Страница:
– Ну… ты, это… не знал я… извини, в общем…
…Алекса старшие ребята, ровесники Кравцова, прозвали когда-то «Соплей» не за подверженность частым насморкам. Просто он предпочитал проводить время в их компании, будучи лет на шесть или семь младше, – и оказался единственным там сопляком-маломерком. Тем не менее занял в ней свое место, закрепился, получил какой-то статус… Не самый почетный, понятно, – часто приходилось выполнять роль мальчика на побегушках. Но «Соплей» тем не менее звали его лишь за глаза, и то не часто. В один из дней Сашка Шляпников решил, что будет он не Шуриком и не Саньком – но именно Алексом. И не сразу, но добился своего. Самым простым способом – никак не реагировал на любые иные обращения. Даже голову не поворачивал. Порой бывал бит за такое – авторитетные старшие пацаны сами решают, как кого кликать, – но стоял на своем. А за «Соплю» сразу лез в драку – с любым противником. Все в компании были сильнее и крупнее его, но предпочитали не связываться. Человек тоже крупнее разъяренной кошки, а поди, подступись. Драку взбешенный Алекс прекращал, только когда не мог уже подняться с земли. И вот, пожалуйста, – Первый Парень на деревне, причем в возрасте, когда почти у всех к этому титулу добавляется слово «бывший»…
– Не поверю, что писатель Кравцов в детстве раскачивался на лианах и бил себя кулаками в грудь с дикими воплями… Почему Тарзан? – спросила Ада спустя полчаса. Они сейчас втроем сидели через два стола от покинутой Алексом компании.
– Было одно дело… – туманно пояснил Кравцов.
– Да не канай ты под скромного, – сказал Алекс. – «Тарзанка» у нас оборвалась как-то. Высоченная, над Торпедовским прудом. Один пацан полез привязывать – и сверзился. Гнилой сучок подвернулся. Ладно хоть не поломал себе ничего. Ну остальные зассали. Меня подначивали – мол, самый легкий. А я им что, мартышка? Ну а Ленька залез – и стал Тарзаном.
– А я боюсь высоты, – сказала Ада. – Могу живыми мышами жонглировать и змею вместо ожерелья носить, а едва какой обрыв или хотя бы балкон в высотке – все. В глазах темнеет, сердце чуть не останавливается, дышать нечем…
– Бывает, – кивнул Алекс. – У нас вот один чувак не может штепсель в розетку всунуть или вынуть. Бздит двести двадцать огрести. Знает, что изоляция, – все равно бздит.
С Адой он держался как со своей знакомой – не слишком близкой. Но пару раз Кравцов заметил обращенные на нее взгляды Алекса, значения которых не понял.
– Лады, пойду я к своим, – сказал наконец Алекс, поднимаясь. – Выведу их прошвырнуться, засиделись. А вы посидите, готовка здесь клевая. И народу мало.
– Попробуем, – кивнула Ада. Поднялась тоже, сделала несколько шагов к стойке, стала изучать прейскурант горячих блюд.
– У Гнома с ней что-то было? – вполголоса спросил Кравцов.
– Эта кошка ходит сама по себе, – сказал Алекс, посмотрев на Аду тем же непонятным взглядом. – А Гном за девками вообще не бегает.
– Неужто голубой? – усомнился Кравцов.
– Не знаю. Не замечен. Так, пустой базар, – сухо сказал Алекс. – Может, в детстве не в тему со стога сиганул – елдаком на вилы? Но чувак душный… – И он повысил голос: – Гномик! А ты что тут отираешься? Я, кажется, сказал тебе куда-то пойти и чем-то заняться?
Гном, приткнувшийся к компании с краешка стола, поднялся и поплелся к выходу, опустив плечи.
– Шли по лесу гномики, оказались гомики! – глумливо выкрикнул в спину кто-то из парней.
Гном не обернулся.
Динамит себе такого никогда бы не позволил, подумал Кравцов, вспомнив лидера их компании. Так ведь и не расспросил о его гибели Пашку…
Мысль мелькнула мимолетная, почти случайная, ему и в голову не пришло позвонить прямо сейчас, не откладывая, Козырю и выспросить подробности той старой трагедии… Зачем, в самом деле?
Потом Кравцов часто жалел об этом.
Но было поздно.
Теоретически Кравцову надлежало уже бдить на посту, – но он надеялся, что гипотетические похитители ненаглядных Пашкиных эксклюзивных плит ночь для своих черных замыслов выберут безлунную. И заявятся попозже, заполночь.
Они (не похитители, Кравцов с Адой) шли по улице – главной и единственной, прогоны не в счет, – и говорили о чем-то, Кравцов сам не очень понимал – о чем. Происходящее было сродни писательству, когда он не осознавал, что пишет, когда порой приходилось читать только что набитый текст, как увиденный впервые. Наверное, он говорил именно то, что надлежало сказать, разговор не ломался, тек легко, не прерываемый тяжелыми паузами, но…
Но большая часть сознания Кравцова в нем не участвовала. Она холодно и отстраненно анализировала события этого вечера. А именно – поход в кафе «Орион».
ТАМ ВСе БЫЛО НЕ ТАК.
Вполне возможно, что обычному человеку все показалось бы достоверным, но не Кравцову. Ему часто приходилось разбирать по косточкам, по деталькам собственные сюжеты, ища и находя нестыковки, несообразности, неправильности.
Навык оказался вполне применим в реальной жизни.
Первой неправильностью стал Гном. Здоровый парень, явно не дурак подраться. Для заводки, для провокации выпускают обычно вперед совсем других – тщедушных, на вид – соплей перешибешь. Чтобы потом вступиться с полным осознанием своей правоты: маленького, мол, обидели! В компании Алекса такие – мелкие – имелись. По меньшей мере двое. Так почему Гном?
Далее. Алекс дал понять, что узнал Кравцова буквально за несколько секунд до того, как тот узнал Алекса. Что поднялся из-за стола и пошел навстречу неизвестному городскому лоху. Допустим. Но не так уж Кравцов неузнаваемо изменился за годы – и если Алекс знал, что писатель Кравцов в Спасовке, то должен был узнать его раньше. Они с Адой вошли, что уже привлекает внимание, шли к стойке под светильниками, по самой освещенной части зала… Если же Алекса никто о появлении Кравцова и о том, чем тот занимается, не известил, – отчего он почти сразу потребовал от Гнома извиниться перед писателем? Алекс и библиотека, Алекс и чтение книг – вещи несовместные.
И еще. Кравцов хорошо чувствовал речь, как письменную, так и устную, – и ему показалось, что, сидя с ними – с Кравцовым и Адой – за одним столиком, Алекс намеренно упрощал и огрублял свой лексикон. Слегка наигранными звучали его «елдаком на вилы», «зассали», «бздит»… Немного раньше – к Гному и к стоящему у стойки Кравцову – Алекс обратился чуть-чуть иначе.
Все эти построения могли объясняться обычной мнительностью.
Или – все произошедшее было срежиссированным спектаклем.
Но никто не готовит спектакль, не расставляет декорации и не собирает актеров, не зная – придет или нет единственный зритель…
Зрителя в нужную точку пространства-времени привела девушка Ада.
Наверное, та часть его сознания, что поддерживала легко текущий разговор, тоже отвлеклась на эти рассуждения. По крайней мере в какой-то момент он понял, что Ада молчит. И – что она остановилась. Он тоже остановился, повернулся к ней… И замер.
Девушка Ада исчезла. Просто исчезла.
Не было ее в этом ракурсе и в этом освещении.
Подняв лицо к лунному диску, стояла его жена.
Кравцов смотрел на нее молча и оцепенело. В голове крутились обрывки одной мысли: кладбище… сегодня днем… я проводил ее до кладбища…
А потом случилось то, что он видел лишь в кино и считал режиссерским изыском: когда персонажи ведут диалог, не раскрывая рта, не шевеля губами – но слышны их закадровые голоса. Но звучали голоса в голове Кравцова.
Зачем ты пришла?
Ты ведь звал, ты ведь сам хотел этого…
Но как… каким образом?!
Надо хотеть, надо очень хотеть, надо тянуть туда руку, чтобы за нее можно было ухватиться…
И… что там?
Там ничего… Пустота… Бездна…
Что мне делать?! Что мне сделать, чтобы…
Он не слышал ответа. Невидимая нить истончалась, грозила лопнуть. Она – Ада? Лариса? – чуть повернула голову, и он увидел, что…
Ты не Лариса!!! Ты… ты… Адель-Лучница?
Ответ не прозвучал. Лишь что-то вроде далекого «а-а-а-а-а» …
Наваждение исчезло так же неожиданно, как и явилось. Окончательно его развеял обыденный до банальности звук – начальные такты популярного шлягера, которые испустил мобильник, висевший на шее Ады. Именно Ады, – сейчас ни с кем другим спутать ее было невозможно.
«Алло? Та-а-ак… Мы же договаривались, Даниил, – в половине одиннадцатого быть дома!.. Ну пеняй на себя…»
Она отключилась, не попрощавшись. И сказала Кравцову, хоть он ни о чем не спрашивал:
– Брат. Несносный ребенок…
Он молчал.
– Позвонил, сказал, что… – Она сбилась, посмотрела на него. Спросила другим тоном: – Что-то случилось?
Да, случилось, подумал Кравцов. Много чего случилось. Но тебе, дорогая, этого не понять. Потому что ты не то призрак моей жены, не то персонаж моего же романа… А если честно, то писатель Кравцов просто свихнулся, так что вызови, пожалуйста, спецмашину, раз уж трубка в руке…
Внезапно он разозлился – на все эти загадки. На всю эту начинающую медленное кружение вокруг бесовщину. Но одну из чертовых загадок он разгадает. Здесь и сейчас.
– Зачем ты меня привела в «Орион»? – спросил он жестко.
– Как… ведь мы же…
Он отчеканил, бессознательно подражая одному из своих героев:
– Зачем. Ты. Меня. Туда. Привела.
– Потому что я хотела посмотреть на тебя! Да! Тот ли ты крутой мужик, что так и лезет из каждой твоей страницы?! Или похож на импотента, пишущего порнографию?!
Она замолчала. Дышала тяжело, прерывисто.
– Посмотрела? Как увиденное? Слабовато против финала «Битвы Зверя», правда? За целый вечер – ни одного трупа, каюсь. Если завтра пригласишь еще куда-нибудь, постараюсь исправиться. Прихвачу пару запасных обойм, и…
Он осекся, остановленный ее движением. Думал: обиделась. Но она улыбалась. И стояла очень близко. Потом сказала тихо:
– Там, в кафе, был вкусный салат… Правда, с луком, и я отказалась… Может, зря? Кравцов, ты вообще-то собираешься целовать меня сегодня?
Ну что тут можно ответить? У писателя Кравцова – редкий случай – слов не нашлось. Да они и не потребовались.
Шли по лесу гномики – I
Глава 4
На утреннем небе творилось нечто непонятное.
Затяжной дождь шел позавчера весь день, и Кравцов провел его безвылазно в своем вагончике, за компьютером, – сочинил, для разминки и тренировки, небольшой, около авторского листа объемом, триллер о летучей мыши-мутанте. Тренировка прошла более чем успешно. Писалось легко, как встарь. Тем более что Кравцов знал – уж этого персонажа повстречать в реальной жизни не придется. Летучие мыши, к слову, в графских развалинах не гнездились – надо думать, из-за отсутствия перекрытий.
Следующий день – вчерашний – выдался сухим, хотя тяжелые тучи ползли по небу, собираясь разродиться дождем, но так и не разродились, Кравцов съездил в город и вернулся обратно посуху.
Сегодня же тучи побледнели, больше не выглядели налитыми влагой, кое-где в них появились белесые разрывы.
Сквозь один из таких разрывов пыталось светить солнце. Само оно не виднелось, но его лучи, проходя через сероватую небесную пелену, приобрели неприятный желтый оттенок – и как-то передавали его всему, на что попадали. Неуловимая желтизна примешивалась ко всем окружающим краскам.
Казалась, что мир снят камерой с установленным светофильтром – и Кравцов смотрит сейчас кино. Немое кино – звуки в этой странной желтизне вязли не менее странным образом. Они должны были доноситься до руин – рев грузовиков, штурмующих шоссе, взбирающееся на Попову гору; шумы фабрики «Торпедо», где началась уже смена; прочие звуки рано просыпающегося села, – но не доносилось ничего.
Похоже, весь мир существовал сегодня чуть в другом измерении, чем графские развалины, – и акустические колебания не могли преодолеть желтоватый разделительный барьер. Люди тоже – Кравцов не видел никого на дорожках и тропках, протоптанных через бывший парк.
Он подошел к дворцу почти вплотную – но почему-то не решался ступить на груду, спрессованную из суглинка, битого кирпича, еще каких-то мелких обломков, – по ней можно было легко войти внутрь через зияющий проем не то боковой двери (остатки портика главного входа находились в стороне), не то громадного окна.
Здание выглядело спокойным и мирным. А может быть, просто выжидающим. Кравцову казалось, что он слышит негромкий голос: ну что же ты остановился? не бойся, заходи, сюда заходят многие, и некоторые даже выходят обратно …
Он сделал шаг, второй, третий… – и оказался внутри. Почти внутри – остановился в нише окна (или все же двери?) – как на последнем рубеже, с которого можно повернуть обратно. И внимательно смотрел в чрево каменного монстра – словно надеялся разом увидеть там ответы на загадки последних дней.
Все внутри походило на то, что сохранилось в его воспоминаниях, и в то же время выглядело иначе. Кравцов прекрасно знал, что в детстве предметы и места кажутся всегда больше и обширнее, чем увиденные позже, глазами взрослого.
Люди смотрят и удивляются: неужели эта лужайка двадцать лет назад представлялась им широким полем? Неужели эта смешная оградка была таким высоким и непреодолимым препятствием?
Он знал это – и все равно поразился тому, как выглядели изнутри графские развалины.
Дворец казался БОЛЬШЕ ПРЕЖНЕГО.
Кравцов готов был поклясться, что мальчишкой, встав на цыпочки, мог дотянуться до свода оконной ниши, где сейчас стоял. Теперь не стал и пытаться проделать это с вымахавшим до размеров двери окошком…
Проем увеличился, разрушаясь? Сохранив ту же правильную форму?
Ерунда.
Скорее он просто перепутал вход. Хотя казалось, что в детстве они лазали именно через это отверстие. Конечно, перепутал, пятнадцать лет прошло все-таки… Впрочем…
Он поднял глаза. Перекрытий над головой не было, он скользил взглядом по стене второго этажа – там, как и на первом, участки с сохранившейся желтовато-белой штукатуркой чередовались с красно-черными пятнами обнажившегося кирпича. Кравцов прекрасно знал, куда надо смотреть, но не спешил перевести взгляд. Неторопливо вглядывался в надписи, сделанные краской. И старые, с трудом читаемые, и новые – эти, по всему судя, делались баллончиками-распылителями. Полезное новшество, карабкаться наверх с банкой и кистью труднее и опаснее…
Граффити оказались достаточно убористые – особо не размахнешься, стоя на крохотном уступчике и цепляясь за едва заметную выбоинку… Но на чистом месте – очень высоко, почти под гребнем – в гордом одиночестве темнели шесть больших, широко расставленных букв.
НАТАША
Изобразил их, конечно же, Динамит… Никому другому пороху на это не хватило бы, – мысленно скаламбурил Кравцов, но не улыбнулся – даже мысленно.
Сомнений у него почти не осталось. Но все же он перевел взгляд чуть левее. Там надпись была поменьше, поуже, но располагалась так же высоко.
ТАНЯ
84 г
Сделал ее Кравцов – не зря его прозвали Тарзаном. Ему было четырнадцать, а Танька стала первой девчонкой, с которой он целовался и чуть не потерял девственность – не сложилось лишь вследствие глубочайшей неопытности обоих…
Ностальгических воспоминаний надпись не вызвала. Но доказала: никакой ошибки нет. Место то самое.
Кравцов поднял голову. Полукруглый свод оконной ниши навис высоко над головой. Свод, до которого в детстве он мог дотянуться рукой. Раствор выкрошился из щелей между кирпичами – они казались почерневшими, гнилыми зубами во рту старика, готовыми в любую секунду выпасть…
Тишина терзала уши.
На секунду он пожалел, что не запасся строительной каской. Но остался стоять, где стоял, вновь переведя взгляд внутрь. Большая комната – или небольшая зала – явно стала длиннее и шире за минувшие годы. И – выше. В те давние времена приходилось изрядно постараться, чтобы найти чистое место для автографа, – если недоставало смелости или дурного азарта лезть на самую верхотуру с риском сломать шею. Сейчас промежутков хватало. Притом что многие старые надписи поблекли, выцвели, но никто их не стирал, – наоборот, появились новые. Но свободных мест СТАЛО БОЛЬШЕ.
Кравцов мог дать руку на отсечение – что ее, руки, раньше вполне хватало, чтобы дотянуться от его граффити до буквы «Н» в слове НАТАША. Ныне их разделяло не менее двух метров.
ДВОРЕЦ ВЫРОС.
Невидимое солнце неожиданно нашло новую прореху в тучах, руины залила давешняя желтизна – как парадная иллюминация в честь возвращения долгожданного владельца. Почему-то в этом освещении перестали быть видны валяющиеся кое-где пластиковые бутылки и пивные банки, еще какой-то мусор… Заходи, заходи, вот ты и вернулся, и здесь все готово к встрече… Заходи!!!
Он ждал меня все эти годы, понял Кравцов.
ЖДАЛ И РОС.
Спокойно, сказал Кравцов-скептик. Память – вещь менее прочная, чем кирпичные стены. Здесь все так и было. А ты просто забыл. Забыл за эти годы…
Кравцов-мистик откликнулся напряженным и звенящим внутренним голосом: уходим отсюда, немедленно уходим.
Скептик, вопреки обыкновению, не стал спорить.
Кравцов развернулся, спустился с глинисто-кирпичной насыпи и быстро пошел. Причем не кратчайшим путем к вагончику – не по тропинке, ведущей вдоль фасада. Стал проламываться сквозь молодые, в половину его роста деревца, подступающие к развалинам. Кравцову хотелось немедленно оказаться как можно дальше от этого места.
Но далеко он не ушел.
Далеко уйти ему не дали.
Огляделся – ворон вокруг собралось множество. Некоторые птицы сидели на ветвях старых лип, на земле, на выступах дворца. Но большей частью вороны кружились в воздухе. Прямо над головой Кравцова. И все орали.
Он остановился. Знал, что ворон здесь гнездится много – и на липах парка, и поблизости, на деревьях кладбища. Но до сих пор они вели себя достаточно незаметно.
Одна из птиц перешла в крутое пике – направленное, казалось, прямо в лицо Кравцову. Он инстинктивно пригнулся, но метрах в четырех ворона круто взмыла вверх. Через секунду вторая повторила тот же маневр. Третья оказалась наглее – пролетела совсем низко над головой, он даже почувствовал движение воздуха от крыльев.
Кравцов опустил глаза, решив подобрать несколько кирпичных обломков. Вороны – птицы умные и осторожные. Порой достаточно сделать вид, что нагибаешься за камнем, чтобы стайка встала на крыло и отлетела на безопасное расстояние.
Мелкие обломки сквозь густую растительность не виднелись. За ними надо было возвращаться к дворцу. Кравцов сделал туда два шага – и отдернулся от яростной атаки четвертой вороны. Эта прошла вообще впритирку. Он подумал: коллективный привет писателю Кравцову от Дафны Дюморье, Стивена Кинга и Андрея Лазарчука… Подумал со слегка растерянной шутливостью, страха не было, он увидел наконец сквозь траву несколько камней и понял, что сейчас разгонит этот птичий базар.
…Алекса старшие ребята, ровесники Кравцова, прозвали когда-то «Соплей» не за подверженность частым насморкам. Просто он предпочитал проводить время в их компании, будучи лет на шесть или семь младше, – и оказался единственным там сопляком-маломерком. Тем не менее занял в ней свое место, закрепился, получил какой-то статус… Не самый почетный, понятно, – часто приходилось выполнять роль мальчика на побегушках. Но «Соплей» тем не менее звали его лишь за глаза, и то не часто. В один из дней Сашка Шляпников решил, что будет он не Шуриком и не Саньком – но именно Алексом. И не сразу, но добился своего. Самым простым способом – никак не реагировал на любые иные обращения. Даже голову не поворачивал. Порой бывал бит за такое – авторитетные старшие пацаны сами решают, как кого кликать, – но стоял на своем. А за «Соплю» сразу лез в драку – с любым противником. Все в компании были сильнее и крупнее его, но предпочитали не связываться. Человек тоже крупнее разъяренной кошки, а поди, подступись. Драку взбешенный Алекс прекращал, только когда не мог уже подняться с земли. И вот, пожалуйста, – Первый Парень на деревне, причем в возрасте, когда почти у всех к этому титулу добавляется слово «бывший»…
– Не поверю, что писатель Кравцов в детстве раскачивался на лианах и бил себя кулаками в грудь с дикими воплями… Почему Тарзан? – спросила Ада спустя полчаса. Они сейчас втроем сидели через два стола от покинутой Алексом компании.
– Было одно дело… – туманно пояснил Кравцов.
– Да не канай ты под скромного, – сказал Алекс. – «Тарзанка» у нас оборвалась как-то. Высоченная, над Торпедовским прудом. Один пацан полез привязывать – и сверзился. Гнилой сучок подвернулся. Ладно хоть не поломал себе ничего. Ну остальные зассали. Меня подначивали – мол, самый легкий. А я им что, мартышка? Ну а Ленька залез – и стал Тарзаном.
– А я боюсь высоты, – сказала Ада. – Могу живыми мышами жонглировать и змею вместо ожерелья носить, а едва какой обрыв или хотя бы балкон в высотке – все. В глазах темнеет, сердце чуть не останавливается, дышать нечем…
– Бывает, – кивнул Алекс. – У нас вот один чувак не может штепсель в розетку всунуть или вынуть. Бздит двести двадцать огрести. Знает, что изоляция, – все равно бздит.
С Адой он держался как со своей знакомой – не слишком близкой. Но пару раз Кравцов заметил обращенные на нее взгляды Алекса, значения которых не понял.
– Лады, пойду я к своим, – сказал наконец Алекс, поднимаясь. – Выведу их прошвырнуться, засиделись. А вы посидите, готовка здесь клевая. И народу мало.
– Попробуем, – кивнула Ада. Поднялась тоже, сделала несколько шагов к стойке, стала изучать прейскурант горячих блюд.
– У Гнома с ней что-то было? – вполголоса спросил Кравцов.
– Эта кошка ходит сама по себе, – сказал Алекс, посмотрев на Аду тем же непонятным взглядом. – А Гном за девками вообще не бегает.
– Неужто голубой? – усомнился Кравцов.
– Не знаю. Не замечен. Так, пустой базар, – сухо сказал Алекс. – Может, в детстве не в тему со стога сиганул – елдаком на вилы? Но чувак душный… – И он повысил голос: – Гномик! А ты что тут отираешься? Я, кажется, сказал тебе куда-то пойти и чем-то заняться?
Гном, приткнувшийся к компании с краешка стола, поднялся и поплелся к выходу, опустив плечи.
– Шли по лесу гномики, оказались гомики! – глумливо выкрикнул в спину кто-то из парней.
Гном не обернулся.
Динамит себе такого никогда бы не позволил, подумал Кравцов, вспомнив лидера их компании. Так ведь и не расспросил о его гибели Пашку…
Мысль мелькнула мимолетная, почти случайная, ему и в голову не пришло позвонить прямо сейчас, не откладывая, Козырю и выспросить подробности той старой трагедии… Зачем, в самом деле?
Потом Кравцов часто жалел об этом.
Но было поздно.
6
Над Спасовкой светила луна – почти полная, лишь чуть-чуть пошедшая на убыль. Декорация для прогулок с девушкой самая романтичная.Теоретически Кравцову надлежало уже бдить на посту, – но он надеялся, что гипотетические похитители ненаглядных Пашкиных эксклюзивных плит ночь для своих черных замыслов выберут безлунную. И заявятся попозже, заполночь.
Они (не похитители, Кравцов с Адой) шли по улице – главной и единственной, прогоны не в счет, – и говорили о чем-то, Кравцов сам не очень понимал – о чем. Происходящее было сродни писательству, когда он не осознавал, что пишет, когда порой приходилось читать только что набитый текст, как увиденный впервые. Наверное, он говорил именно то, что надлежало сказать, разговор не ломался, тек легко, не прерываемый тяжелыми паузами, но…
Но большая часть сознания Кравцова в нем не участвовала. Она холодно и отстраненно анализировала события этого вечера. А именно – поход в кафе «Орион».
ТАМ ВСе БЫЛО НЕ ТАК.
Вполне возможно, что обычному человеку все показалось бы достоверным, но не Кравцову. Ему часто приходилось разбирать по косточкам, по деталькам собственные сюжеты, ища и находя нестыковки, несообразности, неправильности.
Навык оказался вполне применим в реальной жизни.
Первой неправильностью стал Гном. Здоровый парень, явно не дурак подраться. Для заводки, для провокации выпускают обычно вперед совсем других – тщедушных, на вид – соплей перешибешь. Чтобы потом вступиться с полным осознанием своей правоты: маленького, мол, обидели! В компании Алекса такие – мелкие – имелись. По меньшей мере двое. Так почему Гном?
Далее. Алекс дал понять, что узнал Кравцова буквально за несколько секунд до того, как тот узнал Алекса. Что поднялся из-за стола и пошел навстречу неизвестному городскому лоху. Допустим. Но не так уж Кравцов неузнаваемо изменился за годы – и если Алекс знал, что писатель Кравцов в Спасовке, то должен был узнать его раньше. Они с Адой вошли, что уже привлекает внимание, шли к стойке под светильниками, по самой освещенной части зала… Если же Алекса никто о появлении Кравцова и о том, чем тот занимается, не известил, – отчего он почти сразу потребовал от Гнома извиниться перед писателем? Алекс и библиотека, Алекс и чтение книг – вещи несовместные.
И еще. Кравцов хорошо чувствовал речь, как письменную, так и устную, – и ему показалось, что, сидя с ними – с Кравцовым и Адой – за одним столиком, Алекс намеренно упрощал и огрублял свой лексикон. Слегка наигранными звучали его «елдаком на вилы», «зассали», «бздит»… Немного раньше – к Гному и к стоящему у стойки Кравцову – Алекс обратился чуть-чуть иначе.
Все эти построения могли объясняться обычной мнительностью.
Или – все произошедшее было срежиссированным спектаклем.
Но никто не готовит спектакль, не расставляет декорации и не собирает актеров, не зная – придет или нет единственный зритель…
Зрителя в нужную точку пространства-времени привела девушка Ада.
Наверное, та часть его сознания, что поддерживала легко текущий разговор, тоже отвлеклась на эти рассуждения. По крайней мере в какой-то момент он понял, что Ада молчит. И – что она остановилась. Он тоже остановился, повернулся к ней… И замер.
Девушка Ада исчезла. Просто исчезла.
Не было ее в этом ракурсе и в этом освещении.
Подняв лицо к лунному диску, стояла его жена.
Кравцов смотрел на нее молча и оцепенело. В голове крутились обрывки одной мысли: кладбище… сегодня днем… я проводил ее до кладбища…
А потом случилось то, что он видел лишь в кино и считал режиссерским изыском: когда персонажи ведут диалог, не раскрывая рта, не шевеля губами – но слышны их закадровые голоса. Но звучали голоса в голове Кравцова.
Зачем ты пришла?
Ты ведь звал, ты ведь сам хотел этого…
Но как… каким образом?!
Надо хотеть, надо очень хотеть, надо тянуть туда руку, чтобы за нее можно было ухватиться…
И… что там?
Там ничего… Пустота… Бездна…
Что мне делать?! Что мне сделать, чтобы…
Он не слышал ответа. Невидимая нить истончалась, грозила лопнуть. Она – Ада? Лариса? – чуть повернула голову, и он увидел, что…
Ты не Лариса!!! Ты… ты… Адель-Лучница?
Ответ не прозвучал. Лишь что-то вроде далекого «а-а-а-а-а» …
Наваждение исчезло так же неожиданно, как и явилось. Окончательно его развеял обыденный до банальности звук – начальные такты популярного шлягера, которые испустил мобильник, висевший на шее Ады. Именно Ады, – сейчас ни с кем другим спутать ее было невозможно.
«Алло? Та-а-ак… Мы же договаривались, Даниил, – в половине одиннадцатого быть дома!.. Ну пеняй на себя…»
Она отключилась, не попрощавшись. И сказала Кравцову, хоть он ни о чем не спрашивал:
– Брат. Несносный ребенок…
Он молчал.
– Позвонил, сказал, что… – Она сбилась, посмотрела на него. Спросила другим тоном: – Что-то случилось?
Да, случилось, подумал Кравцов. Много чего случилось. Но тебе, дорогая, этого не понять. Потому что ты не то призрак моей жены, не то персонаж моего же романа… А если честно, то писатель Кравцов просто свихнулся, так что вызови, пожалуйста, спецмашину, раз уж трубка в руке…
Внезапно он разозлился – на все эти загадки. На всю эту начинающую медленное кружение вокруг бесовщину. Но одну из чертовых загадок он разгадает. Здесь и сейчас.
– Зачем ты меня привела в «Орион»? – спросил он жестко.
– Как… ведь мы же…
Он отчеканил, бессознательно подражая одному из своих героев:
– Зачем. Ты. Меня. Туда. Привела.
– Потому что я хотела посмотреть на тебя! Да! Тот ли ты крутой мужик, что так и лезет из каждой твоей страницы?! Или похож на импотента, пишущего порнографию?!
Она замолчала. Дышала тяжело, прерывисто.
– Посмотрела? Как увиденное? Слабовато против финала «Битвы Зверя», правда? За целый вечер – ни одного трупа, каюсь. Если завтра пригласишь еще куда-нибудь, постараюсь исправиться. Прихвачу пару запасных обойм, и…
Он осекся, остановленный ее движением. Думал: обиделась. Но она улыбалась. И стояла очень близко. Потом сказала тихо:
– Там, в кафе, был вкусный салат… Правда, с луком, и я отказалась… Может, зря? Кравцов, ты вообще-то собираешься целовать меня сегодня?
Ну что тут можно ответить? У писателя Кравцова – редкий случай – слов не нашлось. Да они и не потребовались.
Шли по лесу гномики – I
Ученые-психологи считают, что все люди делятся на экстравертов и интровертов. Говоря упрощенно, первые жить не могут без компании, а в одиночестве скучают, хиреют, не знают, чем заняться, и испытывают склонность к суициду. Интроверты же, наоборот, на любом шумном сборище норовят забиться в дальний угол, сидеть там, не высовываясь, и быстренько уйти по-английски. А вот одиночество никак и ничем их не тяготит.
Андрей Гносеев, с малых лет известный как Гном, всех этих научных тонкостей не знал. И наверное, поэтому не был ни экстравертом, ни интровертом. Либо наоборот – был ими одновременно, в равной степени.
Он вполне уверенно чувствовал себя в мальчишеской компании. Не стал там, правда, заводилой и душой общества, но наравне со всеми, ничем не выделяясь, участвовал в затеваемых другими развлечениях.
Но точно так же мог проводить целые дни в одиноких играх.
Игры у него были странные.
– Пошли ко мне, – зачастую говорила его мать случайным собутыльникам (тогда Марьяна Гносеева пила еще не в одиночку). – Пошли, пошли, мой выродок до ночи на пруду с сачком просидит.
Любовь к сыну ее не тяготила.
Восьмилетний Гном часто сидел на пруду с сачком. У многих жителей Спасовки на задах участков, граничащих с полями, имелись небольшие прудики – для полива да и чтобы ребятишки не убегали слишком далеко искупнуться или поудить карасиков. У одних – большие, от войны оставшиеся воронки, другим водоемы выкапывал совхозный экскаваторщик, нанятый за бутылку.
Сетка сачка, сделанная из старого тюля, скользила среди подводных джунглей и захватывала в плен их обитателей. Пленных ждала незавидная судьба. У Гнома незаурядная изобретательность сочеталась с полным отсутствием детского умиления щеночками-котятками-птичками-рыбками. Что уж говорить о тритонах, водяных жуках и личинках стрекоз,
В сумерках наступала кульминация ловли. Гном снимал крышку с алюминиевого бидона-тюрьмы и приступал к судилищу. Возможный приговор существовал один, но способы его исполнения самые оригинальные. Поначалу механические, с использованием всевозможных оставшихся от отца инструментов, и огненные – мать и соседи без удивления и тревоги смотрели на пылающий у пруда костерок, мальчишки любят живой огонь, далеко от строений – и ладно.
Позже Гном открыл существование великой науки химии – не считая труда, лишь по этому предмету он прилично успевал в школе. Знания его простирались куда шире школьной программы. Едкие кислоты и щелочи, примененные к пленникам как внутренне, так и наружно, оказались гораздо забавнее банального расчленения. Использование самодельного термита придавало огненным казням новое качество.
Странно, но Гном как-то разделял интро – и экстравертивные стороны жизни. И ни разу не предложил в компании коллективно заняться своими одинокими играми. Конечно, мальчишки-сверстники тоже порой практиковали жестокие развлечения с животными, но достаточно случайно, нерегулярно, не делая из этого целую науку. Гном старался держаться от дилетантских опытов в стороне. Может, поэтому никогда не был схвачен за руку.
С годами хобби прогрессировало. Жуки и тритоны остались в прошлом. Появились мыши – Гном нашел на свалке мышеловку-клетку, не убивающую пленниц, и сделал по ее образцу несколько таких же. Потом птицы – для их поимки живьем он разработал целый ряд оригинальных конструкций – две или три оказались вполне работоспособными.
Свою первую кошку он сжег на тринадцатом году жизни. Обдумав предстоящую операцию медленно и обстоятельно (быстротой мышления Гном не отличался), он просчитал все: и способ ловли; и метод казни – не слишком быстрый, чтобы все хорошо рассмотреть и запомнить; и укромное место. И все равно чуть не попался. Не учел звуковые эффекты. Мышиный писк или истошное птичье чириканье не привлекают подозрительного внимания, тритоны и жуки вообще безгласны. Кошачьи же вопли разносились по округе так долго и с такой пронзительностью, что Гном сквозь них в самый последний момент услышал треск кустов и встревоженные голоса людей. Ноги удалось унести чудом.
Проблема требовала решения – оборванное на самом интересном месте развлечение понравилось Гному. Разрешил он ее глобально, с размахом, потратив на это несколько месяцев.
За полем, примыкавшим к их огороду, километрах в четырех, находилось место, называемое пацанами иногда «болотцем», иногда «леском», – торфяник, кое-где пересеченный отводящими воду канавами. По обширной территории густо росли невысокие, чахлые деревца, и поблескивали зеркалами воды небольшие водоемы-карьерчики – раньше на «болотце» добывали торф, потом забросили. Глубина карьерчиков казалась невелика, редко больше метра, но в дно, состоящее из торфяной жижи, длинная жердь уходила почти без сопротивления.
Люди – и пацаны, и взрослые – в «леске» бывали редко. Клюква здесь не росла, из грибов попадались лишь сыроежки – рыхлые, водянистые, почти сплошь червивые. Караси же – темные, почти черные, обитавшие в карьерчиках, на удочку отчего-то не клевали, а от надвигавшегося бредня немедленно зарывались в топкое дно.
Но Гном решил застраховаться и от случайных пришельцев. Свою базу он оборудовал на островке. С трех сторон его окружала вода самого большого карьера, с четвертой – непроходимая топь.
Именно через нее Гном проложил узкую и извилистую гать – проложил с умом, скрытно. Доски и бревна совершенно не выступали над болотной жижей. К началу гати Гном подходил каждый раз новым путем – чтобы не натоптать тропинку. Не зная секрета, на Кошачий остров попасть было невозможно.
Возведенный на острове капитальный шалаш и любовно оборудованное место казни с весьма замысловатыми устройствами скрывались за кустами, в самом центре полянки. Отходы предполагалось топить в болоте. Оставалась проблема бесшумной поимки и транспортировки кошек на остров. Здесь на помощь пришла старая добрая химия. Вернее сказать, действовал Гном методом алхимиков, последовательно пробуя на соседской кошке содержимое аптечки…
К августу подготовительные работы завершились. Кошачий остров ждал первую жертву. Но еще до того, как она появилась, в жизни Гнома произошло нечто, придавшее новый смысл его развлечениям.
Андрей Гносеев, с малых лет известный как Гном, всех этих научных тонкостей не знал. И наверное, поэтому не был ни экстравертом, ни интровертом. Либо наоборот – был ими одновременно, в равной степени.
Он вполне уверенно чувствовал себя в мальчишеской компании. Не стал там, правда, заводилой и душой общества, но наравне со всеми, ничем не выделяясь, участвовал в затеваемых другими развлечениях.
Но точно так же мог проводить целые дни в одиноких играх.
Игры у него были странные.
– Пошли ко мне, – зачастую говорила его мать случайным собутыльникам (тогда Марьяна Гносеева пила еще не в одиночку). – Пошли, пошли, мой выродок до ночи на пруду с сачком просидит.
Любовь к сыну ее не тяготила.
Восьмилетний Гном часто сидел на пруду с сачком. У многих жителей Спасовки на задах участков, граничащих с полями, имелись небольшие прудики – для полива да и чтобы ребятишки не убегали слишком далеко искупнуться или поудить карасиков. У одних – большие, от войны оставшиеся воронки, другим водоемы выкапывал совхозный экскаваторщик, нанятый за бутылку.
Сетка сачка, сделанная из старого тюля, скользила среди подводных джунглей и захватывала в плен их обитателей. Пленных ждала незавидная судьба. У Гнома незаурядная изобретательность сочеталась с полным отсутствием детского умиления щеночками-котятками-птичками-рыбками. Что уж говорить о тритонах, водяных жуках и личинках стрекоз,
В сумерках наступала кульминация ловли. Гном снимал крышку с алюминиевого бидона-тюрьмы и приступал к судилищу. Возможный приговор существовал один, но способы его исполнения самые оригинальные. Поначалу механические, с использованием всевозможных оставшихся от отца инструментов, и огненные – мать и соседи без удивления и тревоги смотрели на пылающий у пруда костерок, мальчишки любят живой огонь, далеко от строений – и ладно.
Позже Гном открыл существование великой науки химии – не считая труда, лишь по этому предмету он прилично успевал в школе. Знания его простирались куда шире школьной программы. Едкие кислоты и щелочи, примененные к пленникам как внутренне, так и наружно, оказались гораздо забавнее банального расчленения. Использование самодельного термита придавало огненным казням новое качество.
Странно, но Гном как-то разделял интро – и экстравертивные стороны жизни. И ни разу не предложил в компании коллективно заняться своими одинокими играми. Конечно, мальчишки-сверстники тоже порой практиковали жестокие развлечения с животными, но достаточно случайно, нерегулярно, не делая из этого целую науку. Гном старался держаться от дилетантских опытов в стороне. Может, поэтому никогда не был схвачен за руку.
С годами хобби прогрессировало. Жуки и тритоны остались в прошлом. Появились мыши – Гном нашел на свалке мышеловку-клетку, не убивающую пленниц, и сделал по ее образцу несколько таких же. Потом птицы – для их поимки живьем он разработал целый ряд оригинальных конструкций – две или три оказались вполне работоспособными.
Свою первую кошку он сжег на тринадцатом году жизни. Обдумав предстоящую операцию медленно и обстоятельно (быстротой мышления Гном не отличался), он просчитал все: и способ ловли; и метод казни – не слишком быстрый, чтобы все хорошо рассмотреть и запомнить; и укромное место. И все равно чуть не попался. Не учел звуковые эффекты. Мышиный писк или истошное птичье чириканье не привлекают подозрительного внимания, тритоны и жуки вообще безгласны. Кошачьи же вопли разносились по округе так долго и с такой пронзительностью, что Гном сквозь них в самый последний момент услышал треск кустов и встревоженные голоса людей. Ноги удалось унести чудом.
Проблема требовала решения – оборванное на самом интересном месте развлечение понравилось Гному. Разрешил он ее глобально, с размахом, потратив на это несколько месяцев.
За полем, примыкавшим к их огороду, километрах в четырех, находилось место, называемое пацанами иногда «болотцем», иногда «леском», – торфяник, кое-где пересеченный отводящими воду канавами. По обширной территории густо росли невысокие, чахлые деревца, и поблескивали зеркалами воды небольшие водоемы-карьерчики – раньше на «болотце» добывали торф, потом забросили. Глубина карьерчиков казалась невелика, редко больше метра, но в дно, состоящее из торфяной жижи, длинная жердь уходила почти без сопротивления.
Люди – и пацаны, и взрослые – в «леске» бывали редко. Клюква здесь не росла, из грибов попадались лишь сыроежки – рыхлые, водянистые, почти сплошь червивые. Караси же – темные, почти черные, обитавшие в карьерчиках, на удочку отчего-то не клевали, а от надвигавшегося бредня немедленно зарывались в топкое дно.
Но Гном решил застраховаться и от случайных пришельцев. Свою базу он оборудовал на островке. С трех сторон его окружала вода самого большого карьера, с четвертой – непроходимая топь.
Именно через нее Гном проложил узкую и извилистую гать – проложил с умом, скрытно. Доски и бревна совершенно не выступали над болотной жижей. К началу гати Гном подходил каждый раз новым путем – чтобы не натоптать тропинку. Не зная секрета, на Кошачий остров попасть было невозможно.
Возведенный на острове капитальный шалаш и любовно оборудованное место казни с весьма замысловатыми устройствами скрывались за кустами, в самом центре полянки. Отходы предполагалось топить в болоте. Оставалась проблема бесшумной поимки и транспортировки кошек на остров. Здесь на помощь пришла старая добрая химия. Вернее сказать, действовал Гном методом алхимиков, последовательно пробуя на соседской кошке содержимое аптечки…
К августу подготовительные работы завершились. Кошачий остров ждал первую жертву. Но еще до того, как она появилась, в жизни Гнома произошло нечто, придавшее новый смысл его развлечениям.
Глава 4
30 мая, пятница, утро, вечер
1
Кравцов не хотел, совсем не хотел приближаться к руинам – из-за старых мрачных историй и из-за свежего происшествия с Валей Пинегиным, – но зачем-то пошел туда. Пошел утром, часа через два после рассвета.На утреннем небе творилось нечто непонятное.
Затяжной дождь шел позавчера весь день, и Кравцов провел его безвылазно в своем вагончике, за компьютером, – сочинил, для разминки и тренировки, небольшой, около авторского листа объемом, триллер о летучей мыши-мутанте. Тренировка прошла более чем успешно. Писалось легко, как встарь. Тем более что Кравцов знал – уж этого персонажа повстречать в реальной жизни не придется. Летучие мыши, к слову, в графских развалинах не гнездились – надо думать, из-за отсутствия перекрытий.
Следующий день – вчерашний – выдался сухим, хотя тяжелые тучи ползли по небу, собираясь разродиться дождем, но так и не разродились, Кравцов съездил в город и вернулся обратно посуху.
Сегодня же тучи побледнели, больше не выглядели налитыми влагой, кое-где в них появились белесые разрывы.
Сквозь один из таких разрывов пыталось светить солнце. Само оно не виднелось, но его лучи, проходя через сероватую небесную пелену, приобрели неприятный желтый оттенок – и как-то передавали его всему, на что попадали. Неуловимая желтизна примешивалась ко всем окружающим краскам.
Казалась, что мир снят камерой с установленным светофильтром – и Кравцов смотрит сейчас кино. Немое кино – звуки в этой странной желтизне вязли не менее странным образом. Они должны были доноситься до руин – рев грузовиков, штурмующих шоссе, взбирающееся на Попову гору; шумы фабрики «Торпедо», где началась уже смена; прочие звуки рано просыпающегося села, – но не доносилось ничего.
Похоже, весь мир существовал сегодня чуть в другом измерении, чем графские развалины, – и акустические колебания не могли преодолеть желтоватый разделительный барьер. Люди тоже – Кравцов не видел никого на дорожках и тропках, протоптанных через бывший парк.
Он подошел к дворцу почти вплотную – но почему-то не решался ступить на груду, спрессованную из суглинка, битого кирпича, еще каких-то мелких обломков, – по ней можно было легко войти внутрь через зияющий проем не то боковой двери (остатки портика главного входа находились в стороне), не то громадного окна.
Здание выглядело спокойным и мирным. А может быть, просто выжидающим. Кравцову казалось, что он слышит негромкий голос: ну что же ты остановился? не бойся, заходи, сюда заходят многие, и некоторые даже выходят обратно …
Он сделал шаг, второй, третий… – и оказался внутри. Почти внутри – остановился в нише окна (или все же двери?) – как на последнем рубеже, с которого можно повернуть обратно. И внимательно смотрел в чрево каменного монстра – словно надеялся разом увидеть там ответы на загадки последних дней.
Все внутри походило на то, что сохранилось в его воспоминаниях, и в то же время выглядело иначе. Кравцов прекрасно знал, что в детстве предметы и места кажутся всегда больше и обширнее, чем увиденные позже, глазами взрослого.
Люди смотрят и удивляются: неужели эта лужайка двадцать лет назад представлялась им широким полем? Неужели эта смешная оградка была таким высоким и непреодолимым препятствием?
Он знал это – и все равно поразился тому, как выглядели изнутри графские развалины.
Дворец казался БОЛЬШЕ ПРЕЖНЕГО.
Кравцов готов был поклясться, что мальчишкой, встав на цыпочки, мог дотянуться до свода оконной ниши, где сейчас стоял. Теперь не стал и пытаться проделать это с вымахавшим до размеров двери окошком…
Проем увеличился, разрушаясь? Сохранив ту же правильную форму?
Ерунда.
Скорее он просто перепутал вход. Хотя казалось, что в детстве они лазали именно через это отверстие. Конечно, перепутал, пятнадцать лет прошло все-таки… Впрочем…
Он поднял глаза. Перекрытий над головой не было, он скользил взглядом по стене второго этажа – там, как и на первом, участки с сохранившейся желтовато-белой штукатуркой чередовались с красно-черными пятнами обнажившегося кирпича. Кравцов прекрасно знал, куда надо смотреть, но не спешил перевести взгляд. Неторопливо вглядывался в надписи, сделанные краской. И старые, с трудом читаемые, и новые – эти, по всему судя, делались баллончиками-распылителями. Полезное новшество, карабкаться наверх с банкой и кистью труднее и опаснее…
Граффити оказались достаточно убористые – особо не размахнешься, стоя на крохотном уступчике и цепляясь за едва заметную выбоинку… Но на чистом месте – очень высоко, почти под гребнем – в гордом одиночестве темнели шесть больших, широко расставленных букв.
НАТАША
Изобразил их, конечно же, Динамит… Никому другому пороху на это не хватило бы, – мысленно скаламбурил Кравцов, но не улыбнулся – даже мысленно.
Сомнений у него почти не осталось. Но все же он перевел взгляд чуть левее. Там надпись была поменьше, поуже, но располагалась так же высоко.
ТАНЯ
84 г
Сделал ее Кравцов – не зря его прозвали Тарзаном. Ему было четырнадцать, а Танька стала первой девчонкой, с которой он целовался и чуть не потерял девственность – не сложилось лишь вследствие глубочайшей неопытности обоих…
Ностальгических воспоминаний надпись не вызвала. Но доказала: никакой ошибки нет. Место то самое.
Кравцов поднял голову. Полукруглый свод оконной ниши навис высоко над головой. Свод, до которого в детстве он мог дотянуться рукой. Раствор выкрошился из щелей между кирпичами – они казались почерневшими, гнилыми зубами во рту старика, готовыми в любую секунду выпасть…
Тишина терзала уши.
На секунду он пожалел, что не запасся строительной каской. Но остался стоять, где стоял, вновь переведя взгляд внутрь. Большая комната – или небольшая зала – явно стала длиннее и шире за минувшие годы. И – выше. В те давние времена приходилось изрядно постараться, чтобы найти чистое место для автографа, – если недоставало смелости или дурного азарта лезть на самую верхотуру с риском сломать шею. Сейчас промежутков хватало. Притом что многие старые надписи поблекли, выцвели, но никто их не стирал, – наоборот, появились новые. Но свободных мест СТАЛО БОЛЬШЕ.
Кравцов мог дать руку на отсечение – что ее, руки, раньше вполне хватало, чтобы дотянуться от его граффити до буквы «Н» в слове НАТАША. Ныне их разделяло не менее двух метров.
ДВОРЕЦ ВЫРОС.
Невидимое солнце неожиданно нашло новую прореху в тучах, руины залила давешняя желтизна – как парадная иллюминация в честь возвращения долгожданного владельца. Почему-то в этом освещении перестали быть видны валяющиеся кое-где пластиковые бутылки и пивные банки, еще какой-то мусор… Заходи, заходи, вот ты и вернулся, и здесь все готово к встрече… Заходи!!!
Он ждал меня все эти годы, понял Кравцов.
ЖДАЛ И РОС.
Спокойно, сказал Кравцов-скептик. Память – вещь менее прочная, чем кирпичные стены. Здесь все так и было. А ты просто забыл. Забыл за эти годы…
Кравцов-мистик откликнулся напряженным и звенящим внутренним голосом: уходим отсюда, немедленно уходим.
Скептик, вопреки обыкновению, не стал спорить.
Кравцов развернулся, спустился с глинисто-кирпичной насыпи и быстро пошел. Причем не кратчайшим путем к вагончику – не по тропинке, ведущей вдоль фасада. Стал проламываться сквозь молодые, в половину его роста деревца, подступающие к развалинам. Кравцову хотелось немедленно оказаться как можно дальше от этого места.
Но далеко он не ушел.
Далеко уйти ему не дали.
2
В мир ворвались звуки – громкие, хриплые, яростные. Кравцов не сразу понял, что это воронье карканье.Огляделся – ворон вокруг собралось множество. Некоторые птицы сидели на ветвях старых лип, на земле, на выступах дворца. Но большей частью вороны кружились в воздухе. Прямо над головой Кравцова. И все орали.
Он остановился. Знал, что ворон здесь гнездится много – и на липах парка, и поблизости, на деревьях кладбища. Но до сих пор они вели себя достаточно незаметно.
Одна из птиц перешла в крутое пике – направленное, казалось, прямо в лицо Кравцову. Он инстинктивно пригнулся, но метрах в четырех ворона круто взмыла вверх. Через секунду вторая повторила тот же маневр. Третья оказалась наглее – пролетела совсем низко над головой, он даже почувствовал движение воздуха от крыльев.
Кравцов опустил глаза, решив подобрать несколько кирпичных обломков. Вороны – птицы умные и осторожные. Порой достаточно сделать вид, что нагибаешься за камнем, чтобы стайка встала на крыло и отлетела на безопасное расстояние.
Мелкие обломки сквозь густую растительность не виднелись. За ними надо было возвращаться к дворцу. Кравцов сделал туда два шага – и отдернулся от яростной атаки четвертой вороны. Эта прошла вообще впритирку. Он подумал: коллективный привет писателю Кравцову от Дафны Дюморье, Стивена Кинга и Андрея Лазарчука… Подумал со слегка растерянной шутливостью, страха не было, он увидел наконец сквозь траву несколько камней и понял, что сейчас разгонит этот птичий базар.