Токарева Виктория Самойловна. Мало ли что бывает (сборник)

   Женщина повернулась и пошла к гардеробу. Месяцев покорно двинулся следом. Они взяли в гардеробе верхнюю одежду. Месяцев с удивлением заметил, что на ней была черная норковая шуба – точно такая же, как у жены. Тот же мех. Та же модель. Может быть, даже куплена в одном магазине. Но на женщине шуба сидела иначе, чем на жене. Женщина и шуба были созданы друг для друга. Она была молодая, лет тридцати, высокая, тянула на «вамп». Вамп – не его тип. Ему нравились интеллигентные тихие девочки, из хороших семей. И если бы Месяцеву пришла охота влюбиться, он выбрал бы именно такую, без косметики, с чисто вымытым, даже шелушащимся лицом. Такие не лезут. Они покорно ждут. А «вампы» проявляют инициативу, напористы и агрессивны. Вот куда она его ведет? И зачем он за ней следует? Но впереди три пустых часа, таких же, как вчера и позавчера. Пусть будет что-то еще. В конце концов, всегда можно остановиться, сказать себе: стоп!
   Он легко шел за женщиной. Снег поскрипывал. Плыла луна. Она не надела шапки. Так ведут себя шикарные женщины – не носят головной убор. Лучшее украшение – это летящие, промытые душистым шампунем, чистые волосы. Но на дворе – вечер, и ноябрь, и ничего не видно.
   Палатка оказалась открыта. В ней сидели двое: крашеная блондинка и чернявый парень, по виду азербайджанец. Девушка разместилась у него на коленях, и чувствовалось, что им обоим не до торговли.
   – У вас есть жетоны? – спросила женщина.
   – Сто рублей, – отозвалась продавщица.
   – А в городе пятьдесят.
   – Ну и езжайте в город.
   – Бутылку «Адвокат» и на сдачу жетоны, – сказал Месяцев и протянул крупную купюру.
   Ради выгодной покупки продавщица поднялась и произвела все нужные операции.
   Месяцев взял горсть жетонов и положил себе в карман. А вторую горсть протянул своей спутнице.
   – Интересное дело... – растерялась она.
   Месяцев молча ссыпал пластмассовые жетоны ей в карман. Неужели она думала, что Месяцев, взрослый мужчина, пианист с мировым именем, как последний крохобор шагает по снегу за своей пластмассовой монеткой?
   – И это тоже вам. – Он протянул красивую бутылку.
   Женщина стояла в нерешительности.
   – А что я буду с ней делать? – спросила она.
   – Выпейте.
   – Где?
   – Можно прямо здесь.
   – Тогда вместе.
   Месяцев отвинтил пробку. Они пригубили по глотку. Ликер был сладкий. Стало весело. Как-то забыто, по-студенчески.
   Медленно пошли по дорожке.
   – Сделаем круг, – предложила женщина.
   Моцион перед сном – дело полезное, но смущала ее открытая голова. Он снял с себя шарф и повязал ей на голову. В лунном свете не было видно краски на ресницах и на губах. Она была попроще и получше.
   Месяцев сунул бутылку в карман.
   – Прольется, – сказала женщина. – Давайте я понесу.
   Первая половина ноября. Зима – молодая, красивая. Белые деревья замерли и слушают. Ничего похожего нет ни на Кубе, ни в Израиле. Там только солнце или дожди. И больше ничего.
   – Давайте познакомимся, – сказала женщина. – Я Люля.
   – Игорь Николаевич.
   – Тогда Елена Геннадьевна.
   Выскочили две дворняжки и побежали рядом с одинаково поднятыми хвостами. Хвосты покачивались, как метрономы: раз-раз, раз-раз.
   Елена Геннадьевна подняла бутылку и хлебнула. Протянула Месяцеву. Он тоже хлебнул.
   Звезды мерцали, будто подмигивали. Воздух был холодный и чистый. Все вокруг то же самое, но под другим углом. Прежде размыто, а теперь явственно, наполнено смыслом и радостью, и если бы у Месяцева был хвост, он тоже качался, как метроном: раз-раз... раз-раз.
   – Можно задать вам вопрос?
   – Смотря какой.
   – Нескромный.
   – Можно.
   – Вы, когда целуетесь, вытираете помаду или прямо?
   – А вы что, никогда не целовали женщину с крашеными губами?
   – Никогда, – сознался Месяцев.
   – Хотите попробовать? – спросила Елена Геннадьевна.
   – Что попробовать? – не понял Месяцев.
   Елена Геннадьевна не ответила. Взяла его лицо обеими руками и подвинула к своему. Решила провести практические занятия. Не рассказать, а показать. Его сердце сделало кульбит, как в цирке вокруг перекладины. Не удержалось, рухнуло, ухнуло и забилось внизу живота. Месяцев обнял ее, прижал, притиснул и погрузился в ее губы, ощущая солоноватый химический привкус, как кровь. И эта кровь заставляла его звереть.
   – Не сейчас, – сказала Елена Геннадьевна.
   Но Месяцев ничего не мог с собой поделать. Он прижал ее к дереву. Но ничего не выходило. Вернее, не входило. Ее большие глаза были неразличимы.
   – Люля, – сказал Месяцев хрипло. – Ты меня извини. У меня так давно этого не было.
   А если честно, то никогда. Ведь он никогда не целовал женщин с крашеными губами. Месяцев стоял несчастный и растерянный.
   – Идем ко мне, – так же хрипло сказала Люля. – Я тебе верю.
   – К тебе – это далеко. Далеко. Я не дойду. Я не могу двинуться с места.
   Она произвела какое-то освобождающее движение. Что-то сняла и положила в карман. Потом легла прямо на снег. А он – прямо на нее. Она видела его искаженное лицо над собой. Закрыла глаза, чтобы не видеть. Потом сказала:
   – Не кричи. Подумают, что убивают.
   ...Он лежал неподвижно, как будто умер. Потом спросил:
   – Что?
   – Встань, – попросила Люля. – Холодно.
   – А... да...
   Месяцев поднялся. Привел себя в порядок. Зачерпнул горсть чистого снега и умыл лицо. В теле была непривычная легкость.
   Он достал бутылку и сказал:
   – Разлилось...
   – На меня, – уточнила Люля. – На мою шубу.
   – Плевать на шубу, – сказал Месяцев.
   – Плевать на шубу, – повторила Люля.
   Они обнялись и замерли.
   «Боже мой, – подумал Месяцев. – А ведь есть люди, у которых это каждый день». Он жил без «этого». И ничего. Все уходило на другое. На исполнительскую деятельность. Но музыка – для всех. А это – для себя одного.
   Собаки ждали. Месяцев пошел к корпусу. Люля – следом.
   Вошли как чужие. Люля несла бутылку с ликером.
   – Тут еще немного осталось, – сказала Люля.
   – Нет-нет, – сухо отказался Месяцев.
   Шуба была залита липким ликером. И это все, что осталось от большой страсти.
   Люля повернулась и пошла.
 
   Весь следующий день Месяцев не искал Елену Геннадьевну. Даже избегал. Он побаивался, что она захочет продолжить отношения. А какое может быть продолжение? Сын поступает в институт, дочь – невеста, Гюнтер вызванивает, Шопен ждет. А он под старость лет будет пристраиваться под елками, как собака Бобик.
   Но Елена Геннадьевна не преследовала его, не искала встречи, что было странно.
   По вечерам Месяцев смотрел «Новости». Но его телевизор сломался, как назло. Пришлось спуститься в холл, где стоял большой цветной телевизор. Елена Геннадьевна сидела в уголочке. На ней была просторная исландская кофта цвета теплых сливок.
   «Кто ей возит? – подумал Месяцев. – А кто возит моей жене? Может быть, у Елены Геннадьевны тоже есть муж? А почему нет? Она молодая шикарная женщина. Она немножко сошла с ума и позволила себе на природе». Хотя, если быть справедливым, это он сошел с ума, а ей было легче уступить, чем урезонивать. А потом она выбросила воспоминания, как пустую бутылку. Вот и все. У Месяцева затосковало под ложечкой.
   Диктор тем временем сообщал, что в штате Калифорния произошли беспорядки. Негры на что-то обиделись и побили белых. Довольно сильно обиделись и сильно побили. И получилось, что недостатки есть и в Америке, а не только у нас. Значит, никто никого не хуже.
   Месяцев сидел за ее спиной. Волосы Люля подняла и закрепила большой нарядной заколкой. Была видна стройная шея, начало спины с просвечивающими позвонками. У ровесниц Месяцева, да и у него самого шея расширилась, осела, и на стыке, на переходе в спину, холка как у медведя. А тут молодость, цветение и пофигизм – термин сына. Значит, все по фигу. Никаких проблем. Отдалась первому встречному – и забыла. Сидит себе, даже головы не повернет. Ей тридцать лет. Вся жизнь впереди. А Месяцеву почти пятьдесят. Двадцать лет до маразма. Зачем он ей?
   Люля поднялась и ушла, как бы в подтверждение его мыслей.
   Диктор тем временем сообщал курс доллара на последних торгах. Курс неизменно поднимался, но этот факт не имел никакого значения. Люля вышла. На том месте, где она сидела, образовалась пустота. Дыра. В эту дыру сквозило.
   Месяцев вышел из холла. Делать было решительно нечего. Домой звонить не хотелось.
   Месяцев спустился в зал. Сегодня кино не показывали. Зал был пуст.
   Месяцев подвинул стул к роялю. Открыл крышку. Стал играть «Времена года» Чайковского. Говорят, он писал этот альбом на заказ. Зарабатывал деньги.
   «Ноябрь». Звуки – как вздохи. Месяцев чувствовал то же, что и Чайковский в минуты написания. А что? Очень может быть. Петру Ильичу было столько же лет.
   Половина жизни. В сутках – это полдень. Еще живы краски утра, но уже слышен близкий вечер. Еще молод, но время утекает, и слышно, как оно шуршит. В мире существуют слова, числа, звуки. Но числа – беспощадны. А звуки – обещают. Месяцев играл и все, все, все рассказывал про себя пустому залу. Ничего не скрывал.
   Открылась дверь, и вошла Елена Геннадьевна. Тихо села в последний ряд. Стала слушать.
   Месяцев играл для нее. Даже когда зал бывал полон, Месяцев выбирал одно лицо и играл для него. А здесь этот один, вернее, одна уже сидела. И не важно, что зал пуст. Он все равно полон. Месяцев играл как никогда и сам это понимал. Интересно, понимала ли она...
   Месяцев окончил «Осень». Поставил точку. Положил руки на колени, Елена Геннадьевна не пошевелилась. Не захлопала. Значит, понимала. Просто ждала. Это было грамотное консерваторское восприятие.
   «Баркарола». Он играл ее бесстрастно, как переводчик наговаривает синхронный текст. Не расцвечивал интонацией, не сообщал собственных переживаний. Только точность. Только Чайковский. Мелодия настолько гениальна, что не требовала ничего больше. Только бы донести. Все остальное – лишнее, как третий глаз на лице.
   Еще одна пьеса: «На святках». Очень техничная. Техника – это сильная сторона пианиста Месяцева. Техника, сила и наполненность удара. Месяцев знал, что мог поразить. Но никогда не поражал специально. Музыка была для него чем-то большим, над человеческими страстями. Как вера.
   Он сыграл последнюю музыкальную фразу. Подождал, пока в воздухе рассеется последний звук. Потом тихо опустил крышку. Встал.
   Елена Геннадьевна осталась сидеть. Месяцев подошел к ней. Сел рядом. В ее глазах стояли слезы.
   – Хотите кофе? – спросил Месяцев. – Можем пойти в бар.
   – Нет-нет... Спасибо... – торопливо отказалась она.
   – Тогда погуляем?
   Они опять, как вчера, вышли на дорогу. Но и только. Только на дорогу. Луна снова сопровождала их. И еще привязались вчерашние собаки. Видимо, они были бездомны, а им хотелось хозяина.
   Шли молча.
   – Расскажите о себе, – попросил Месяцев.
   – А нечего рассказывать.
   – То есть как?
   – Вот так. Все, что вы видите перед собой. И это все.
   – Я вижу перед собой женщину – молодую, красивую и умную.
   – Больную, жалкую и одинокую, – добавила Елена Геннадьевна.
   – Вы замужем?
   – Была. Мы разошлись.
   – Давно?
   – Во вторник.
   – А сегодня что?
   – Сегодня тоже вторник. Две недели назад.
   – А чья это была инициатива?
   – Какая разница?
   – Все-таки разница. Это ваше решение или оно вам навязано?
   – Инициатива, решение... – передразнила Елена Геннадьевна. – Просто я его бросила.
   – Почему?
   – Надоело.
   – А подробнее?
   – Что может быть подробнее? Надоело, и все.
   В стороне от дороги виднелась вчерашняя палатка. Они прошли мимо. Вчерашняя жизнь не имела к сегодняшней никакого отношения. Месяцеву было странно даже представить, что он и эта женщина были вчера близки. У Месяцева застучало сердце. Он взял ее ладонь и приложил к своему сердцу. Они стояли и смотрели друг на друга. Его сердце толкалось в ее ладонь – гулко и редко. Она была такая красивая, как не бывает.
   – Я теперь как эта собака, – сказала Люля. – Любой может поманить. И пнуть. И еще шубу испортила.
   Он подвинул ее к себе за плечи и поцеловал в щеку. Щека была соленая.
   – Не плачь, – сказал он. – Мы поправим твою шубу.
   – Как?
   – Очень просто: мыло, расческа и горячая вода. А на ночь – на батарею.
   – Не скукожится? – спросила она.
   – Можно попробовать. А если скукожится, я привезу тебе другую. Такую же.
   Они торопливо пошли в корпус, как сообщники. Зашли в ее номер.
   Люля сняла шубу. Месяцев пустил в ванной горячую струю. Он не знал, чем это кончится, поскольку никогда не занимался ни стиркой, ни чисткой. Все это делала жена. Но в данную минуту Месяцев испытывал подъем сил, как во время удачного концерта. В его лице и руках была веселая уверенность. Интуиция подсказала, что не следует делать струю слишком горячей и не следует оставлять мех надолго в воде. Он намылил ворсинки туалетным мылом, потом взял расческу и причесал, снова опустил в воду, и так несколько раз, пока ворсинки не стали легкими и самостоятельными. Потом он закатал край шубы в полотенце, промокнул насухо.
   – У тебя есть фен? – Вдруг осенило, что мех – это волосы. А волосы сушат феном.
   Люля достала красивый фен. Он заревел, как вертолет на взлете, посылая горячий воздух. Ворсинки заметались и полегли.
   – Хватит, – сказала Люля. – Пусть остынет.
   Выключили фен, повесили шубу на вешалку.
   – Хотите чаю? – спросила Люля. – У меня есть кипятильник.
   Она не стала дожидаться ответа. Налила воду в кувшин, сунула туда кипятильник. На ней были синие джинсы, точно повторяющие линии тела, все его углы и закоулки. Она легко садилась и вставала, и чувствовалось, что движение доставляет ей мышечную радость.
   – А вы женаты? – спросила Люля.
   – У меня есть знакомый грузин, – вспомнил Месяцев. – Когда его спрашивают: «Ты женат?» – он отвечает: «Немножко». Так вот я очень женат. Мы вместе тридцать лет.
   – Это потому, что у вас есть дело. Когда у человека интересная работа, ему некогда заниматься глупостями: сходиться, расходиться...
   – Может быть, – задумался Месяцев. – Но разве вы исключаете любовь в браке? Муж любит жену, а жена любит мужа.
   – Если бы я исключала, я бы не развелась.
   – А вам не страшно остаться одной, вне крепости?
   – Страшно. Но кто не рискует, тот не выигрывает.
   – А на что вы будете жить? У вас есть профессия?
   – Я администратор.
   – А где вы работаете?
   – Работала. Сейчас ушла.
   – Почему?
   – Рыночная экономика требует новых законов. А их нет. Законы плавают. Работать невозможно. Надоело.
   – Но у вас нет мужа, нет работы. Как вы собираетесь жить?
   – Развлекать женатых мужчин на отдыхе.
   – Вы сердитесь?
   – Нет. Констатирую факт.
   – Если хотите, я уйду.
   – Уйдете, конечно. Только выпьете чай.
   Она разлила кипяток по стаканам, опустила пакетики с земляничным чаем. Достала коробку с шоколадными конфетами. Конфеты были на морскую тему, имели форму раковин и рыб. Месяцев взял морского конька, надкусил, заглянул в середину.
   Со дна стакана капали редкие капли. Люля развела колени, чтобы капало на пол, а не на ноги.
   Месяцев поставил свой стакан на стол. Опустил глаза, чтобы не смотреть в эти разведенные колени и чтобы она не увидела, не перехватила его взгляд.
   Все было правдой. Он, прочно женатый человек, развлекался во время отдыха с разведенной женщиной. Это имело разовый характер, как разовая посуда. Попользовался и выбросил. Но есть и другая правда. Он, не разрешавший себе ничего и никогда, вдруг оказался во власти бешеного желания, как взбесившийся бык, выпущенный весной из сарая на изумрудный луг. И вся прошлая сексуальная жизнь – серая и тусклая, как сарай под дождем.
   Месяцев опустился на пол, уткнулся лицом в ее колени.
   – Раздень меня, – сказала Люля.
   Он осторожно расстегнул ее кофту. Увидел обнаженную грудь. Ничего похожего он не видел никогда в своей жизни. Просто не видел – и все. Ее тело было сплошным, как будто сделанным из единого куска. Прикоснулся губами. Услышал запах сухого земляничного листа. Что это? Духи? Или так пахнет молодая цветущая кожа?
   Месяцеву не хотелось быть грубым, как тогда на снегу. Хотелось нежности, которая бы затопила его с головой. Он тонул в собственной нежности.
   Люля поставила стакан с чаем на стол, чтобы не пролить ему на голову. Но Месяцев толкнул стол, и кипяток вылился ему на спину. Он очнулся, поднял лицо и бессмысленно посмотрел на Люлю. Ей стало смешно, она засмеялась, и этот смех разрушил нежность. Разрушил все. Месяцеву показалось – она смеется над ним и он в самом деле смешон.
   Поднялся. Пошел в ванную. Увидел в зеркале свое лицо. И подумал: обжегся, дурак... Душу обожгло. И тело. И кожу. Он снял рубашку, повесил ее на батарею. Рядом на вешалке висела шуба.
   Люля вошла, высокая, белая и обнаженная.
   – Обиделся? – спросила она и стала расстегивать на нем молнию.
   – Что ты делаешь? – смутился Месяцев.
   – Угадай с трех раз.
   «Почему с трех раз?» – подумал он, подчиняясь, откидываясь к стене.
   Это было чувство обратное боли. Блаженная пытка, которую нет сил перетерпеть. В нем нарастал крик. Месяцев зарыл лицо в шубу. Прикусил мех.
   Потом он стоял зажмурясь. Не хотелось двигаться. Она обняла его ноги. Ей тоже не хотелось двигаться. Было так тихо в мире... Выключились все звуки. И все слова. И все числа. Бог приложил палец к губам и сказал: тсс-с-с...
   Потом была ночь. Они спали друг возле друга, обнявшись, как два зверька в яме. Или как два существа, придавленные лавиной, когда не двинуть ни рукой, ни ногой и непонятно, жив ты или нет.
   Среди ночи проснулся оттого, что жив. Так жив, как никогда. Он обладал ею спокойно и уверенно, как своей невестой, которая еще не жена, но и не посторонняя.
   Она была сонная, но постепенно просыпалась, включалась, двигалась так, чтобы ему было удобнее. Она думала только о нем, забыв о себе. И от этого самоотречения становилась еще больше собой. Самоотречение во имя наивысшего самовыражения. Как в музыке. Пианист растворяется в композиторе. Как в любви. Значит, любой творческий процесс одинаков.
   Концерт был сыгран. А дальше что?
   А дальше новая программа.
 
   За Месяцевым приехала дочь. На ней была теплая черная шапочка, которая ей не шла. Можно сказать – уродовала. Съедала всю красоту.
   Люля вышла проводить Месяцева. Ее путевка кончалась через неделю.
   – Это моя дочь, Анна Игоревна, – познакомил Месяцев. – Она некрасивая, но хороший человек.
   – Это главное, – спокойно сказала Люля, как бы согласившись, что Аня некрасива. Не поймала шутки.
   Аня была всегда красива, даже в этой уродливой шапке. Всем стало неловко, в особенности Ане.
   – Счастливо оставаться, – пожелал Месяцев.
   – Да-да... – согласилась Люля. – И вам всего хорошего.
   Месяцев с пристрастием посмотрел на шубу. Она не скукожилась. Все было в порядке.
   Машина тронулась.
   Обернувшись, он видел, как Люля уходит, и еще раз подумал о том, что шуба не пострадала. Все осталось без последствий.
 
   Месяцев прошел в свой кабинет и включил автоответчик.
   Студия звукозаписи. Просили позвонить. Тон нищенский. Платили копейки, так что работать приходилось практически бесплатно. Но Месяцев соглашался. Пусть все вокруг рушится и валится, а музыка должна устоять.
   Гюнтер. Просил отзвонить в Мюнхен. Он, оказывается, за это время приезжал в Москву, но не дождался. Уехал. Его ограбили на Красной площади. Набежала туча цыганят, облепили, обшарили и разбежались. И, когда разбежались, выяснилось, что у него нет кошелька.
   Месяцев представил себе цыганят – хорошеньких, большеглазых и чумазых. Ударить невозможно и терпеть противно. Наивное детство плюс законченный цинизм. Бедный Гюнтер.
   Звонок из дачного поселка. Срочно требуют деньги на ремонт дороги. Полтора миллиона, ни больше и ни меньше.
   Звонок из Марселя. Турне по югу Франции.
   Газета «Аргументы и факты» – интервью.
   Австрийское телевидение.
   Московское телевидение.
   Сюткин. Какой еще Сюткин?
   На кухне сидела теща Лидия Георгиевна, перебирала гречку. Она жила в соседнем доме, была приходящая и уходящая. Близко, но не вместе, и это сохраняло отношения.
   Готовила она плохо. Есть можно, и они ели. Но еда неизменно была невкусной. Должно быть, ее способности лежали где-то в другой плоскости. Теща – органически справедливый человек. Эта справедливость ощущалась людьми, и к ней приходили за советом. Она осталась без мужа в двадцать девять лет. Он бросил ее. Во время похорон Сталина его затоптали. Ушел и не вернулся. И ничего не осталось. Должно быть, затоптали и размазали по асфальту. Она старалась об этом не думать. Сейчас, в свои семьдесят лет, ей ничего не оставалось, как любить свою дочь, внуков, зятя. Игорь всегда ощущал ее молчаливую привязанность и сам тоже был привязан.
   Со своей матерью Месяцев виделся редко. Она жила в Ялте, у нее был собственный дом. На лето мать перебиралась в сарайчик, а дом сдавала отдыхающим. Копила деньги на зиму. Жильцы приезжали из года в год одни и те же. Образовалось что-то вроде дополнительной семьи. Эти дополнительные родственники терзали Месяцева просьбами, поручениями. Мать неизменно хвасталась, что у нее сын великий пианист, большой человек. А у больших людей – большие возможности.
   Раз в год она приезжала к сыну в Москву и, чтобы не выглядеть приживалкой, затевала в доме генеральную уборку: стирала занавески, мыла окна, перебирала шкафы. И при этом беспрестанно разговаривала, делилась впечатлениями о жизни. Все в доме становилось вверх дном, никто ничего не мог найти. Никто не мог сосредоточиться на своей жизни. Все покорялись ее воле и ходили угнетенные. И тихо ждали, когда все кончится и она уедет.
   Наконец мать уезжала, снабженная деньгами и подарками. Квартира и в самом деле сверкала, как невеста, сияла окнами, свежестью, как будто ее всю вытряхнули и выветрили на воздухе. Мать как бы оставляла после себя свою любовь и свой привет. И становилось грустно: отчего близкие люди так отчуждены друг от друга... Месяцева мучила совесть, он даже иногда плакал украдкой. Но жить с матерью он не мог. Мать была слишком активной в отличие от Лидии Георгиевны. Она не умела растворяться. И не хотела. Она должна была выразить себя. Видимо, эту черту Месяцев унаследовал от матери.
   Сюткин... Месяцев вдруг вспомнил: это родственник ялтинских постояльцев. Он решил открыть собственную булочную, и в этой связи Месяцев должен идти в правительство и просить для Сюткина денег.
   Месяцев не умел просить и унижаться. Но мать наивно полагала, что ее сын, процветая сам, должен бескорыстно помогать людям. Как бы платить процент от успеха. А скорее всего, просто хвасталась своим сыном.
   Месяцеву нечем хвастать. Его сын – в сумасшедшем доме. Косит от Армии. Дочь учится на тройки. Посредственно. По своим средствам. Ни один не унаследовал его способностей и трудолюбия.
   Месяцев стал делать необходимые звонки.
   Своему помощнику Сергею, чтобы начинал оформление во Францию.
   Дирижеру, чтобы согласовать время репетиций.
   В Мюнхен.
   На телевидение.
   И так далее. И тому подобное.
   Привычная жизнь постепенно втягивала, и это было как возвращение на родину. Месяцев – человек действия. И отсутствие действия угнетало, как ностальгия. Ностальгия по себе.
 
   Больница оказалась чистая. Полы вымыты с хлоркой, правда, линолеум кое-где оборван и мебель пора на помойку. Если присмотреться, бедность сквозила во всем, но это если присмотреться. Больные совершенно не походили на психов. Нормальные люди. Было вообще невозможно отделить больных от посетителей.
   Месяцев успокоился. Он опасался, что попадет в заведение типа палаты номер шесть, где ходят Наполеоны и Навуходоносоры, а грубый санитар бьет их кулаком в ухо.
   Алик вышел к ним в холл в спортивном костюме «Пума». Он был в замечательном настроении – легкий, расслабленный. Единственно – сильно расширены зрачки. От этого глаза казались черными.
   – Ты устаешь? – спросил Месяцев.
   – От чего? – весело удивился Алик.
   – Тебя лечат? – догадался Месяцев.
   – Чем-то лечат, – рассеянно сказал Алик, оборачиваясь на дверь. Он кого-то ждал.
   – Зачем же лечить здорового человека? – забеспокоилась жена. – Надо поговорить с врачом.
   В холл вошел Андрей. Друг Алика.
   Какое-то время все сидели молча, и Месяцев видел, что Алик тяготится присутствием родителей. С ровесниками ему интереснее.
   Жена выложила передачу на стол: горячее мясо в фольге. Икру в баночке. Фрукты. Алик тут же подвинул баночку к себе и начал выедать икру пальцем. Андрей принялся за мясо.
   Теща ходила по магазинам, потом готовила весь день. То, на что ушло время, труд и деньги, истреблялось за минуту.
   – Оставь на завтра, – не выдержала жена.
   – А тебе что, жалко? – удивился Алик, глядя весело, без обиды.
   – Ладно. Пойдем, – сказал Месяцев. – Надо еще с врачом поговорить.
   Врача не оказалось на месте. А медсестра сидела на посту и работала. Что-то писала.
   – Можно вас спросить? – деликатно отвлек ее Месяцев.
   Медсестра подняла голову, холодно посмотрела.
   – Вы не знаете, почему Месяцева перевели в общую палату?
   – Ему пронесли недозволенное. Он нуждается в контроле.
   – Что вы имеете в виду? – удивился Месяцев.
   – Спиртное. Наркотики.
   – Вы что, с ума сошли? – вмешалась жена.
   – Я? Нет. – Медсестра снова склонилась над своей работой.
   Месяцев с женой вышли в коридор.