Страница:
Прозвучала легенда и про помещичий клад — причем в весьма своеобразной и развернутой интерпретации:
— …тады жена его, мил человек, церкву тут отгрохать решила, — неторопливо рассказывал дед, помешивая угли в костре обгоревшей палкой. — Денех уплатила немеряных, хитектора с городу выписывала. Ну, отгрохала — храмина знатная, сами видали, склад там щас артельный… Сам химандрит Феоктист приехал с Печорского монастырю, — освятить, значить. Святой был человек, хоть и полный контрик. Да тока, мил человек, не заладилось дело-то. Даже в церкву химандрит не зашел — развернулся и укатил. Нечистое, дескать, место, негоже стоять храму Божему… И точно — начались с той поры дела на холме Новицком на диво странные, нечестивые…
Милчеловек замолчал, бросил выразительный взгляд на бутыль… Выпив, продолжил:
— Помещик-то Новицкий хитер оказался. Он, мил человек, не просто золото свое в пруду схоронил, он к нему и охранщицу приставил. Первым Филя Чубахин через то пострадал, жил тут такой парень — тридцать лет уж без чутка, а не женатый. Лютый был чё до девок, чё до вдов, чё до баб замужних… Наши-то не раз его и на кулачки брали, и дрыном уму-разуму учили — а все неймется парню. Не токма в Щелицах озорничал — и в Лытино, за пять верст, ходил, и в Заглинье, в Новицкое тож шлялся… И вот шел как-то по ночному времени к мельнице лытинской, — прослышал, чё мельник Ерофей в город подался, а жена его, молодая да пригожая, одна осталась. Ну и засвербел бес в портках. Пошел, да не обломилось — Ерофей за женой строго приглядывал, попросил, уезжаючи, шурина пару ночей на мельнице переночевать, да есчё два кобеля здоровущих во дворе гавкали, непривязанные… Обратно поплелся Филька, идет, сам тех кобелей злее. Глядь — на Лытинском холме девка встречь ему из кустов выходит. Он так и обмер — молодая, из себя красивая, и голым-гола, как из бани выскочимши… Руки к нему тянет, Фильку долго упрашивать не надоть — обнимает-целует её, даже мысля не ворохнулась: кто, мол, такая да зачем тут шляется… Только чует: не так чёй-то всё, на вид девка молодая и гладкая, а пощупать — дряблая да осклизлая какая-то. А изо рта у ей, мил человек, гнилью болотной пахнуло… Глянул Филька вроде как в сторону, а сам глаза на девку скосил — и обомлел аж: старуха к нему ластится, седая, морщинистая… Тока хотел оттолкнуть ея да перекреститься — тут она ему зубами в лицо и вцепимшись. Где целовала, там, мил человек, и вгрызлась плотоядно… Он в крик, да бежать, — скумекал, на кого нелегкая вынесла…
Алексей слушал внимательно, стараясь запомнить не только лишь сюжет, но и характерные обороты речи.
Милчеловек вновь сделал многозначительную паузу. В полуосушенном пруду всплескивала рыба — и казались те звуки в ночной тишине слишком громкими. А когда где-то неподалеку ухнул филин, все аж вздрогнули.
— Да на кого ж напоролся парень-то? — не выдержал кто-то из слушателей.
Старик ответил, лишь подкрепив силы:
— Лобаста, мил человек, ему подвернулась…
— Что за зверь такой?
— Про русалок да мавок слыхал, мил человек? Так лобаста вроде их, тока злее собаки волкохищной будет… От обычной-то русалки отыграться-отшутковаться можно, али гребень ей костяной подарить — начнет волоса расчесывать, да и забудет про тебя, даст уйти… А лобаста редко кого живьем выпустит. Ей, чёб пропитаться, живого мяса подавай. Вот и за Филькой чуть не до Щелиц самих гналась — догонит и кусит, догонит и кусит… На чё здоровущий парень был, и то сомлел, обескровел, значить… У околицы упал, собаки взлаяли — люди выбежали, нашли Фильку. В горницу внесли — батюшки-святы! — места живого не найти, руки-ноги изгрызаны, а на роже-то, куда лобаста поначалу кусила, ажник носа нет, и со щеки мясо выжрато. Обсказал парень, чё приключилось, да к утру дух-то и испустил… С тех пор так и пошло — двадцать годков от ея всем миром муку терпели, холм Лытинский десятой дорогой обходили… Так она, тварь, к самой деревне ночами шлятся повадилась, хучь из дому затемно не выходи.
— Так чем кончилась история? — прозвучал скептичный голос. — Изловили?
— Э-э-э, мил человек, куды там… Спервоначалу, знамо дело, пытались — пару раз неводом Новицкий пруд тянули. Ночью, тишком — да бырыня все одно прознала, исправнику пожалилась: мужички, дескать, озоруют, уж он розог-то прописал… А толку не вышло — билось разок в мотне чё-то здоровущее, на рыбу не похожее — вытянули, глядь: дыра в сети, лобасты и след простыл. Зубы-то у ей острее, чем ножи железные. А управиться смогли, когда мужичка одного знающего к нам судьба занесла. Он в травах толк понимал, и порчу отвести умел — колдун не колдун, но знающий. Опчеству по уму всё растолковал: души, мол, у лобасты нет и быть не могёт, потому она днем спит, на дне в ил зарывшись. А ночью душа спящей какой-то бабы недоброй в ея вселяется, на разбойные дела толкает. Ну и подрядился он энту бабу-ведьму сыскать… И сыскал ведь! С тем и кончилась казня египтянская, за грехи на Щелицы насланная. Утихомирилась лобаста.
— А с бабой-ведьмой что сделали?
— Дык… С ведьмами у нас спокон веков одно делали… Спалили ея, с избой да с отродьем, окна-двери заколотили и спалили… Не становому ж ехать жалиться… А лобаста, сталбыть, в иле так и спала, на сундуке с золотом помещичьим — пока вы не пришли, сон ей не потревожили…
Закончив байку, старый в деревню не пошел, захрапел здесь же, у костерка. Все понимали: врет Милчеловек, как сивый мерин, ради водки дармовой старается. Но, как сговорившись, справлять нужду после ужина отходили совсем недалеко, оставаясь в круге неверного, костром даваемого света…
Алексей же отправился прогуляться перед сном — нравились ему такие одинокие променады светлыми, зыбко-серыми ночами: вдоль берега пруда, к барской усадьбе, разрушенной и сожженной в давние времена, — ныне контуры обширного фундамента едва угадывались, скрытые густо разросшимся кустарником. И точно так же угадывались контуры парка, некогда окружавшего господский дом — одинокие столетние дубы и липы, возвышавшиеся над разросшимся мелколесьем…
Формой пруд больше всего напоминал ключ от старинного замка — к изгибу, соответствующему бородке ключа, и направился поначалу Алексей… А ушку, за которое ключ надлежит прицеплять к связке, соответствовал небольшой круглый остров. Необитаемый… Впрочем, не всегда необитаемый — сквозь затянувшую островок зелень тоже проглядывали какие-то руины. Пожалуй, сохранившиеся даже лучше, чем помещичья усадьба.
Именно здесь, напротив островка, в изрядном удалении от их бивака, Алексей услышал изумленно-радостный голос:
— Алеша?! Алешенька… Знала, знала я, что вернешься…
Девичий голос.
Осколок 5
Осколок 6
Осколок 7
Осколок 8
Осколок 9
Осколок 10
— …тады жена его, мил человек, церкву тут отгрохать решила, — неторопливо рассказывал дед, помешивая угли в костре обгоревшей палкой. — Денех уплатила немеряных, хитектора с городу выписывала. Ну, отгрохала — храмина знатная, сами видали, склад там щас артельный… Сам химандрит Феоктист приехал с Печорского монастырю, — освятить, значить. Святой был человек, хоть и полный контрик. Да тока, мил человек, не заладилось дело-то. Даже в церкву химандрит не зашел — развернулся и укатил. Нечистое, дескать, место, негоже стоять храму Божему… И точно — начались с той поры дела на холме Новицком на диво странные, нечестивые…
Милчеловек замолчал, бросил выразительный взгляд на бутыль… Выпив, продолжил:
— Помещик-то Новицкий хитер оказался. Он, мил человек, не просто золото свое в пруду схоронил, он к нему и охранщицу приставил. Первым Филя Чубахин через то пострадал, жил тут такой парень — тридцать лет уж без чутка, а не женатый. Лютый был чё до девок, чё до вдов, чё до баб замужних… Наши-то не раз его и на кулачки брали, и дрыном уму-разуму учили — а все неймется парню. Не токма в Щелицах озорничал — и в Лытино, за пять верст, ходил, и в Заглинье, в Новицкое тож шлялся… И вот шел как-то по ночному времени к мельнице лытинской, — прослышал, чё мельник Ерофей в город подался, а жена его, молодая да пригожая, одна осталась. Ну и засвербел бес в портках. Пошел, да не обломилось — Ерофей за женой строго приглядывал, попросил, уезжаючи, шурина пару ночей на мельнице переночевать, да есчё два кобеля здоровущих во дворе гавкали, непривязанные… Обратно поплелся Филька, идет, сам тех кобелей злее. Глядь — на Лытинском холме девка встречь ему из кустов выходит. Он так и обмер — молодая, из себя красивая, и голым-гола, как из бани выскочимши… Руки к нему тянет, Фильку долго упрашивать не надоть — обнимает-целует её, даже мысля не ворохнулась: кто, мол, такая да зачем тут шляется… Только чует: не так чёй-то всё, на вид девка молодая и гладкая, а пощупать — дряблая да осклизлая какая-то. А изо рта у ей, мил человек, гнилью болотной пахнуло… Глянул Филька вроде как в сторону, а сам глаза на девку скосил — и обомлел аж: старуха к нему ластится, седая, морщинистая… Тока хотел оттолкнуть ея да перекреститься — тут она ему зубами в лицо и вцепимшись. Где целовала, там, мил человек, и вгрызлась плотоядно… Он в крик, да бежать, — скумекал, на кого нелегкая вынесла…
Алексей слушал внимательно, стараясь запомнить не только лишь сюжет, но и характерные обороты речи.
Милчеловек вновь сделал многозначительную паузу. В полуосушенном пруду всплескивала рыба — и казались те звуки в ночной тишине слишком громкими. А когда где-то неподалеку ухнул филин, все аж вздрогнули.
— Да на кого ж напоролся парень-то? — не выдержал кто-то из слушателей.
Старик ответил, лишь подкрепив силы:
— Лобаста, мил человек, ему подвернулась…
— Что за зверь такой?
— Про русалок да мавок слыхал, мил человек? Так лобаста вроде их, тока злее собаки волкохищной будет… От обычной-то русалки отыграться-отшутковаться можно, али гребень ей костяной подарить — начнет волоса расчесывать, да и забудет про тебя, даст уйти… А лобаста редко кого живьем выпустит. Ей, чёб пропитаться, живого мяса подавай. Вот и за Филькой чуть не до Щелиц самих гналась — догонит и кусит, догонит и кусит… На чё здоровущий парень был, и то сомлел, обескровел, значить… У околицы упал, собаки взлаяли — люди выбежали, нашли Фильку. В горницу внесли — батюшки-святы! — места живого не найти, руки-ноги изгрызаны, а на роже-то, куда лобаста поначалу кусила, ажник носа нет, и со щеки мясо выжрато. Обсказал парень, чё приключилось, да к утру дух-то и испустил… С тех пор так и пошло — двадцать годков от ея всем миром муку терпели, холм Лытинский десятой дорогой обходили… Так она, тварь, к самой деревне ночами шлятся повадилась, хучь из дому затемно не выходи.
— Так чем кончилась история? — прозвучал скептичный голос. — Изловили?
— Э-э-э, мил человек, куды там… Спервоначалу, знамо дело, пытались — пару раз неводом Новицкий пруд тянули. Ночью, тишком — да бырыня все одно прознала, исправнику пожалилась: мужички, дескать, озоруют, уж он розог-то прописал… А толку не вышло — билось разок в мотне чё-то здоровущее, на рыбу не похожее — вытянули, глядь: дыра в сети, лобасты и след простыл. Зубы-то у ей острее, чем ножи железные. А управиться смогли, когда мужичка одного знающего к нам судьба занесла. Он в травах толк понимал, и порчу отвести умел — колдун не колдун, но знающий. Опчеству по уму всё растолковал: души, мол, у лобасты нет и быть не могёт, потому она днем спит, на дне в ил зарывшись. А ночью душа спящей какой-то бабы недоброй в ея вселяется, на разбойные дела толкает. Ну и подрядился он энту бабу-ведьму сыскать… И сыскал ведь! С тем и кончилась казня египтянская, за грехи на Щелицы насланная. Утихомирилась лобаста.
— А с бабой-ведьмой что сделали?
— Дык… С ведьмами у нас спокон веков одно делали… Спалили ея, с избой да с отродьем, окна-двери заколотили и спалили… Не становому ж ехать жалиться… А лобаста, сталбыть, в иле так и спала, на сундуке с золотом помещичьим — пока вы не пришли, сон ей не потревожили…
Закончив байку, старый в деревню не пошел, захрапел здесь же, у костерка. Все понимали: врет Милчеловек, как сивый мерин, ради водки дармовой старается. Но, как сговорившись, справлять нужду после ужина отходили совсем недалеко, оставаясь в круге неверного, костром даваемого света…
Алексей же отправился прогуляться перед сном — нравились ему такие одинокие променады светлыми, зыбко-серыми ночами: вдоль берега пруда, к барской усадьбе, разрушенной и сожженной в давние времена, — ныне контуры обширного фундамента едва угадывались, скрытые густо разросшимся кустарником. И точно так же угадывались контуры парка, некогда окружавшего господский дом — одинокие столетние дубы и липы, возвышавшиеся над разросшимся мелколесьем…
Формой пруд больше всего напоминал ключ от старинного замка — к изгибу, соответствующему бородке ключа, и направился поначалу Алексей… А ушку, за которое ключ надлежит прицеплять к связке, соответствовал небольшой круглый остров. Необитаемый… Впрочем, не всегда необитаемый — сквозь затянувшую островок зелень тоже проглядывали какие-то руины. Пожалуй, сохранившиеся даже лучше, чем помещичья усадьба.
Именно здесь, напротив островка, в изрядном удалении от их бивака, Алексей услышал изумленно-радостный голос:
— Алеша?! Алешенька… Знала, знала я, что вернешься…
Девичий голос.
Осколок 5
1912 год
Отец Геннадий басит:
— Воистину удивительно, юноша, что с такими помыслами вы духовную стезю выбрали. Вам бы, право, мирскими науками заняться, ибо как раз они всему доказательства ищут, по полочкам всё раскладывают…
Алеша Соболев настаивает:
— И все же, отче, как понять границу, грань между чудом Божьим и сатанинским? Если бы в дом Лазаря допрежь Иисуса пришел жрец халдейский, и сказал бы: «Встань и иди!» — и встал бы Лазарь, и пошел, — как мы расценили бы чудо сие?
— Как бесовское наваждение.
— Наваждение рассеиваться должно в свой срок — не от крика петушиного, так от молитвы искренней… А если бы не рассеялось? Если Лазарь так бы живым и остался?
— Значит, случилось бы чудо — не знак Божий, но искушение диавольское. Ибо каждому человеку свой срок на земле положен, а мертвых подымать лишь Сыну Божьему дозволено…
— То есть, глядя лишь на результат чуда: встретив на дороге Лазаря, коего вчера мертвым видели, — не можем мы сказать, от Бога или Сатаны оно? Не важно, ЧТО сотворено — важно КЕМ и ЧЬИМ ИМЕНЕМ??
Взгляд священника становится неприязненным. Отвечает он после долгой паузы:
— Не знаю, юноша, к чему вы разговор наш подвести желаете. Да и знать не хочу. Одно скажу: христианин истинный к Господу не умом, но сердцем стремится. И лишь сердцем понять способен — от Бога или от лукавого то чудесное, что порой и в нашей юдоли узреть случается…
— Воистину удивительно, юноша, что с такими помыслами вы духовную стезю выбрали. Вам бы, право, мирскими науками заняться, ибо как раз они всему доказательства ищут, по полочкам всё раскладывают…
Алеша Соболев настаивает:
— И все же, отче, как понять границу, грань между чудом Божьим и сатанинским? Если бы в дом Лазаря допрежь Иисуса пришел жрец халдейский, и сказал бы: «Встань и иди!» — и встал бы Лазарь, и пошел, — как мы расценили бы чудо сие?
— Как бесовское наваждение.
— Наваждение рассеиваться должно в свой срок — не от крика петушиного, так от молитвы искренней… А если бы не рассеялось? Если Лазарь так бы живым и остался?
— Значит, случилось бы чудо — не знак Божий, но искушение диавольское. Ибо каждому человеку свой срок на земле положен, а мертвых подымать лишь Сыну Божьему дозволено…
— То есть, глядя лишь на результат чуда: встретив на дороге Лазаря, коего вчера мертвым видели, — не можем мы сказать, от Бога или Сатаны оно? Не важно, ЧТО сотворено — важно КЕМ и ЧЬИМ ИМЕНЕМ??
Взгляд священника становится неприязненным. Отвечает он после долгой паузы:
— Не знаю, юноша, к чему вы разговор наш подвести желаете. Да и знать не хочу. Одно скажу: христианин истинный к Господу не умом, но сердцем стремится. И лишь сердцем понять способен — от Бога или от лукавого то чудесное, что порой и в нашей юдоли узреть случается…
Осколок 6
1937 год
— Да, я Алексей, но… — начал было он и не смог продолжить: дескать, произошла явная ошибка, его с кем-то спутали, поскольку в Щелицы он никак «вернуться» не мог — впервые приехал неделю назад.
Не смог — потому что девушка шагнула к нему из густой тени векового дуба.
«Да как же я ее заметил, только что мимо прошел — и никого… На дереве сидела, спрыгнула?» — эта растерянные мысли не задержались у Алексея, ошарашенного видом незнакомки.
Кожа белая, сияющая, словно бы фосфоресцирующая в густом сумраке. Длинные, пшеничного цвета волосы наполовину прикрывают грудь. Или наполовину открывают… На голове венок — желтые кувшинки чередуются с белыми водяными лилиями и на удивление гармонируют с остальной цветовой гаммой.
Тот факт, что девушка полностью обнажена, до Алексея дошел с секундным запозданием. Очень уж естественный вид — ни малейшего стеснения — был у пришелицы. Словно именно так и полагается гулять ночами…
Девушка протянула к нему руки, явно намереваясь обнять. Но не обняла…
— Алешенька, да ты ли это?
Он издал невразумительный отрицающий звук, безуспешно пытаясь отвести взгляд от груди девушки.
В этот момент она и сама поняла свою ошибку — луна нашла разрыв в облаках, залила старый парк нереальным, белесым светом. И тут же девушка шагнула назад, в густые заросли лещины — ни одна веточка отчего-то не шевельнулась…
Алексей попытался хоть что-то сказать — и вновь не смог. В голове метались обрывки мыслей: про рассказ Милчеловека, про лобасту, про искусанного до смерти парня… Ерунда, конечно, стандартная деревенская страшилка, слепленная согласно известному архетипу, но…
— Кто ты? — послышалось из лещины. — Лицо его, стать его…
И тут он понял — с кем , собственно, его могли перепутать. Именно здесь перепутать. Кузен и тезка Алеша Соболев… Был тот на двадцать два года старше Алексея — первый ребенок рано вышедшей замуж тети Глаши, старшей сестры матери. И часто гостил в Лытино… Мать говорила, что они на удивление похожи, ну прямо родные братья. Сам Алексей никогда не встречался с родственником, сгинувшим много лет назад в кровавой круговерти гражданской.
Он попытался объяснить — сбивчиво, путано…
Девушка не дослушала.
— Да, да, за него и приняла тебя… Ты скажи ему: я жду, жду, как обещала…
Алексей не понимал ничего. Сколько же ей лет — если это и в самом деле подружка Алеши Соболева? С двадцатого года о нем ни слуху, ни духу… И почему девица разгуливает ночами в таком странном виде?
Он попытался объяснить: едва ли сможет что-либо передать родственнику, в гражданскую тот воевал за белых, отступил в Крым с Врангелем, и ничего о его дальнейшей судьбе не известно… Казалось, девушка не слышала Алексея. Или попросту не поняла, о чем он говорит.
— Столько зим, столько лет ждала, а он все не едет… Нет уж сил никаких, да и здесь мне оставаться нельзя теперь, уходить надо… Ты скажи ему: до следующей луны подожду, последний срок ему будет… И еще скажи: плохо мне без него, другой становлюсь…
Другой? Алексей изумился: голос девушки — нежный, мелодичный, влекущий — менялся буквально от слова к слову. Последняя фраза прозвучала вовсе уж хрипло, надтреснуто.
Луна вновь ненадолго появилась в прорехе облаков, Алексей бросил быстрый взгляд туда, где между ветвями белело девичье лицо. И тут же отвел глаза — игра света и тени, конечно же, но все равно неприятно…
Девушка (девушка ли?) продолжала и продолжала говорить, почти одно и тоже — о том, как ей плохо одной — и вдруг оборвала себя на полуслове:
— Уходи! Уходи скорей! Нельзя рядом сейчас…
Казалось, ее клекочущий голос с трудом прорывается сквозь стиснувшие глотку пальцы. Алексей сделал пару нерешительных шагов, остановился — из зарослей продолжало доноситься полузадушенное хрипение, совершенно уже нечленораздельное. Припадок? Эпилепсия? Может, надо помочь?
Ничего сделать он не успел. Легкое, почти бесшумное движение в кустах — и почти сразу громкий всплеск воды.
Бросилась в пруд? Он проломился сквозь лещину (с куда большим шумом и треском), выскочил на берег. Потревоженная вода медленно расходилась широкими концентрическими кругами. И всё — ни плывущей девушки, ни тонущей… Топкая полоса ила вдоль берега, тоскливо поникшие стебли и листья оставшихся без воды кувшинок…
Не смог — потому что девушка шагнула к нему из густой тени векового дуба.
«Да как же я ее заметил, только что мимо прошел — и никого… На дереве сидела, спрыгнула?» — эта растерянные мысли не задержались у Алексея, ошарашенного видом незнакомки.
Кожа белая, сияющая, словно бы фосфоресцирующая в густом сумраке. Длинные, пшеничного цвета волосы наполовину прикрывают грудь. Или наполовину открывают… На голове венок — желтые кувшинки чередуются с белыми водяными лилиями и на удивление гармонируют с остальной цветовой гаммой.
Тот факт, что девушка полностью обнажена, до Алексея дошел с секундным запозданием. Очень уж естественный вид — ни малейшего стеснения — был у пришелицы. Словно именно так и полагается гулять ночами…
Девушка протянула к нему руки, явно намереваясь обнять. Но не обняла…
— Алешенька, да ты ли это?
Он издал невразумительный отрицающий звук, безуспешно пытаясь отвести взгляд от груди девушки.
В этот момент она и сама поняла свою ошибку — луна нашла разрыв в облаках, залила старый парк нереальным, белесым светом. И тут же девушка шагнула назад, в густые заросли лещины — ни одна веточка отчего-то не шевельнулась…
Алексей попытался хоть что-то сказать — и вновь не смог. В голове метались обрывки мыслей: про рассказ Милчеловека, про лобасту, про искусанного до смерти парня… Ерунда, конечно, стандартная деревенская страшилка, слепленная согласно известному архетипу, но…
— Кто ты? — послышалось из лещины. — Лицо его, стать его…
И тут он понял — с кем , собственно, его могли перепутать. Именно здесь перепутать. Кузен и тезка Алеша Соболев… Был тот на двадцать два года старше Алексея — первый ребенок рано вышедшей замуж тети Глаши, старшей сестры матери. И часто гостил в Лытино… Мать говорила, что они на удивление похожи, ну прямо родные братья. Сам Алексей никогда не встречался с родственником, сгинувшим много лет назад в кровавой круговерти гражданской.
Он попытался объяснить — сбивчиво, путано…
Девушка не дослушала.
— Да, да, за него и приняла тебя… Ты скажи ему: я жду, жду, как обещала…
Алексей не понимал ничего. Сколько же ей лет — если это и в самом деле подружка Алеши Соболева? С двадцатого года о нем ни слуху, ни духу… И почему девица разгуливает ночами в таком странном виде?
Он попытался объяснить: едва ли сможет что-либо передать родственнику, в гражданскую тот воевал за белых, отступил в Крым с Врангелем, и ничего о его дальнейшей судьбе не известно… Казалось, девушка не слышала Алексея. Или попросту не поняла, о чем он говорит.
— Столько зим, столько лет ждала, а он все не едет… Нет уж сил никаких, да и здесь мне оставаться нельзя теперь, уходить надо… Ты скажи ему: до следующей луны подожду, последний срок ему будет… И еще скажи: плохо мне без него, другой становлюсь…
Другой? Алексей изумился: голос девушки — нежный, мелодичный, влекущий — менялся буквально от слова к слову. Последняя фраза прозвучала вовсе уж хрипло, надтреснуто.
Луна вновь ненадолго появилась в прорехе облаков, Алексей бросил быстрый взгляд туда, где между ветвями белело девичье лицо. И тут же отвел глаза — игра света и тени, конечно же, но все равно неприятно…
Девушка (девушка ли?) продолжала и продолжала говорить, почти одно и тоже — о том, как ей плохо одной — и вдруг оборвала себя на полуслове:
— Уходи! Уходи скорей! Нельзя рядом сейчас…
Казалось, ее клекочущий голос с трудом прорывается сквозь стиснувшие глотку пальцы. Алексей сделал пару нерешительных шагов, остановился — из зарослей продолжало доноситься полузадушенное хрипение, совершенно уже нечленораздельное. Припадок? Эпилепсия? Может, надо помочь?
Ничего сделать он не успел. Легкое, почти бесшумное движение в кустах — и почти сразу громкий всплеск воды.
Бросилась в пруд? Он проломился сквозь лещину (с куда большим шумом и треском), выскочил на берег. Потревоженная вода медленно расходилась широкими концентрическими кругами. И всё — ни плывущей девушки, ни тонущей… Топкая полоса ила вдоль берега, тоскливо поникшие стебли и листья оставшихся без воды кувшинок…
Осколок 7
1914 год
— …Таким образом, — продолжал приват-доцент Свигайло, — культ рыбохвостой богини Атаргатис, заимствованный в Сирии, в третьем веке по рождеству Христову распространился практически по всей территории Римской империи…
Алеша Соболев слушал внимательно, записывал подробнейшим образом — хотя мог бы рассказать по этому вопросу то же самое. И еще многое… Потому что прочитал о русалках все книги, что смог отыскать за полтора года. За полтора года, что прошли с того лета — странного, дикого, нереального лета.
— …Чаще всего святилища Атаргатис располагались неподалеку от храмов родственного рыбьего бога Дагона, чей культ был позаимствовал у филистимлян…
Алеша записывал — в отличие от большей части аудитории. Студенты университета мало походили на семинаристов, совместно с коим Алеше довелось отучиться два года. Куда более шумные и непоседливые, порой любят сбить с толку неожиданным, провокационным вопросом — уводящим далеко в сторону от предмета лекции.
Мать была шокирована желанием сына изменить жизненную стезю. Тетя Глаша, напротив, обрадовалась неожиданному решению Алеши: дескать, все правильно, коли уж усомнился, что хочешь стать пастырем Божьим…
— А теперь слушаю ваши вопросы, милостивые государи, — привычной фразой завершил лекцию приват-доцент Свигайло.
Первым прозвучал вопрос Алеши Соболева.
— Скажите, Станислав Зигмунтович, из ваших слов следует, что практически все легенды о мифических существах, широко распостраненные по миру, имеют под собой реальную основу. Искаженную порой до неузнаваемости в народном сознании, но реальную. Что же послужило основой для мифов о русалках? Ведь они известны практически всем народам мира под разными названиями: водяницы и русалки, мавки и лобасты, берегини и лоскотухи, ундины, сирены, хе-бо, мемозины, су-кызлары, ахти, хы-гуаше, мерроу… Неужели до верящих в мавок малороссийских крестьян дошли в каком-то виде культы Дагона и Атаргатис? Или до туркестанских кочевников, рассказывающих о су-кызлары?
— Видите ли, милостивый государь, — приват-доцент сделал короткую паузу, внимательно разглядывая Алешу, — дело в том, что у ВСЕХ мифических существ действительно имеется некая реальная первооснова. Наличествует она и у русалок. С давних пор люди встречались с млекопитающими семейства дюгоней, обитающими в южных водах: с ламантинами, сиренами, и собственно дюгонями… А у самок упомянутых ластоногих существ молочные железы крайне напоминают женскую грудь — размером и месторасположением на теле. Если учесть, что ламантины и сирены любят неподвижно лежать на воде, спиной вниз, нежась на солнышке, — то происхождение легенд совершенно очевидно. Издалека, с борта корабля или с берега, означенных животных принимали за женщин. При попытке подплыть или подойти ближе — наблюдаемые якобы женщины ныряли, демонстрируя задние ласты, весьма напоминающие рыбий хвост. Именно такова первооснова мифа. Ничего загадочного здесь нет — семейство дюгоней достаточно подробно изучено зоологической наукой… Аналогичных примеров при желании можно вспомнить предостаточно, милостивый государь: носороги, ставшие прообразом легендарных единорогов; относительно недавно вымерший гигантский страус моа, рассказы о коем породили птицу Рух арабских мифов…
Алеша Соболев задумчиво покачал головой — не то, не то…
Апрельское солнышко пригревает все сильнее, лето не за горами. Что удастся придумать теперь, чтобы не ехать в Лытино? Потому что поехать он не сможет, не разрешив загадку: кто (или что?) ждет его в ветвях векового дуба, на берегу старинного пруда…
Алеша Соболев слушал внимательно, записывал подробнейшим образом — хотя мог бы рассказать по этому вопросу то же самое. И еще многое… Потому что прочитал о русалках все книги, что смог отыскать за полтора года. За полтора года, что прошли с того лета — странного, дикого, нереального лета.
— …Чаще всего святилища Атаргатис располагались неподалеку от храмов родственного рыбьего бога Дагона, чей культ был позаимствовал у филистимлян…
Алеша записывал — в отличие от большей части аудитории. Студенты университета мало походили на семинаристов, совместно с коим Алеше довелось отучиться два года. Куда более шумные и непоседливые, порой любят сбить с толку неожиданным, провокационным вопросом — уводящим далеко в сторону от предмета лекции.
Мать была шокирована желанием сына изменить жизненную стезю. Тетя Глаша, напротив, обрадовалась неожиданному решению Алеши: дескать, все правильно, коли уж усомнился, что хочешь стать пастырем Божьим…
— А теперь слушаю ваши вопросы, милостивые государи, — привычной фразой завершил лекцию приват-доцент Свигайло.
Первым прозвучал вопрос Алеши Соболева.
— Скажите, Станислав Зигмунтович, из ваших слов следует, что практически все легенды о мифических существах, широко распостраненные по миру, имеют под собой реальную основу. Искаженную порой до неузнаваемости в народном сознании, но реальную. Что же послужило основой для мифов о русалках? Ведь они известны практически всем народам мира под разными названиями: водяницы и русалки, мавки и лобасты, берегини и лоскотухи, ундины, сирены, хе-бо, мемозины, су-кызлары, ахти, хы-гуаше, мерроу… Неужели до верящих в мавок малороссийских крестьян дошли в каком-то виде культы Дагона и Атаргатис? Или до туркестанских кочевников, рассказывающих о су-кызлары?
— Видите ли, милостивый государь, — приват-доцент сделал короткую паузу, внимательно разглядывая Алешу, — дело в том, что у ВСЕХ мифических существ действительно имеется некая реальная первооснова. Наличествует она и у русалок. С давних пор люди встречались с млекопитающими семейства дюгоней, обитающими в южных водах: с ламантинами, сиренами, и собственно дюгонями… А у самок упомянутых ластоногих существ молочные железы крайне напоминают женскую грудь — размером и месторасположением на теле. Если учесть, что ламантины и сирены любят неподвижно лежать на воде, спиной вниз, нежась на солнышке, — то происхождение легенд совершенно очевидно. Издалека, с борта корабля или с берега, означенных животных принимали за женщин. При попытке подплыть или подойти ближе — наблюдаемые якобы женщины ныряли, демонстрируя задние ласты, весьма напоминающие рыбий хвост. Именно такова первооснова мифа. Ничего загадочного здесь нет — семейство дюгоней достаточно подробно изучено зоологической наукой… Аналогичных примеров при желании можно вспомнить предостаточно, милостивый государь: носороги, ставшие прообразом легендарных единорогов; относительно недавно вымерший гигантский страус моа, рассказы о коем породили птицу Рух арабских мифов…
Алеша Соболев задумчиво покачал головой — не то, не то…
Апрельское солнышко пригревает все сильнее, лето не за горами. Что удастся придумать теперь, чтобы не ехать в Лытино? Потому что поехать он не сможет, не разрешив загадку: кто (или что?) ждет его в ветвях векового дуба, на берегу старинного пруда…
Осколок 8
1937 год
Работы близились к завершению. Чаша старого пруда освободилась от большей части воды и жидкого ила. Остатки скопились в самой удаленной от трубы оконечности водоема.
Рыбы, по большому счету, в пруду не осталось. Лишь на дальней от трубы оконечности — ил там стоял еще по бедра — изредка поплескивались некрупные рыбешки…
Из-за этих-то карасей и случилась с Федькой-Кротоловом неприятная история. Неприятная и странная.
Федька Васнецов по прозвищу «Кротолов» — деревенский оболтус двадцати с лишком лет — записался в бригаду по причине глубочайшего отвращения ко всем видам сельхозработ. Прозвище свое он заслужил тем, что вечно ходил обвешанный проволочными кротоловками: сотнями ловил зверьков и сдавал кротовьи шкурки в потребкооперацию. Чем и зарабатывал на жизнь.
Охотничий инстинкт у Федьки был развит. Заметив, как в илистой луже бултыхнуло на редкость громко и сильно, он выпустил лопату из рук.
— Чушка… Фунтов пять будет! А то и все восемь… — И Кротолов побежал за валявшейся неподалеку старой бельевой корзиной.
У коллег его затея энтузиазма не вызвала. Рыбная диета всем опостылела.
С корзиной в руках Федька смело ринулся в грязь. Карася он действительно заприметил не рядового. Видно было, как жидкая поверхность ила набухла в одном месте подергивающимся, медленно ползущим бугром. Не иначе как наверх и в самом деле выплыла-протолкалась «чушка».
— Завязывай филонить! — крикнул бригадир Калистратыч. — Хватай свою чушку за уши, — и за работу!
Кротолов не обратил внимания. Высоко подняв здоровенную корзину, подкрадывался к рыбине. И — набросил снасть резким движением! Метнулся к корзине, в которой вновь мощно плеснуло, и тут…
И тут произошло нечто странное. На следующем шаге Федька ухнул в топь аж по плечи. Угораздило наступить на невидимую под илом яму. Мало того, парень начал тонуть! Шлепал руками, разбрызгивая грязь во все стороны, орал благим матом, — и погружался все глубже!
Тут уж стало не до шуток. Мужики ринулись на помощь. Успели: набежали, ухватили вчетвером за шкирку, за руки, даже за волосы — моментом выдернули, как репку из грядки.
Спасенный лицом был белее снега, беззвучно разевал рот, пытался что-то сказать, — и не мог. При этом норовил отодвинуться подальше от илистой топи.
А «чушка», послужившая причиной происшествия, в опрокинутой впопыхах корзине не обнаружилась. Уплыла, видать…
Через несколько минут Кротолова малость отпустило. И он дрожащим голосом поведал, что не просто провалился, не просто тонул — кто-то ТАЩИЛ его в глубину! Тащил за ногу!
Бригада грохнула дружным хохотом.
— Энто чушка тебя, Федян, чушка ухватила! За всех сродственниц сожранных сквитаться решила!
— Лобаста, про которую Милчеловек толковал! Точно она!
— Не-е-е, пиявица присосалась! А Федька в портки-то и наложил с перепугу!
— Знаю, знаю! Старик-Водяник его присмотрел, заместо бабы попользовать, гы-гы-гы…
Кротолов, не отвечая на подколки, стянул сапог, задрал повыше измаранную штанину. Ржание как ножом обрезало. Под коленом ногу украшал огромный кровоподтек — густо-багровый, словно от кровососной банки… На фоне его с трудом различались две дуги, состоящие из маленьких кровоточащих ранок. След зубов.
А под самый конец работ из города заявились ученые.
Бригада в тот момент готовилась закрыть аккорд. Дно пруда в угоду председателю чуть не вылизали: все коряги, весь хлам, набросанный в воду за долгие годы, — все вывезли. Не говоря уж про илистую жижу.
Оставалось закрыть аккорд и получить денежки.
Но тут нагрянула наука.
Слухи про откопанную трубу потихоньку таки распространялись — и достигли слуха ученых мужей. Те и прикатили: ну-ка, где тут у вас старинное и уникальное техническое устройство? Покажите-ка!
Работяги, пряча ухмылки, объяснили с пролетарской простотой: ну да, откопали какую-то железную хреновину, ну да, валялась тут в канаве, а куда делась — бог его знает… Сторожей у нас нету. Лопаты, тачки по акту принимали — по акту и сдадим. А иных устройств за нами не числится.
Врали, понятно. В стране бешеными темпами шла индустриализация, цветного металла не хватало катастрофически. И пункты по его приему работали повсюду… Туда «уникальное свинцовое устройство» и перекочевало по частям по миновании в нем надобности. (Надпись, исполненную странными, ни на что не похожими знаками на оголовке трубы, выходящем в пруд, не заинтересовала ни работяг, ни приемщика. Да и то сказать, сдавали в тот год в переплавку много вещей старинных и непонятных…)
Так ни с чем наука и укатила.
Алексея Рокшана ученые мужи не встретили, и странный рассказ о его ночной встрече не услышали. Алексей еще до их приезда, не дожидаясь аккордной выплаты, ушел из бригады. Не мог себя заставить подойти даже к берегу Новицкого пруда…
…Клад, естественно, в ходе прудовой эпопеи не отыскали.
Но слухи и легенды отличаются редкостной живучестью. И в фактах для своего существования не нуждаются.
Прошел год, другой, третий — и вновь пополз слушок.
Дескать, вывозя со дна пруда накопившийся ил, нашли-таки кое-что ценное. Но хитрован-председатель, недреманным оком надзиравший за работами, тут же наложил на добычу лапу, не позволив вскрыть не то сундук, не то ящик, не то засмоленную бочку… И замылил втихаря золотишко.
Разгулу домыслов поспособствовало случившееся еще пару лет спустя бесследное исчезновение означенного председателя.
Как в воду канул: поехал в райцентр на совещание и больше домой не вернулся.
Но, с другой стороны, время тогда было такое… Руководители всех уровней и рангов исчезали постоянно, только и успевали их портреты со стен снимать, да статьи из энциклопедий вымарывать.
А вскоре грянула война.
И про помещичий клад позабыли…
Рыбы, по большому счету, в пруду не осталось. Лишь на дальней от трубы оконечности — ил там стоял еще по бедра — изредка поплескивались некрупные рыбешки…
Из-за этих-то карасей и случилась с Федькой-Кротоловом неприятная история. Неприятная и странная.
Федька Васнецов по прозвищу «Кротолов» — деревенский оболтус двадцати с лишком лет — записался в бригаду по причине глубочайшего отвращения ко всем видам сельхозработ. Прозвище свое он заслужил тем, что вечно ходил обвешанный проволочными кротоловками: сотнями ловил зверьков и сдавал кротовьи шкурки в потребкооперацию. Чем и зарабатывал на жизнь.
Охотничий инстинкт у Федьки был развит. Заметив, как в илистой луже бултыхнуло на редкость громко и сильно, он выпустил лопату из рук.
— Чушка… Фунтов пять будет! А то и все восемь… — И Кротолов побежал за валявшейся неподалеку старой бельевой корзиной.
У коллег его затея энтузиазма не вызвала. Рыбная диета всем опостылела.
С корзиной в руках Федька смело ринулся в грязь. Карася он действительно заприметил не рядового. Видно было, как жидкая поверхность ила набухла в одном месте подергивающимся, медленно ползущим бугром. Не иначе как наверх и в самом деле выплыла-протолкалась «чушка».
— Завязывай филонить! — крикнул бригадир Калистратыч. — Хватай свою чушку за уши, — и за работу!
Кротолов не обратил внимания. Высоко подняв здоровенную корзину, подкрадывался к рыбине. И — набросил снасть резким движением! Метнулся к корзине, в которой вновь мощно плеснуло, и тут…
И тут произошло нечто странное. На следующем шаге Федька ухнул в топь аж по плечи. Угораздило наступить на невидимую под илом яму. Мало того, парень начал тонуть! Шлепал руками, разбрызгивая грязь во все стороны, орал благим матом, — и погружался все глубже!
Тут уж стало не до шуток. Мужики ринулись на помощь. Успели: набежали, ухватили вчетвером за шкирку, за руки, даже за волосы — моментом выдернули, как репку из грядки.
Спасенный лицом был белее снега, беззвучно разевал рот, пытался что-то сказать, — и не мог. При этом норовил отодвинуться подальше от илистой топи.
А «чушка», послужившая причиной происшествия, в опрокинутой впопыхах корзине не обнаружилась. Уплыла, видать…
Через несколько минут Кротолова малость отпустило. И он дрожащим голосом поведал, что не просто провалился, не просто тонул — кто-то ТАЩИЛ его в глубину! Тащил за ногу!
Бригада грохнула дружным хохотом.
— Энто чушка тебя, Федян, чушка ухватила! За всех сродственниц сожранных сквитаться решила!
— Лобаста, про которую Милчеловек толковал! Точно она!
— Не-е-е, пиявица присосалась! А Федька в портки-то и наложил с перепугу!
— Знаю, знаю! Старик-Водяник его присмотрел, заместо бабы попользовать, гы-гы-гы…
Кротолов, не отвечая на подколки, стянул сапог, задрал повыше измаранную штанину. Ржание как ножом обрезало. Под коленом ногу украшал огромный кровоподтек — густо-багровый, словно от кровососной банки… На фоне его с трудом различались две дуги, состоящие из маленьких кровоточащих ранок. След зубов.
А под самый конец работ из города заявились ученые.
Бригада в тот момент готовилась закрыть аккорд. Дно пруда в угоду председателю чуть не вылизали: все коряги, весь хлам, набросанный в воду за долгие годы, — все вывезли. Не говоря уж про илистую жижу.
Оставалось закрыть аккорд и получить денежки.
Но тут нагрянула наука.
Слухи про откопанную трубу потихоньку таки распространялись — и достигли слуха ученых мужей. Те и прикатили: ну-ка, где тут у вас старинное и уникальное техническое устройство? Покажите-ка!
Работяги, пряча ухмылки, объяснили с пролетарской простотой: ну да, откопали какую-то железную хреновину, ну да, валялась тут в канаве, а куда делась — бог его знает… Сторожей у нас нету. Лопаты, тачки по акту принимали — по акту и сдадим. А иных устройств за нами не числится.
Врали, понятно. В стране бешеными темпами шла индустриализация, цветного металла не хватало катастрофически. И пункты по его приему работали повсюду… Туда «уникальное свинцовое устройство» и перекочевало по частям по миновании в нем надобности. (Надпись, исполненную странными, ни на что не похожими знаками на оголовке трубы, выходящем в пруд, не заинтересовала ни работяг, ни приемщика. Да и то сказать, сдавали в тот год в переплавку много вещей старинных и непонятных…)
Так ни с чем наука и укатила.
Алексея Рокшана ученые мужи не встретили, и странный рассказ о его ночной встрече не услышали. Алексей еще до их приезда, не дожидаясь аккордной выплаты, ушел из бригады. Не мог себя заставить подойти даже к берегу Новицкого пруда…
…Клад, естественно, в ходе прудовой эпопеи не отыскали.
Но слухи и легенды отличаются редкостной живучестью. И в фактах для своего существования не нуждаются.
Прошел год, другой, третий — и вновь пополз слушок.
Дескать, вывозя со дна пруда накопившийся ил, нашли-таки кое-что ценное. Но хитрован-председатель, недреманным оком надзиравший за работами, тут же наложил на добычу лапу, не позволив вскрыть не то сундук, не то ящик, не то засмоленную бочку… И замылил втихаря золотишко.
Разгулу домыслов поспособствовало случившееся еще пару лет спустя бесследное исчезновение означенного председателя.
Как в воду канул: поехал в райцентр на совещание и больше домой не вернулся.
Но, с другой стороны, время тогда было такое… Руководители всех уровней и рангов исчезали постоянно, только и успевали их портреты со стен снимать, да статьи из энциклопедий вымарывать.
А вскоре грянула война.
И про помещичий клад позабыли…
Осколок 9
1912 год
Шепот — торопливый, страстный.
— Не надо, Лешенька, не надо ничего спрашивать, не положено людям знать про такое, и ты не спрашивай, просто люби меня, милый, люби, люби, люби-и-и-и…
Ночь прохладная, но кажется жаркой. И его губы уже не задают вопросов… Пальцы перебирают неправдоподобно пышные волосы, затем — неумело, по-мальчишески — ласкают упругую грудь, ласкают всё обнаженное тело. Избегают лишь касаться боков чуть ниже подмышек — чтобы невзначай не задеть трепещущие жаберные крышки…
— Не надо, Лешенька, не надо ничего спрашивать, не положено людям знать про такое, и ты не спрашивай, просто люби меня, милый, люби, люби, люби-и-и-и…
Ночь прохладная, но кажется жаркой. И его губы уже не задают вопросов… Пальцы перебирают неправдоподобно пышные волосы, затем — неумело, по-мальчишески — ласкают упругую грудь, ласкают всё обнаженное тело. Избегают лишь касаться боков чуть ниже подмышек — чтобы невзначай не задеть трепещущие жаберные крышки…
Осколок 10
1937 год
Великий знаток Псковского края Ипполит Васильевич Траубе — сухонький старичок на исходе седьмого десятка — мог, казалось, рассказать обо всех событиях, происходивших за последние три века в Опочковском уезде (ныне — в Опочковском районе). И не только о событиях — собирал всевозможные легенды и истории, зачастую мало на чем основанные. Знал он и байку о схороненном в пруду «помещичьем кладе» — но относился к ней более чем скептично.
— Приятно видеть, что в нынешних молодых людях не угас до конца интерес к краеведению, очень приятно… Но история с кладом не стоит вашего интереса, Алексей, честное слово. Людям не слишком духовным часто свойственно думать о чужом богатстве — мечтая, как бы сделать его своим — и воображение их рождает подобные истории особенно охотно. Между тем в истории помещиков Новицких и без того достаточно любопытных моментов…
Старик провокационно замолчал, явно ожидая вопрос: каких моментов?
Алексей, конечно же, спросил — клад, собственно, был предлогом завести разговор о бывшем поместье Новицких. И о пруде, главным образом о пруде.
— Происходили Новицкие из обрусевших поляков — очень давно обрусевших, еще во времена Стефана Батория. Последний Новицкий — Владислав — жил здесь во времена Александра-Миротворца… И по характеру был полнейший авантюрист, — другого слова, Алексей, просто не подобрать. Довелось бы ему родиться на сто лет раньше и на родине предков, наверняка сложил бы голову в мятеже или рокоше. А в мирной жизни найти себе место у Владислава не получалось… Учился в Петербурге, в университете — выгнали. Не за политику, за дуэль, — едва сумел уголовного суда избежать. Уехал в Ниццу, здоровье поправлять, — и там тоже история с ним какая-то грязная приключилась. Затем осиротел, прожил полгода в имении, женился даже — но опять не усидел на месте, снова отправился во Францию, поступил в Эколь Техник, — и оттуда выгнали, не знаю уж за что… Тогда он и примкнул к французской экспедиции, что раскапывала храм Дагона в Палестине, в сотне верст от Эль-Кудса. Как я понимаю, компания подобралась под стать Владиславу — наукой интересовались мало, куда меньше, чем храмовым золотом и прочими ценностями… Впрочем, в те времена хватало таких мародерствующих археологов а-ля Шлиман. Ныне серьезные ученые горькими слезами плачут, побывав на местах их «раскопок». Откопал Владислав со товарищи чего-нибудь, или нет, — неясно, статьи в научные журналы они не посылали, музеям добычу не предлагали. Возможно, без особой огласки в частные собрания продали…
— Приятно видеть, что в нынешних молодых людях не угас до конца интерес к краеведению, очень приятно… Но история с кладом не стоит вашего интереса, Алексей, честное слово. Людям не слишком духовным часто свойственно думать о чужом богатстве — мечтая, как бы сделать его своим — и воображение их рождает подобные истории особенно охотно. Между тем в истории помещиков Новицких и без того достаточно любопытных моментов…
Старик провокационно замолчал, явно ожидая вопрос: каких моментов?
Алексей, конечно же, спросил — клад, собственно, был предлогом завести разговор о бывшем поместье Новицких. И о пруде, главным образом о пруде.
— Происходили Новицкие из обрусевших поляков — очень давно обрусевших, еще во времена Стефана Батория. Последний Новицкий — Владислав — жил здесь во времена Александра-Миротворца… И по характеру был полнейший авантюрист, — другого слова, Алексей, просто не подобрать. Довелось бы ему родиться на сто лет раньше и на родине предков, наверняка сложил бы голову в мятеже или рокоше. А в мирной жизни найти себе место у Владислава не получалось… Учился в Петербурге, в университете — выгнали. Не за политику, за дуэль, — едва сумел уголовного суда избежать. Уехал в Ниццу, здоровье поправлять, — и там тоже история с ним какая-то грязная приключилась. Затем осиротел, прожил полгода в имении, женился даже — но опять не усидел на месте, снова отправился во Францию, поступил в Эколь Техник, — и оттуда выгнали, не знаю уж за что… Тогда он и примкнул к французской экспедиции, что раскапывала храм Дагона в Палестине, в сотне верст от Эль-Кудса. Как я понимаю, компания подобралась под стать Владиславу — наукой интересовались мало, куда меньше, чем храмовым золотом и прочими ценностями… Впрочем, в те времена хватало таких мародерствующих археологов а-ля Шлиман. Ныне серьезные ученые горькими слезами плачут, побывав на местах их «раскопок». Откопал Владислав со товарищи чего-нибудь, или нет, — неясно, статьи в научные журналы они не посылали, музеям добычу не предлагали. Возможно, без особой огласки в частные собрания продали…