекс не обратил внимания, посчитав их остатками сна, немного задержавшимися в реальности.
Он протянул руку – сонным, вялым движением, чтобы привычно нащупать мочалку (кстати, с которой из них он вчера завалился?) и привычно устроить ей утреннюю прочистку труб, благо инструмент для этого уже пребывал в полной боевой, только вот привязалась легкая, ноющая боль в паху, не первое утро, пока ничему не мешает, но…
Рука поднялась и опустилась, скользнула по простыне, по одеялу, – впустую. Мочалки не было.
Тут он рывком поднял веки – и проснулся окончательно.
МОЧАЛКИ НЕ БЫЛО.
Алекс тяжело поднялся и столь же тяжело протопал по своим апартаментам, не слушая бубнеж голоса.
Слабая надежда, что подстилка готовит завтрак на крохотной кухоньке или мажется-прихорашивается в соседней комнатушке, исчезла. За перегородкой, на родительской половине мочалке (да кто же она – сегодняшняя?) делать нечего. Туда и сам Алекс уже несколько лет не казал носа…
Если же телка УШЛА от Первого Парня, до того как он ей сказал: ступай! – то это значит, что… Что это значит, Алекс придумать не успел – у него забрезжили первые смутные воспоминания.
Голос по-прежнему что-то и откуда-то бубнил. Алекс махнул рукой, отгоняя его словно надоедливую муху, – чтобы не мешал собрать воедино бессвязные обрывки в единую причину беспрецедентного факта: одинокого пробуждения.
И он вспомнил.
Точно. Все так и было. Мочалка пришла новая. Имя ее так в памяти и не всплыло, да и не важно. Привел ее Колька-Шпунт. С него, значит, и спрос. Потому что проклятая девка решила повыкобениваться и проигнорировать порядки, установленные Алексом в их компании. Первым должен быть он – всегда и во всем. С любой мочалкой – тоже. Потом – пользуйтесь, не жалко, пока Первый Парень вновь не обратит на подстилку свое благосклонное внимание.
Но вчера что-то сломалось. То есть поначалу все шло путем – мочалка, изрядно уже поддатая, пошла с ним и даже позволила хорошенько проверить, что у нее наросло за пазухой, но потом… Да, все произошло на крыльце – Алексу отчего-то взбрело в голову впендюрить ей прямо там, на свежем воздухе. Короче, чтобы не вспоминать мерзкие подробности, кончилось вот чем: стерва убежала в ночь, Алекс же остался – с полуспущенными штанами и с руками, вцепившимися в пах – именно туда угодила ногой поганая лярва.
Покончив с воспоминаниями, Алекс задумался об ответных мерах. Бубнящий голос – и до того вспоминать отнюдь не помогавший – вконец распоясался. Думать приходилось, прорываясь сквозь размеренные, бьющие по вискам слова… Совершенно неразборчивые и непонятные слова.
Кое-как Алекс постановил следующее: Первому Парню поднимать руку на какую-то лахудру – значит терять лицо. Отмудохает ее для вразумления Шпунт, о чем сегодня же получит приказание. Отмордует легонько и объяснит, что в любом коллективе живут по правилам. В смысле – кто их выполняет, тот и живет. Вот. А ночью Алекс проверит, как до мочалки дошло внушение.
План действий был незамысловат, что и говорить.
Но то оказался последний план, составленный Алексом самостоятельно.
И даже его он воплотить не успел…
Голос продолжал долбиться не то в уши, не то прямо в мозг. Отдельные слова – по-прежнему непонятные – звучали уже достаточно отчетливо.
3
А поутру, как поется в песне, они проснулись.Вернее, проснулся Кравцов. От запиликавшего за стенкой – в бригадирской – мобильника. Он быстро и бесшумно, чтобы не разбудить Аду, устремился туда.
Звонил Пашка. За окном рассветало.
– Слушай, сколько на часах-то? – спросил Кравцов сонным голосом. На его руке измеряющего время прибора не обнаружилось. Честно говоря, на нем – не только на руках – вообще ничего не обнаружилось. Как у Адама до (или после?) грехопадения. Наверное, все-таки после.
– Не важно, – отрезал Козырь. – Приходи. Срочно.
– Что случилось? – мигом стряхнул остатки сна Кравцов.
– Приходи. Увидишь.
В трубке запиликал отбой.
Разбудить Аделину? Ладно, пусть поспит. Телефон у нее с собой, если что – можно позвонить…
Кравцов написал коротенькую записку, оставил на видном месте и стал торопливо – но по-прежнему бесшумно – одеваться. Уходя, дверь не запер – изнутри без ключа ее было не открыть.
…Паша поджидал его поодаль от дома – у самого поворота с дороги на Козыревский прогон (неофициально эти мини-улочки носили в Спасовке имена, а чаще прозвища владельцев расположенных на них домов). Рядом с Козырем переминался с ноги на ногу охранник – тот самый, с лицом студента-борца.
– Все в порядке? Наташа? Дети? – спросил Кравцов первым делом.
– В порядке… Пойдем.
Повел его Паша не к дому – на участок. Студент-тяжеловес потопал сзади.
Участок Ермаковых резко отличался от соседских. После того как родители переехали в Гатчину, Козырь решительно ликвидировал все грядки с капустой-морковкой, парнички и прочие компостные кучи. Плодовые деревья и ягодные кусты, правда, уцелели, и в дополнение к ним появился перед домом небольшой альпинарий. Большую же часть бывшего огорода ныне занимала обширная не то лужайка, не то газон, – с парой затейливо выгнутых мощеных дорожек и небольшим декоративным водоемом.
Именно на эту лужайку-газон и показывал Пашка:
– Смотри! Во-он там, у ограды, начинается…
Это был след. Из мягкой черной земли лужайки едва пробивались – не совсем по сезону – зеленые ростки травы. И цепочка смазанных отпечатков получилась вполне отчетливая. Неведомый гость шел не по прямой траектории, но и извилистые дорожки проигнорировал. Ближе к дому, где мягкая земля заканчивалась и начинался обычный здешний суглинок, след обрывался.
Увиденное Кравцова не шокировало.
– Ну и что? – сказал он. – Полюбопытствовал кто-то из соседей, как ведет хозяйство бизнесмен Ермаков. Наверняка за тобой тут многие наблюдают исподтишка, и весьма пристрастно…
– По ночам?
– Этому следу вполне может быть дня три-четыре – с последнего дождя. Ты давно сюда в последний раз заглядывал? А заглянув – мог и не заметить.
– В том-то и дело, что заглядывали мы сюда вместе с Наташкой вчера вечером, буквально перед твоим приходом. У меня тут никак газон путевый не получался – все бурьян лез, лопухи… Пришлось какую-то специальную травку выписывать, канадскую, якобы растет густо, плотно, не вытаптывается и при этом не вырастает выше семи сантиметров, никакие косилки не нужны… Нынешней весной засеяли – вернее, Наташка занималась, а вчера вместе смотрели, что получилось… Не было следа. Голову на плаху кладу.
Это меняло дело.
– Думаешь – он? – спросил Кравцов вполголоса, чтобы не услышал держащийся в нескольких шагах телохранитель.
– Думаю, да… – так же тихо сказал Козырь. – Посмотри, где через ограду перелез – и от фонаря далеко, и из соседских окон не видно. И к дому шел не прямо, а зигзагом, от укрытия к укрытию…
Только что взошедшее солнце заливало сад, и цепочка следов не казалась чем-то загадочным или страшным.
Кравцова, спавшего сегодня мало, взбодрила пешая прогулка на рассвете. Странность произошедшего он заметил сразу. И тут же решил ее прояснить:
– Паша, ты ведь мне позвонил, когда лишь светало… Не понимаю: ты что, едва забрезжило, вышел сюда для утренней проверки газона?
– Именно так, – согласился Козырь. – Потому что…
Он объяснил: встал сегодня рано, наметил кое-какие дела в городе, хотел пораньше выехать и пораньше вернуться. Пока закипал кофе, решил расставить по местам альбомы с фотографиями – вчера, восстанавливая порядок после застолья с Кравцовым, положил их стопкой у шкафа. Одного альбома в стопке не оказалось. Был – и не стало. Лежал в стороне, на подоконнике. Причем раскрытый… В доме кто-то побывал.
– Ты не ошибся? У вас ведь этих альбомов…
– Тот приметный, единственный, – старый, в кожаной обложке с тиснением. Девяносто первый и девяносто второй годы. Ну когда мы с Наташкой уже… А заканчивается нашей свадьбой. Хорошо помню – лежал он в стопке, внизу.
– Может, Наташа…
– Я лег последним. Спим мы вместе. Ночью она не вставала.
Кравцова неприятно резанули последние слова Пашки. Хотя спать вместе женатым людям вполне естественно… Про детей и охранников он не стал и спрашивать – и те и другие могли, конечно, не пойми зачем заняться глубокой ночью изучением фотографий, а потом не признаться в этом, – но как тогда объяснить следы в саду? То есть сам-то Кравцов отнюдь не уверовал в воскресшего маньяка, охотящегося на Пашку с холодным оружием, и мог бы придумать массу объяснений и следам, и оказавшемуся не на месте альбому, и даже убитой собаке… Но Козырь зациклился на своей навязчивой идее – и слушать эти объяснения не станет. У него уже есть готовый ответ, и все сомнения он толкует в его пользу. Кравцов и не собирался разубеждать Пашу. Вдруг действительно… Лучше перебдеть…
– Что думаешь делать? – спросил Кравцов, решив условно принять Пашин постулат. И кивнул на «студента», который стоял поодаль, подставив лицо солнышку и положив руку на кобуру. – На твоих орлов, как я понимаю, надежды мало? Проспали, небось?
– Не похоже… Я встал, на вид все в порядке: служба идет, парень на посту, носом не клюет, сменились вовремя, ничего подозрительного не видели, не слышали… А что думаю делать…
Козырь помолчал – похоже, окончательно обдумывая какое-то решение. И сказал:
– Привезу из города одного человека. Профессионала. Профессионального охотника на людей. Влетит оно, конечно, в копеечку, он и так-то берет за свои услуги безбожно, а если еще придется срочно бросать какой заказ… Но дело того стоит. Пора кончать с этим ночным ниндзей.
– Надеюсь, «охотник» – это не киллер мафии?
– Скорее наоборот. Ничего о бывшей своей службе не говорит, но по некоторым обмолвкам можно догадаться – служил в подразделении, занимавшемся очень опасными людьми. Такими, кого предпочитают уничтожать при первой возможности, не возясь с арестом, следствием, судами и адвокатами… Привезу его сегодня же. Полдня мои с охраной посидят дома, не высовываясь. Я думаю: днем, при свете, против двух стволов никакое умение махать железками не поможет. Если что – в решето превратят.
Как выяснилось позже, Пашка-Козырь преувеличивал превосходство огнестрельного оружия над холодным. Очень сильно преувеличивал.
4
Обратно в «Графскую Славянку» Кравцов возвращался на «Антилопе-Гну» – Паша, как и обещал, привез доверенность.Машина – с водительского места – понравилась еще больше. Привыкая к управлению, он проехал до дальнего конца Спасовки, развернулся… Обычного чувства неловкости, которое испытываешь за рулем незнакомой машины, не возникало. На обратном пути Кравцов не удержался – притопил, благо утреннее шоссе было совершенно пустынным, и…
И резко нажал на тормоз.
Все повторилось, как в прошлый раз. Озеро-провал из-за какой-то неровности виднелось лишь с этой стороны дороги. Но теперь выглядело по-другому.
ОГРАДА ИСЧЕЗЛА.
Исчезла снесенная чудовищными щупальцами в его сне-кошмаре ржавая сетка, исчезла колючая проволока, исчезли запрещающие плакаты.
Кравцов свернул с шоссе, подъехал поближе. Фу-у-у… Несколько пролетов все же стояли, но были новыми, большими по высоте и не из проржавевшей сетки – из достаточно толстых прутьев. Поблизости застыл неподвижно автокран «Ивановец» и несколько штабелей аналогичных новых пролетов. Ограду просто меняли. Ржавых остатков прежней поблизости не виднелось.
Кравцову хотелось бы услышать, что происходит замена оттого, что старая ограда пришла в совершенную негодность. А вовсе не потому, что ее одной прекрасной ночью развалили и буквально разодрали на части несознательные граждане…
Но услышать это было не от кого. Рабочие отсутствовали, и ожидать их появления сегодня не стоило – мало того что воскресенье, так еще и последний – кульминационный – день затянувшегося юбилея города.
Тот, кто сидит в пруду – II
Леша Виноградов. Лето 2000 года
– Я сошел с ума, – констатировал Леша Виноградов совершенно очевидный ему факт. Прозвучало это почти даже радостно.Он сидел дома (то есть в квартире Елизаветы Васильевны), за столом, украшенным довольно затейливым натюрмортом: литровая бутылка водки, на треть уже пустая, литровый же пакет томатного сока, два стакана, куча книг и журналов – от толстенных томов Брема до запыленных, вытащенных из дальних недр кладовки номеров «Юного натуралиста».
Брем был открыт на странице, изображающей щупальце гигантского кальмара – толстое, со множеством присосок, снабженных мелкими крючками. Пролитые на рисунок красные капли сока придавали щупальцу зловеще-натуральный вид, но с сегодняшним видением оно не имело ничего общего.
Леша опрокинул еще стаканчик, запил и со вкусом повторил:
– Я болен, я сошел с ума. Сбрендил, свихнулся, тронулся крышей.
Мысль успокаивала.
Если ты болен – значит можешь вылечиться. Вылечиться и без всякого страха подходить к колодцам, или к наполненным мыльной водой ванным, или к прудам-воронкам – подходить, не опасаясь, что оттуда высунется не то червяк-переросток, не то чье-то щупальце, обовьет тебя и утащит к себе в глубину…
Он выпил еще, благостно улыбнулся и никак не отреагировал на звук отпираемого замка входной двери.
– Ты сошел с ума, Виноградов! – Ирина, оставив сумку в прихожей, стояла на пороге кухни. В минуты раздражения она называла мужа исключительно по фамилии.
– Ага, я сошел с ума, – покладисто согласился Леша, не делая никаких попыток оспорить самоочевидный факт.
– Вот и отлучись на два дня… Пить водку в такую жару, и без закуски, и в полном одиночестве… Да ты алкоголик, Виноградов! Тебе лечиться надо!
– Ага, мне надо лечиться, – опять не стал спорить Леша, сам только что пришедший к аналогичному выводу.