Страница:
десант на юге и на севере; затем от Нуменора прибыли еще
войска, и Умбар был отрезан от Харада. Кольцо медленно
сжималось, и прибывавшие в город беженцы и раненые приносили
страшные вести. Теперь надежда была только на корабли. И день
за днем они уходили из гавани, увозя людей, почти без надежды
прорваться сквозь нуменорскую морскую блокаду. Но здесь дело
спасала флотилия северного порта, которой удавалось оттягивать
на себя нуменорские силы, позволила уйти умбарским беженцам. И
никто не знал, что сила Кольца Денны, сила души его спасает
корабли беженцев, незримо ограждая их от атак нуменорцев.
Людей выводили до последнего дня. Не все добирались до
Харадских берегов, но все же очень многих удалось спасти.
Под конец в городе остался лишь небольшой отряд воинов,
зашедших в городской цитадели. Предводительствовал ими Денна,
не пожелавший покинуть своих людей. Сопротивление не могло быть
долгим. Маленький отряд был перебит весь. Ненавистного
харадского военачальника пытались взять живым, но пока он мог
сопротивляться, к нему подойти боялись. А когда он уже не мог
поднять меча, некому было спасать ему жизнь. Денна еще дышал,
когда удар нуменорского клинка отсек ему голову. Ее выставили
на воротах цитадели, и все нуменорское войско радостными
криками приветствовало победу над врагами. И крики замерли у
них в горле, когда у них на глазах голова и тело убитого
истаяли тонким дымом, словно и не было их. Так не стало у
Харада хранителя, и Умбар стал нуменорской крепостью.
И был он встречен тем, кого называл он Посланником в том
же темном зале. И тяжело было ему -- он считал, что не сумел
сделать ничто из того, что мог бы.
-- Я не оправдал твоих надежд, Посланник. Все силы мои
ушли на войну, и не стал я ни просветителем, ни учителем, как
ты ожидал.
-- Ты сделал больше. Ты стал защитником. Отныне ты будешь
так зваться, и это -- твой путь.
И был он облачен в черные одежды, и стал одним их Девяти.
И навечно осталась у него красная полоса на шее.
Они так нежно и изыскано звенят, эти маленькие
колокольчики в хрупких ажурных беседках. Утро -- перламутровое,
неопределенное. Каждый миг мимолетен и неповторим, и вся жизнь
такова -- миги, мгновения, каждое -- единственное. Эта
мимолетность, манящая печаль неопределенности и изменчивости --
во всем. И девушки в ярких платьях, что идут за водой к
источнику -- иные каждую минуту. Странно, как при этой
изменчивости вещь остается самой собой? Суть? Что есть суть?
Все меняется, все хрупко и изыскано, нежно и зыбко. Одно
повторяется -- эти проклятые видения. Каждую ночь новолуния --
всегда, неизбежно и страшно. И это с детства. Непонятно и
страшно. Здесь такого нет. Здесь -- гармония даже в смерти.
Печаль неизбежности, но не ужас. Но ночью -- не смерть. Жизнь,
но страшнее смерти. И он ее видит.
Страшно жить двойной жизнью. Днем еще как-то можно
отогнать мысли. Поэтому -- нет наездника и охотника, поединщика
и музыканта лучше его. Ночью -- опять эти страшные, непонятные
видения, от которых перехватывает дыхание. Сначала пытался
спрашивать. Затем -- затаился.
...-- Пропала, понимаешь, -- плачет. -- Куда я без нее?
Как детей-то накормить, а?
Всадник остановился. Он не знал, о чем речь, не знал, что
случилось. Но, еще не осознав сам, сказал:
-- Иди к Еловой горе. Она там, у порубки.
Оба воззрились на него в изумлении. А вечером крестьянин
прибежал, благодаря и кланяясь в землю, говорил:
-- Нашел, прямо там и была! Да будет вам счастье и тысяча
лет жизни, молодой господин!
"Счастье и тысяча лет... Зачем столько... Если бы понять,
что я вижу..."
И началось. Он стал понимать, что видит потаенное.
Особенно ясно это стало, когда он во сне увидел, как мать
обрезала руку. На другой день все произошло в точности, как во
сне. Он испугался. А потом привык. Он видел всякие грядущие
мелочи, и даже забавно было иногда подшучивать над друзьями. Но
все было до поры.
...Он увидел, как его убили, увидел -- кто. Он сказал. Не
поверили. Но так и случилось. Тогда стали верить. И бояться его
и его видений. Его глаз. Он это видел. Страшно. Все хуже и
хуже. Теперь он видел события, как бы на развилке: одно событие
и много исходов, в зависимости от обстоятельств. И в ужасе
понял, что от его слов зависят судьбы слишком многих, и он
должен судить и решать. Страшное бремя. Предотвращая близкое
зло, он слишком часто давал жизнь злу дальнему, более
страшному.
И он ушел, чтобы не быть с людьми, чтобы не судить... Ведь
никто не давал ему права, никто! Страшно видеть -- и молчать,
знать и мочь, но не уметь пользоваться, о, боги...
"Зачем, за что? Зачем -- я, почему? На что мне этот дар?
За что наказание, о боги? Я так молод, я еще ничего дурного не
сделал..."
Отшельник, сухой, словно ветка сосны с осыпавшимися
иглами, но глаза -- как раскаленные гвозди. Не скроешь ничего.
-- Тебе дан великий дар, и грех губить его. Говорят, раз в
тысячу лет рождаются такие люди. Видно, ты избран судьбой.
-- Если бы я знал, что делать с этим даром...
-- Помнишь ли -- "Зов, что заставляет покинуть край
счастливый, это -- моя дорога. Я разменял золото бездумного
счастья на черствый, но живой хлеб страданий. Горько мое вино,
но я пью его, ибо в нем -- свершенье. Хочешь -- возьми мой
хлеб, испей из чаши моей -- я жду. Боль приноси свою -- я
возьму ее, дав взамен знание и мудрость."
-- Темны эти слова...
-- Разве не темны твои сны? Ты хочешь знать их значение?
-- Нет... Я не хочу больше этого видеть, не хочу!
Отшельник встал, прямой и строгий, и поднял свой посох. -
- Вон отсюда... трус... будь ты проклят!
* * *
"Я должен измениться. Перестать быть собой. Мудрые говорят
-- не желай себе смерти, ибо жизнь не повторится. Лучше уж
умереть, чем это..."
Он помнил сказание: "Глядящий в глаза белого тигра,
седого, древнего, бессмертного тигра -- изменится. Познавший
суть свою -- изменится. Познание -- убийца покоя, похититель
счастья для имеющего жалость. Хочешь мудрости -- иди, но оставь
покой. Хочешь покоя -- убей свою жалость, умри." Это был первый
выбор. Он не хотел умирать -- но и жить т а к больше не хотел.
Глаза зверя -- светло-зеленые, затягивающие. Воля -- где?
Он не видел ничего, он шел, держась рукой за теплую короткую
шерсть. Тело зверя -- мускулистое, упругое, струится, словно
растворяясь. Где я? Что там? Я это видел когда-то... Что это?
Зверь несется гигантскими прыжками, почти не касаясь
земли. Туман скрывает его тело -- призрачное, как и он, и глаза
его -- как болотные огни... Человек сидит, изо всех сил держась
за жесткую холку...
* * *
"Я его видел... Он был другой -- моложе, сильнее... Если
это он -- то я знаю, кто это..."
-- Приветствую тебя, Идущий к Закату, -- неуверенно, еще
сомневаясь.
-- Привет тебе, приехавший на Белом Звере...
-- Я тебя откуда-то знаю. Я тебя видел? Но ты был так
давно. Ты мудр -- так говорят. Объясни!
-- Что?
-- Объясни мне меня.
-- Что с тобой?
-- Я вижу. Не знаю, не понимаю -- что? Если понимаю -- то
не могу сказать другим, ибо тогда должен судить, а я не в
силах...
-- Ты всегда видишь? Как это бывает?
-- Иногда, теперь очень часто. Словно как слышишь -- надо
затыкать уши. Но как закрыть душу?
-- Ты этого хочешь?
-- Не знаю... Теперь -- не знаю.
-- Сейчас ты можешь видеть? Смотри на меня -- что ты
видишь? Говори. И он заговорил. И не выдержал Черный
Повелитель. -- Замолчи! Замолчи! -- крикнул он, закрывая лицо
руками. -- Все правда. все так было... Иди за мной.
Листы книги были потрепанными и ломкими.
-- Читай. Здесь все поймешь -- все, что ты видел. Я буду
ждать.
* * *
-- Ты хочешь, чтобы я отнял твой дар?
-- Нет. Теперь -- нет.
-- Чего же ты желаешь? Говори -- все будет как ты
выберешь. Ведь ты можешь видеть грядущее -- загляни. Реши.
-- Не хочу. Мне это не нужно, я выбрал. Нужно ли мне
говорить, что я избрал, Повелитель?
-- Нет. Благодарю тебя. Только знай... впрочем, ты уже это
сам знаешь. Тяжело знать -- предвидеть -- и не сметь сказать.
-- Да. Я не смогу ничего изменить сам... Молчание.
-- Нет. Иначе это будет та же проклятая
предопределенность.
-- Но зачем тогда мой дар!
-- Тот, кто стоит на развилке, спросит -- туда ли я иду?
Знающий скажет -- да или нет. Но не скажет -- почему. И не
скажет -- как дойти, иначе нет смысла дороге.
-- Я отвечу, Повелитель.
* * *
"Сталь кольца -- оковы на устах моих, на сердце моем. Я
знаю. Я вижу. Я молчу. Я не смею менять -- предопределенность и
зло, что я призову на головы других. Я не смею судить. Не
судья, а слуга... Сталь кольца -- как печать, как клеймо, как
судьба... Лунный камень и ночь, и молчанье пути, я не смею, я
смею... Молчать -- и идти..."
Звали ее Исилхэрин, и была она в родстве с королевским
домом Нуменора. Когда шла она -- спокойная и отрешенная -- в
своем темно-вишневом бархатном платье, расшитом по плечам
черным стеклярусом, все говорили: "Вот идет Исилхэрин
прекрасная, холодная как осенняя луна." Многие искали руки
Исилхэрин белолицей, Исилхэрин черноволосой, красавицы с темно
-синими глазами, но спокойно отвергала всех она, не объясняя на
то причин.
Лишь одного мимолетного взгляда хватило им, чтобы искать
друг друга потом всю жизнь. Почему они не остановились, не
заговорили тогда? Лишь несколько минут спустя поняли они, что
эта короткая встреча -- их судьба. Но оба уже затерялись в
толпе.
Через семь лет, вернувшись из Средиземья, он увидел ее на
пристани, и, не раздумывая, подошел к ней, едва сойдя с
корабля. И, не говоря ни слова, шли они рядом по улицам белой
гавани. Наконец, остановились они у заросшей плющом ограды
дома, и спросил он:
-- Госпожа моя, я не знаю вашего имени, но мне кажется,
что я давным-давно знаю вас. Скажите, могу ли я просить вашей
руки?
-- Господин мой, только вас мыслю я своим супругом. Но,
боюсь, нам не быть вместе. Я скажу вам все, хотя это может
стоить мне жизни. Выслушайте меня.
-- Я приму все, что бы вы не сказали, ибо воистину наша
встреча дарована Валар.
Она странно улыбнулась в ответ.
-- Войдемте, господин мой.
-- Я доверюсь вам, хотя вы, возможно, возненавидите меня.
Уже давно наша семья не верит в мощь и милость Валар. Я не
знаю, откуда идут предания о творении Арды в нашем роду, но они
не похожи на те, что поведаны нам Элдар. Мы почитаем Древнюю
Тьму, ибо она старше Света, и силы ее -- древнее Арды. Древнее
Айнур и самого Эру. Мы не отвергаем Валар, но не они главные в
этом мире. Мы равно чтим Свет и Тьму, но Тьму мы ставим выше.
Она вздохнула.
-- Вот и все. Вы возненавидите меня -- пусть. Вы можете,
если захотите, выдать меня -- пусть. Я полагаюсь на вашу
совесть. Другого судьи, кроме вас, я не приму. Я в ваших руках.
Решайте.
Он сидел, низко опустив голову. Затем тихо заговорил:
-- Мне трудно понять вас -- слишком все это непривычно и
неожиданно. Тяжело мне. Но знайте -- никогда я не предам вас.
Это мое слово.
Непростой и нескорой была их любовь. Много раз покидал он
Нуменор и, возвращаясь из смертных земель, становился он все
суровее и задумчивее, и, хотя по счету нуменорских лет был он
еще молод, седина уже начала пробиваться в его черных волосах,
и все больше боевых шрамов было на теле его.
-- Я становлюсь другим. Словно Забытые земли меняют меня,
и нет мне больше радости здесь. Мне кажется, я перестаю быть
воином. Или я стал трусом? Не могу убивать их. Дикари,
жестокие, злобные... А мне жаль их. Как же не понять -- не
мечом и огнем... Да и почему, кто дал мне это право -- судить?
Не понимаю... Почему -- низшие? Темные -- да, грубые. Но разве
мы не были такими в свое время? И убивать их -- за это? Именем
Валар? Обращать их в рабов?
Он закашлялся.
-- Нет, госпожа моя. Вы можете услышать обо мне много
нелестного. Что я и трус, и не подчиняюсь приказам, и не уважаю
Великих... Верьте или не верьте -- это ваше дело. Но убийцей я
больше не стану. Я видел людей Харада. Они ровня нам,
нуменорцам, хотя и не Валар их вели. Наверное, я начинаю верить
Тьме...
И еще восемь лет прошло -- а он не возвращался. И вести
были всякие -- что он убит, что он в плену или, еще хуже,
сбежал к врагам.
Но он опять появился -- ночью постучался в дверь ее дома.
Он был теперь совсем седым, и уродливый шрам пересекал его лицо
через лоб и левую скулу. И впервые Исилхэрин потеряла
самообладание и плакала у него на груди. Когда утром
расставались они, она заметила странный перстень на его руке -
- похоже, что был он из стали, с очень темным камнем. Она
ничего не спросила, но, перехватив ее взгляд, он странно
посмотрел на нее и грустно улыбнулся.
Утром он уехал, а через неделю Исилхэрин взошла на
корабль, что плыл на восток, и в руке держала она ветку омелы.
Такой он увидел ее в гавани куда, повинуясь неясному зову,
пришел он этим утром. И все смотрели на прекрасную Исилхэрин,
которую словно минули эти пятнадцать лет -- она была
по-прежнему свежей и юной.
Однажды они шли по главной площади и ее привлекло странное
оживление у дверей высокого храма.
-- Что это? -- спросила она.
Он угрюмо молчал. А затем сказал -- резко и хрипло:
-- Жертвоприношение. Всесожжение во славу Валар. Уйди.
Исилхэрин застыла от ужаса. Эти слухи доходили до нее, но
она не верила.
-- Их -- живыми? -- выдохнула она.
-- Да. Но я помогу им...
Он накрыл кольцо рукой, и она увидела, как побледнело и
покрылось потом его лицо. И те двое, что были прикованы к
столбу -- спина к спине, вдруг повисли на цепях.
-- Все. Они мертвы. Им не будет больно. Идем отсюда.
И вновь была война. И сердце Исилхэрин болело от недоброго
предчувствия. А потом она узнала, что он схвачен и под судом,
потому что не дал перебить людей в небольшом харадском городке,
взятом после двухдневной осады. Разъяренные сопротивлением
солдаты ворвались, убивая всех на своем пути. Слов они не
слушали. Тогда он дрался против своих, а потом, когда понял,
что это безнадежно -- все говорили об этом по-разному -- он
выкрикнул какое-то жутко звучащее заклятье, и три черных тени
пролетели над пожарищем, и нуменорцы в ужасе отступили, бежали
от пылающих развалин. Его, израненного и жестоко избитого
приволокли в крепость и бросили в гарнизонную тюрьму. Обвинения
были тяжелые -- измена и ересь. Но прежде, чем был произнесен
приговор, в суд вошла Исилхэрин и сказала:
-- Вина на мне. Это я -- служительница Тьмы. Я околдовала
его. Он невиновен.
И теперь они стояли у столба -- спина к спине, и их руки
были скованы вместе -- ее руки с его руками, и одна цепь
притягивала их к столбу. И стиснув зубы, он изо всех сил молил
-- пусть она умрет. Пусть умрет сейчас, быстро, без боли. Он
понимал, что если так будет, силы кольца не хватит, чтобы убить
его. Он слишком был измучен, чтобы заставить кольцо убить их
обоих.
"Пусть умрет. Пусть умрет быстро", -- билось у него в
сердце.
И когда ее мертвая голова запрокинулась ему на плечо, он
облегченно вздохнул. За себя он не боялся.
Ему было дано видеть то, что не дано другим, и потому он
увидел перед собой фигуру в черном плаще с обнаженным мечом. Он
понял -- не раз ему приходилось из милости добивать смертельно
раненных. И с улыбкой принял он удар ледяного клинка в сердце.
-- Госпожа моя, далек твой путь, но я найду тебя. Ночь
ведет тебя, Тьма ведет меня, но рядом наши дороги. Я найду
тебя, я найду тебя...
Утро выдалось сырым и пасмурным. Холодный промозглый туман
затопил все ложбины и впадины, и вершины деревьев на холмах
выныривали из беловатой мути как драконьи гребни. Непонятно
было, где кончается туман и начинается небо. Непонятно было
каким будет день, разве что ближе к полудню солнце разгонит
туман и небо немного прояснится. Хотя вряд ли будет светлый
день. Этим летом погода хмурилась, и частые дожди совсем
размыли и без того сырую в этих местах землю. Хорошо еще, что
лесную почву покрывал плотный пружинящий слой хвои -- не так
мокро было спать и не так мокро идти. Гэндальф шел уже не
первый день, хотя путь, вроде, был недалек. Было подозрительно
спокойно -- за все эти дни он не встретил ни одной живой души.
Ему было страшновато, хотя вряд ли кто мог назвать его трусом
-- он единственный среди Мудрых отважился пойти сюда, в
страшный и таинственный Дол-Гулдур. Элронд, Кирдан и Галадриэль
оставались охранять свои владения, Саруман -- глава Мудрых, ему
нельзя; Радагаст -- пользы от него мало, остальные двое
пропали. Раньше, конечно, надо было разведать силы и укрытие
Врага. Но кто знал, что он будет бить так точно и мощно -- ведь
его считали беспомощным без Кольца! Права Галадриэль, он и без
Кольца скоро восстановит силы и станет неодолим. Да, ошибся
Эонве. Надо было еще тогда схватить его. Может, его и пощадили
бы -- все-таки только Майя. Но уж вечное заточение получил бы
точно. И был бы в Арде покой. Гэндальф вздохнул и побрел
дальше, опираясь на магический посох. "Да, силен Враг. Всего
тысячу лет как очухался -- а уже нет Арнора, в Гондоре
королевский род вымер, Эльфы почти все сбежали на запад, в
Мории -- Балрог... Вновь граница Света и Тьмы идет по горам,
словно и не было взлета нуменорских королевств... Раньше,
раньше надо было."
Туман немного рассеялся. С поросших клочьями мха ветвей
капала вода и неприятно ползла за ворот. День разгорался и
становилось тепло и душно. Вновь загудели занудные
комары-кровососы, запахло прелью и гнилью. Темный ручей бежал
по склону лесного холма, по слежавшимся прошлогодним листьям.
Вода была чистой и прозрачной, но Гэндальф опасался пить здесь,
в чародейском лесу у Дол-Гулдура. Из этого проклятого места
струилась зараза страха и колдовской тьмы, затягивая весь Лес,
нависая над Лориеном и протягивая цепкие пальцы за горы, к
благословенным землям Высших людей и эльфов.
С голой вершины лесного холма -- здесь был базальт, и рос
лишь мелкий кустарник -- он увидел жуткую башню. Черная,
угрюмая, она возвышалась над лесными волнами совсем близко, и
страх студнем дрожал вокруг нее в душном полуденном мареве. Она
казалась живым существом, затаившемся на холме и следящим
тяжелым плотоядным взглядом за добычей. Особенно это
впечатление усилилось ночью, когда в окошке башни замерцал
желтый огонек, словно кошачий глаз. Крылатая тень пронеслась
над лесом и исчезла в башне. К утру Назгул улетел. Жуткие
здесь, видно, задумывались дела. К кому, интересно, прилетал
Назгул? К своему сообщнику или, все-таки, здесь сам Саурон
Черный, Гортхауэр Жестокий?
Гэндальф очень тщательно подготовился к встрече. Он был
одет как умбарский книжник -- он видел их в южном Гондоре в дни
перемирия. Сила Света была в его посохе, и он надеялся
справиться с любым врагом.
Как ни странно, башня была пустой. Двери открыты, ни души.
Но он все-таки чувствовал чье-то присутствие, хотя этот
"кто-то" источал скорее не злобу, а любопытство. Гэндальф шел
осторожно, готовый каждый момент вступить в бой. И когда сзади
послышался мягкий тихий спокойный голос, он вздрогнул и
схватился за меч.
-- Добро пожаловать, почтенный!
Тот, кто приветствовал его, был безоружен. Совсем юный,
очень высокий и тонкий, с огромными серо-зелеными глазами, он
был одет во все черное. Плащ лежал, небрежно брошенный, на
спинке тяжелого кресла, придвинутого к заваленному книгами
столу. Оплывшие свечи в шандалах черненного серебра говорили о
том, что он работал всю ночь.
Гэндальф кивнул в ответ на приветствие, разглядывая своего
собеседника, похожего в лучах пробивающегося сквозь ячеистое
окно в свинцовом переплете солнца на черный тростник. "Кто это?
Назгул? Или сам Саурон? Он ведь может принимать любой облик, у
него ведь нет плоти, человеческой как моя... Но отсюда тянется
все Средиземское зло... Вряд ли это Назгул. Все -таки это
Саурон, и он обрел образ. Вот я и разгадал тебя, Враг, хоть и
приятен ныне твой облик."
-- Приветствую и тебя... Саурон Великий, Властелин Колец!
На лице юноши появилось странное выражение -- не то
растерянность, не то гримаса какая-то, и Гэндальф решил, что
тот досадует, что его разгадали. Юноша издал горлом странный
звук, вроде фырканья, и заговорил:
-- И что же ты хочешь от меня, гость ...из Умбара?
"Поверил!" -- возликовал Гэндальф. -- Я пришел почтить
тебя, и узнать, когда же ты, наконец, покончишь с этими подлыми
нуменорцами, -- изрек он.
-- Я не желаю губить людей, ...гость.
-- Но разве ты не хочешь покорить высших, слуг Валар?
-- Если они не будут трогать низших, пусть верят во что
хотят.
-- Но...
-- Но разве не хватит ломать комедию, Митрандир? -- сказал
черный. Гэндальф отскочил к стене и схватился за меч. --
Успокойся. Я умею ценить храбрость противника. Ты отважен,
Гэндальф. И не просто ради любопытства ты пришел ко мне,
Саурону Черному, -- он опять хмыкнул.
-- Что ты хочешь от меня?
-- Я хочу, чтоб ты ушел! -- отчаянно крикнул Гэндальф.
-- Охотно. Мне надоело сидеть здесь, полно и других дел в
Средиземье, -- на его лице снова появилось странное выражение.
-- Но ты ведь не условия мне ставить пришел. Вы слабы,
Олорин. Вы терпите поражения везде. Ведь ты боишься.
-- Тебя? -- возмущенно сказал Гэндальф. -- Ты, Враг,
силен, но Валар, -- начал было он проповедь, но осекся под
насмешливым взглядом Врага. "Ведь верно. Он -- хозяин
положения." Это было позорно и досадно, но Гэндальф еще пытался
делать хорошую мину при плохой игре.
-- Конечно, Митрандир, ты думаешь, что я только и жажду
гибели Запада. Зря. Мне нет дела до него. Я одного хочу --
пусть каждый владеет своим.
-- И, конечно, твое -- это все Средиземье? -- ехидно
заметил Гэндальф.
-- Не все. Пусть Высшие и эльфы живут где живут. Но пусть
и люди, не избранные Валар, живут по своей воле. Если вы
решитесь на эти условия -- будет мир. Видишь, я сам предлагаю,
хотя и хозяин положения.
Гэндальф задумался. Звучало заманчиво. Это было куда
больше всех ожиданий. "Но это Враг! Он обманет... А может
боится? Потому и идет на уступки... Ладно, примем условия. А
там -- увидим. Не соврет -- что ж можно и низших на время
оставить... А там, когда узнаем все о Враге получше, узнаем как
его свалить -- тогда и попробуем. Враг должен сгинуть... Но все
же до чего хорош лицом Враг!"
-- Хорошо, Саурон. Я принимаю твои условия. Итак -- мир.
Мы не нарушим нынешнюю границу. Я клянусь тебе в этом. Совет
мне верит, и я говорю от его имени.
-- Да будет так. В знак доброй воли я оставляю Дол Гулдур.
Но -- помни: стоит вам сделать хоть шаг -- миру между нами
конец. И еще, Гэндальф, -- совсем другим голосом добавил
Саурон. -- Я хочу предостеречь тебя. Бойся Курумо. Не верь ему.
Сейчас он с вами, но он предаст всех и вся. Помни это. Им
движет страх и жестокость, и он жаждет власти. Если ты пойдешь
с ним -- берегись. Я не пощажу тебя! -- И грозным был его
голос. Гэндальф невольно попятился.
-- Итак, я тоже клянусь хранить мир. Я сказал.
Гэндальф не стал задерживаться. Он был рад, что ушел
невредимым. Да и если еще Враг не соврал, что вряд ли, то
Высшие и Эльфы получат долгую мирную передышку. Он уже почти
уходил, когда его вдруг одолели сомнения. Он обернулся и
подозрительно спросил:
-- А ты действительно ли Саурон?
-- А кто же еще? -- пожал плечами, отвернувшись, Враг. И,
спускаясь по лестнице, Гэндальф услышал -- или ему показалось
-- за спиной хихиканье.
Имя -- Курумо. Взлетающее на первом слоге, и спадающее к
последнему. Тонкая радужная спираль. Три легких танцевальных
шага. Нечто таинственное, завуалированное, куда более
утонченное, чем Саруман. Курумо. Он с удовольствием перекатывал
это словечко во рту, смакуя его как изысканное кушанье --
розоватый сладкий лед с запахом розы, Курумо. Его губы
вытягивались трепетно и чувственно, когда он произносил это
имя, любимое имя. "Курумо",-- произнес он, восхищенно, с томным
наслаждением разглядывая себя в полированном зеркале --
красивого холеного умудренного годами мужчину в белых одеждах
из блестящей ткани, отражающей и до неузнаваемости меняющей
цвета, так, что одеяние его казалось радужным. Он нравился
себе. Ему нравилось в себе все -- лицо, фигура, движения,
голос. Пожалуй, он сравнил бы себя с бархатом или тонкой
замшей. Ему нравилось, что он глава Совета, что он мудрее всех,
и что все это признают. Он нравится себе таким -- красивым,
мудрым, Повелителем. Он был на вершине власти. Но -- подспудно
в его сердце шевелится страх. Курумо почти успокоился за свою
судьбу. Он уверил себя в собственной безопасности и поверил
этому. Он так хотел верить в это, что поверил. Поверил, что
Намо не доберется до него здесь. Поверил, что Саурон бессилен.
Поверил, что все беспрекословно ему верят и подчиняются, и
восхищаются им. Поверил, что в силах создать Кольцо.
Он уже достаточно много знал о Сауроне и Кольцах -- как из
записей в хрониках Гондора, Арнора, Имладриса и Лориэна, так и
от свидетелей и современников создания Колец. Многие эльфы
Холлина еще оставались в Средиземье среди подданных Галадриэли
и Кирдана, хотя ни один из них не был достаточно сведущ в
высшей магии, чтобы точно рассказать, какие именно заклятья
произносил Саурон. Эльфы ничто не забывают, но все ли из того,
что они помнят -- истинно? Все ли они запомнили верно? Все ли
поняли? Курумо надеялся по рассказам эльфов вычислить, какие
именно были заклятья. Казалось, ему это удалось. Ему так
казалось. Затем -- металл. Уже в этом -- то Курумо разбирался
войска, и Умбар был отрезан от Харада. Кольцо медленно
сжималось, и прибывавшие в город беженцы и раненые приносили
страшные вести. Теперь надежда была только на корабли. И день
за днем они уходили из гавани, увозя людей, почти без надежды
прорваться сквозь нуменорскую морскую блокаду. Но здесь дело
спасала флотилия северного порта, которой удавалось оттягивать
на себя нуменорские силы, позволила уйти умбарским беженцам. И
никто не знал, что сила Кольца Денны, сила души его спасает
корабли беженцев, незримо ограждая их от атак нуменорцев.
Людей выводили до последнего дня. Не все добирались до
Харадских берегов, но все же очень многих удалось спасти.
Под конец в городе остался лишь небольшой отряд воинов,
зашедших в городской цитадели. Предводительствовал ими Денна,
не пожелавший покинуть своих людей. Сопротивление не могло быть
долгим. Маленький отряд был перебит весь. Ненавистного
харадского военачальника пытались взять живым, но пока он мог
сопротивляться, к нему подойти боялись. А когда он уже не мог
поднять меча, некому было спасать ему жизнь. Денна еще дышал,
когда удар нуменорского клинка отсек ему голову. Ее выставили
на воротах цитадели, и все нуменорское войско радостными
криками приветствовало победу над врагами. И крики замерли у
них в горле, когда у них на глазах голова и тело убитого
истаяли тонким дымом, словно и не было их. Так не стало у
Харада хранителя, и Умбар стал нуменорской крепостью.
И был он встречен тем, кого называл он Посланником в том
же темном зале. И тяжело было ему -- он считал, что не сумел
сделать ничто из того, что мог бы.
-- Я не оправдал твоих надежд, Посланник. Все силы мои
ушли на войну, и не стал я ни просветителем, ни учителем, как
ты ожидал.
-- Ты сделал больше. Ты стал защитником. Отныне ты будешь
так зваться, и это -- твой путь.
И был он облачен в черные одежды, и стал одним их Девяти.
И навечно осталась у него красная полоса на шее.
Они так нежно и изыскано звенят, эти маленькие
колокольчики в хрупких ажурных беседках. Утро -- перламутровое,
неопределенное. Каждый миг мимолетен и неповторим, и вся жизнь
такова -- миги, мгновения, каждое -- единственное. Эта
мимолетность, манящая печаль неопределенности и изменчивости --
во всем. И девушки в ярких платьях, что идут за водой к
источнику -- иные каждую минуту. Странно, как при этой
изменчивости вещь остается самой собой? Суть? Что есть суть?
Все меняется, все хрупко и изыскано, нежно и зыбко. Одно
повторяется -- эти проклятые видения. Каждую ночь новолуния --
всегда, неизбежно и страшно. И это с детства. Непонятно и
страшно. Здесь такого нет. Здесь -- гармония даже в смерти.
Печаль неизбежности, но не ужас. Но ночью -- не смерть. Жизнь,
но страшнее смерти. И он ее видит.
Страшно жить двойной жизнью. Днем еще как-то можно
отогнать мысли. Поэтому -- нет наездника и охотника, поединщика
и музыканта лучше его. Ночью -- опять эти страшные, непонятные
видения, от которых перехватывает дыхание. Сначала пытался
спрашивать. Затем -- затаился.
...-- Пропала, понимаешь, -- плачет. -- Куда я без нее?
Как детей-то накормить, а?
Всадник остановился. Он не знал, о чем речь, не знал, что
случилось. Но, еще не осознав сам, сказал:
-- Иди к Еловой горе. Она там, у порубки.
Оба воззрились на него в изумлении. А вечером крестьянин
прибежал, благодаря и кланяясь в землю, говорил:
-- Нашел, прямо там и была! Да будет вам счастье и тысяча
лет жизни, молодой господин!
"Счастье и тысяча лет... Зачем столько... Если бы понять,
что я вижу..."
И началось. Он стал понимать, что видит потаенное.
Особенно ясно это стало, когда он во сне увидел, как мать
обрезала руку. На другой день все произошло в точности, как во
сне. Он испугался. А потом привык. Он видел всякие грядущие
мелочи, и даже забавно было иногда подшучивать над друзьями. Но
все было до поры.
...Он увидел, как его убили, увидел -- кто. Он сказал. Не
поверили. Но так и случилось. Тогда стали верить. И бояться его
и его видений. Его глаз. Он это видел. Страшно. Все хуже и
хуже. Теперь он видел события, как бы на развилке: одно событие
и много исходов, в зависимости от обстоятельств. И в ужасе
понял, что от его слов зависят судьбы слишком многих, и он
должен судить и решать. Страшное бремя. Предотвращая близкое
зло, он слишком часто давал жизнь злу дальнему, более
страшному.
И он ушел, чтобы не быть с людьми, чтобы не судить... Ведь
никто не давал ему права, никто! Страшно видеть -- и молчать,
знать и мочь, но не уметь пользоваться, о, боги...
"Зачем, за что? Зачем -- я, почему? На что мне этот дар?
За что наказание, о боги? Я так молод, я еще ничего дурного не
сделал..."
Отшельник, сухой, словно ветка сосны с осыпавшимися
иглами, но глаза -- как раскаленные гвозди. Не скроешь ничего.
-- Тебе дан великий дар, и грех губить его. Говорят, раз в
тысячу лет рождаются такие люди. Видно, ты избран судьбой.
-- Если бы я знал, что делать с этим даром...
-- Помнишь ли -- "Зов, что заставляет покинуть край
счастливый, это -- моя дорога. Я разменял золото бездумного
счастья на черствый, но живой хлеб страданий. Горько мое вино,
но я пью его, ибо в нем -- свершенье. Хочешь -- возьми мой
хлеб, испей из чаши моей -- я жду. Боль приноси свою -- я
возьму ее, дав взамен знание и мудрость."
-- Темны эти слова...
-- Разве не темны твои сны? Ты хочешь знать их значение?
-- Нет... Я не хочу больше этого видеть, не хочу!
Отшельник встал, прямой и строгий, и поднял свой посох. -
- Вон отсюда... трус... будь ты проклят!
* * *
"Я должен измениться. Перестать быть собой. Мудрые говорят
-- не желай себе смерти, ибо жизнь не повторится. Лучше уж
умереть, чем это..."
Он помнил сказание: "Глядящий в глаза белого тигра,
седого, древнего, бессмертного тигра -- изменится. Познавший
суть свою -- изменится. Познание -- убийца покоя, похититель
счастья для имеющего жалость. Хочешь мудрости -- иди, но оставь
покой. Хочешь покоя -- убей свою жалость, умри." Это был первый
выбор. Он не хотел умирать -- но и жить т а к больше не хотел.
Глаза зверя -- светло-зеленые, затягивающие. Воля -- где?
Он не видел ничего, он шел, держась рукой за теплую короткую
шерсть. Тело зверя -- мускулистое, упругое, струится, словно
растворяясь. Где я? Что там? Я это видел когда-то... Что это?
Зверь несется гигантскими прыжками, почти не касаясь
земли. Туман скрывает его тело -- призрачное, как и он, и глаза
его -- как болотные огни... Человек сидит, изо всех сил держась
за жесткую холку...
* * *
"Я его видел... Он был другой -- моложе, сильнее... Если
это он -- то я знаю, кто это..."
-- Приветствую тебя, Идущий к Закату, -- неуверенно, еще
сомневаясь.
-- Привет тебе, приехавший на Белом Звере...
-- Я тебя откуда-то знаю. Я тебя видел? Но ты был так
давно. Ты мудр -- так говорят. Объясни!
-- Что?
-- Объясни мне меня.
-- Что с тобой?
-- Я вижу. Не знаю, не понимаю -- что? Если понимаю -- то
не могу сказать другим, ибо тогда должен судить, а я не в
силах...
-- Ты всегда видишь? Как это бывает?
-- Иногда, теперь очень часто. Словно как слышишь -- надо
затыкать уши. Но как закрыть душу?
-- Ты этого хочешь?
-- Не знаю... Теперь -- не знаю.
-- Сейчас ты можешь видеть? Смотри на меня -- что ты
видишь? Говори. И он заговорил. И не выдержал Черный
Повелитель. -- Замолчи! Замолчи! -- крикнул он, закрывая лицо
руками. -- Все правда. все так было... Иди за мной.
Листы книги были потрепанными и ломкими.
-- Читай. Здесь все поймешь -- все, что ты видел. Я буду
ждать.
* * *
-- Ты хочешь, чтобы я отнял твой дар?
-- Нет. Теперь -- нет.
-- Чего же ты желаешь? Говори -- все будет как ты
выберешь. Ведь ты можешь видеть грядущее -- загляни. Реши.
-- Не хочу. Мне это не нужно, я выбрал. Нужно ли мне
говорить, что я избрал, Повелитель?
-- Нет. Благодарю тебя. Только знай... впрочем, ты уже это
сам знаешь. Тяжело знать -- предвидеть -- и не сметь сказать.
-- Да. Я не смогу ничего изменить сам... Молчание.
-- Нет. Иначе это будет та же проклятая
предопределенность.
-- Но зачем тогда мой дар!
-- Тот, кто стоит на развилке, спросит -- туда ли я иду?
Знающий скажет -- да или нет. Но не скажет -- почему. И не
скажет -- как дойти, иначе нет смысла дороге.
-- Я отвечу, Повелитель.
* * *
"Сталь кольца -- оковы на устах моих, на сердце моем. Я
знаю. Я вижу. Я молчу. Я не смею менять -- предопределенность и
зло, что я призову на головы других. Я не смею судить. Не
судья, а слуга... Сталь кольца -- как печать, как клеймо, как
судьба... Лунный камень и ночь, и молчанье пути, я не смею, я
смею... Молчать -- и идти..."
Звали ее Исилхэрин, и была она в родстве с королевским
домом Нуменора. Когда шла она -- спокойная и отрешенная -- в
своем темно-вишневом бархатном платье, расшитом по плечам
черным стеклярусом, все говорили: "Вот идет Исилхэрин
прекрасная, холодная как осенняя луна." Многие искали руки
Исилхэрин белолицей, Исилхэрин черноволосой, красавицы с темно
-синими глазами, но спокойно отвергала всех она, не объясняя на
то причин.
Лишь одного мимолетного взгляда хватило им, чтобы искать
друг друга потом всю жизнь. Почему они не остановились, не
заговорили тогда? Лишь несколько минут спустя поняли они, что
эта короткая встреча -- их судьба. Но оба уже затерялись в
толпе.
Через семь лет, вернувшись из Средиземья, он увидел ее на
пристани, и, не раздумывая, подошел к ней, едва сойдя с
корабля. И, не говоря ни слова, шли они рядом по улицам белой
гавани. Наконец, остановились они у заросшей плющом ограды
дома, и спросил он:
-- Госпожа моя, я не знаю вашего имени, но мне кажется,
что я давным-давно знаю вас. Скажите, могу ли я просить вашей
руки?
-- Господин мой, только вас мыслю я своим супругом. Но,
боюсь, нам не быть вместе. Я скажу вам все, хотя это может
стоить мне жизни. Выслушайте меня.
-- Я приму все, что бы вы не сказали, ибо воистину наша
встреча дарована Валар.
Она странно улыбнулась в ответ.
-- Войдемте, господин мой.
-- Я доверюсь вам, хотя вы, возможно, возненавидите меня.
Уже давно наша семья не верит в мощь и милость Валар. Я не
знаю, откуда идут предания о творении Арды в нашем роду, но они
не похожи на те, что поведаны нам Элдар. Мы почитаем Древнюю
Тьму, ибо она старше Света, и силы ее -- древнее Арды. Древнее
Айнур и самого Эру. Мы не отвергаем Валар, но не они главные в
этом мире. Мы равно чтим Свет и Тьму, но Тьму мы ставим выше.
Она вздохнула.
-- Вот и все. Вы возненавидите меня -- пусть. Вы можете,
если захотите, выдать меня -- пусть. Я полагаюсь на вашу
совесть. Другого судьи, кроме вас, я не приму. Я в ваших руках.
Решайте.
Он сидел, низко опустив голову. Затем тихо заговорил:
-- Мне трудно понять вас -- слишком все это непривычно и
неожиданно. Тяжело мне. Но знайте -- никогда я не предам вас.
Это мое слово.
Непростой и нескорой была их любовь. Много раз покидал он
Нуменор и, возвращаясь из смертных земель, становился он все
суровее и задумчивее, и, хотя по счету нуменорских лет был он
еще молод, седина уже начала пробиваться в его черных волосах,
и все больше боевых шрамов было на теле его.
-- Я становлюсь другим. Словно Забытые земли меняют меня,
и нет мне больше радости здесь. Мне кажется, я перестаю быть
воином. Или я стал трусом? Не могу убивать их. Дикари,
жестокие, злобные... А мне жаль их. Как же не понять -- не
мечом и огнем... Да и почему, кто дал мне это право -- судить?
Не понимаю... Почему -- низшие? Темные -- да, грубые. Но разве
мы не были такими в свое время? И убивать их -- за это? Именем
Валар? Обращать их в рабов?
Он закашлялся.
-- Нет, госпожа моя. Вы можете услышать обо мне много
нелестного. Что я и трус, и не подчиняюсь приказам, и не уважаю
Великих... Верьте или не верьте -- это ваше дело. Но убийцей я
больше не стану. Я видел людей Харада. Они ровня нам,
нуменорцам, хотя и не Валар их вели. Наверное, я начинаю верить
Тьме...
И еще восемь лет прошло -- а он не возвращался. И вести
были всякие -- что он убит, что он в плену или, еще хуже,
сбежал к врагам.
Но он опять появился -- ночью постучался в дверь ее дома.
Он был теперь совсем седым, и уродливый шрам пересекал его лицо
через лоб и левую скулу. И впервые Исилхэрин потеряла
самообладание и плакала у него на груди. Когда утром
расставались они, она заметила странный перстень на его руке -
- похоже, что был он из стали, с очень темным камнем. Она
ничего не спросила, но, перехватив ее взгляд, он странно
посмотрел на нее и грустно улыбнулся.
Утром он уехал, а через неделю Исилхэрин взошла на
корабль, что плыл на восток, и в руке держала она ветку омелы.
Такой он увидел ее в гавани куда, повинуясь неясному зову,
пришел он этим утром. И все смотрели на прекрасную Исилхэрин,
которую словно минули эти пятнадцать лет -- она была
по-прежнему свежей и юной.
Однажды они шли по главной площади и ее привлекло странное
оживление у дверей высокого храма.
-- Что это? -- спросила она.
Он угрюмо молчал. А затем сказал -- резко и хрипло:
-- Жертвоприношение. Всесожжение во славу Валар. Уйди.
Исилхэрин застыла от ужаса. Эти слухи доходили до нее, но
она не верила.
-- Их -- живыми? -- выдохнула она.
-- Да. Но я помогу им...
Он накрыл кольцо рукой, и она увидела, как побледнело и
покрылось потом его лицо. И те двое, что были прикованы к
столбу -- спина к спине, вдруг повисли на цепях.
-- Все. Они мертвы. Им не будет больно. Идем отсюда.
И вновь была война. И сердце Исилхэрин болело от недоброго
предчувствия. А потом она узнала, что он схвачен и под судом,
потому что не дал перебить людей в небольшом харадском городке,
взятом после двухдневной осады. Разъяренные сопротивлением
солдаты ворвались, убивая всех на своем пути. Слов они не
слушали. Тогда он дрался против своих, а потом, когда понял,
что это безнадежно -- все говорили об этом по-разному -- он
выкрикнул какое-то жутко звучащее заклятье, и три черных тени
пролетели над пожарищем, и нуменорцы в ужасе отступили, бежали
от пылающих развалин. Его, израненного и жестоко избитого
приволокли в крепость и бросили в гарнизонную тюрьму. Обвинения
были тяжелые -- измена и ересь. Но прежде, чем был произнесен
приговор, в суд вошла Исилхэрин и сказала:
-- Вина на мне. Это я -- служительница Тьмы. Я околдовала
его. Он невиновен.
И теперь они стояли у столба -- спина к спине, и их руки
были скованы вместе -- ее руки с его руками, и одна цепь
притягивала их к столбу. И стиснув зубы, он изо всех сил молил
-- пусть она умрет. Пусть умрет сейчас, быстро, без боли. Он
понимал, что если так будет, силы кольца не хватит, чтобы убить
его. Он слишком был измучен, чтобы заставить кольцо убить их
обоих.
"Пусть умрет. Пусть умрет быстро", -- билось у него в
сердце.
И когда ее мертвая голова запрокинулась ему на плечо, он
облегченно вздохнул. За себя он не боялся.
Ему было дано видеть то, что не дано другим, и потому он
увидел перед собой фигуру в черном плаще с обнаженным мечом. Он
понял -- не раз ему приходилось из милости добивать смертельно
раненных. И с улыбкой принял он удар ледяного клинка в сердце.
-- Госпожа моя, далек твой путь, но я найду тебя. Ночь
ведет тебя, Тьма ведет меня, но рядом наши дороги. Я найду
тебя, я найду тебя...
Утро выдалось сырым и пасмурным. Холодный промозглый туман
затопил все ложбины и впадины, и вершины деревьев на холмах
выныривали из беловатой мути как драконьи гребни. Непонятно
было, где кончается туман и начинается небо. Непонятно было
каким будет день, разве что ближе к полудню солнце разгонит
туман и небо немного прояснится. Хотя вряд ли будет светлый
день. Этим летом погода хмурилась, и частые дожди совсем
размыли и без того сырую в этих местах землю. Хорошо еще, что
лесную почву покрывал плотный пружинящий слой хвои -- не так
мокро было спать и не так мокро идти. Гэндальф шел уже не
первый день, хотя путь, вроде, был недалек. Было подозрительно
спокойно -- за все эти дни он не встретил ни одной живой души.
Ему было страшновато, хотя вряд ли кто мог назвать его трусом
-- он единственный среди Мудрых отважился пойти сюда, в
страшный и таинственный Дол-Гулдур. Элронд, Кирдан и Галадриэль
оставались охранять свои владения, Саруман -- глава Мудрых, ему
нельзя; Радагаст -- пользы от него мало, остальные двое
пропали. Раньше, конечно, надо было разведать силы и укрытие
Врага. Но кто знал, что он будет бить так точно и мощно -- ведь
его считали беспомощным без Кольца! Права Галадриэль, он и без
Кольца скоро восстановит силы и станет неодолим. Да, ошибся
Эонве. Надо было еще тогда схватить его. Может, его и пощадили
бы -- все-таки только Майя. Но уж вечное заточение получил бы
точно. И был бы в Арде покой. Гэндальф вздохнул и побрел
дальше, опираясь на магический посох. "Да, силен Враг. Всего
тысячу лет как очухался -- а уже нет Арнора, в Гондоре
королевский род вымер, Эльфы почти все сбежали на запад, в
Мории -- Балрог... Вновь граница Света и Тьмы идет по горам,
словно и не было взлета нуменорских королевств... Раньше,
раньше надо было."
Туман немного рассеялся. С поросших клочьями мха ветвей
капала вода и неприятно ползла за ворот. День разгорался и
становилось тепло и душно. Вновь загудели занудные
комары-кровососы, запахло прелью и гнилью. Темный ручей бежал
по склону лесного холма, по слежавшимся прошлогодним листьям.
Вода была чистой и прозрачной, но Гэндальф опасался пить здесь,
в чародейском лесу у Дол-Гулдура. Из этого проклятого места
струилась зараза страха и колдовской тьмы, затягивая весь Лес,
нависая над Лориеном и протягивая цепкие пальцы за горы, к
благословенным землям Высших людей и эльфов.
С голой вершины лесного холма -- здесь был базальт, и рос
лишь мелкий кустарник -- он увидел жуткую башню. Черная,
угрюмая, она возвышалась над лесными волнами совсем близко, и
страх студнем дрожал вокруг нее в душном полуденном мареве. Она
казалась живым существом, затаившемся на холме и следящим
тяжелым плотоядным взглядом за добычей. Особенно это
впечатление усилилось ночью, когда в окошке башни замерцал
желтый огонек, словно кошачий глаз. Крылатая тень пронеслась
над лесом и исчезла в башне. К утру Назгул улетел. Жуткие
здесь, видно, задумывались дела. К кому, интересно, прилетал
Назгул? К своему сообщнику или, все-таки, здесь сам Саурон
Черный, Гортхауэр Жестокий?
Гэндальф очень тщательно подготовился к встрече. Он был
одет как умбарский книжник -- он видел их в южном Гондоре в дни
перемирия. Сила Света была в его посохе, и он надеялся
справиться с любым врагом.
Как ни странно, башня была пустой. Двери открыты, ни души.
Но он все-таки чувствовал чье-то присутствие, хотя этот
"кто-то" источал скорее не злобу, а любопытство. Гэндальф шел
осторожно, готовый каждый момент вступить в бой. И когда сзади
послышался мягкий тихий спокойный голос, он вздрогнул и
схватился за меч.
-- Добро пожаловать, почтенный!
Тот, кто приветствовал его, был безоружен. Совсем юный,
очень высокий и тонкий, с огромными серо-зелеными глазами, он
был одет во все черное. Плащ лежал, небрежно брошенный, на
спинке тяжелого кресла, придвинутого к заваленному книгами
столу. Оплывшие свечи в шандалах черненного серебра говорили о
том, что он работал всю ночь.
Гэндальф кивнул в ответ на приветствие, разглядывая своего
собеседника, похожего в лучах пробивающегося сквозь ячеистое
окно в свинцовом переплете солнца на черный тростник. "Кто это?
Назгул? Или сам Саурон? Он ведь может принимать любой облик, у
него ведь нет плоти, человеческой как моя... Но отсюда тянется
все Средиземское зло... Вряд ли это Назгул. Все -таки это
Саурон, и он обрел образ. Вот я и разгадал тебя, Враг, хоть и
приятен ныне твой облик."
-- Приветствую и тебя... Саурон Великий, Властелин Колец!
На лице юноши появилось странное выражение -- не то
растерянность, не то гримаса какая-то, и Гэндальф решил, что
тот досадует, что его разгадали. Юноша издал горлом странный
звук, вроде фырканья, и заговорил:
-- И что же ты хочешь от меня, гость ...из Умбара?
"Поверил!" -- возликовал Гэндальф. -- Я пришел почтить
тебя, и узнать, когда же ты, наконец, покончишь с этими подлыми
нуменорцами, -- изрек он.
-- Я не желаю губить людей, ...гость.
-- Но разве ты не хочешь покорить высших, слуг Валар?
-- Если они не будут трогать низших, пусть верят во что
хотят.
-- Но...
-- Но разве не хватит ломать комедию, Митрандир? -- сказал
черный. Гэндальф отскочил к стене и схватился за меч. --
Успокойся. Я умею ценить храбрость противника. Ты отважен,
Гэндальф. И не просто ради любопытства ты пришел ко мне,
Саурону Черному, -- он опять хмыкнул.
-- Что ты хочешь от меня?
-- Я хочу, чтоб ты ушел! -- отчаянно крикнул Гэндальф.
-- Охотно. Мне надоело сидеть здесь, полно и других дел в
Средиземье, -- на его лице снова появилось странное выражение.
-- Но ты ведь не условия мне ставить пришел. Вы слабы,
Олорин. Вы терпите поражения везде. Ведь ты боишься.
-- Тебя? -- возмущенно сказал Гэндальф. -- Ты, Враг,
силен, но Валар, -- начал было он проповедь, но осекся под
насмешливым взглядом Врага. "Ведь верно. Он -- хозяин
положения." Это было позорно и досадно, но Гэндальф еще пытался
делать хорошую мину при плохой игре.
-- Конечно, Митрандир, ты думаешь, что я только и жажду
гибели Запада. Зря. Мне нет дела до него. Я одного хочу --
пусть каждый владеет своим.
-- И, конечно, твое -- это все Средиземье? -- ехидно
заметил Гэндальф.
-- Не все. Пусть Высшие и эльфы живут где живут. Но пусть
и люди, не избранные Валар, живут по своей воле. Если вы
решитесь на эти условия -- будет мир. Видишь, я сам предлагаю,
хотя и хозяин положения.
Гэндальф задумался. Звучало заманчиво. Это было куда
больше всех ожиданий. "Но это Враг! Он обманет... А может
боится? Потому и идет на уступки... Ладно, примем условия. А
там -- увидим. Не соврет -- что ж можно и низших на время
оставить... А там, когда узнаем все о Враге получше, узнаем как
его свалить -- тогда и попробуем. Враг должен сгинуть... Но все
же до чего хорош лицом Враг!"
-- Хорошо, Саурон. Я принимаю твои условия. Итак -- мир.
Мы не нарушим нынешнюю границу. Я клянусь тебе в этом. Совет
мне верит, и я говорю от его имени.
-- Да будет так. В знак доброй воли я оставляю Дол Гулдур.
Но -- помни: стоит вам сделать хоть шаг -- миру между нами
конец. И еще, Гэндальф, -- совсем другим голосом добавил
Саурон. -- Я хочу предостеречь тебя. Бойся Курумо. Не верь ему.
Сейчас он с вами, но он предаст всех и вся. Помни это. Им
движет страх и жестокость, и он жаждет власти. Если ты пойдешь
с ним -- берегись. Я не пощажу тебя! -- И грозным был его
голос. Гэндальф невольно попятился.
-- Итак, я тоже клянусь хранить мир. Я сказал.
Гэндальф не стал задерживаться. Он был рад, что ушел
невредимым. Да и если еще Враг не соврал, что вряд ли, то
Высшие и Эльфы получат долгую мирную передышку. Он уже почти
уходил, когда его вдруг одолели сомнения. Он обернулся и
подозрительно спросил:
-- А ты действительно ли Саурон?
-- А кто же еще? -- пожал плечами, отвернувшись, Враг. И,
спускаясь по лестнице, Гэндальф услышал -- или ему показалось
-- за спиной хихиканье.
Имя -- Курумо. Взлетающее на первом слоге, и спадающее к
последнему. Тонкая радужная спираль. Три легких танцевальных
шага. Нечто таинственное, завуалированное, куда более
утонченное, чем Саруман. Курумо. Он с удовольствием перекатывал
это словечко во рту, смакуя его как изысканное кушанье --
розоватый сладкий лед с запахом розы, Курумо. Его губы
вытягивались трепетно и чувственно, когда он произносил это
имя, любимое имя. "Курумо",-- произнес он, восхищенно, с томным
наслаждением разглядывая себя в полированном зеркале --
красивого холеного умудренного годами мужчину в белых одеждах
из блестящей ткани, отражающей и до неузнаваемости меняющей
цвета, так, что одеяние его казалось радужным. Он нравился
себе. Ему нравилось в себе все -- лицо, фигура, движения,
голос. Пожалуй, он сравнил бы себя с бархатом или тонкой
замшей. Ему нравилось, что он глава Совета, что он мудрее всех,
и что все это признают. Он нравится себе таким -- красивым,
мудрым, Повелителем. Он был на вершине власти. Но -- подспудно
в его сердце шевелится страх. Курумо почти успокоился за свою
судьбу. Он уверил себя в собственной безопасности и поверил
этому. Он так хотел верить в это, что поверил. Поверил, что
Намо не доберется до него здесь. Поверил, что Саурон бессилен.
Поверил, что все беспрекословно ему верят и подчиняются, и
восхищаются им. Поверил, что в силах создать Кольцо.
Он уже достаточно много знал о Сауроне и Кольцах -- как из
записей в хрониках Гондора, Арнора, Имладриса и Лориэна, так и
от свидетелей и современников создания Колец. Многие эльфы
Холлина еще оставались в Средиземье среди подданных Галадриэли
и Кирдана, хотя ни один из них не был достаточно сведущ в
высшей магии, чтобы точно рассказать, какие именно заклятья
произносил Саурон. Эльфы ничто не забывают, но все ли из того,
что они помнят -- истинно? Все ли они запомнили верно? Все ли
поняли? Курумо надеялся по рассказам эльфов вычислить, какие
именно были заклятья. Казалось, ему это удалось. Ему так
казалось. Затем -- металл. Уже в этом -- то Курумо разбирался