Токарева Виктория Самойловна. Мало ли что бывает (сборник)

   Все с воодушевлением стали рыться в обувной куче, отыскивая свой размер. Месяцев ушел в спальню и набрал номер Люли.
   – Да, – хрипло сказала она.
   Месяцев молчал. Люля узнала молчание и положила трубку. Месяцев набрал еще раз. Трубку не снимали. Значит, она была дома и не хотела с ним говорить. Естественно.
   Можно было по-быстрому что-нибудь наврать, например – срочно отвезти кому-то документы... Приехать к Люле, заткнуть рот поцелуями, забросать словами. Но что это даст? Еще одну близость. Пусть даже еще десять близостей. Она все равно уйдет. Женщина тяготеет к порядку, а он навязывает ей хаос и погружает в грех. Он эксплуатирует ее молодость и терпение. Это не может длиться. Это должно кончиться. И кончилось.
 
   Жена погасила свет и стала раздеваться. Она всегда раздевалась при потушенном свете. А Люля раздевалась при полной иллюминации, и все остальное тоже... Она говорила: но ведь это очень красиво. Разве можно этого стесняться? И не стеснялась. И это действительно было красиво.
   Месяцев лежал отстраненный, от него веяло холодом.
   – Что с тобой? – спросила жена.
   – Тебе сказать правду или соврать?
   – Правду, – не думая сказала жена.
   – А может быть, не стоит? – предупредил он.
   Месяцев потом часто возвращался в эту точку своей жизни. Сказала бы «не стоит», и все бы обошлось. Но жена сказала:
   – Я жду.
   Месяцев молчал. Сомневался. Жена напряженно ждала и тем самым подталкивала.
   – Я изменил тебе с другой женщиной.
   – Зачем? – удивилась Ирина.
   – Захотелось.
   – Это ужасно, – сказала Ирина. – Как тебе не стыдно?
   Месяцев молчал.
   Ирина ждала, что муж покается, попросит прощения, но он лежал как истукан.
   – Почему ты молчишь?
   – А что я должен сказать?
   – Что ты больше не будешь.
   Это была первая измена в ее жизни и первая разборка, поэтому Ирина не знала, какие для этого полагаются слова.
   – Скажи, что ты больше не будешь.
   – Буду.
   – А я?
   – И ты.
   – Нет. Кто-то один... одна. Ты должен ее бросить.
   – Это невозможно. Я не могу.
   – Почему?
   – Не могу, и все.
   – Значит, ты будешь лежать рядом со мной и думать о ней?
   – Значит, так.
   – Ты издеваешься... Ты шутишь, да?
   В этом месте надо было сказать: «Я шучу. Я тебя разыграл». И все бы обошлось. Но он сказал:
   – Я не шучу. Я влюблен. И я сам не знаю, что мне делать.
   – Убирайся вон...
   – Куда?
   – Куда угодно. К ней... к той...
   – А можно? – не поверил Месяцев.
   – Убирайся, убирайся...
   Ирина обняла себя руками крест-накрест и стала качаться. Горе качало ее из стороны в сторону. Месяцев не мог этого видеть. Он понимал, что должен что-то предпринять. Что-то сказать. Но имело смысл сказать только одно: «Я пошутил, давай спать». Или: «Я виноват, это не повторится». Она бы поверила или нет, но это дало бы ей возможность выбора. Но Месяцев молчал и тем самым этого выбора ее лишал.
   – Убирайся, убирайся, – повторяла она, как будто в ней что-то сломалось, замкнулось.
   Месяцев встал, начал торопливо одеваться. Чемодан стоял неразобранный. Его не надо было собирать. Можно просто взять и уйти.
   – Ты успокоишься, и мы поговорим.
   Жена перестала раскачиваться. Смотрела прямо.
   – Нам не о чем говорить, – жестко сказала она. – Ты умер. Я скажу Алику, что ты разбился на машине. Нет. Что твоя машина упала с моста и утонула в реке. Нет. Что твой самолет потерпел катастрофу. Лучше бы так и было.
   Месяцев оторопел:
   – А сам по себе я разве не существую? Я только часть твоей жизни? И это все?
   – Если ты не существуешь в моей жизни, тебя не должно быть вообще. Нигде.
   – Разве ты не любишь меня?
   – Мы были как одно целое. Как яблоко. Но если у яблока загнивает один бок, его надо отрезать. Иначе сгниет целиком. Убирайся.
   Ему в самом деле захотелось убраться от ее слов. В комнату как будто влетела шаровая молния, было невозможно оставаться в этом бесовском, нечеловеческом напряжении.
   Месяцев выбрался в прихожую. Стал зашнуровывать ботинки, ставя ногу на галошницу. Правый ботинок. Потом левый. Потом надел пальто. Это были исторические минуты.
   История есть у государства. Но есть и у каждой жизни. Месяцев взял чемодан и открыл дверь. Потом он ее закрыл и услышал, как щелкнул замок. Этот щелчок, как залп «Авроры», знаменовал новую эру.
   Ирина осталась в обнимку с шаровой молнией, которая выжигала ей грудь. А Месяцев сел в машину и поехал по ночной Москве на зов любви. Что он чувствовал? Все! Ужас, немоту, сострадание, страх. Но он ничего не мог поделать. Лавина шла и набирала скорость. Она уже срезала его дом, погребла в нем всех живых. Что дальше?
   Что бывает дальше? Лавина съезжает, теряет скорость и останавливается в конце концов. Тогда уцелевшие выползают на свет Божий и наводят порядок. Откапывают живых. Хоронят мертвых. Ставят электрические столбы и натягивают провода. И опять в домах тепло, светло. И опять – жизнь. Как ни в чем не бывало. Надо только переждать...
   Месяцев позвонил в ее дверь. Люля открыла не зажигая свет. Месяцев стоял перед ней с чемоданом.
   – Все! – сказал он и поставил чемодан.
   Она смотрела на него не двигаясь. Большие глаза темнели, как кратеры на Луне.
 
   Утром Алик лежал на своей койке и слушал через наушники тяжелый рок. Музыка плескалась в уши громко, молодо, нагло, напористо. Можно было не замечать того, что вокруг. Отец в роке ничего не понимает, говорит: китайская музыка. Алик считал, что китайская музыка – это Равель. Абсолютная пентатоника. В гамме пять звуков вместо семи.
   В двенадцать часов пришел лечащий врач Тимофеев, рукава закатаны до локтей, руки поросли золотой щетиной. Но красивый вообще. Славянский тип. А рядом с ним заведующий отделением, азербайджанец со сложным мусульманским именем. Алик не мог запомнить, мысленно называл его «Абдулла».
   Абдулла задавал вопросы. Мелькали слова «ВПЭК», «дезаптация», «конфронтация». Алик уже знал: ВПЭК – это военно-психиатрическая экспертиза. Конфронтация – от слова «фронт». Значит, Алик находится в состоянии войны с окружением. Никому не верит. Ищет врагов.
   А кому верить? Сначала дали отдельную палату. Приходил Андрей – они немножко курили, немножко пили, балдели. Слушали музыку, уплывали, закрыв глаза. Кому это мешало? Нет, перевели в общую палату. Рядом старик, все время чешется. Это называется старческий зуд. Попробуй поживи на расстоянии метра от человека, который все время себя скребет и смотрит под ногти. Алик в глубине души считал, что старики должны самоустраняться, как в Японии. Дожил до шестидесяти лет – и на гору Нарайяма. Птицы растащат.
   Когда Алик смотрит на старых, он не верит, что они когда-то были молодые. Казалось, так и возникли, в таком вот виде. И себя не может представить стариком. Он всегда будет такой, как сейчас: с легким телом, бездной энергии и потребностью к абсолюту.
   Напротив Алика – псих среднего возраста, объятый идеей спасения человечества. Для этого нужно, чтобы каждый отдельно взятый человек бегал по утрам и был влюблен. Движение и позитивное чувство – вот что спасет мир. От недостатка движения кровь застаивается, сосуды ржавеют. В отсутствии любви время не движется, картинки вокруг бесцветны, дух угнетен. Душевная гиподинамия.
   А вот если побежать... А вот если влюбиться...
   Псих, конечно, псих, но черт его знает...
   Взять хотя бы родителей. Режим отца: лежит и сидит. Кровать, рояль, машина, обеденный стол. Вся жизнь на заду и на спине.
   Мать бегает в основном по квартире или по классу, хлопая в ладоши, отсчитывая ритм. Вот и вся гимнастика.
   А если бы отец побежал и мать побежала, оба постарались лично для себя, для своего тела и здоровья... Тогда это были бы другие люди. Псих хочет усовершенствовать мир без учета индивидуальности каждого человека. Как коммунисты.
   Второй принцип: быть влюбленным. А что это такое? Платоническое состояние? Или с включением секса?
   Алику нравилось заниматься сексом в экстремальных ситуациях. Например, на перемене, когда все вышли из класса. Прижать девчонку к стене – и на острие ножа: войдут – не войдут, застанут – не застанут, успеешь – не успеешь... Страх усиливает ощущение. А однажды на дне рождения вывел именинницу на балкон, перегнул через перила. Одиннадцатый этаж. Под ногами весь город. Перила железные, но черт его знает... Девчонка сначала окоченела от ужаса. Потом ничего... Не пожаловалась. Сидела за столом, поглядывала, как княжна Мери. А что дальше? А ничего.
   Однажды взял у бабки ключи от ее однокомнатной квартиры, и они с Андреем привели девчонку. Не из класса. Просто познакомились. Стали пробовать все позиции и комбинации, существующие в индийском самоучителе. И в это время пришла бабка. Приперлась. Алик не пустил. Не открыл дверь. Вечером дома начались разборки: как? не пустил? почему?
   – Потому что мы с Андреем трахали девочку, – сказал Алик.
   У матери глаза чуть не выпали на пол.
   – Одну?
   – А что? – Алик не понял, что ее так удивило.
   – А нельзя привести каждому по девочке? – спросил отец.
   Несчастные совки. Отец стучит, как дятел. Рад, что хватает на бананы. А жил бы в нормальной стране, имел бы несколько домов в горах и на побережье. А мать... слаще морковки ничего не ела. Ни взлетов, ни падений, ни засухи, ни дождя. Климат умеренно континентальный.
   Алик достал бумагу из тумбочки и стал писать стихи:

 
Море сна – за острые боли,
Жизни год – за минуту смятенья.
Нам ли шапки ломать собольи
И стыдиться собственной тени...
 

   Вошла медсестра, всадила укол так, что онемела нога.
   «Садистка, – подумал Алик. – Получает удовольствие от чужой боли».
   Медсестра вышла. Рок грохотал в уши. Стихи подходили к горлу:
 
   В палату вошел Месяцев и сел на край кровати. Алик снял наушники.
   – Скажи маме, пусть не приходит каждый день, – попросил Алик. – А то приходит и начинает рыдать.
   – Она переживает, – заступился Месяцев.
   – Пусть переживает дома. Она рыдает, а я что должен делать?
   – Успокаивать.
   – А меня кто будет успокаивать?
   В его словах была логика. Логика эгоиста.
   – Алик, я ушел из дома. – Месяцев как будто прыгнул в холодную воду. Это было плохое время для такого сообщения. Но другого времени не будет. Алик вернется домой и не увидит там отца. Он должен все узнать от него.
   – Куда? – не понял Алик.
   – К другой женщине.
   Алик стал заинтересованно смотреть в окно. Месяцев проследил за его взглядом. За окном ничего не происходило.
   – Я к бабке перееду. А она пусть к матери перебирается, – решил Алик.
   Месяцев понял: Алик смотрел в окно и обдумывал свою ситуацию в новой сложившейся обстановке. И нашел в ней большие плюсы.
   – А чего ты ушел? – как бы между прочим поинтересовался Алик.
   – Полюбил.
   – Так ты же старый.
   Месяцев промолчал.
   – А она хорошо готовит? – спросил Алик.
   – Почему ты спрашиваешь?
   – Я буду ходить к тебе обедать. Я буду жить у бабки, а есть у тебя.
   – Мама может обидеться.
   – Это ее трудности.
   – Ты жестокий человек, – упрекнул Месяцев.
   – А ты какой? Ты живешь, как хочешь. И я буду жить, как хочу. Почему тебе можно? А мне нельзя? Или всем можно, или всем нельзя. Разве не так?
   Месяцев молчал.
   Рядом на кровати сидела пара: старая женщина и ее сын в больничной пижаме. Он сидел поджав ноги, положив голову на материнское плечо. И они замерли в печальной отстраненности. Они были друг у друга и вместе выживали. Сын собирался спасать человечество от гиподинамии.
   А Месяцев сейчас встанет и уедет к молодой женщине, к исполнительской деятельности...
   – Вот тут мои книги, тетради и термос, – сказал Алик. – Некуда класть. Сестры ругаются.
   Алик протянул довольно тяжелый пакет. Месяцев взял и поднялся.
   – Ты мне что-нибудь принес? – спросил Алик.
   Это был вопрос его детства. Он всегда спрашивал, как только научился говорить: «Ты мне что-нибудь принес?»
   И Месяцев всегда что-то протягивал: мячик, шоколадку.
   – А разве тебе мама не носит? – смутился Месяцев.
   – Мама – это мама, – резонно заметил Алик. – А ты – это ты.
   – Если хочешь, возьми мою ручку. – Месяцев достал из кармана паркер с золотым пером.
   – Ух ты.... – задохнулся Алик.
   – Надо сказать: спасибо, папа.
   – Спасибо, папа...
   Они обнялись, и Месяцев с ужасом почувствовал, что он плачет.
 
   Ирина купила ящик вина и утром выпивала стакан. И ходила как под наркозом. На улице было скользко. Ноги разъезжались, как у коровы.
   Аня ушла жить к Юре. Не могла оставаться в доме, оскверненном предательством.
   Лидия Георгиевна переехала жить к дочери, чтобы не оставлять ее одну. В доме присутствовало предательство, и они обе дышали его тяжелым испарением. Никому ничего не говорили. Все держалось в глубокой тайне. Единственный человек, которого поставили в известность, – ближайший друг семьи Муза Савельева. Муза – профессор консерватории, арфистка и сплетница. В ней вполне совмещалось высокое и низменное. Так же, как органы любви территориально совпадают с органами выделения.
   Муза – ровесница Ирины. Она жила на свете почти пятьдесят лет и на собственном опыте убедилась, что семья не там, где страсть. А там, где дети и где удобно работать. Потому что страсть проходит. А дело и дети – нет.
   – Он вернется, – пообещала Муза.
   – Когда? – спросила Ирина и выпила стакан вина. Это имело значение – когда. Потому что каждый день, каждый час превратился в нескончаемый ад.
   – В зависимости от объекта, – профессионально заметила Муза. – Кто такая?
   – Понятия не имею, – созналась Ирина.
   – Вот и плохо, – не одобрила Муза. – Чтобы решить проблему, ее надо знать.
   Муза оперативно раскинула свои сплетнические сети и быстро выяснила: Месяцев ушел к Люле. Люля – известный человек, глубоководная акула: шуровала себе мужа на больших глубинах. Предпочитала знаменитостей и иностранцев. Знаменитости в условиях перестройки оказались бедные и жадные. А иностранцы – богатые и щедрые.
   Поэтому она брала деньги у одних и тратила на других.
   – Она красивая? – спросила Ирина.
   – Четырнадцать килограммов краски.
   – А это красиво? – удивилась Ирина.
   – По-моему, нет.
   – А почему она пользовалась успехом?
   – Смотря каким успехом. Таким ты тоже могла бы пользоваться, если бы захотела.
   – Но зачем Игорю такая женщина? – не поняла Ирина.
   – Ты неправильно ставишь проблему. Зачем Люле такой, как Игорь?
   – Игорь нужен всем, – убежденно сказала Ирина.
   – Вот ты и ответила.
   – Но почему изо всех – он? Есть ведь и богаче, и моложе.
   – Никто не захотел. Переспать – пожалуйста. А жениться – это другое. Кто женится на бляди?
   – Игорь.
   – Потому что у него нет опыта измен. Нет иммунитета. Его не обманывали, и он принял фальшивый рубль за подлинный.
   – А он знает, что она такая? – спросила Ирина.
   – Узнает... – зловеще пообещала Муза. – Не в колбе живем.
   – Что же мне делать?.. – потерянно спросила Ирина.
   – Сиди и жди. Он вернется.
 
   Ирина стала ждать. И Лидия Георгиевна стала ждать. Ирина при этом ходила на работу, ездила в больницу, уставала. Усталость и алкоголь притупляли горе.
   А Лидия Георгиевна ждала в буквальном смысле слова: сидела, как на вокзале, и смотрела в одну точку. И ее лицо было суровым и напряженным. Что она видела в этой точке? Может быть, своего мужа Павла, который ушел от нее на зов любви. Через год его затоптали. Она так не хотела. Судьба так распорядилась. «Возмездие, и аз воздам». А скорее всего, никакое не возмездие. Тогда многие погибли. Сталин не мог остановиться и даже мертвым собирал свой адский урожай.
   Лидия Георгиевна находила свое счастье в счастье дочери. Игорь был всегда занят, у него не оставалось времени для игрищ и забав. Казалось, Ирину никогда не коснется мужское предательство. С кем-то это случается, но не с ней. Как война в Боснии или эпидемия в Руанде. Где-то, у кого-то, не у них...
   Не только через Ирину, но и сама по себе она чтила зятя. Все, что он достиг в своей жизни, он достиг своими руками в прямом смысле этого слова. Из провинции, из низов рванул вверх. И укрепился наверху. Но в нем навсегда остались тяжелые комплексы из детства: ударят, прогонят, унизят. Так часто поступали с его пьяным отцом на его глазах. Игорь был настороженно-самолюбив, подозрителен. Он любил свою жену за то, что он ей верил.
   Лидия Георгиевна собирала статьи о нем в отдельную папочку, а фотографии – в альбом. Работала его биографом. Ходила в консерваторию на все его концерты. У нее был выходной черный костюм с белой кофточкой и брошью. Это был ее единственный выход на люди. В консерваторию ходит примерно одна и та же публика. Одни и те же лица. С ней здоровались, кланялись уважительно. И она здоровалась. Старушка-подросток. Потом садилась на свое место в пятом ряду. Лучший ряд, лучшее место. Ждала, когда появится Игорь. Он появлялся. Легко кланялся и сразу садился за рояль. И забывал о зале. И лицо у него становилось необычное.
   С возрастом Игорь пополнел, но ему это шло. Ему вообще шел возраст. Осмысленная зрелость. В юности в его лице чего-то не хватало.
   После концерта Лидия Георгиевна шла за кулисы. У Игоря была своя комнатка-боковушка, у входа всегда выстраивалась очередь почитателей. Лидия Георгиевна никогда не лезла без очереди. Стояла и ждала на общих основаниях. А потом заходила и поздравляла. И часто дарила цветы. Не всегда, но часто.
   А сейчас она не может пойти на концерт. В пятом ряду на ее месте сидит другая женщина. Она вытеснила Лидию Георгиевну и Ирину. Всех вытеснила и села... Разорила гнездо.
   Аня ушла без загса, незаконно. Свободная любовь. Говорят, на Западе так принято. Но мы же не на Западе... Алика без отцовской руки не удержать. Ирина живет враскоряку, ничего не видит, не соображает. Сколько это будет длиться? И когда это кончится?
   «Он нас любит. Он вернется», – внушала кому-то Лидия Георгиевна и прожигала взглядом свою точку. Как будто гипнотизировала: он вернется... вернется...
 
   И он вернулся. Забрать рояль.
   Рояль, как человек, имеет определенную информацию. Клавиши обладают своей податливостью. Рояль принимает тебя или нет. Он твой или чужой.
   Игорь мог играть только на своем стареньком классическом «Бехштейне».
   Ирины не было дома. Дверь отворила Лидия Георгиевна.
   У Игоря был свой ключ, но он позвонил, как чужой. За его спиной стояли два такелажника. Рояль грузят специальные люди. Просто грузчики здесь не подходят.
   – Там, – показал Игорь.
   Такелажники вошли в комнату и сразу принялись откручивать ножки от рояля.
   – Поешь? – будничным голосом спросила Лидия Георгиевна, как будто ничего особенного не происходило.
   Месяцев по привычке прошел на кухню. Сел за стол. Теща стала накладывать еду на тарелку. На этот раз было вкусно: картошка, селедка, лук.
   Месяцев стал есть. Теща внимательно на него смотрела.
   – Так вышло, – сказал он.
   – Это пройдет, – спокойно пообещала теща.
   – Что вы, не дай бог, если это пройдет...
   В глазах Игоря стоял настоящий страх.
   – Не ты первый, не ты последний. Но будь осторожен.
   – В каком смысле? – Месяцев поднял глаза. Теща приняла взгляд.
   – Затопчут.
   – Кто?
   – Жизнь.
   В дом вошла Ирина. В прихожей на полу, как льдина, лежал рояль. Такелажники переносили ножки к лифту. Все было понятно и одновременно не понятно ничего. Рояль стоял двадцать пять лет. Почему его надо выносить? Разве не достаточно того, что он вынес себя?
   Ирина торопливо прошла на кухню, прямо к холодильнику, достала бутылку вина. Не глядя ни на кого, стала пить из горлышка, как будто ее мучила жажда. Месяцев смотрел на нее во все глаза. Это было новое. Раньше она никогда не пила. Но ведь и он в качестве гостя тоже никогда здесь не был.
   – Хотя бы нашел себе скрипачку. Человека нашего круга, – прокричала Ирина. – А кого ты выбрал? У нее даже имени нет!
   – Как это нет? – растерялся Месяцев. – Есть.
   – Люля – это не имя. Это понятие.
   – Откуда ты знаешь?
   – Это знают все, кроме тебя. Все приходили и уходили. А ты остался. Дурак.
   – Дурак, – подтвердил Месяцев.
   – Она тебя отловила, потому что ты – известный пианист. А я любила тебя, когда ты был никто и ничто!
   – Я всегда был одинаковый, – хмуро сказал Месяцев.
   Ирина неожиданно опустилась перед ним на колени. Обняла его ноги.
   – Я не могу покончить с собой, потому что я не могу бросить Алика. И я не могу жить без тебя. Я не могу жить и не могу умереть. Пожалей меня...
   Ирина прижалась к его ногам и заплакала. Лидия Георгиевна вышла из кухни, чтобы не видеть.
   Месяцев потащил Ирину вверх, она поднялась и обняла его за шею. А он обнял ее. Они стояли и вместе плакали. И казалось, что сейчас кончатся слезы и решение будет найдено.
   – Я тебя не тороплю, – сказала Ирина. – Сколько тебе надо времени?
   – На что? – не понял Месяцев. Потом понял. Жена все решила за него. И казалось так естественно: привинтить к роялю ножки, поставить на место и все забыть. Все забыть.
   – Я не буду тебя упрекать, – пообещала Ирина. – В конце концов, порядочными бывают только импотенты. Я тоже виновата, я была слишком самоуверенна...
   Месяцев вытер ладонью ее щеки.
   – Ты не виновата, – сказал он. – Никто не виноват.
   В кухню вошли такелажники.
   – Нести? – спросил один.
   – Несите, – разрешил Месяцев.
   – Нет... – тихо не поверила Ирина.
   Она метнулась в прихожую. Упала на рояль, как на гроб. Обхватила руками.
   – Нет! Нет! – кричала она и перекатывала голову по лакированной поверхности.
   Такелажники застыли, потрясенные. Из комнаты выбежала Лидия Георгиевна и стала отдирать Ирину от рояля. Она цеплялась, мотала головой.
   Месяцев не выдержал и вышел. Стал в грузовой лифт. Через некоторое время мелкими шажками вдвинулись такелажники с телом рояля. Месяцев нажал кнопку первого этажа. Лифт поехал вниз. Крик вперемежку с воем плыл по всему дому. И становилось очевидно, что человек – тоже зверь.
 
   Капли стучали о жестяной подоконник. С неба капала всякая сволочь. У кого это он читал? У Корнея Чуковского, вот у кого. Месяцев чувствовал себя одиноко, как труп на шумной тризне. А это у кого? Кажется, у Пушкина.
   – Люля, – позвал он.
   – А... – Она выплыла из полудремы.
   – У тебя было много мужчин?
   – Что?
   – Я спрашиваю: у тебя было много мужчин до меня?
   – Кажется, да. А что?
   – Сколько?
   – Я не считала.
   – А ты посчитай.
   – Сейчас?
   – Да. Сейчас. Я тебе помогу: первый муж, второй муж, я... А еще?
   Люля окончательно вынырнула из сна:
   – Первый муж был не первый. И второй не второй.
   – Значит, ты им изменяла?
   – Кому?
   – И первому и второму.
   – Я не изменяла. Я искала. Тебя. И нашла.
   – А теперь ты будешь изменять мне?
   – Нет. Я хочу красивую семью. Все в одном месте.
   – Что это значит?
   – То, что раньше мне нравилось с одним спать, с другим разговаривать, с третьим тратить деньги. А с тобой – все в одном месте: спать, и разговаривать, и тратить деньги. Мне больше никто не нужен.
   Месяцев поверил.
   – Ты меня любишь? – спросил он.
   – Люблю. Но нам будут мешать.
   – Кто?
   – Твой круг.
   – Мой круг... – усмехнулся Месяцев. – Мой отец был алкаш, а мама уборщица в магазине. Ей давали еду. Жалели.
   – А я администратор в гостинице. Было время, когда койка стоила три рубля, со мной десять.
   – Не понял, – отозвался Месяцев.
   – Надо было есть, одеваться, выглядеть. Что ж тут непонятного?
   Месяцев долго молчал.
   – Почему ты молчишь? – встревожилась Люля.
   – Вспоминаю: «Ворами, блядями, авантюристами, но только вместе». Откуда это?
   – Не помню, – задумчиво отозвалась Люля.
   С неба продолжало сыпать. Но оттого, что где-то сыро и холодно, а у тебя в доме сухо и тепло...
   Он обнял Люлю.
   – Поиграй на мне, – сказала она. – Я так люблю твои руки...
   Он стал нажимать на ее клавиши. Она звучала, как дорогой рояль.
   А композитор кто? Любовь, страсть, тишина. И снежная крупа, которая сыпала, сыпала, сыпала с неба.
 
   Врач Тимофеев был занят. Он так и сказал:
   – Я занят. Подождите.
   Месяцев ходил возле кабинета. Прошло десять минут. Когда ждешь, то десять минут – это долго. Совковые дела, совковые врачи. Для них люди – мусор. Кто бы ни был. Пришел – значит, зависишь. А зависишь – сиди и жди.
   Прошло еще десять минут. Месяцев понял, что это неспроста. Алику не дают освобождение. Что-то сорвалось. И теперь Алика заберут в Армию. В горячую точку. И вернут в цинковом гробу.
   Из кабинета вышла женщина в белом халате. Как-то не просто глянула на Месяцева, будто что-то знала.
   – Войдите, – сухо пригласила она.
   У Месяцева все остановилось внутри. Он уже не сомневался в плохом исходе. И деньги не помогут, хотя он готов был платить любые деньги.
   Тимофеев сидел за столом в высоком колпаке, как булочник.
   – Ваш сын не пригоден к службе в Армии, – сообщил он.
   Месяцев молчал. Привыкал к счастливому повороту событий.
   – Спасибо... – растерянно проговорил он. – Очень хорошо.
   – Нет. Не хорошо. Ваш сын болен, и его надо лечить. И ставить на учет.
   – Куда? – не понял Месяцев.
   – В ПНД. Психо-неврологический диспансер. Такие больные стоят на учете.
   – Зачем?
   – Это нужно для общества. И для него самого. Если ваш сын совершит преступление, то его посадят не в тюрьму, а в больницу.