Токарева Виктория Самойловна. Мало ли что бывает (сборник)

   – Глупости, – возмутилась жена. – Они все выдумывают. Деньги вымогают. Сейчас врачи – как шабашники.
   – Неизвестно, – мрачно предположил Месяцев. – От него всего можно ждать.
   – О чем ты говоришь? – строго упрекнула жена.
   – Что слышишь. Ты и твоя мамаша сделали из него монстра.
   Спустились в гардероб. В гардеробе продавали жетоны. При виде жетонов у Месяцева что-то защемило, затосковало в середине.
   У входа стояли омоновцы в пятнистых формах. У гардероба черный парень продавал бананы и киви. Месяцев слышал, что эти черные парни – скупщики. Естественно, не сами же они выращивали бананы и киви.
   Всего этого не было раньше: ни киви, ни ОМОНа, ни черных парней.
   – Надо поскорее забрать его отсюда, – сказал Месяцев. – Поговори с врачом.
   – Я говорила. Еще три недели.
   – Это долго.
   – А два года в Армии не долго?
   Месяцев вдруг подумал, что не взял домашний телефон Елены Геннадьевны. И свой не оставил. И значит, потерял ее навсегда. Фамилии он не знает. Места работы у нее нет. Остается надеяться, что она сама его найдет. Но это маловероятно.
   – Надо терпеть, – сказала жена.
   Надо терпеть разлуку с Люлей. Сына в сумасшедшем доме под охраной ОМОНа.
   Как терпеть? Куда спрятаться?
   В музыку. Куда же еще...
   Ночью жена лежала рядом и ждала. Они так любили объединяться после разлук. Жена хотела прильнуть к его ненадоедающему телу – гладкому, как у тюленя. Но не посмела приблизиться. От мужа что-то исходило, как биотоки против комаров. Жена преодолела отрицательные токи и все-таки прижалась к нему. Месяцев сжал челюсти. Его охватил мистический ужас, как будто родная мать прижалась к нему, ожидая физической близости. С одной стороны – родной человек, роднее не бывает. С другой – что-то биологически противоестественное.
   – Что с тобой? – Жена подняла голову.
   – Я забыл деньги, – сказал Месяцев первое, что пришло в голову.
   – Где?
   – В санатории.
   – Много?
   – Тысячу долларов.
   – Много, – задумчиво сказала жена. – Может, позвонить?
   – Вот это и не надо делать. Если позвонить и сказать, где деньги, придут и заберут. И скажут: ничего не было. Надо поехать, и все.
   – Верно, – согласилась жена.
   – Смена начинается в восемь утра. Значит, в восемь придут убираться. Значит, надо успеть до восьми.
   Месяцев никогда не врал. Не было необходимости. И сейчас он поражался, как складно у него все выходило.
   Жена поверила, потому что привыкла верить. И поверила, что тысяча долларов отвлекает его от любви. Они разошлись под разные одеяла.
   Дом затих. В отдалении вздыхал и всхлипывал холодильник.
 
   Месяцев встал в шесть утра. Машина отсырела за ночь. Пришлось вывинчивать свечи и сушить их на электрической плите. Спать не хотелось. Никогда он не был так спокоен и ловок. Пианист в нем куда-то отодвинулся, выступил кто-то другой. Отец был не только гармонист. В трезвые периоды он ходил по домам, крыл крыши, клал печи. Отец был мастеровой человек. Может быть, в Месяцеве проснулся отцовский ген. Хотя при чем тут ген... Он соскучился. Жаждал всем существом. Хотелось вобрать ее всю в свои глаза, смотреть, вдыхать, облизывать горячим языком, как собака облизывает щенка, и проживать минуты, в которых все, все имеет значение. Каждая мелочь – не мелочь, а событие.
   Машина завелась. Какое удовольствие ехать на рассвете по пустой Москве. Он никогда не выезжал так рано. Подумал: хорошо, что Люля разошлась. Иначе приходилось бы прятаться обоим: ей и ему. А так только он. Ему прятаться, а ей приспосабливаться. А вдруг она не захочет приспосабливаться... А вдруг он сейчас заявится, а там муж... Приехал мириться.
   Зажегся красный свет. Месяцев затормозил. Потом желтый, зеленый, а он стоял. Как будто раздумывал: ехать дальше или вернуться... Это так логично, что муж приехал мириться. И она помирится, особенно после того, как Месяцев уехал с дочерью, пожелав счастливо оставаться. Оставайся и будь счастлива без меня. А я домой, к семье, к жене под бочок.
   Муж – это материальная поддержка, положение в обществе, статус, может быть – отец ребенка. А что может дать Месяцев? То, что уже дал. А потом сел и уехал. И даже не спросил телефон.
   «Если муж в номере, я сделаю вид, что перепутал, – решил Месяцев и тронул машину. – Скажу: „Можно Колю?“ Он спросит: „Какого Колю?“ Я скажу: „Ах, извините, я не туда попал“...»
   Месяцев подъехал к санаторию. Здание прорисовывалось в утренней мгле, как корабль.
   Волнение ходило в нем волнами. Месяцев впервые подумал, что это слова одного корня. Волны поднимались к горлу, потом наступала знобкая пустота, значит, волны откатывались.
   Месяцев подергал дверь в корпус. Дверь была заперта. Он позвонил. Стал ждать. Вышла заспанная дежурная, немолодая и хмурая.
   Ей было под пятьдесят. Ровесница. Но женщина не играла больше в эти игры и осела, как весенний снег. А он – на винте. Того и гляди взлетит. Но и он осядет. К любому Дон-Жуану приходит Командор по имени «старость».
   Месяцев поздоровался и прошел. Дежурная ничего не спросила. Его невозможно было ни спросить, ни остановить.
   Комната Елены Геннадьевны находилась на втором этаже. Невысоко. Но Месяцев стоял перед дверью и не мог справиться с дыханием. Осторожно повернул ручку, подергал. Дверь была заперта, естественно. Месяцев стоял в нерешительности, не понимая, что делать дальше. Еще рано – нет и семи часов. Стучать неудобно и опасно. Стоять перед дверью – тоже неудобно и нелепо. Остается ходить перед корпусом и ждать. Либо садиться в машину и возвращаться.
   Дверь раскрылась. Она стояла сонная в ночной пижаме и смотрела безо всякого выражения. Без краски она казалась моложе и проще, как старшеклассница. Люля не понимала, как Месяцев оказался перед ее дверью, если он вчера уехал. Она ни о чем не спрашивала. Ждала. Месяцев стоял молча, как перед расстрелом, когда уже ничего нельзя изменить.
   Секунды протекали и капали в вечность. Месяцев успел заметить рисунок на ее пижаме: какие-то пляжные мотивы, пальмы. Может быть, человек перед расстрелом тоже успевает заметить птичку на ветке.
   Люля сделала шаг в сторону, давая дорогу. Месяцев шагнул в номер. Люля закрыла за ним дверь и повернула ключ. Звук поворачиваемого затвора стал определяющим. Значит, они вместе. Они одни.
   Говорить было не обязательно, поскольку слова ничего не значили. Когда лавина набирает скорость, она все сбривает на своем пути: дома, деревья, электрические столбы. Говорят, перед спуском лавины наступает особая тишина. Видимо, природа замирает, перед тем как свершить свою акцию. А может быть, задумывается. Сомневается: стоит ли? Потом решается: стоит. И – вперед. И уже ничего не учитывается, все под бритву – люди, их жизни, их труд. Идет лавина. И обижаться не на кого. Никто не виноват.
 
   Он поднял ее на руки, а правильнее – сгреб.
   – Больно, – сказала Люля.
   Но ему хотелось, чтобы ей было больно. Хотелось насилия, полной и грубой власти над ее телом. Как будто вымещал, мстил за свою зависимость от нее, за свою мучительную ревность, которая еще не осела в нем.
   Месяцев никогда не ревновал жену. Он ей верил. К тому же Ирина (так звали жену) всегда была неярким, скромным цветком. Как клевер. А к такому буйному и благоуханному цветению, как Люля, должны были слетаться все шмели со всех континентов.
   Потом они лежали и смотрели в потолок.
   – Ты извращенец, – сказала Люля.
   – Я девственник, – серьезно ответил Месяцев.
   Они пошли под душ. Стали мыть друг друга. Вода стекала по их лицам и телам. Люля подняла голову и жмурилась от падающих струй.
   Напустили полную ванну и уселись друг против друга. Он вытащил из воды ее ступню и положил себе на лицо.
   Сидели и отдыхали, наслаждаясь покоем, водной средой и присутствием друг друга.
   – Я боюсь, – сказал вдруг Месяцев.
   Она посмотрела с хорошим, наивным выражением:
   – Чего ты боишься?
   – Себя. Тебя. Это все черт знает что. Это ненормально.
   – Желать женщину и осуществлять свое желание – вполне нормально.
   – Это не помешает моей музыке?
   – Нет. Это помешает твоей жене.
   – А как быть?
   – Ты должен выбрать, что тебе важнее.
   – Я уже ничего не могу...
   Лавина не выбирает. Как пойдет, так и пойдет.
   Вода постепенно остыла. Они тщательно вытерли друг друга. Перешли на кровать. И заснули. И спали до часу дня.
   Потом проснулись и снова любили друг друга. Осторожно и нежно. Он боялся причинить ей вред и боль, он задыхался от нежности, нежность рвалась наружу, хотелось говорить слова. Но он боялся их произносить, потому что за слова надо потом отвечать. Он привык отвечать за свои слова. Но молчать не было сил. Повторял беспрестанно: Люля... Люля... Люля... Люля... Люля...
 
   В три часа они оделись и пошли в столовую.
   Обед был дорогой и невкусный, но они съели его с аппетитом. Месяцеву нравилось, что они одеты. Одежда как бы устанавливала дистанцию, разводила на расстояние. А с расстояния лучше видно друг друга. Он знал все изгибы и тайны ее тела. Но ее души и разума он не знал совсем. Они как бы заново знакомились.
   Логично узнать сначала душу, потом тело. Но ведь можно и наоборот. У тел – своя правда. Тела не врут.
   Люля накрасила глаза и губы, по привычке. Косметика делала ее далекой, немножко высокомерной.
   – У тебя есть дети? – спросил Месяцев.
   – Дочь. Пятнадцать лет.
   – А тебе сколько?
   – Тридцать четыре.
   Он посчитал, сколько ей было, когда она родила. Девятнадцать. Значит, забеременела в восемнадцать. А половую жизнь начала в шестнадцать. Если не в пятнадцать...
   Ревность подступила к горлу, как тошнота.
   – Это моя дочь от первого брака, – уточнила Люля.
   – Сколько же у тебя было мужей?
   – Два, – просто сказала Люля.
   – Не много?
   – Первый – студенческий. Дурацкий. А второй сознательный.
   – Что же ты ушла?
   – Надоело. Я ведь говорила.
   – А любовники у тебя были?
   – Естественно, – удивилась Люля.
   – Почему «естественно»? Совсем не естественно. Вот у моей жены нет других интересов, кроме меня и детей.
   – Если бы у меня был такой муж, как ты, я тоже не имела бы других интересов.
   В груди Месяцева взмыла симфония «Ромео и Джульетта» Чайковского. Тема любви. Он был музыкант, и все лучшее в его жизни было связано со звуками.
   Он не мог говорить. Сидел и слушал в себе симфонию. Она тоже молчала. Значит, слышала его. Понимала. Ловила его волны. Месяцев очнулся:
   – А где твоя дочь сейчас?
   – С матерью моего мужа.
   – Ты не помиришься с мужем?
   – Теперь нет.
   Месяцев смотрел в стакан с компотом, чтобы не смотреть на Люлю. Логично было сказать: «Давай не будем расставаться». Но этого он сказать не мог. Ирина, Алик, Аня и теща. Да, и теща, и жених Ани, все они – планета. А Люля – другая планета. И эти планеты должны вращаться вокруг него, как вокруг Солнца. Не сталкиваясь. А если столкнутся – вселенская катастрофа. Конец мира. Апокалипсис.
   – Я чего приехал... – пробормотал Месяцев. – Я не взял твой телефон.
   – Я запишу своей рукой, – сказала Люля.
   Она взяла его записную книжку, вынула из сумочки карандаш. Открыла на букву «Л» и записала крупными цифрами. Подчеркнула. Поставила восклицательный знак.
   Шел пятый час. Месяцеву надо было уезжать. Ревность опять подняла голову, как змея.
   – Нечего тебе здесь делать, – сказал он. – В номере воняет краской. Обед собачий. Ты одна, как сирота в интернате.
   – А дома что? – спросила Люля. – Тут хоть готовить не надо.
   – Я не могу без тебя, – сознался Месяцев.
   – Ты делаешь мне предложение?
   – Нет, – торопливо отрекся он.
   – Тогда куда торопиться? Еще неделя, другая... Куда мы опаздываем?
   – Я не могу без тебя, – повторил Месяцев.
   – Я тебе позвоню, – пообещала Люля. – Дай мне твой телефон.
   – Мне не надо звонить.
   – Почему? – спросила Люля.
   – Не принято.
   – Понятно... – проговорила Люля. – Жена – священная корова.
   – Похоже, – согласился Месяцев. – Я сам тебе позвоню. Давай договоримся...
   – Договариваются о бизнесе. А здесь стихия. Ветер ведь не договаривается с поляной, когда он прилетит...
   «Здесь не ветер с поляной. А лавина с горами», – подумал Месяцев, но ничего не сказал.
   Люля стала какая-то чужая. Жесткая. И ему захотелось вынести себя за скобки. Пусть плавает по своей орбите. А он – по своей.
 
   Месяцев возвращался в город. Он обманул по крайней мере троих: журналиста, помощника Сережу и старинного друга Льва Борисовича, к которому обещал зайти. Однако журналисты – люди привычные. Их в дверь – они в окно. Сережа получает у него зарплату. А старинный друг – на то и друг, чтобы понять и простить.
   О том, что он обманывает жену, Месяцев как-то не подумал. Люля и Ирина – это две параллельные прямые, которые не пересекутся, сколько бы их ни продолжали. Два параллельных мира со своими законами.
   «Ветер, – вспомнил Месяцев. – Стихия. Врет все. Кому она звонила, когда просила жетон? И какое напряженное было у нее лицо... Что-то не получалось. С кем-то выясняла отношения. Конечно же, с мужчиной... Женщина не может уйти от мужа в пустоту. Значит, кто-то ее сманил. Пообещал, а потом передумал. И она села между двух стульев. Поэтому и плакала, когда сидела в зале и слушала музыку. Поэтому и отдалась на снегу. Мстила. А сейчас наверняка звонит и задает вопросы».
   Месяцев развернул машину и поехал обратно. Зачем? Непонятно. Что он мог ей предложить? Часть себя. Значит, и он тоже должен рассчитывать на часть. Не на целое. Сознанием он все понимал, но бессознательное развернуло его и гнало по кольцевой дороге.
   Месяцев подъехал к корпусу. Вышел из машины.
   Дежурная сменилась. Была другая.
   – Вам кого? – спросила она.
   – Елену Геннадьевну.
   – Как фамилия?
   – Я не знаю, – сказал Месяцев.
   – А в каком номере?
   – Не помню. – Месяцев зрительно знал расположение ее номера.
   – Куда – не знаете, к кому – не знаете. Мы так не пропускаем, – строго сказала дежурная, глядя мимо. По этому ускользающему взгляду Месяцев понял, что она хотела деньги. Месяцеву было не жаль денег, но он не выносил унижения. Хамство маленького человека. Потому что у Большого человека хамства не бывает.
   Он не стал препираться, отошел от корпуса, отодвинул себя от хамства. Стоял на дороге, наклонив голову, как одинокий конь. Люля шла по знакомой дороге – высокая, прямая, в длинной шубе и маленькой спортивной шапочке, надвинутой на глаза. Она увидела его и не побежала. Спокойно подошла. Так же спокойно сказала:
   – Я знала, что увижу тебя.
   – Откуда ты знала? Я же уехал.
   Люля молчала. Что можно было ответить на то, что он уехал и снова оказался на прежнем месте? Она как будто определила радиус, за который он не мог выскочить.
   – Я не имею права тебя расспрашивать, – мрачно сказал Месяцев.
   – Не расспрашивай, – согласилась Люля.
   – Не обманывай меня. Я прощаю все, кроме лжи. Ложь меня убивает. Убивает все чувства. Я тебя умоляю...
   Месяцев замолчал. Он боялся, что заплачет.
   – Если хочешь, оставайся на ночь, – предложила Люля. – Уже темно. Утром поедешь.
   – Не хочу я на ночь. Не нужны мне эти разовые радости. Я хочу играть и чтобы ты слушала. Хочу летать по миру и чтобы ты сидела рядом со мной в самолете и мы читали бы журналы. А потом селились в дорогих гостиницах и начинали утро с апельсинового сока...
   Он бормотал и пьянел от своих слов.
   – Ты делаешь мне предложение?
   – Нет. Я просто говорю, что это было бы хорошо. Поедем со мной во Францию.
   Люля стояла и раздумывала: может быть, выбирала между Францией и тем, кому она звонила.
   – А куда именно? В Париж? – спросила она.
   – Юг Франции. Марсель, Канны, Ницца...
   Люля никак не реагировала. Почему он решил, что она примет его приглашение? Почему он так самоуверен?
   Месяцев вдруг испугался. И тут же успокоился: как будет, так и будет.
   – Ну так что? – спокойно спросил он.
   – Хорошо, – так же спокойно согласилась Люля.
 
   Марсель оказался типичным портовым городом, с большим количеством арабов, красивый и шумный, отдаленно напоминающий Одессу.
   Месяцев дал в нем четыре концерта.
   После концерта подходили эмигранты. Ни одного счастливого лица. Принаряженные, но не счастливые. Пораженцы.
   Подходили бывшие диссиденты. Но какой смысл сегодня в диссиде? Говори что хочешь. Гласность отбила у них хлеб.
   Из Марселя переехали в Канны. Опустевший курорт. Город старичков. Точнее, город богатых старичков. Они всю жизнь трудились. Копили. А теперь живут в свое удовольствие.
   Люля смотрела на старух в седых букольках и норковых накидках.
   – Надо жить в молодости, – сказала Люля. – А в старости какая разница?
   – Очень глупое замечание, – откомментировал Месяцев.
   Люля не любила гулять. Ее совершенно не интересовала архитектура. Она смотрела только в витрины магазинов. Не пропускала ни одной. Продавщицы не отставали от Люли, целовали кончики своих пальцев, сложенных в щепотку, а потом распускали эти пальцы в воображаемый цветок. Люля и в самом деле выходила из примерочной – сногсшибательной красоты и прелести. Казалось, костюм находил свою единственно возможную модель. Обидно было не купить. И они покупали. Месяцев платил по кредитной карте и даже не понял, сколько потратил. Много.
   Люля делала покупки по своей схеме: в первый день она обегала все магазины и лавочки. Присматривалась. Это у нее называлось «выполнить домашнее задание». На другой день она делала выбор и покупала. На третий день понимала, что ошиблась в выборе, и меняла покупку. На это уходило все время. Месяцев ненавидел этажи магазинов и закутки лавочек. Он перемогался и сатанел от этой жизни. Люле мешало его нетерпение. Она попросила его оставаться на улице и ждать. Он так и делал.
   Вся поездка по югу Франции превратилась в одно сплошное нескончаемое ожидание. Люля постоянно звонила в Москву и заходила в каждый автомат на улице. А он ждал. Говорила она не долго, и ждать – не трудно, но он мучился, потому что за стеклянной дверью автомата протекала ее собственная жизнь, скрытая от него.
   Люля выходила из автомата с перевернутым лицом и говорила:
   – Свекровь вывихнула руку. Не может готовить. Даша чистит картошку ей и себе.
   – Даше пятнадцать лет. Она уже большая, – напоминал Месяцев.
   – Большая, – соглашалась Люля. – Но и маленькая.
   И это правда.
   Однажды он воспользовался ее отсутствием и сам позвонил домой. Подошла дочь.
   – Алика оставили еще на две недели, – прокричала Аня. Она экономила деньги, поэтому сообщала только самое главное.
   – Ты меня не встречай, – предупредил Месяцев. – За мной пришлют машину.
   – Я все равно приеду.
   – Но зачем?
   – Я увижу тебя на два часа раньше.
   – Но зачем тебе мотаться, уставать?
   – Это решаю я.
   Аня положила трубку. Зачем еще кто-то, когда дома все так прочно.
   Месяцев вышел из автомата.
   – Куда ты звонил? – спросила Люля.
   – Своему агенту, – соврал Месяцев.
   Он мог бы сказать и правду. Но у них с Люлей общие только десять дней. А потом они разойдутся по своим параллельным прямым. Это случится неизбежно. И пусть хотя бы эти десять дней – общие.
   В ресторанах Люля заказывала исключительно «фрукты моря» – так тут назывались крабы, моллюски и устрицы. Стоило это бешеных денег, но Люля не обращала внимания.
   – Это безумно вкусно, – говорила она. – И очень полезно. Сплошной йод.
   Вино она пила сухое, красное, говорила, что красное вино выводит из организма стронций. Люля следила за своим здоровьем. И это логично. Красота есть здоровье. Месяцев подумал, что Ирина ела бы одну пиццу, зверски экономила и прибавила бы пять килограммов. Хотя на Ирине не заметно – пять туда или пять обратно.
   Месяцев не знал, сколько он потратил. Во всяком случае, больше, чем заработал. На Западе – другие деньги. И открывается особая жадность, которую не преодолеть. Месяцеву пришлось преодолеть. Он тратил валюту, как рубли.
   – Ты о чем думаешь? – Люля пытливо заглядывала, приближая свое лицо. От ее лица веяло теплом и земляничным листом.
   – Так, вообще... – уклонялся он.
   Он готов был тратить, врать, только бы видеть близко это лицо с высокими бровями.
   Каждый вечер после концерта они возвращались в гостиницу, ложились вместе и обхватывали друг друга так, будто боялись, что их растащат. Обходились без излишеств, без криков и прочего звукового оформления. Это было не нужно. Все это было нужно в начале знакомства, как дополнительный свет в темном помещении. А здесь – и так светло. Внутренний свет.
 
   Последние три концерта – в Ницце. Равель. Чайковский. Прокофьев. Месяцев был на винте. Даже налогоплательщики что-то почувствовали. Хлопали непривычно долго. Не отпускали со сцены.
   В последний вечер их пригласила в гости правнучка декабриста. Собралось русское дворянство. Люля и Игорь смотрели во все глаза: вот где сохранились осколки нации. Сталин наплодил Шариковых. И теперь живут дети и внуки Шариковых. А дети и внуки дворянства – где они? Сидели за столом, общались. Месяцеву казалось, что он – в салоне мадам Шерер из «Войны и мира».
   Месяцев тихо любовался Люлей. Она умела есть, умела слушать, говорить по-английски, она умела любить, сорить его деньгами. Она умела все.
   Среди приглашенных была возрастная красавица. Видно, что возрастная. И видно, что красавица. Одно не исключало другое. Она завела Люлю и Месяцева в пустую комнату и подарила им куклу. Сказала, что эта кукла ее погибшей дочери. Дочери было тринадцать лет. Она погибла от руки маньяка. Стала подробно рассказывать: как это было, когда это было, как девочка не вернулась из школы, как выла собака. Экспертиза показала, что она умерла в двенадцать часов. А они нашли ее в час. А если бы они хватились раньше и пришли не ночью, а вечером или даже в одиннадцать, пусть в одиннадцать тридцать, пусть без пяти двенадцать, они бы успели. Они опоздали на час, и вот этот час...
   Люля слушала, замерев от ужаса и сострадания. Месяцев довольно скоро понял, что находится во власти чужого безумия.
   Пришел муж старой красавицы – подтянутый и моложавый. Месяцеву показалось, что в его жизни есть своя Люля, потому что невозможно жить одними угрызениями.
   Муж сел за рояль и стал играть Брамса. Играть в присутствии Месяцева было как бы наивно. Но Месяцев с удовольствием сидел и слушал. У мужа была манера – подпевать, подвывать. Он подвывал и не контролировал себя. Отдавался всей душой, и Месяцев слышал его тоску и томление. Понимал, что положение в обществе, жизнь в налаженной стране, деньги и даже любовь ничего не решают, когда в жизни есть этот один час.
   Вернулись в гостиную. Люля сказала:
   – Я эту куклу не возьму.
   – Это была светлая девочка, – сказал Месяцев. – Значит, ее вещи несут свет.
   – Вот и возьми себе.
   В эту ночь Люля была грустна. И ласки их были особенно глубокими и пронзительными. Никогда они не были так близки. Но их счастье – как стакан на голове у фокусника. Вода не шелохнется. Однако все так неустойчиво...
 
   Дочь и Люля были знакомы. Сажать Люлю в их машину значило все открыть и взять дочь в сообщницы. Об этом не могло быть и речи.
   Пришлось проститься прямо в аэропорту. По ту сторону границы.
   – Возьми деньги на такси. – Месяцев протянул Люле пятьдесят долларов.
   – Не надо, – сухо отказалась Люля. – У меня есть.
   Это был скандал. Это был разрыв.
   – Пойми... – начал Месяцев.
   – Я понимаю, – перебила Люля и протянула пограничнику паспорт.
   Пограничник рассматривал паспорт преувеличенно долго, сверяя копию с оригиналом. Видимо, Люля ему понравилась и ему хотелось подольше на нее посмотреть.
 
   Дочь встречала вместе с женихом Юрой. Месяцева это устроило. Не хотелось разговаривать.
   – Что с тобой? – спросила Аня.
   – Простудился, – ответил Месяцев.
   Смеркалось. Елозили машины, сновали люди, таксисты предлагали услуги, сдирали три шкуры. К ним опасно было садиться. Над аэропортом веял какой-то особый валютно-алчный криминальный дух. И в этом сумеречном месиве он увидел Люлю. Она везла за собой чемодан на колесиках. Чемодан был неустойчивый. Падал. Она поднимала его и снова везла.
 
   На этот раз все подарки умещались в одной дорожной сумке. Месяцеву удалось во время очередного ожидания заскочить в обувной магазин и купить шесть пар домашних туфель и шесть пар кроссовок. Магазин был фирменный, дорогой, и обувь дорогая. Но это все. И тайком. Он выбросил коробки и ссыпал все в большую дорожную сумку, чтобы Люля не догадалась. Он скрывал от Люли свою заботу о домашних. Скрывал, а значит, врал. Он врал тут и там и вдруг заметил, как легко и виртуозно у него это получается. Так, будто делал это всю жизнь.
   Месяцев вытряхнул в прихожей обувь, получился невысокий холм.
   – Это все? – спросила дочь.
   – Мне ничего не заплатили, – соврал Месяцев. – Сказали, что переведут на мой счет.
   – А переведут? – спросила жена.
   – Не знаю.
   – Вам надо иметь адвоката, – заметил Юра. – У Ростроповича наверняка есть адвокат.
   – Надо сравнивать себя не с Ростроповичем, а со Львом Борисовичем, – заметила теща.
   Лев Борисович – друг семьи, философ, доктор наук. Философия в условиях рынка никому не понадобилась, и Лев Борисович научился солить огурцы и торговал ими возле магазина. Огурцы были восхитительные, с укропом и чесноком.
   – Адвокат стоит бешеных денег, – предположила дочь.
   – Это во-первых, – сказала жена. – А во вторых, Игорь – бесконфликтный человек.