Шевалье д'Альби — возможно, как самый молодой член Братства, — пользовался особым расположением остальных. Он был из хорошей семьи (его отец занимал важный пост при дворе), в деньгах не нуждался и имел прекрасную внешность. Высокий, худощавый, подвижный — казалось, он сошел с парадного портрета какого-то вельможи. Шевалье никогда не носил парика, выставляя напоказ натуральные кудри, красиво обрамлявшие лицо с благородным орлиным носом и живыми, умными глазами. Все его действия были стремительны и эмоциональны. Возможно, чуточку чересчур стремительны и эмоциональны. Его обширные связи пришлись на руку Братству, у которого как у общества нелегального и не во всем согласного с учением Церкви уже случались неприятности с инквизицией.
Шевалье пылко верил в Книгу. Она для него была мерцающим, довольно расплывчатым обещанием перемен, приключений, откровения, снизошедшего прямиком с фресок на стене собора. Она для него была Граалем, Золотым руном, Живой водой, а он мнил себя готовым ради нее на все рыцарем, закованным в серебряные доспехи. Он всех вокруг заражал своим пылом, но при этом мог не прийти на важную встречу.
Таких людей, как шевалье д'Альби, называют непредсказуемыми. Они руководствуются исключительно интуицией, и порой это смахивает на банальный каприз. Интуиция позволяет предугадывать общий порядок вещей, но, как любой дарованный человеку инструмент познания, несовершенна. Она зависима от внутренних настроений и внешних влияний. Часто неотличима от предубеждений и обычных человеческих страхов. Вспыхивает и гаснет. Интуиция обладает природой огня.
Вот таким людям предстояло отправиться за Книгой. А что же известно о самой Книге? Ее земная история крайне загадочна и запутанна. Начало укрыто во тьме доисторических времен, когда некому было оценить значение Книги; потом, в античном мире, о ней ничего не слышали. Из небытия она возникает в 1378 году; ею владеют арабы. В этом самом году некий молодой голландец, изучавший в Дамаске философские науки и теософию, украл ее — или получил в подарок — у своего арабского наставника. Первое, разумеется, более вероятно: кто же, будучи в здравом рассудке, отдаст самую важную Книгу мира юнцу из легкомысленной, суетливой Европы? Разве что таков был божественный замысел. Быть может, Бог отвел свой животворящий взгляд от древних цивилизаций Востока и обратил его на Европу. Быть может, в подвижных умах ее беспокойных обитателей Он узрел новый шанс для мира — возможность приспособить метафизику и философию для строительства материального бытия, объединить дух и материю в новое целое.
Голландец этот (известны только его инициалы И. Р. С.) возвращался в Европу через принадлежавшие тогда арабам Северную Африку и Испанию. Обогнул Средиземное море со спрятанной под грязноватым плащом великой тайной, когда же достиг Пиренеев, решимость его иссякла. Он подумал о тех, кому Книга даст неограниченную власть. Подумал о войнах, распрях, кострах и людской гордыне. Подумал, наконец, о сомнениях и неверии, которые стеной вырастают везде, где человек сталкивается с неназванным. Подумал о Церкви, которая не откажется от своей монополии на истину, об агрессивных правителях и спорных приграничных землях, о разнообразии человеческих языков. И тогда решимость окончательно его покинула. Он спрятал Книгу в месте, казалось, специально для того созданном: в горном ущелье, где монахи в поисках уединения выстроили небольшой монастырь. Монахам он и доверил Книгу, а себе пообещал, что вернется за ней, как только подготовит людей к ее приятию. В Голландию он прибыл с пустыми руками, но с сознанием своей миссии. Выбрал семерых мудрых и достойных людей и вместе с ними основал Братство, которому предстояло заняться переустройством мира и подготовкой его к грядущей перемене. Однако в возвышенные планы И. Р. С. вмешалась, как это обычно бывает, История. Одна за другой прокатились две войны, появились новые реформаторы, которым больше всего хотелось победить в споре о Богоматери и Святой Троице, но главной целью которых была власть. Начались гонения, запылали костры. Люди, наблюдая звезды и изучая свойства материи, порой на шаг приближались к истине, однако потом, глядя как растут, точно грибы после дождя, новые камеры пыток, отрекались от своих открытий. И. Р. С. скончался в Антверпене; лицо его, будто побитое морозом, было изрезано морщинами горечи. Перед смертью он дрожащей рукой набросал на клочке бумаги карту гор, среди которых укрыл Книгу: его не покинула ребяческая надежда, что бурное море Истории вскоре успокоится и люди наконец займутся тем, что всего важнее.
Умирая, он ощутил на мгновение подступающее со всех сторон тепло и беспредельную ясность. Поднял взгляд и увидел устремленные на него огромные, нечеловеческие глаза Бога.
3
4
Шевалье пылко верил в Книгу. Она для него была мерцающим, довольно расплывчатым обещанием перемен, приключений, откровения, снизошедшего прямиком с фресок на стене собора. Она для него была Граалем, Золотым руном, Живой водой, а он мнил себя готовым ради нее на все рыцарем, закованным в серебряные доспехи. Он всех вокруг заражал своим пылом, но при этом мог не прийти на важную встречу.
Таких людей, как шевалье д'Альби, называют непредсказуемыми. Они руководствуются исключительно интуицией, и порой это смахивает на банальный каприз. Интуиция позволяет предугадывать общий порядок вещей, но, как любой дарованный человеку инструмент познания, несовершенна. Она зависима от внутренних настроений и внешних влияний. Часто неотличима от предубеждений и обычных человеческих страхов. Вспыхивает и гаснет. Интуиция обладает природой огня.
Вот таким людям предстояло отправиться за Книгой. А что же известно о самой Книге? Ее земная история крайне загадочна и запутанна. Начало укрыто во тьме доисторических времен, когда некому было оценить значение Книги; потом, в античном мире, о ней ничего не слышали. Из небытия она возникает в 1378 году; ею владеют арабы. В этом самом году некий молодой голландец, изучавший в Дамаске философские науки и теософию, украл ее — или получил в подарок — у своего арабского наставника. Первое, разумеется, более вероятно: кто же, будучи в здравом рассудке, отдаст самую важную Книгу мира юнцу из легкомысленной, суетливой Европы? Разве что таков был божественный замысел. Быть может, Бог отвел свой животворящий взгляд от древних цивилизаций Востока и обратил его на Европу. Быть может, в подвижных умах ее беспокойных обитателей Он узрел новый шанс для мира — возможность приспособить метафизику и философию для строительства материального бытия, объединить дух и материю в новое целое.
Голландец этот (известны только его инициалы И. Р. С.) возвращался в Европу через принадлежавшие тогда арабам Северную Африку и Испанию. Обогнул Средиземное море со спрятанной под грязноватым плащом великой тайной, когда же достиг Пиренеев, решимость его иссякла. Он подумал о тех, кому Книга даст неограниченную власть. Подумал о войнах, распрях, кострах и людской гордыне. Подумал, наконец, о сомнениях и неверии, которые стеной вырастают везде, где человек сталкивается с неназванным. Подумал о Церкви, которая не откажется от своей монополии на истину, об агрессивных правителях и спорных приграничных землях, о разнообразии человеческих языков. И тогда решимость окончательно его покинула. Он спрятал Книгу в месте, казалось, специально для того созданном: в горном ущелье, где монахи в поисках уединения выстроили небольшой монастырь. Монахам он и доверил Книгу, а себе пообещал, что вернется за ней, как только подготовит людей к ее приятию. В Голландию он прибыл с пустыми руками, но с сознанием своей миссии. Выбрал семерых мудрых и достойных людей и вместе с ними основал Братство, которому предстояло заняться переустройством мира и подготовкой его к грядущей перемене. Однако в возвышенные планы И. Р. С. вмешалась, как это обычно бывает, История. Одна за другой прокатились две войны, появились новые реформаторы, которым больше всего хотелось победить в споре о Богоматери и Святой Троице, но главной целью которых была власть. Начались гонения, запылали костры. Люди, наблюдая звезды и изучая свойства материи, порой на шаг приближались к истине, однако потом, глядя как растут, точно грибы после дождя, новые камеры пыток, отрекались от своих открытий. И. Р. С. скончался в Антверпене; лицо его, будто побитое морозом, было изрезано морщинами горечи. Перед смертью он дрожащей рукой набросал на клочке бумаги карту гор, среди которых укрыл Книгу: его не покинула ребяческая надежда, что бурное море Истории вскоре успокоится и люди наконец займутся тем, что всего важнее.
Умирая, он ощутил на мгновение подступающее со всех сторон тепло и беспредельную ясность. Поднял взгляд и увидел устремленные на него огромные, нечеловеческие глаза Бога.
3
После ухода шевалье д'Альби Вероника уснула, и ей приснился сон. В этом сне была пустыня и было очень жарко. Меж песчаных холмов, на раскаленном песке стояли столы, полные яств, разнообразных вин и медленно вянущих цветов. Вероника принадлежала к числу гостей, приглашенных на свадьбу. Все были в красивых нарядах; Вероника не уступала другим. Каблуки изящных туфель утопали в песке, руки в лайковых перчатках горели. Общество, разбившись на небольшие группки, расположилось вокруг стола. Мужчины держали в унизанных перстнями руках хрустальные бокалы с вином цвета песка, дамы украдкой стирали кружевными платочками со лба пот. Все чего-то ждали. Когда Вероника попыталась узнать чего, один из гостей указал ей на фигуру в белом. Это была Невеста. Она стояла чуть в стороне и напряженно всматривалась в горизонт. «Оттуда должен приехать Жених, — сказал мужчина. — Но сильно запаздывает». Вероника с сочувствием поглядывала на Невесту и вдруг с ужасом заметила, что белое платье той начинает желтеть. В этом было что-то хорошо знакомое и страшное. «Погляди, что делается с ее платьем! — крикнула она мужчине Бежим. Он все равно не приедет». И все побежали по горячему песку, спотыкаясь, падая и вставая, не заботясь о шляпах, перьях, кружевах, хрустальных бокалах. Вероника напоследок оглянулась и увидела Невесту в желтеющем платье. Девушка стояла неподвижная и одинокая, как мертвое изваяние.
Вероника проснулась с колотящимся сердцем. Открыв глаза, увидела свою комнату, погруженную в темноту. Тяжелые красные шторы пропускали только узкие лучики тусклого света.. На полу лежало платье, в котором она была накануне. Вероника ощутила кислый вкус во рту и вдруг почувствовала дурноту. Перекатилась на спину; сон о раскаленной пустыне тотчас уплыл в ночь. Машинально проведя рукой по животу, Вероника поняла, что лежит нагишом. Покрывала, простыни, скомканные и испятнанные красным вином, валялись рядом с кроватью. В голове стучало: он ушел, опять она одна. Первым ее побуждением было встать, заняться чем-нибудь, но в теле не нашлось для этого сил. Она снова перевернулась на живот и мгновенно уснула.
Для Вероники сны были тем же, чем для Гоша каштановые человечки, а для Маркиза зеркала, — они позволяли ей выйти за пределы своего «я». К снам она относилась как к чему-то обыденному, к автономному элементу ночной жизни, который лишь дополняет и уточняет то, что происходит днем. Если сны были хорошие, радостные и приятные, они уподоблялись чудесной игре, если же исполнялись значительности и смысла, Вероника воспринимала их так, будто это были письма с предостережениями свыше, — становилась серьезнее и сосредоточеннее. Когда ей снилась покойная мать, она знала: впереди какие-то хлопоты. Повторяющийся из месяца в месяц сон о разбивающихся сосудах напоминал, что близится период недомогания. Кошки снились, когда особенно докучало одиночество. Был у нее такой личный, интимный сонник.
Вероника не сомневалась, что и другим сны снятся ночь напролет — тоже увлекательные, цветные и чреватые последствиями. Она понятия не имела, что наделена даром столь же редким, как дар поэта или художника. То есть принадлежит к той горстке избранных, которые общаются с миром по-своему и с каждой ночью чуть-чуть приближаются к постижению его сложной сути.
Веронике было двадцать пять лет, и она была куртизанкой. Это слово могло бы означать многое, но для нее значило лишь одно: в разные отрезки времени она любила разных мужчин, готовых ее содержать. К своим клиентам — вот уж неудачное слово! — она испытывала некое подобие любви, питательной средой для которой была привязанность, отчасти уважение, а отчасти та волшебная минута, когда, отдавая свое и беря чужое тело, проживаешь краткий, болезненный миг небытия собой. Вероника могла себе позволить такой суррогат чувства. Она не была дешевой шлюхой из квартала Маре, каждую ночь обслуживающей нескольких мужчин. У нее были постоянные высокопоставленные клиенты, и, пока те не удалялись на поиски новых впечатлений, она старалась хранить им верность. Возможно, определение «куртизанка» вообще ей не подходило. Во всякую эпоху многие женщины живут так, как жила Вероника в 1685 году: позволяя мужчинам себя содержать и расплачиваясь своим телом, этой хрупкой, подвластной времени и тем не менее самой надежной валютой.
Жилось Веронике вполне комфортно. У нее была маленькая квартирка на одной из самых модных парижских улиц, часто меняющиеся служанки, которые регулярно ее обкрадывали, кое-какие наряды и драгоценности. Последний любовник, шевалье д'Альби, купил ей скромный экипаж и каждую ночь пылко признавался в любви. Отношения с шевалье складывались несколько иначе, чем с предыдущими покровителями. Шевалье д'Альби решил жениться на Веронике.
Венчаться пришлось бы тайно, разумеется, вне пределов Парижа и без общепринятого троекратного объявления о помолвке с амвона, как того требовал вездесущий дух тридентского собора. В то время существовало тринадцать препятствий для заключения брака: слишком юный возраст, импотенция, другой брачный союз, духовный сан, другое вероисповедание, обет безбрачия, похищение, преступление, кровное родство, свойство, судимость, родство духовное или юридическое. Союзу Вероники с шевалье, правда, ничто из вышеупомянутого помешать не могло, однако было иное препятствие, еще более очевидное и труднопреодолимое, ибо продиктованное неписаными законами весьма неоднородного общества: пропасть между сословиями. Обойти ее не представлялось возможным. Оставалось одно: броситься в эту пропасть с безоглядностью любви и ждать, пока по прошествии времени мезальянс им простится. Шевалье д'Альби, готовясь к тайному венчанию с куртизанкой, не мог не учитывать последствий. Человек, который женится на такого сорта женщине, позорит свой род.
Говорят, женщины легкого поведения на редкость хитры и расчетливы. Они кружат голову любовникам, охмуряя их своей изощренностью в любви и обещаниями еще более чудесных утех в будущем. Известно, что в момент высшего наслаждения они украдкой чертят крест на спине лежащего на них мужчины, отчего несчастный не может потом заниматься любовью с другими женщинами. Но Вероника рассчитывала только на свое чувство. Она была слишком добропорядочна, чтобы прибегать к колдовским штучкам. Тем паче по отношению к шевалье д'Альби. Влюблялась она легко и сразу бросалась в любовь, как в омут. На мир смотрела сквозь флер любви.
То что она брала за нее деньги, ничего не меняло. Она любила своего шевалье, потому что тот был красив, богат и уважаем.
Около полудня Вероника окончательно проснулась. Нинон принесла ей чашку шоколада.
— Он тебе что-нибудь сказал, Нинон?
— Я вообще не слышала, как он уходил.
— Почему он ушел так рано? Почему не попрощался? — размышляла вслух Вероника.
— Не хочу вас расстраивать, но его недавно видели на Новом мосту с какими-то двумя… — Нинон многозначительно хмыкнула, не сумев скрыть злорадную усмешку.
— Не твое дело, — отрезала Вероника.
Она встала и подошла к зеркалу, оставляя следы на рассыпанной по полу пудре. Зеркало отразило набрякшие губы и опухшие от сна глаза. Вероника осталась недовольна собой. Ее предки, как она слыхала, были родом из Голландии — от них она унаследовала роскошные рыжие волосы и очень светлую кожу, чью белизну подчеркивали едва заметные веснушки. У нее было большое, пышное тело, тяжелые груди и полные ягодицы. Нинон принялась укладывать ее волосы в модный, очень высокий пучок.
Вероника придирчиво рассматривала свое тело. Уж не начинает ли оно стареть? Не слишком ли расползлись бедра? Пока она оглядывала себя, в голове мелькнул об-раз тряпичной куклы, с которой она играла в детстве.
Грязноватое, набитое паклей тельце с кое-как пришитыми руками, ногами и головой. Серый, бесформенный кулек. У всех девочек в бедных прибрежных кварталах были только такие куклы. Любовь маленьких хозяек, впрочем, превращала их в прекраснейших принцесс.
Существует особая категория девочек, из которых вырастают потом особого рода женщины. Такие, как Вероника. Чаще всего это первородные дочери — только после них Бог посылает родителям сына. Стоит появиться на свет мальчику, и отец с матерью вздохнут с облегчением. Наконец-то Господь их благословил. Если грудной младенец — несовершенная модель человека, то дитя женского пола — несовершенная модель младенца, чье появление на свет не нарушает монотонной обыденности будней. Рождение же мальчика — это все равно что воскресение. Девочки, у которых родился братик, растут в твердой уверенности, что сами они лишь вступление, увертюра к чему-то более важному: ведь как только появится брат, их сразу задвинут в тень. Это им гордятся родители, на него, когда он начинает ходить и говорить, смотрят с восхищением, а когда он дергает старшую сестру за рыжую косу, видят в этом удаль, отвагу, наконец — истинное мужское начало. И впредь для старших сестер оно ассоциируется с дерганьем за косы при негласном одобрении мира.
Старшим сестрам нестерпимо хочется понять, почему их оттеснили на задний план. Причину они ищут в том что ближе всего, — в своем теле. Внимательно его изучают, трогают плоские еще груди, животы, худенькие ляжки. Изучают лицо, руки, глаза, зубы, волосы — и не находят изъяна. Но тем не менее чувствуют, что их телу недостает совершенства и законченности. По сравнению с телами братьев собственные тела кажутся им замкнувшимися в себе, невыразительными, недоразвитыми. Даже позднее, когда начинает расти грудь, болезненно набухшие соски для них — весьма приблизительное свидетельство силы.
Что можно сделать со столь несовершенным телом? С телом, словно бы по определению худшего сорта? С телом, которое с возрастом только выпячивает свои особенности, полнея и округляясь в тех местах, где должно оставаться твердым и плоским? С телом, от которого нельзя избавиться, хотя, возможно, оно того и заслуживает?
Надо придать этому телу ценность. Надо его мыть, натирать благовониями, поглаживать и похлопывать, чтоб оно было ядреным. Надо его украшать замысловатыми прическами, хотя вечером волосы все равно придется распустить. Надо наносить на лицо белила или румяна — в зависимости от моды. Надо с утра до вечера заниматься своим телом. В конце концов в этом обнаружится своя приятность, и перед зеркалом прозвучит несмело: я красива, мое тело красиво, мое тело — это я.
Итак, старшие сестры находят хитрый способ возместить то, в чем им было отказано в прошлом. Их тело становится единственной компенсацией за все беды. А также объектом их собственной любви и привязанности. Тем, что недополучили, они теперь обеспечивают себя сами. Отождествляют себя с телом и попадают от него в зависимость. Не толстеют, не седеют, долго не стареют, понимая, что стоят ровно столько, сколько стоит их тело. Любимого мужчину одаряют тем, что сами ценят превыше всего, — своим телом. Отдаются на алтаре своего тела и от любовника ждут восторженного принятия этого дара.
Мужчины, однако, большие мастера все разграничивать. Они разделяют то, что старшим сестрам кажется единым и неделимым, — отсекают тело от чувств, от разума, от души. Создают иерархию значимости. И потому, стремясь к обладанию телом старших сестер, называют это похотью и чувственной, плотской любовью. Большинство мужчин с этой исходной позиции начинают свои многообразные, безадресные поиски.
Вероника надела темно-голубое платье и в завершение наклеила на щеку бархатную мушку. Когда Нинон вышла, она открыла ключиком шкатулку и достала все свои украшения и деньги. Денег было немного: Вероника исправно помогала родителям и младшему брату, который, подросши, из всеобщего любимца и надежды семьи превратился в типичного для бедняцких кварталов шельму. Вероника собиралась к жившему в районе церкви Святого Евстафия банкиру по фамилии Пелетье, чтобы заложить у него драгоценности и купить дорожные векселя.
Правда, ей как будущей супруге самого шевалье д'Альби не пристало заботиться о деньгах, но она предпочитала иметь свои. Хотя бы на подарки.
В последние дни августа Париж сменил свое обличье — теперь это был усталый город. Грязь давно уже превратилась в сухую пыль, покрывавшую все пепельно-серой патиной. Богатый квартал близ Святого Евстафия выглядел несколько лучше. Его, вне сомнения, оживлял блеск заботливо собираемых и лелеемых тут денег.
— Господин д'Альби, когда был у меня позавчера, упомянул, что собирается по делам в Испанию. Насколько я понимаю, вы будете ему сопутствовать. — Пелетье явно нелегко было найти нужный тон в беседе с любовницей знатного шевалье.
— Совершенно верно, — сказала Вероника, изо всех сил стараясь вести себя как дама.
— Путешествие в Испанию — приятная прогулка. Испания сейчас наш союзник. Могу вам предложить векселя под залог. Из расчета один к двум, и то лишь потому, что вы — подруга шевалье. Отправляясь в Испанию, вы ничем не рискуете. Это вам, к примеру, не Россия. Один мой знакомый — дворянин, разумеется, — собираясь недавно в Россию, векселя брал из расчета один к десяти! Да, да, это уже серьезное предприятие. Из России, скажу я вам, можно и не вернуться. Суровый климат и никуда не годная еда, с этим шутки плохи.
Не переставая говорить, он подписывал векселя. Веронике видна была веснушчатая макушка его облысевшей головы, выраставшей, будто диковинный овощ, из белизны крахмального воротника. Она достала кошелек. Банкир ловко сложил луидоры двумя одинаковыми столбиками, а затем неожиданно посмотрел ей прямо в глаза.
— Уверен, это будет чудесное путешествие. Желаю приятных впечатлений. И попрошу рекомендовать меня вашим приятельницам, — добавил он, смахивая деньги в ящик стола.
Вероника слегка кивнула и вышла. На душе остался неприятный осадок. Она заморгала, отгоняя образ залитого солнцем богатого парижского квартала, прибрежных улочек, по которым она ходила, когда навещала брата, образ своей квартиры, вечно надутой Нинон, собственного накрашенного лица в зеркале, рыжих волос.
К вечеру сборы были закончены. Посреди комнаты стояли два набитых до краев сундука. Может быть, она берет с собой слишком много вещей? А на кровати еще лежало белое платье, сшитое специально к венчанию. Вероника боялась, что в сундуке за ночь помнутся тонкие кружева и искусной работы цветочки из розового шелка на лифе.
Нинон ворча готовила травяную краску для волос.
— Где ж это видано — красить такие чудесные волосы? Сколько женщин мечтает о каштановых волосах, а вы их портите.
— Они не каштановые. Они рыжие.
— К тому же темный цвет старит — вы что, не знали? Вероника сейчас не думала о волосах. Мысли ее были целиком заняты завтрашним отъездом. Шевалье должен зайти сюда еще сегодня, чтобы поцелуями подтвердить свои намерения. Нужно как следует подготовиться, это ведь не обычная поездка… нужно заплатить Нинон, договориться насчет квартиры. Может быть, шевалье пошел к родителям, может быть, он наконец отважится им сказать? Боже, а если он забыл? В их союзе за соблюдением сроков следила Вероника. В путь они должны были отправиться с постоялого двора «У императора» в Сент-Антуанском предместье. Вероника решила в любом случае туда поехать.
Волосы высохли, и Вероника велела зажечь вторую свечу. Взяв оба подсвечника, подошла к трюмо. Волосы при свете свечей казались черными как смоль, но, приблизив лицо к зеркалу, она увидела, что они цвета прошлогодних каштанов.
Когда женщина меняет цвет волос, это знак, что она начинает новую жизнь.
Вероника проснулась с колотящимся сердцем. Открыв глаза, увидела свою комнату, погруженную в темноту. Тяжелые красные шторы пропускали только узкие лучики тусклого света.. На полу лежало платье, в котором она была накануне. Вероника ощутила кислый вкус во рту и вдруг почувствовала дурноту. Перекатилась на спину; сон о раскаленной пустыне тотчас уплыл в ночь. Машинально проведя рукой по животу, Вероника поняла, что лежит нагишом. Покрывала, простыни, скомканные и испятнанные красным вином, валялись рядом с кроватью. В голове стучало: он ушел, опять она одна. Первым ее побуждением было встать, заняться чем-нибудь, но в теле не нашлось для этого сил. Она снова перевернулась на живот и мгновенно уснула.
Для Вероники сны были тем же, чем для Гоша каштановые человечки, а для Маркиза зеркала, — они позволяли ей выйти за пределы своего «я». К снам она относилась как к чему-то обыденному, к автономному элементу ночной жизни, который лишь дополняет и уточняет то, что происходит днем. Если сны были хорошие, радостные и приятные, они уподоблялись чудесной игре, если же исполнялись значительности и смысла, Вероника воспринимала их так, будто это были письма с предостережениями свыше, — становилась серьезнее и сосредоточеннее. Когда ей снилась покойная мать, она знала: впереди какие-то хлопоты. Повторяющийся из месяца в месяц сон о разбивающихся сосудах напоминал, что близится период недомогания. Кошки снились, когда особенно докучало одиночество. Был у нее такой личный, интимный сонник.
Вероника не сомневалась, что и другим сны снятся ночь напролет — тоже увлекательные, цветные и чреватые последствиями. Она понятия не имела, что наделена даром столь же редким, как дар поэта или художника. То есть принадлежит к той горстке избранных, которые общаются с миром по-своему и с каждой ночью чуть-чуть приближаются к постижению его сложной сути.
Веронике было двадцать пять лет, и она была куртизанкой. Это слово могло бы означать многое, но для нее значило лишь одно: в разные отрезки времени она любила разных мужчин, готовых ее содержать. К своим клиентам — вот уж неудачное слово! — она испытывала некое подобие любви, питательной средой для которой была привязанность, отчасти уважение, а отчасти та волшебная минута, когда, отдавая свое и беря чужое тело, проживаешь краткий, болезненный миг небытия собой. Вероника могла себе позволить такой суррогат чувства. Она не была дешевой шлюхой из квартала Маре, каждую ночь обслуживающей нескольких мужчин. У нее были постоянные высокопоставленные клиенты, и, пока те не удалялись на поиски новых впечатлений, она старалась хранить им верность. Возможно, определение «куртизанка» вообще ей не подходило. Во всякую эпоху многие женщины живут так, как жила Вероника в 1685 году: позволяя мужчинам себя содержать и расплачиваясь своим телом, этой хрупкой, подвластной времени и тем не менее самой надежной валютой.
Жилось Веронике вполне комфортно. У нее была маленькая квартирка на одной из самых модных парижских улиц, часто меняющиеся служанки, которые регулярно ее обкрадывали, кое-какие наряды и драгоценности. Последний любовник, шевалье д'Альби, купил ей скромный экипаж и каждую ночь пылко признавался в любви. Отношения с шевалье складывались несколько иначе, чем с предыдущими покровителями. Шевалье д'Альби решил жениться на Веронике.
Венчаться пришлось бы тайно, разумеется, вне пределов Парижа и без общепринятого троекратного объявления о помолвке с амвона, как того требовал вездесущий дух тридентского собора. В то время существовало тринадцать препятствий для заключения брака: слишком юный возраст, импотенция, другой брачный союз, духовный сан, другое вероисповедание, обет безбрачия, похищение, преступление, кровное родство, свойство, судимость, родство духовное или юридическое. Союзу Вероники с шевалье, правда, ничто из вышеупомянутого помешать не могло, однако было иное препятствие, еще более очевидное и труднопреодолимое, ибо продиктованное неписаными законами весьма неоднородного общества: пропасть между сословиями. Обойти ее не представлялось возможным. Оставалось одно: броситься в эту пропасть с безоглядностью любви и ждать, пока по прошествии времени мезальянс им простится. Шевалье д'Альби, готовясь к тайному венчанию с куртизанкой, не мог не учитывать последствий. Человек, который женится на такого сорта женщине, позорит свой род.
Говорят, женщины легкого поведения на редкость хитры и расчетливы. Они кружат голову любовникам, охмуряя их своей изощренностью в любви и обещаниями еще более чудесных утех в будущем. Известно, что в момент высшего наслаждения они украдкой чертят крест на спине лежащего на них мужчины, отчего несчастный не может потом заниматься любовью с другими женщинами. Но Вероника рассчитывала только на свое чувство. Она была слишком добропорядочна, чтобы прибегать к колдовским штучкам. Тем паче по отношению к шевалье д'Альби. Влюблялась она легко и сразу бросалась в любовь, как в омут. На мир смотрела сквозь флер любви.
То что она брала за нее деньги, ничего не меняло. Она любила своего шевалье, потому что тот был красив, богат и уважаем.
Около полудня Вероника окончательно проснулась. Нинон принесла ей чашку шоколада.
— Он тебе что-нибудь сказал, Нинон?
— Я вообще не слышала, как он уходил.
— Почему он ушел так рано? Почему не попрощался? — размышляла вслух Вероника.
— Не хочу вас расстраивать, но его недавно видели на Новом мосту с какими-то двумя… — Нинон многозначительно хмыкнула, не сумев скрыть злорадную усмешку.
— Не твое дело, — отрезала Вероника.
Она встала и подошла к зеркалу, оставляя следы на рассыпанной по полу пудре. Зеркало отразило набрякшие губы и опухшие от сна глаза. Вероника осталась недовольна собой. Ее предки, как она слыхала, были родом из Голландии — от них она унаследовала роскошные рыжие волосы и очень светлую кожу, чью белизну подчеркивали едва заметные веснушки. У нее было большое, пышное тело, тяжелые груди и полные ягодицы. Нинон принялась укладывать ее волосы в модный, очень высокий пучок.
Вероника придирчиво рассматривала свое тело. Уж не начинает ли оно стареть? Не слишком ли расползлись бедра? Пока она оглядывала себя, в голове мелькнул об-раз тряпичной куклы, с которой она играла в детстве.
Грязноватое, набитое паклей тельце с кое-как пришитыми руками, ногами и головой. Серый, бесформенный кулек. У всех девочек в бедных прибрежных кварталах были только такие куклы. Любовь маленьких хозяек, впрочем, превращала их в прекраснейших принцесс.
Существует особая категория девочек, из которых вырастают потом особого рода женщины. Такие, как Вероника. Чаще всего это первородные дочери — только после них Бог посылает родителям сына. Стоит появиться на свет мальчику, и отец с матерью вздохнут с облегчением. Наконец-то Господь их благословил. Если грудной младенец — несовершенная модель человека, то дитя женского пола — несовершенная модель младенца, чье появление на свет не нарушает монотонной обыденности будней. Рождение же мальчика — это все равно что воскресение. Девочки, у которых родился братик, растут в твердой уверенности, что сами они лишь вступление, увертюра к чему-то более важному: ведь как только появится брат, их сразу задвинут в тень. Это им гордятся родители, на него, когда он начинает ходить и говорить, смотрят с восхищением, а когда он дергает старшую сестру за рыжую косу, видят в этом удаль, отвагу, наконец — истинное мужское начало. И впредь для старших сестер оно ассоциируется с дерганьем за косы при негласном одобрении мира.
Старшим сестрам нестерпимо хочется понять, почему их оттеснили на задний план. Причину они ищут в том что ближе всего, — в своем теле. Внимательно его изучают, трогают плоские еще груди, животы, худенькие ляжки. Изучают лицо, руки, глаза, зубы, волосы — и не находят изъяна. Но тем не менее чувствуют, что их телу недостает совершенства и законченности. По сравнению с телами братьев собственные тела кажутся им замкнувшимися в себе, невыразительными, недоразвитыми. Даже позднее, когда начинает расти грудь, болезненно набухшие соски для них — весьма приблизительное свидетельство силы.
Что можно сделать со столь несовершенным телом? С телом, словно бы по определению худшего сорта? С телом, которое с возрастом только выпячивает свои особенности, полнея и округляясь в тех местах, где должно оставаться твердым и плоским? С телом, от которого нельзя избавиться, хотя, возможно, оно того и заслуживает?
Надо придать этому телу ценность. Надо его мыть, натирать благовониями, поглаживать и похлопывать, чтоб оно было ядреным. Надо его украшать замысловатыми прическами, хотя вечером волосы все равно придется распустить. Надо наносить на лицо белила или румяна — в зависимости от моды. Надо с утра до вечера заниматься своим телом. В конце концов в этом обнаружится своя приятность, и перед зеркалом прозвучит несмело: я красива, мое тело красиво, мое тело — это я.
Итак, старшие сестры находят хитрый способ возместить то, в чем им было отказано в прошлом. Их тело становится единственной компенсацией за все беды. А также объектом их собственной любви и привязанности. Тем, что недополучили, они теперь обеспечивают себя сами. Отождествляют себя с телом и попадают от него в зависимость. Не толстеют, не седеют, долго не стареют, понимая, что стоят ровно столько, сколько стоит их тело. Любимого мужчину одаряют тем, что сами ценят превыше всего, — своим телом. Отдаются на алтаре своего тела и от любовника ждут восторженного принятия этого дара.
Мужчины, однако, большие мастера все разграничивать. Они разделяют то, что старшим сестрам кажется единым и неделимым, — отсекают тело от чувств, от разума, от души. Создают иерархию значимости. И потому, стремясь к обладанию телом старших сестер, называют это похотью и чувственной, плотской любовью. Большинство мужчин с этой исходной позиции начинают свои многообразные, безадресные поиски.
Вероника надела темно-голубое платье и в завершение наклеила на щеку бархатную мушку. Когда Нинон вышла, она открыла ключиком шкатулку и достала все свои украшения и деньги. Денег было немного: Вероника исправно помогала родителям и младшему брату, который, подросши, из всеобщего любимца и надежды семьи превратился в типичного для бедняцких кварталов шельму. Вероника собиралась к жившему в районе церкви Святого Евстафия банкиру по фамилии Пелетье, чтобы заложить у него драгоценности и купить дорожные векселя.
Правда, ей как будущей супруге самого шевалье д'Альби не пристало заботиться о деньгах, но она предпочитала иметь свои. Хотя бы на подарки.
В последние дни августа Париж сменил свое обличье — теперь это был усталый город. Грязь давно уже превратилась в сухую пыль, покрывавшую все пепельно-серой патиной. Богатый квартал близ Святого Евстафия выглядел несколько лучше. Его, вне сомнения, оживлял блеск заботливо собираемых и лелеемых тут денег.
— Господин д'Альби, когда был у меня позавчера, упомянул, что собирается по делам в Испанию. Насколько я понимаю, вы будете ему сопутствовать. — Пелетье явно нелегко было найти нужный тон в беседе с любовницей знатного шевалье.
— Совершенно верно, — сказала Вероника, изо всех сил стараясь вести себя как дама.
— Путешествие в Испанию — приятная прогулка. Испания сейчас наш союзник. Могу вам предложить векселя под залог. Из расчета один к двум, и то лишь потому, что вы — подруга шевалье. Отправляясь в Испанию, вы ничем не рискуете. Это вам, к примеру, не Россия. Один мой знакомый — дворянин, разумеется, — собираясь недавно в Россию, векселя брал из расчета один к десяти! Да, да, это уже серьезное предприятие. Из России, скажу я вам, можно и не вернуться. Суровый климат и никуда не годная еда, с этим шутки плохи.
Не переставая говорить, он подписывал векселя. Веронике видна была веснушчатая макушка его облысевшей головы, выраставшей, будто диковинный овощ, из белизны крахмального воротника. Она достала кошелек. Банкир ловко сложил луидоры двумя одинаковыми столбиками, а затем неожиданно посмотрел ей прямо в глаза.
— Уверен, это будет чудесное путешествие. Желаю приятных впечатлений. И попрошу рекомендовать меня вашим приятельницам, — добавил он, смахивая деньги в ящик стола.
Вероника слегка кивнула и вышла. На душе остался неприятный осадок. Она заморгала, отгоняя образ залитого солнцем богатого парижского квартала, прибрежных улочек, по которым она ходила, когда навещала брата, образ своей квартиры, вечно надутой Нинон, собственного накрашенного лица в зеркале, рыжих волос.
К вечеру сборы были закончены. Посреди комнаты стояли два набитых до краев сундука. Может быть, она берет с собой слишком много вещей? А на кровати еще лежало белое платье, сшитое специально к венчанию. Вероника боялась, что в сундуке за ночь помнутся тонкие кружева и искусной работы цветочки из розового шелка на лифе.
Нинон ворча готовила травяную краску для волос.
— Где ж это видано — красить такие чудесные волосы? Сколько женщин мечтает о каштановых волосах, а вы их портите.
— Они не каштановые. Они рыжие.
— К тому же темный цвет старит — вы что, не знали? Вероника сейчас не думала о волосах. Мысли ее были целиком заняты завтрашним отъездом. Шевалье должен зайти сюда еще сегодня, чтобы поцелуями подтвердить свои намерения. Нужно как следует подготовиться, это ведь не обычная поездка… нужно заплатить Нинон, договориться насчет квартиры. Может быть, шевалье пошел к родителям, может быть, он наконец отважится им сказать? Боже, а если он забыл? В их союзе за соблюдением сроков следила Вероника. В путь они должны были отправиться с постоялого двора «У императора» в Сент-Антуанском предместье. Вероника решила в любом случае туда поехать.
Волосы высохли, и Вероника велела зажечь вторую свечу. Взяв оба подсвечника, подошла к трюмо. Волосы при свете свечей казались черными как смоль, но, приблизив лицо к зеркалу, она увидела, что они цвета прошлогодних каштанов.
Когда женщина меняет цвет волос, это знак, что она начинает новую жизнь.
4
Встреча людей, намеревавшихся отправиться за Книгой, состоялась первого сентября на постоялом дворе под Парижем, в Сент-Антуанском предместье. Трактир назывался «У императора», хотя, наверно, никто из останавливавшихся в нем, а возможно, и сам хозяин уже не помнили, почему его так назвали. Это было полудеревянное-полукаменное строение с небольшой галереей, на которой стояли два стола. У одной из стен пирамидой были уложены пустые бочонки из-под вина, и как раз между ними и высоким развесистым каштаном остановился экипаж Вероники. Со двора видна была городская застава: беспорядочно разбросанные деревянные домишки, давно забытый позорный столб и церковь, которая, быть может, уже мнила себя парижской. В восточной части небесного свода разгоралось солнце, тени ложились еще по-летнему резкие, и тем не менее все окрест подернуто было выцветшей серостью конца лета. Пахло тысячелистником, иссохшей землей и отдохнувшими за ночь лошадьми.
Вероника приехала в собственной карете, которую ей подарил шевалье. Теперь, поджидая его в тени каштана, она рассеянно поглядывала на игравшего во дворе с собакой подростка. Вероника была слишком возбуждена, чтобы на чем-либо сосредоточиться. Ум ее был занят созданием картин ближайшего будущего. На каждой из них она видела себя со стороны; так иногда бывает в сновидениях: мы остаемся собой, однако наша личность условна и изменчива — вон тот, напротив меня, это тоже я. Вероника видела себя черноволосой молодой девушкой. Эта девушка ждет любовника, который вскоре станет ее супругом. Она взволнована, щеки ее горят. Наконец подъезжает карета, золоченая и сверкающая; принадлежит она отцу шевалье, очень важной персоне. Из кареты выходит, нет, выскакивает шевалье д'Альби в темном камзоле с белоснежным жабо. На его лице восхищение, знакомое Веронике по проведенным вместе ночам. Губы прохладны и нежны. Он целует ей руку; затем следует поцелуй в уста. Они пересаживаются в его карету, лошади трогают. Сундуки. Нужно еще перенести сундуки, ведь там подвенечное платье. Картина как бы перемещается назад во времени: сейчас оба сундука привязывают к экипажу шевалье. Путешествие долгое, но картины проплывают перед внутренним взором Вероники со скоростью горного ручья. Вероника видит вереницу ночей в гостевых комнатах придорожных трактиров — ночей, согретых жаром двух обуреваемых желанием тел. Она также видит дни, до краев заполненные дивными пейзажами, которые не могут быть реальными, ибо Вероника не знает иных пейзажей, кроме улиц Парижа. И наконец она видит венчание: ступени какой-то испанской церкви, белое платье, украшенное атласными розочками. Ее воображение достигает этой точки и, вспугнутое растущим возбуждением, запутывается в деталях, отказывается двигаться дальше. Пока Вероника ждет жениха на постоялом дворе «У императора», она совершает это путешествие, все более и более сумбурное, много раз. Но вот со стороны Парижа подъезжает карета. Черная и громоздкая. Из нее выходят двое мужчин — однако ни один из них не похож на шевалье д'Альби, отпрыска благородного рода, любовника куртизанки Вероники.
Маркиз и господин де Берль обратили внимание на женщину, сидящую в открытом легком экипаже. Они слегка поклонились ей, направляясь в трактир, где была назначена встреча с шевалье д'Альби. В глазах Маркиза чуть дольше задержалась расцвеченная необыкновенными красками картина: сидящая в густо-зеленой тени дерева женщина в шоколадном платье, в нарядной шляпке медового цвета, из-под которой выбиваются непослушные прядки темных волос. Такого рода картины обычно вешают на стену в столовой или над лестницей: в них не обязательно всматриваться — просто цветное пятно, от которого улучшается настроение.
Шевалье не было, и это могло означать, что он либо опоздает, либо не явится вовсе. Оба — и Маркиз, и де Берль, — как только увидели одинокую женщину в экипаже, пустой двор и лениво привалившегося к столбику галереи трактирщика, подумали, что более вероятно второе. Но то было всего лишь смутное опасение — мысль, мелькнувшая в голове и затерявшаяся в сутолоке иных впечатлений. Правда, потом, после получасового ожидания, эта мысль вернулась к Маркизу: он снова подумал, что д'Альби уже не приедет, что идеально спланированную череду событий нарушит та непредсказуемость, которая всегда была свойственна шевалье.
Господин де Берль более не скрывал свою злость. Ему вообще был непонятен образ жизни д'Альби, да и, пожалуй, тот особый вид энергии, которая никогда в нем не иссякала и взрывалась, выплескиваясь наружу бешеным фейерверком.
Шевалье опаздывал уже на час, и объяснить это можно было только наводнением, пожаром или ураганом. День, однако, был чудесный. Теплый ветерок принес кухонные запахи, и мужчины ощутили голод. Они уселись за стол на галерее — чтобы видеть дорогу. Движение было небольшое: медленно ползущая крестьянская телега, кучка сезонных работников, колченогая старуха с котомкой за спиной. Небо над Парижем было окрашено в бледно-голубой цвет прошлого. Маркиз чувствовал: что бы ни случилось, в прошлое возвращаться нельзя. Путешествие началось, и теперь имела значение только цель. Не важны больше планы, ожидания и люди, которые эти планы строили. В определенном смысле не важно было даже, что вообще кто-то отправился в путь. Экспедиция уже существовала в уме Маркиза — а значит, и в реальности. Оттого Маркиз и не нервничал так, как господин де Берль. Он полагал, что они просто съедят запоздалый завтрак и поедут дальше, не особенно расстраиваясь из-за отсутствия шевалье. Примерно это он и сообщил за завтраком де Берлю, однако тот, принципиальный противник любых отклонений от принятого плана, настаивал на возвращении. Доводы, которые он приводил, были для него весьма характерны: а вдруг это предостережение, знак, запрет? Маркиз смерил его долгим взглядом, но, когда минуту спустя они увидели, что их кучер едва стоит на ногах и его рвет, встревожился. Де Берль, роясь в сумках в поисках сушеной мяты и угольного порошка, пришел к выводу, что они получили второе предостережение. Почему бы им не вернуться в Париж, выяснить, что случилось с шевалье, нанять нового возницу и поехать завтра, послезавтра — тогда, когда разработан будет новый план. Маркиз слушал господина де Берля невнимательно, так как наблюдал за молодой женщиной, которая в эту минуту вышла из кареты и попросила у хозяина стакан воды. Она нервно обмахивалась веером, щеки у нее горели. Маркиза очаровала робость ее движений, контрастирующая с уверенностью тела, которое, будучи вырвано из тени яркими лучами солнца, выглядело теперь более крупным и сильным. Она то и дело посматривала на дорогу, и Маркизу показалось, что он видит в ее глазах смятение. Что-то здесь было не так. Молодая, хорошо одетая женщина, парижанка («Почему я ее не знаю? » — подумал Маркиз), в одиночестве ожидающая кого-то на окраине… И вдруг, на какой-то неизмеримо краткий миг, его осенило: связав концы с концами, он понял, что перед ним пресловутая любовница шевалье, о которой тот рассказывал на всех углах, умоляя собеседников держать язык за зубами. Кажется, он собирался на ней жениться, что все его друзья воспринимали как очередной ход в бесконечной игре с отцом. Маркиз внезапно ощутил прилив симпатии к молодой женщине. Поглаживая ладонью серебряный набалдашник трости, он раздумывал, не подойти ли ему к ней и не завести ли разговор. Она заметила, что на нее смотрят, и их взгляды на секунду встретились. Маркиз улыбнулся и слегка поклонился. Смутившись, она кивком ответила на поклон и, глядя в землю, вернулась в карету.
Вероника приехала в собственной карете, которую ей подарил шевалье. Теперь, поджидая его в тени каштана, она рассеянно поглядывала на игравшего во дворе с собакой подростка. Вероника была слишком возбуждена, чтобы на чем-либо сосредоточиться. Ум ее был занят созданием картин ближайшего будущего. На каждой из них она видела себя со стороны; так иногда бывает в сновидениях: мы остаемся собой, однако наша личность условна и изменчива — вон тот, напротив меня, это тоже я. Вероника видела себя черноволосой молодой девушкой. Эта девушка ждет любовника, который вскоре станет ее супругом. Она взволнована, щеки ее горят. Наконец подъезжает карета, золоченая и сверкающая; принадлежит она отцу шевалье, очень важной персоне. Из кареты выходит, нет, выскакивает шевалье д'Альби в темном камзоле с белоснежным жабо. На его лице восхищение, знакомое Веронике по проведенным вместе ночам. Губы прохладны и нежны. Он целует ей руку; затем следует поцелуй в уста. Они пересаживаются в его карету, лошади трогают. Сундуки. Нужно еще перенести сундуки, ведь там подвенечное платье. Картина как бы перемещается назад во времени: сейчас оба сундука привязывают к экипажу шевалье. Путешествие долгое, но картины проплывают перед внутренним взором Вероники со скоростью горного ручья. Вероника видит вереницу ночей в гостевых комнатах придорожных трактиров — ночей, согретых жаром двух обуреваемых желанием тел. Она также видит дни, до краев заполненные дивными пейзажами, которые не могут быть реальными, ибо Вероника не знает иных пейзажей, кроме улиц Парижа. И наконец она видит венчание: ступени какой-то испанской церкви, белое платье, украшенное атласными розочками. Ее воображение достигает этой точки и, вспугнутое растущим возбуждением, запутывается в деталях, отказывается двигаться дальше. Пока Вероника ждет жениха на постоялом дворе «У императора», она совершает это путешествие, все более и более сумбурное, много раз. Но вот со стороны Парижа подъезжает карета. Черная и громоздкая. Из нее выходят двое мужчин — однако ни один из них не похож на шевалье д'Альби, отпрыска благородного рода, любовника куртизанки Вероники.
Маркиз и господин де Берль обратили внимание на женщину, сидящую в открытом легком экипаже. Они слегка поклонились ей, направляясь в трактир, где была назначена встреча с шевалье д'Альби. В глазах Маркиза чуть дольше задержалась расцвеченная необыкновенными красками картина: сидящая в густо-зеленой тени дерева женщина в шоколадном платье, в нарядной шляпке медового цвета, из-под которой выбиваются непослушные прядки темных волос. Такого рода картины обычно вешают на стену в столовой или над лестницей: в них не обязательно всматриваться — просто цветное пятно, от которого улучшается настроение.
Шевалье не было, и это могло означать, что он либо опоздает, либо не явится вовсе. Оба — и Маркиз, и де Берль, — как только увидели одинокую женщину в экипаже, пустой двор и лениво привалившегося к столбику галереи трактирщика, подумали, что более вероятно второе. Но то было всего лишь смутное опасение — мысль, мелькнувшая в голове и затерявшаяся в сутолоке иных впечатлений. Правда, потом, после получасового ожидания, эта мысль вернулась к Маркизу: он снова подумал, что д'Альби уже не приедет, что идеально спланированную череду событий нарушит та непредсказуемость, которая всегда была свойственна шевалье.
Господин де Берль более не скрывал свою злость. Ему вообще был непонятен образ жизни д'Альби, да и, пожалуй, тот особый вид энергии, которая никогда в нем не иссякала и взрывалась, выплескиваясь наружу бешеным фейерверком.
Шевалье опаздывал уже на час, и объяснить это можно было только наводнением, пожаром или ураганом. День, однако, был чудесный. Теплый ветерок принес кухонные запахи, и мужчины ощутили голод. Они уселись за стол на галерее — чтобы видеть дорогу. Движение было небольшое: медленно ползущая крестьянская телега, кучка сезонных работников, колченогая старуха с котомкой за спиной. Небо над Парижем было окрашено в бледно-голубой цвет прошлого. Маркиз чувствовал: что бы ни случилось, в прошлое возвращаться нельзя. Путешествие началось, и теперь имела значение только цель. Не важны больше планы, ожидания и люди, которые эти планы строили. В определенном смысле не важно было даже, что вообще кто-то отправился в путь. Экспедиция уже существовала в уме Маркиза — а значит, и в реальности. Оттого Маркиз и не нервничал так, как господин де Берль. Он полагал, что они просто съедят запоздалый завтрак и поедут дальше, не особенно расстраиваясь из-за отсутствия шевалье. Примерно это он и сообщил за завтраком де Берлю, однако тот, принципиальный противник любых отклонений от принятого плана, настаивал на возвращении. Доводы, которые он приводил, были для него весьма характерны: а вдруг это предостережение, знак, запрет? Маркиз смерил его долгим взглядом, но, когда минуту спустя они увидели, что их кучер едва стоит на ногах и его рвет, встревожился. Де Берль, роясь в сумках в поисках сушеной мяты и угольного порошка, пришел к выводу, что они получили второе предостережение. Почему бы им не вернуться в Париж, выяснить, что случилось с шевалье, нанять нового возницу и поехать завтра, послезавтра — тогда, когда разработан будет новый план. Маркиз слушал господина де Берля невнимательно, так как наблюдал за молодой женщиной, которая в эту минуту вышла из кареты и попросила у хозяина стакан воды. Она нервно обмахивалась веером, щеки у нее горели. Маркиза очаровала робость ее движений, контрастирующая с уверенностью тела, которое, будучи вырвано из тени яркими лучами солнца, выглядело теперь более крупным и сильным. Она то и дело посматривала на дорогу, и Маркизу показалось, что он видит в ее глазах смятение. Что-то здесь было не так. Молодая, хорошо одетая женщина, парижанка («Почему я ее не знаю? » — подумал Маркиз), в одиночестве ожидающая кого-то на окраине… И вдруг, на какой-то неизмеримо краткий миг, его осенило: связав концы с концами, он понял, что перед ним пресловутая любовница шевалье, о которой тот рассказывал на всех углах, умоляя собеседников держать язык за зубами. Кажется, он собирался на ней жениться, что все его друзья воспринимали как очередной ход в бесконечной игре с отцом. Маркиз внезапно ощутил прилив симпатии к молодой женщине. Поглаживая ладонью серебряный набалдашник трости, он раздумывал, не подойти ли ему к ней и не завести ли разговор. Она заметила, что на нее смотрят, и их взгляды на секунду встретились. Маркиз улыбнулся и слегка поклонился. Смутившись, она кивком ответила на поклон и, глядя в землю, вернулась в карету.