Токарева Виктория Самойловна. Мало ли что бывает (сборник)

   – Что вы такое говорите? – оторопел Месяцев.
   – Военно-психиатрическая экспертиза определила диагноз: шизофрения, гебоидная симптоматика.
   Месяцев ощутил: что-то надвигается. Беда грохочет колесами, как поезд вдалеке.
   – Что это за симптоматика? – спросил он.
   – Склонность к мерзким выходкам, пренебрежение любой моралью, крайний эгоцентризм, специфическое мировоззрение...
   – Но таких людей сколько угодно, – резонно возразил Месяцев.
   – Есть здоровые эгоцентристы, а есть больные. Ваш сын болен. У него разрушены связи с окружающим миром.
   – А отчего это бывает?
   – Шизофрения – наследственное заболевание. У вас по мужской линии были душевнобольные?
   – Сумасшедших не было. А алкоголик был, – хмуро сказал Месяцев.
   – Ну вот. Алкоголизм – тоже душевное заболевание.
   – Это лечится? – тихо спросил Месяцев.
   – Малые нейролептики. Корректируют поведение. Но вообще это не лечится.
   – Почему?
   – Метафизическая интоксикация.
 
   Знакомый психоаналитик открыл частный кабинет и брал за прием большие деньги. Месяцева он принял без очереди.
   – Шизофрения – это болезнь яркого воображения, – объяснил он. – Ты думаешь, ты нормальный? Или я? Почти все гении были шизофреники. Эдгар По, Сальвадор Дали, Модильяни, Врубель, Эйнштейн...
   – Наверное, есть больные гении, а есть здоровые...
   – Гений – уже не норма. Норма – это заурядность.
   – Врач сказал, что у него разрушены связи с окружающим миром. И мне самому так кажется, – сознался Месяцев.
   – Значит, будет жить с разрушенными связями.
   – А это можно лечить?
   – Можно. Но не нужно. Не надо вторгаться в святая святых. В человеческую личность.
   – А какие перспективы? Что бывает с возрастом?
   – Деградация личности минимальная. Сейчас это неприятный юноша, потом будет неприятный старик.
   – И все?
   – И все.
   – Но его освободили от Армии, – насторожился Месяцев.
   – В Армии сколько угодно психически неполноценных. Просто их не проверяют. А ты положил в больницу. Ты мог и не знать.
   Похоже, поезд беды прогрохотал мимо. Опалил тяжким гулом, но не задел. Не задавил. Мимо.
   Месяцев вытащил из кармана стодолларовую купюру и положил перед врачом.
   – Жертвоприношение, – объяснил он.
   – Ну зачем? – застеснялся психоаналитик, но настроение у него не ухудшилось.
 
   Месяцев тронул машину. Увидел себя возле своего старого дома. Сработал стереотип. Он слишком долго возвращался к этому дому из любой точки земного шара.
   У подъезда стояла Аня.
   – Ты пришла или уходишь? – спросил Месяцев.
   – Ухожу. Я привозила им картошку.
   – Почему ты?
   – Потому что больше некому.
   – А Юра на что?
   Аня не ответила. Наступило тяжелое молчание.
   – Ты плохо выглядишь, – сказала Аня. – А должен выглядеть хорошо.
   – Почему? – не понял Месяцев.
   – Потому что Алик болен. Мы все должны жить долго, чтобы быть с ним.
   – У Алика все не так плохо. Эта болезнь не прогрессирует. И вообще – это не болезнь. Просто выплескивается яркая личность.
   – А ПНД? – напомнила Аня.
   – Ну и что?
   – А то, что для Алика теперь все закрыто. Ему нельзя водить машину, ездить за границу. Клеймо.
   Месяцев растерялся:
   – Но может быть, не ставить на учет?
   – Тогда Армия. Или Диспансер, или Армия. Ловушка.
   Месяцев замолчал. Аня тоже молчала, смотрела в землю.
   – Никто не хочет понять, – горько сказал Месяцев.
   – Не хочет, – подтвердила дочь.
   – У тебя вся жизнь впереди...
   – Но какая жизнь у меня впереди? – Аня подняла голову, и он увидел ее глаза, хрустальные от подступивших слез. – Какая жизнь у меня? У мамы? У бабушки? У Алика? Какой пример ты подаешь Юре? И что скажут Юрины родители? Ты подумал?
   – О Юриных родителях? – удивился Месяцев.
   – Да, да, да, и о них. Потому что мы – клан. Семейный клан. Птицы могут покрывать большие расстояния, только когда они в стае. И даже волки и львы выживают в стае. А ты нас разбил. Расколол. Это у тебя нарушены все связи с миром. Это ты сумасшедший, а не Алик.
   Аня повернулась и пошла.
   Под ногами лежал бежевый снег с грязью. На Ане были модные, но легкие ботинки, непригодные к этому времени года. А он ничего ей не привез, хотя видел в обувном магазине. Видел, но торопился. Аня шла, слегка клонясь в сторону. У нее была такая походка. Она клонилась от походки, от погоды и от ветра, который гулял внутри нее.
 
   Месяцев не мог себе представить, что придется платить такую цену за близость с Люлей. Он наивно полагал: все останется как есть, только прибавится Люля. Но вдруг стало рушиться пространство, как от взрывной волны... Волна вырвала стену дома, и он существовал в комнате на шестнадцатом этаже, где стоит рояль и нет стены. Вместо стены небо, пустота и ужас.
   Месяцев лежал на диване и смотрел в потолок.
   – Значит, так: или Достоевский, или Ницше, – спокойно сказала Люля.
   Месяцев ничего не понял.
   – Достоевский носился со слезой ребенка, а Ницше считал, что в борьбе побеждает сильнейший. Как в спорте. А проигравший должен отойти в сторону.
   Месяцев вспомнил выражение «на мусор». Значит, на мусор должна пойти Ирина, Аня и Алик.
   – Если ты будешь ходить к ним сочувствовать, ты принесешь им большее зло. Ты даешь им надежду, которая никогда не сбудется. Надо крепко хлопнуть дверью.
   – А если в двери рука, нога?
   – Значит, по ноге и по руке.
   – И по Алику, – добавил Месяцев.
   – Я ни на чем не настаиваю. Можешь хлопнуть моей дверью. По мне.
   – А ты?
   – Я приму твой выбор.
   – И ты готова меня отпустить?
   – Конечно. Мы встретились в середине жизни. Приходится считаться.
   – Ты найдешь себе другого? Ты опять поедешь в санаторий и отдашься на снегу?
   – Как получится, – сказала Люля. – Можно в парадном. На батарее.
   Она подошла к окну и легко уселась на подоконник.
   Ревность ожгла Месяцева. Он поднялся и пошел к Люле, не понимая зачем.
   – Не выдави стекло, – сказала Люля. – Выпадем.
   Он мог выпасть и лететь, держа ее в объятьях. И даже ахнуться об землю он согласен, но только вместе, чтобы в последнее мгновенье ощутить ее тепло.
 
   Когда перевезли рояль, в двухкомнатной квартире Люли стало тесно. Рояль требовал целую комнату.
   Люля наняла маклера. Маклер расселил соседнюю квартиру. На это ушло пятьдесят тысяч долларов.
   Деньги у Месяцева были, но лежали на счету Гюнтера. Люля позвонила Гюнтеру, он как раз собирался в Россию. Все кончилось тем, что соседняя двухкомнатная квартира стала собственностью Люли. Все сошлось, потому что должно было сойтись.
   Далее Люля наняла строительную бригаду. Они сломали стены внутри нового помещения, образовался шестидесятиметровый кабинет-студия со своей ванной и хозблоком. На ремонт и обмен ушло два месяца. Рекордный срок.
   Бригадир строительной бригады – молодой татарин с серьезным умным взглядом. Впоследствии выяснилось, что весь его ум уходил на то, как обштопать хозяйку. Он мог обштопать кого угодно, но не Люлю. Бригадир выполнял роль снабженца, доставал материалы. Цены в магазинах были разные, и бригадир мог целый день ездить по Москве в поисках наиболее дешевой плитки или досок. Появлялся в конце дня злой, приговаривал: «Не жрамши, не срамши». И это была правда. Он не ел, не ходил в туалет, чтобы сэкономить деньги и время. Но тратил время, силу, бензин, здоровье и в результате тратил больше, чем экономил. Месяцеву казалось, что жадность бежит впереди него.
   Второй рабочий – Алексей. Он ясно видел свою цель: женщины и приятное времяпрепровождение. Для этого нужны были деньги. Алексей являлся на работу и начинал вкалывать в поте лица. Он был высокий, сильный, постоянно смеялся, лучился зубами и глазами, черта мог свернуть. Когда переставал улыбаться, глаза становились белые, пронзительные, криминальные. Если надо было вышибить у хозяйки дополнительную сумму, посылали Алексея, а бригадир оставался в стороне. Он как бы выше этого и как бы бессребреник. Ему вообще ничего не надо. Он и так может работать, за бесплатно.
   Алексей напирал, как бык. Люля противостояла, как гладиатор. Между ними шла нескончаемая коррида.
   Третьим в бригаде работал плотник, трогательный человек. Алкоголик. Он работал для того, чтобы скопить себе на похороны, не вводить семью в расход. Трезвым он бывал в первую половину дня. Потом доставал откуда-то бутылку, и после обеда, вернее, начиная с обеда разворачивалось иное полотно жизни.
   Месяцев норовил дружить с бригадой и даже пил. Он увлекался новыми людьми, находил в них уникальные качества.
   Люля противилась этой дружбе, говорила, что надо соблюдать дистанцию. Если подпустить близко, перестанут уважать и в конце концов обворуют и напортачат.
   – Как тебе не стыдно, – укорял Месяцев. – Они такие же люди.
   – Да, – соглашалась Люля, – такие же люди, но без совести.
   В конце концов Люля оказалась права. Рабочих интересовали только деньги, но даже за деньги они не хотели работать. И кончилось тем, что халтурно сварили трубу, шов разошелся и вода залила нижний этаж. Пришлось делать ремонт соседям.
   – Ну что? – спрашивала Люля. – Кто прав?
   – Ты, – признавал Месяцев.
   Люля действительно была права во всех случаях. Она всегда выражала дельные практические суждения, и становилось очевидно, что она прирожденный администратор. У нее была замечательная память и масса поверхностных знаний во всех областях. Она помнила все телефоны и знала всю деловую Москву. И знала, как надо поступать в том или ином случае. Все переговоры с Гюнтером она взяла на себя, и Месяцев видел, что Гюнтер ее боится.
   Люля знала, как надо питаться, чтобы сохранить здоровье и форму. Хозяйство вела Тереза – глуховатая немка, из этнических немцев. Тереза была молчаливая и чистоплотная. Приходила и уходила. Это стоило денег, но Люля знала, где нужно экономить, а где нет. Нельзя экономить на своем здоровье, внешнем виде и душевном равновесии. Иногда закатывала приемы на сорок человек.
   – Это надо, – говорила она. – Рука дающего да вознаграждена будет.
   И в самом деле, после сабантуев подолгу держалось радостное, повышенное настроение.
   У Ирины любой пустяк вырастал в неразрешимую проблему. А у Люли наоборот: неразрешимая проблема сводилась до пустяка.
   Месяцев работал в своем кабинете-студии, готовил новую программу. От долгого сидения в нем накапливалось статическое электричество, он шел в половину Люли, находил ее там – радостную, оживленную, занятую. И каждый раз не верил: неужели ему такое счастье?
 
   Муза Савельева решила сменить тактику ожидания на тактику психологического давления. Друзья и знакомые должны открыто выражать свой протест. При встрече – не здороваться и не подавать руки. А по возможности – устремлять гневный, негодующий взор. Как в опере. Человек-укор. Игорь должен понять, что его круг восстал против измены. Ему станет стыдно, и он вернется.
   – Он не вернется, – обреченно сказала Ирина. – Он меня любил тридцать лет. Теперь там будет любить тридцать лет. Он так устроен. Это его цикл.
   – У тебя пораженческие настроения, – пугалась Муза. – Ни в коем случае нельзя сдаваться. Надо сопротивляться.
   Но в схеме сопротивления возникли трудности. Никто не захотел выражать Месяцеву протест. Поговорить за глаза – сколько угодно, но устремлять гневный взор... Идеи Музы оказались архаичны, как ее арфа. Инструмент богов.
   Еле удалось уговорить Льва Борисовича. Он согласился встать возле памятника Чайковскому перед началом концерта.
   Погода была плохая. Лев Борисович натянул поглубже ушанку, поднял воротник и не заметил, как подъехала машина Месяцева.
   – Лева! – окликнул Месяцев.
   Никакого укора не получилось. Лев Борисович смущенно приблизился и увидел женщину. Лицо – в мехах. Над мехами – глаза. Гордая красавица, как шахиня Сорейя, которая потрясла мир в шестидесятые годы. Льву Борисовичу тогда было тридцать лет. А сейчас шестьдесят три. «Шахиня» смотрела на него, и он вдруг увидел себя ее глазами – замерзшего, жалкого, бедного никчемушника.
   – Ты что здесь делаешь? – спросил Месяцев.
   – Соня послала, – сознался Лев Борисович.
   – Зачем?
   – Ее Ирина попросила, – выдал Лев Борисович.
   – Зачем?
   – Я не знаю. Просто чтобы ты меня увидел.
   У Месяцева стало мутно на душе.
   – На концерт пойдешь?
   – Нет, – отказался Лев Борисович. – У меня бронхит.
   – Передай Соне привет.
   – Спасибо, – поблагодарил Лев Борисович.
 
   Дирижер руководил руками, глазами, пальцами, даже ушами. Состав оркестра – сильный, и дирижер доставал те звуки, которые хотел слышать.
   Муть в душе не проходила, стояла у горла. Надо было как-то забыть обо всем, погрузиться в то особое состояние, которое выводило его на космос. Но ничего не забывалось. И не погружалось.
   Ирина на крышке рояля. Аня с промокшими ногами. Алик на койке сумасшедшего дома. Люля на подоконнике с раздвинутыми коленями. Вот и все. И никакого космоса. Никакой легкой шампанской дрожи. Все очень просто. Вот зал. Вот рояль. Концерт Прокофьева. Ноты он знает на память, может играть с закрытыми глазами. Играет. Все получается. Все слушают. Дирижер протягивает руки, хочет вытащить руками его душу. Но душа не вытаскивается. Звуки – пожалуйста. Все технично. Без ошибок. Как отлаженный компьютер.
   Аня с промокшими ногами. Теща с обуглившимся взглядом. И та, другая старуха в валенках положила голову на плечо сумасшедшего сына. Или наоборот. Он положил ей голову...
   Старуха вряд ли имеет машину, значит, она ездит каждый день в оба конца на общественном транспорте. И возит еду.
   Месяцев давно не жил в перестроечной действительности. У него была своя страна: большая квартира, дорогой рояль, дорогая женщина, качественная еда, машина, концертный зал, банкеты в посольствах, заграничные поездки. А была еще Россия девяностых годов, с нищими, со смутой на площадях, с холодом и бардаком переходного периода. И сейчас он остался в прежней жизни, а свою семью выкинул в холод и бардак. И она ничего не может противопоставить. Только выслать старого Льва Борисовича как парламентера.
   Зал хлопает. Дирижер, с плитами румянца на щеках, пожимает руку. Никто ничего не заметил. Но Месяцев побаивается, что окружающим заметно его состояние. Он сильно выпрямил позвоночник, как бы для дополнительной опоры. При этом зад у него слегка оттопырился, а живот слегка выпятился. И так, со слегка оттопыренным задом, он вышел кланяться. И прошел за кулисы.
   За кулисами собрался народ. Несли цветы. Цветов было много. Дорогие букеты складывали, как веники.
 
   Муза Савельева выдвинула новую тактику. Вместо Игоря подобрать другого мужчину. Игорь узнает, взревнует и вернется обратно, чтобы охранять свое гнездо и свою женщину.
   Мужчина был найден. Назывался Рустам. Чей-то брат. Или дальний родственник. Ирина не запомнила. Обратила внимание, что когда он расплачивался в ресторане, то достал пачку долларов толщиной в палец. Ирина подумала: может, он террорист, иначе откуда такие деньги.
   Рустам был ровесник Ирины, но выглядел молодо, на десять лет моложе. И приглашал танцевать молодых девочек в коротких юбках. Их ноги в колготках были как лакированные. Девчонки перебирали твердыми лакированными ногами, а Рустам обпрыгивал их вокруг, как козел.
   Ирина сидела за столиком в черно-белом одеянии, дорогая блуза с венецианскими кружевами, длинная юбка из тяжелого шелка. Величественная и возрастная, как царица Екатерина, только без парика и без власти. Или как Эдит Пиаф со своим греком. Но то была Эдит Пиаф, а не преподаватель по классу рояля.
   «Шла бы домой носки вязать», – сказала она себе. И глубокая грусть стояла в глазах. Этот поход только обнажил ее катастрофу. Она рухнула с большой высоты, разбилась и обгорела и теперь видит свои останки со стороны. Все можно поправить, но нельзя повернуть время вспять. Нельзя вернуть молодость и любовь Игоря.
   Возраст – это единство формы и содержания. Молодые наполнены молодостью, у них молодые формы и радостное содержание.
   Ирина тоже могла бы выйти в середину круга и задергаться в современном ритме включенного робота. Но на что это было бы похоже.
   Не надо ни за кого прятаться, тем более за чужих и посторонних мужчин. Надо как-то с достоинством выплывать из этой реки страданий. Или тонуть.
   Ирина вернулась домой. Вошла в комнату матери. Ясно, спокойно сказала:
   – Мама, я не могу жить. И не буду.
   – Можешь, – сказала Лидия Георгиевна. – Будешь.
 
   Алик летел высоко над землей. Жуть и восторг. Впереди гора. Надвигается. Сейчас врежется... Но обогнул. Пролетел мимо. Очень близко увидел бок горы – как гигантская корка хлеба.
   – Хорошо было? – спросил Андрей издалека.
   Алик увидел себя в бабкиной комнате.
   – Надо где-то баксы достать, – сказал Андрей.
   Они вышли из дома и куда-то поехали. Алик больше не летал, но был непривычно легким, расслабленным. Они без труда перемещались по Москве, покрывали большие расстояния. Оказывались то тут, то там. В том числе оказались на Таганке, возле новой квартиры отца. Дверь открыла Люля.
   – Отец дома? – спросил Алик.
   – Игорь Николаевич? – уточнила Люля. – Проходи.
   Алик прошел, а Андрей остался на лестнице. Спустился на полмарша вниз и стал ждать.
   – Слушай, а ты чего за старика вышла? – доверительно спросил Алик. – Хочешь, я тебя трахну?
   – Не хочу, – спокойно сказала Люля.
   – Почему?
   – Ты мне не нравишься. Поэтому.
   Вышел отец и сказал одно слово:
   – Вон...
   Алик попятился и ударился о косяк двери. Поморщился. Почесал плечо.
   – Вон, кому говорят, – повторил отец.
   – Уйду, уйду, – не обиделся Алик. – Дай мне денег. Последний раз.
   – Ничего я тебе не дам, – сказал Месяцев и добавил: – Скотина.
   – На день рождения позвали, – объяснил Алик. – Надо подарок купить.
   – Иди работать, будут деньги, – сказал отец. – Ступай вон.
   Алик стоял на месте.
   – Ты не расслышал? – спросила Люля.
   – Уйду, черт с вами, – беззлобно сказал Алик. – Где бы денег взять. Дай в долг. Я отдам.
   – Научишься себя вести, тогда приходи, – сказала Люля.
   Алик ушел озадаченный.
   – Ну как? – спросил Андрей.
   – Никак, – ответил Алик. – Не понимаю, зачем старому человеку деньги. Деньги нужны молодым.
   Алик и Андрей пешком пошли до Красной площади. Вся площадь была до краев набита людьми. Выступала какая-то крутая группа. Музыка, усиленная динамиками, наполняла пространство до самого неба. Ритм соединял людей и пространство в одно целое. Все скакали, выкидывая над головой кулак с двумя выдвинутыми вперед пальцами. Получался сатанинский знак. Толпа в основном состояла из молодежи, которая скакала, как на шабаше.
   Алик и Андрей тоже выкинули над головой сатанинский знак и стали скакать. Алику казалось, что он зависает. И если подпрыгнуть повыше, то полетит. Жуть и восторг. Они заряжались от толпы и сами заряжали. Как в совместной молитве, но наоборот. В молитве человек просит, а здесь берет не спрашивая. Здесь все можно, здесь ты – хозяин, а не раб. Можешь брать у жизни все, что хочешь, и пробовать ее на зуб, эту жизнь.
   Денег хватило на бутылку водки и триста граммов колбасы. Колеса были.
   Дома Андрей размешал колеса в стакане.
   – Это что? – спросил Алик.
   – Циклодол. При Паркинсоне прописывают. Я у дяди Левы украл.
   Алику было плевать на дядю Леву с Паркинсоном. Он спросил:
   – А что будет?
   – Ничего. Он еще себе купит. У него рецепт есть, а у меня нет.
   – Я не про дядю Леву. Я про нас.
   – Глюки. Посмотрим.
   Андрей размешал еще раз. Они хлебнули. Стали ждать.
   Появились какие-то блоки из пенопласта. Из них составлялся космический корабль. Как в детском конструкторе.
   – Ну как? – спросил Андрей.
   – Скучно. Давай водки добавим.
   Налили водки. Сделали по глотку. Алик добавил колес. Потом водки.
   Космический корабль стронулся с места и мерзко задребезжал. Скорость нарастала, дребезг усиливался. Потом взрыв. Треск и пламя. Загорелась голова.
   Алик дошел до телефона. Снял трубку. Набрал номер. Позвал:
   – Мама....
   И упал.
   Трубка раскачивалась над остановившимися глазами. И оттуда, как позывные, доносился голос матери:
   – Але... Але...
 
   Ирина ничего не могла понять. Вроде бы она слышала голос Алика, но тут же замолчали. Наверное, отошел контакт. Алик часто ронял телефон. Он вообще не бережет имущество.
   Ирина положила трубку и набрала номер Лидии Георгиевны. Алик последнее время жил в ее однокомнатной квартире, туда приходили его гости, туда перетащили видеомагнитофон. Грязь такая, что квартиру было легче сжечь, чем убрать. Но Лидия Георгиевна приходила, и убирала, и оставляла еду и свою пенсию. Она любила внука как никого и никогда. Это была главная любовь всей ее жизни.
   Жили на деньги Ирины. Ирина взяла несколько частных учеников, детей миллионеров. За один урок платили столько, сколько раньше за год. Странное наступило время. С одной стороны, все разваливается. А с другой стороны, она впервые может достойно продавать свое образование. Свой педагогический дар.
   Ирина снова набрала номер. Занято.
   Надо было собираться, ехать к ученице.
   Ирина не любила метро. Предпочитала наземный транспорт. Народу в троллейбусе набилось больше, чем он мог вместить. Ирину мяли и утрамбовывали. Но чем хуже, тем лучше. Если удобно сесть у окошка, наплывают мысли. А когда тебя месят и вращают, силы уходят на выживание и противостояние.
   Ирина перестала ходить в общественные места: на концерты, в театры. Раньше входила в зал под руку с Месяцевым – и этим все сказано. А сейчас входит в зал, видит полный партер народа, где она никому не нужна. И никто не нужен ей.
   Изо всех Христовых заповедей самой трудной оказалась: «смири гордыню».
   «Не укради» – легко. Гораздо труднее – украсть. «Не убий» – и того легче. Ирина не могла убить даже гусеницу. «Не лжесвидетельствуй» – тоже доступно. А вот «смири гордыню», пригни голову своему «я», выпусти в форточку свою женскую суть. И при этом – не возненавидь... ненависть сушит душу до песка, а на песке ничего не растет. Даже репей...
   Однажды в подземном переходе встретила Музу Савельеву. Прошла мимо. Муза позвала. Ирина не обернулась. Прошлая жизнь осталась где-то на другом берегу, и не хотелось ступать на тот берег даже ненадолго. Даже вполноги.
   Недавно зашла в универмаг и увидела себя в большом зеркале с головы до ног. В длинной дорогой шубе она походила на медведя-шатуна, которого потревожили в спячке. И теперь он ходит по лесу обалделый, не понимающий: как жить? чем питаться? И вообще – что происходит?
 
   В этот вечер Месяцев и Люля поехали в театр. Шла новая пьеса известного режиссера. Премьера. Люля не пропускала ни одной премьеры. Разделись в комнате у администратора, чтобы не стоять потом в очереди. Администратор Саша оказался знакомым Люли. Он помог снять ей пальто, хотя Месяцев стоял рядом.
   На Люле был розовый костюм, купленный в последней поездке, розовый лак на ногтях и розовая поблескивающая помада. Люля была вся розовая и поблескивающая, как леденец. Ее хотелось лизнуть.
   Там же раздевался некий Шапиро, известный ученый-физик, светский человек. Он катался на горных лыжах, обожал красивых женщин, не пропускал ни одной премьеры, и было непонятно, когда он работает. Физик поверхностно поздоровался с Люлей. Люля ответила, глядя чуть выше лба, и Месяцев понял: они знакомы. Были знакомы. А скорее всего, были близки, отсюда этот заговорщический общий не-взгляд. Люля как бы послала сигнал: внимание, опасно... Он: вижу, вижу, не бойся, не выдам...
   Сели в партер. Месяцев оглянулся. Ему вдруг показалось: весь зал спал с Люлей. Все мужчины. И те, кто с женами, и солдаты с девушками, и толстый негр. «Какой же я дурак», – подумал Месяцев.
   Пьеса была хорошая, и артисты играли хорошо, но Месяцев думал только одно: «Какой же я дурак...»
   В антракте он сказал:
   – Я поеду домой, а ты как хочешь.
   Люля пошла следом. Молча оделись. Молча сели в машину. Месяцев обдумал план ухода: необходимые ноты, бумаги он заберет сейчас. А за роялем можно будет прислать позже. Такелажники удивятся, но поймут. А может, и не удивятся. Какая им разница. Им лишь бы платили деньги, и больше ничего.
   Можно, конечно, объясниться с Люлей, но что он может ей сказать? Какой же я дурак... А при чем тут она? Он – дурак. А она какая была, такая и осталась.
   Месяцев решил обойтись без выяснений. Не упрекать, не задавать вопросов. И тут же спросил:
   – Он был твой любовник?
   – Кто? – не поняла Люля.
   – Ну, этот... – Месяцев вдруг забыл его фамилию.
   – Был, – сказала она.
   – Ты его любила?
   – Какое-то время.
   – Ты всех любила, с кем спала?
   – А что тебя удивляет? Спать без любви вообще безнравственно. По-моему...
   – Значит, это правда?
   – Что?
   – Люля – это понятие. Это образ жизни.
   – Сколько лет было твоей жене, когда вы встретились?
   – Шестнадцать.
   – А мне тридцать четыре. Я ведь не могла сидеть сжав колени. Я искала.
   – И нашла. Дурака. Какой же я дурак...
   Люля молчала.
   – Я переоценил свои возможности. Я не могу жить с женщиной, с которой переспал весь город. Я ухожу.
   Месяцев свернул во двор, остановил машину. Он не мог дальше ехать.
   Люля заплакала.
   – Я все тебе оставлю. Только рояль заберу.
   Люля продолжала плакать. Она снимала со щек слезы и смотрела на пальцы.
   – Ну что ты плачешь? – Месяцев чувствовал свое сердце.