Страница:
- Смотри... Уйдет "Воля" в Севастополь...
- Братишки, неужто они такие гады!.. Неужто у них революционной совести нет!..
- Ну, если уйдет "Воля", в кого же тогда верить, братишки?..
- Не знаешь, что ли, Тихменева? Самый враг, лиса двухчаловая!
- Уйдет! Ах, предатели!..
За "Волей" на якорях стоял родной брат "Воли" - дредноут "Свободная Россия". Но он, казалось, дремал покойно, - весь покрытый чехлами, на палубах не видно было ни души. От мола отчаянно гребли к нему какие-то лодки. И вот ясно в безветренной гавани раздались боцманские свистки, на "Воле" загрохотали лебедки, полезли вверх мокрые цепи, облепленные илом якоря. Нос корабля стал заворачивать, переплеты мачт, трубы, башни двинулись на фоне беловатых городских крыш.
- Ушли... К немцам... Эх, братишки... В плен сдаваться!.. Что вы сделали?..
На мостик миноносца "Керчь" вышел командир с большим облупившимся носом на черно-загорелом лице. Запавшие его глаза следили за движениями "Воли". Перегнувшись с мостика, он скомандовал:
- Поднять сигнал...
- Есть поднять сигнал! - сразу оживились моряки, бросаясь к ящику с сигнальными флагами. К мачте "Керчи" взлетели пестрые флажки, затрепетали в лазури. Их сочетание обозначало:
"Судам, идущим в Севастополь, - позор изменникам России!.."
На "Воле" не ответили на сигнал сигналом, будто и не заметили... "Воля" скользила мимо военных судов, оставшихся верными чести, - безлюдная, опозоренная... "Заметили!" - вдруг ахнули моряки. Две чудовищные пушки на кормовой башне "Воли", поднялись, башня повернулась в сторону миноносца... Командир на мостике "Керчи", схватясь за поручни, уставил облупленный большой нос навстречу смерти. Но пушки пошевелились и застыли.
Развивая ход, "Воля" обогнула мол, и скоро горделивый профиль ее утонул за горизонтом, чтобы через много лет пришвартоваться, обезоруженной, заржавленной и навек опозоренной, в далекой Бизерте.
Командующий флотом Тихменев настоял на своем и выполнил формальный приказ Совнаркома: дредноут "Воля" и шесть эскадренных миноносцев сдались в Севастополе на милость. Экипаж и офицеры были отпущены на свободу.
Моряки разбрелись кто куда - на родину, по домам. Рассказывали, конечно, что рука, мол, не поднялась топить корабли, а больше всего испугались сорока тысяч черноморских красноармейцев, посуливших поднять на штыки весь Новороссийск.
Дредноут "Свободная Россия" и восемь эскадренных миноносцев остались в Новороссийском порту. Назавтра истекал срок ультиматума. Над городом высоко кружились германские самолеты. На рейде, среди играющих дельфинов, появлялись перископы германских подводных лодок. В Темрюке, неподалеку, слышно, - высаживался немецкий десант. А на набережных Новороссийска, не расходясь, круглые сутки бушевали митинги, и все напористее кричали какие-то штатские личности:
- Братишки, не губите себя, не топите флота...
- Офицеры одни хотят топить флот, офицеры, все до одного, купленные Антантой...
- В Севастополе покидали же в воду офицеров в декабре месяце, что же сейчас боитесь? Даешь вахрамееву ночь!..
Тут же вместо крикуна кидался агитатор, рвал на груди рубашку:
- Товарищи, не слушайте провокаторов. Уведете к немцам флот, немцы же вас будут расстреливать из этих пушек... Не отдавайте оружия империалистам... Спасайте мировую революцию!..
Вот тут и разберись: кого слушать? А на место агитатора вылезал фронтовик из Екатеринодара, весь обвешанный оружием, опять грозил сорока тысячами штыков... И к ночи на восемнадцатое июня многие команды не вернулись на суда, - скрылись, разбежались, попрятались, ушли в горы...
Всю ночь миноносец "Керчь" переговаривался световыми сигналами. "Свободная Россия" отвечала, что принципиально готова топиться, но команды на ней осталось из двух тысяч меньше сотни, и вряд ли можно будет даже развести пары, отойти от стенки.
Миноносец "Гаджи-бей" промигал, что на нем все еще идет бурный митинг, появились девки из города со спиртом, очевидно подосланные, и возможен грабеж судна. На миноносце "Калиакирия" остались командир и судовой механик. На "Фидониси" - шесть человек. О том же сигнализировали миноносцы "Капитан Баранов", "Сметливый", "Стремительный", "Пронзительный". Полностью команды находились только на "Керчи" и "Лейтенанте Шестакове".
В полночь к "Керчи" подошла какая-то шлюпка, и дерзкий голос оттуда позвал:
- Товарищи моряки... С вами говорит корреспондент "Известий ЦИКа"... Только что получена телеграмма из Москвы от адмирала Саблина: ни в коем случае флота не топить и в Севастополь не идти, а ждать дальнейших распоряжений...
Матросы, перегнувшись с фальшборта, молча всматривались в темноту, где качалась лодка. Голос продолжал доказывать и уговаривать... Лейтенант Кукель, выйдя на мостик, перебил его:
- Покажите телеграмму адмирала Саблина.
- К сожалению, осталась дома, товарищ, сейчас могу привезти...
Тогда Кукель громко проговорил, растягивая слова, чтобы было слышнее:
- Шлюпке с правого борта отойти на полкабельтовых. Ближе не подходить...
- Извиняюсь, товарищ, - нагло закричал голос со шлюпки, - вы не желаете слушать распоряжений центра, я буду телеграфировать.
- В противном случае буду топить шлюпку. Вас возьму на борт. За действия команды не отвечаю.
Со шлюпки на это ничего не ответили. Потом осторожно плеснули весла. Очертание лодки утонуло в темноте. Матросы засмеялись. Командир, заложив руки за спину, сутулый, худущий, ходил по мостику, вертелся, как в клетке.
Эту ночь мало кто спал. Лежали на палубе, мокрой от росы. Нет-нет поднимется голова и скажет слово, и сон летит от глаз, говорят вполголоса. Вот уже побледнели звезды. Занялась заря за холмами. С берега пришел мичман Анненский, командир "Лейтенанта Шестакова", сообщил, что команды бегут не только с миноносцев, портовых буксиров и катеров, но на коммерческих кораблях не осталось ни одного матроса, - неизвестно, чем буксировать суда на рейд.
Командир "Керчи" сказал:
- Мичман Анненский, ответственность лежит на нас, чего бы это ни стоило - мы утопим корабли.
Мичман Анненский тряхнул головой. Помолчали. Потом он ушел. Когда заря разгорелась над заливом, "Лейтенант Шестаков" медленно отделился от стенки, таща на буксире "Капитана Баранова", и начал выводить его на внешний рейд, к месту потопления. Миноносцы держали на мачтах сигнал:
"Погибаю, но не сдаюсь".
Скоро они скрылись в утреннем тумане. Все суда казались теперь опустевшими. Над стальной громадой "Свободной России" летали чайки. Дымила "Керчь". Несмотря на ранний час, толпы народу бежали на набережные, полоска мола была облеплена черно, как мухами. У кораблей начиналась давка, лезли на плечи, срывались в воду.
Семен Красильников стоял на часах у сходней. В шестом часу из толпы протолкался небольшой, красный от возбуждения, человек в черной морской тужурке без погон, застучал каблуками по сходням. Румяное лицо его с маленьким сморщенным ртом было в поту.
- Здесь старший лейтенант Кукель? - крикнул он Семену, выпучившись голубыми, веселыми, круглыми глазами на матроса, загородившего путь штыком. Он похлопал себя по бокам, по груди, вытащил и предъявил мандат на имя представителя центральной Советской власти, товарища Шахова. Матрос хмуро опустил штык.
- Проходите, товарищ Шахов.
Кукель сошел ему навстречу и стал рассказывать о почти безнадежном положении дел. Он говорил обстоятельно и не спеша. У Шахова нетерпеливо вертелись глаза:
- Ерунда, бывали в переделках похуже... Я уже говорил с моряками, настроение превосходное... Сейчас достану вам буксир, все, что нужно... Устроим митинг... Утрясется как нельзя лучше...
Он потребовал катер и ушел на "Свободную Россию". Оттуда начал мотаться в катере от судна к судну. Семен видел, как его коротенькое туловище повисало на штормовых трапах торговых пароходов, как он, выскакивая на берег, нырял в толпу, и оттуда неслись крики, поднимались руки. В одном месте тысячи глоток заревели "ура".
Несколько шлюпок, набитые моряками, отвалили от стенки, пошли в глубину гавани, к заржавленному небольшому пароходу, и скоро из трубы его повалил густой дым, он снялся с якоря и подошел к "Свободной России". Еще на одной шхуне заплескались паруса. Вернулся "Лейтенант Шестаков" и взял на буксир второй миноносец.
В десятом часу толпа поднаперла к сходням" "Керчи". Настроение как будто снова менялось к худшему. К борту протискивались какие-то оборванцы, у каждого - колбаса, хлеб, сало. Скаля зубы, подмигивали морякам, показывая бутылки со спиртом. Тогда Кукель приказал убрать сходни и отдать концы. "Керчь" отошла от этих дьявольских соблазнов на середину гавани, откуда и наблюдала за буксированием миноносцев.
Ржавый пароход, казавшийся скорлупой, пыхтя и дымя, сдвинул наконец "Свободную Россию", и она величественно поплыла мимо тысячных толп. Многие снимали шапки, как перед гробом. "Свободная Россия" миновала боны, ворота и гавань и удалялась в глубину рейда. Опять ждали немецких аэропланов, но небо и, море были спокойны. В гавани остался только эсминец "Фидониси".
Снова в толпе начался водоворот, и черная икра голов сбилась у стенки, где стоял "Фидониси". К нему подходила парусно-моторная шхуна, чтобы взять на буксир. Из толпы полетели камни навстречу шхуне, хлопнуло несколько револьверных выстрелов. Седоволосый человек, взобравшись на фонарь, кричал:
- Братоубийцы, Россию продали... Армию продали... Братцы!.. Что же вы смотрите!.. Последний флот продают...
Толпа заревела, выворачивая камни. Несколько человек перескочило через борт "Фидониси". Тогда быстро к берегу подошла "Керчь", колокол на ней пробил боевую тревогу, орудия жерлами повернулись на толпу, командир закричал в мегафон:
- Назад! Открою огонь!
Толпа попятилась, отхлынула, завизжали раздавленные. Поднялась пыль, и берег опустел. Шхуна взяла на причал и увела "Фидониси".
"Керчь" медленно шла следом до места, где на рейде лежали все корабли на легкой зыби. Семен глядел на чаек, летящих высоко за кормой, потом стал глядеть на командира, вцепившегося обеими руками в перила мостика.
Был четвертый час дня. "Керчь" обошла с правого борта "Фидониси", командир сказал одно только слово, - черной тенью мелькнула из аппарата мина, пенная полоса побежала по зыби, и вот, как раз посредине, корпус "Фидониси" приподнялся, разламываясь, косматая гора воды и пены взлетела из морской бездны, тяжелый грохот покатился далеко по морю. Когда гора воды спала, на поверхности не было "Фидониси", - ничего, кроме пены. Так началось потопление.
Подрывные команды открывали на миноносцах кингстоны и клинкеты, отдраивали все иллюминаторы на накрененном борту и, перед тем как садиться с тонущей палубы в шлюпку, зажигали бикфордов шнур, чтобы взорвать десятифунтовым патроном турбины и цилиндры. Миноносцы быстро скрывались под водой на многосаженной глубине. Через двадцать пять минут рейд был пустынен.
"Керчь" полным ходом подошла к "Свободной России" и выбросила мины. Матросы медленно сняли фуражки. Первая мина ударила в корму, - дредноут качнулся, охваченный потоками воды. Вторая попала в борт, в середину. Сквозь тучу пены и дыма было видно, как закачалась мачта. Дредноут боролся, будто живое существо, еще более величественный среди ревущего моря и громовых взрывов. У матросов текли слезы. Семен закрыл ладонями лицо...
Командир Кукель, весь высох в эти минуты, - остался у него один нос, протянутый к гибнущему кораблю. Ударила последняя мина, и "Свободная Россия" начала переворачиваться вверх килем... Она сделала еще усилие, будто приподнималась из воды, и быстро пошла на дно в пенном водовороте.
От места гибели "Керчь" пошла, развивая предельную скорость, на Туапсе. Под утро команда была высажена в шлюпки. После этого "Керчь" послала радио:
"Всем... Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, которые предпочли гибель позорной сдаче Германии. Эскадренный миноносец "Керчь".
Миноносец открыл кингстоны, взорвал машины и затонул на пятнадцатисаженной глубине.
На берегу Семен Красильников советовался с товарищами, - куда теперь идти? Думали так и этак и сговорились идти на Астрахань, на Волгу, где, слышно, Шахов формирует речной военный флот для борьбы с белогвардейцами.
По горным тропам и бездорожью, преследуемая по пятам, окруженная повально восставшими станицами, таманская армия под командой Кожуха пробивалась кружным путем на верховья Кубани.
Путь лежал через Новороссийск, занятый после гибели флота немцами. Колонны таманцев подошли неожиданно, - войска с песнями проходили через город. Немецкий гарнизон, не понимая их намерений, бросился на суда и обстрелял морскими орудиями заднюю колонну и заодно наседавших на хвост ее пьяных и озверевших станичников.
Из предосторожности немцы покинули город, и он, когда Кожух, отбиваясь, ушел, был занят казаками и затем регулярными войсками белых. Город был отдан на поток и разорение.
Матросов, красноармейцев и просто жителей поплоше без суда вешали на телеграфных столбах. Ломовые извозчики свезли в те дни три тысячи трупов в море. Новороссийск стал белым портом.
По голодному побережью таманская армия, отягощенная обозами пятнадцати тысяч беженцев, дошла до Туапсе и оттуда круто свернула на восток. Деникинцы гнались по пятам, впереди все ущелья и высоты были заняты повстанцами. Каждый день разворачивался в тяжелый бой. Истекая кровью, огрызаясь, умирая от голода, армия сползала в ущелья, взбиралась на крутые холмы, таяла и шла, пробивая лбом дорогу.
Однажды к Кожуху привели отпущенного генералом Покровским пленного красноармейца с письмом, написанным с военной простотой:
"Ты, мерзавец, опозорил всех офицеров русской армии и флота тем, что решился вступить в ряды большевиков, воров и босяков; имей в виду, что тебе и твоим босякам пришел конец. Мы тебя, мерзавца, взяли в цепкие руки и ни в коем случае не выпустим. Если хочешь пощады, то есть за свой поступок отделаться арестантскими ротами, тогда я приказываю тебе исполнить мой приказ: сегодня же сложить все оружие, а банду, разоруженную, отвести на расстояние четырех-пяти верст западнее станции Белореченской. Когда это будет выполнено, немедленно сообщи мне на четвертую железнодорожную будку..."
Кожух, читая это письмо, пил чай из консервной банки. Он посмотрел на босого, в распоясанной рубашке, красноармейца, уныло стоявшего перед ним.
"Говнюк ты, братец, - сказал ему Кожух, - как же ты мне передаешь такие письма? Уйди в свою часть..."
И в эту же ночь Кожух нанес генералу Покровскому страшный удар, опрокинул и гнал конницей его части. Прорвался на Белореченскую и вышел из окружения. К концу сентября таманская армия появилась под Армавиром, занятым деникинцами, взяла его штурмом и в станице Невинномысской соединилась с остатками армии Сорокина.
Потеряв после разгрома под Выселками и Екатеринодаром влияние в армии, хлебнув хмеля военной славы и озлобленный неудачами, Сорокин отступал все дальше и дальше на восток, крутясь, как щепка, в водовороте того, что еще недавно именовалось дивизиями, бригадами, полками. Теперь это были толпы, бегущие при первых выстрелах противника. Отступая, они все сметали на пути. Их влекло одни - поскорее оторваться от висящей за плечами смерти, уйти куда глаза глядят. Нескончаемые толпы дезертиров брели по терским степям, по древней дороге народов, покрытой полынью и курганами.
- Из-под Екатеринодара ушло около двухсот тысяч войск и беженцев. Те, кто остался, были зарублены, повешены, замучены станичниками. В каждой станице качались трупы на пирамидальных тополях. Красным мстили теперь без пощады, не опасаясь их возврата. Во всем краю выжигали самое имя большевиков.
Сорокин был рожден революцией. Он звериным чутьем понимал ее взлеты и падения. Он не руководил отступлением, это было бы бесполезно. Стихия устремлялась на восток, - она остановится, когда у белых ослабнет упорство преследования.
Ему оставалось только мрачно глядеть в окно вагона, ползущего по выжженным степям, мимо курганов древних пелазгов, кельтов, германцев, славян, хозар... Личный конвой охранял его поезд, так как проходившие кричали:
- Братишки, командиры нас продали, пропили, бей командиров, мы своих убили.
Начштаба Беляков приходил в купе, вздыхал и осторожно начинал говорить туманные слова о невозможности дальнейшей борьбы. "Революция имеет свои фазы, - постоянно повторял он, поглаживая ладонью большой лоб, - подъем прошел, против нас выступают уже стихийные силы. Мы боремся не с офицерами только, а со всем народом. Нужно вовремя спасти завоевания революции... Спасти хотя бы компромиссным миром..." И он приводил убедительнейшие примеры из истории...
"За какие деньги хочешь меня купить, подлец?" - только и отвечал на это Сорокин. Попадись ему Деникин сейчас в руки - съел бы его живьем. Но всего злее разгоралось его сердце на товарищей, членов Черноморского ЦИКа, бежавших из Екатеринодара в Пятигорск. Они только и знали, что "изыскивали меры, обезоруживающие диктаторские намерения Сорокина..." Не исполняли срочных приказов, всюду вмешивались, - лезли со своим Марксом в самую душу главнокомандующего.
В салон-вагоне Сорокина опять появилась Зинка-блондиночка, - в этом чувствовалась забота Белякова. Зинка была все такая же розовенькая и соблазнительная, только голосок ее несколько осип; все ее шелковые кофточки и гитару сперли в обозе. Обращение ее с главнокомандующим стало более независимым.
По ночам, когда опускались шторы в салоне и Сорокин впадал в мрачный восторг хмеля, Зинка, побренчав на балалайке, принималась нести ту же бурду, что и Беляков: про близкий конец революции, про блистательную судьбу Наполеона, сумевшего перекинуть мост от якобинского террора к империи... У Сорокина начинали светиться глаза, билось сердце, гоня в мозг горячую кровь пополам со спиртом... Он срывал штору и глядел в окно, в ночную темноту, где ему чудились отблески его горячечной фантазии...
Натиск белых становился слабее. Красная Армия зацепилась наконец за левый берег верхней Кубани и села в окопы. В это время из Царицына вернулся через киргизские степи командир Стальной дивизии Дмитрий Жлоба с грузовыми автомобилями. Он привез двести тысяч патронов и передал приказ кавказским войскам - двигаться на север, на помощь Царицыну, окружаемому белоказачьей армией атамана Краснова.
Сорокин наотрез отказался выполнить приказ. Украинские полки, которым надоело воевать на чужой земле, заволновались и снялись с фронта. На уговоры и угрозы Сорокина они чихали. И только Жлобе, бывшему родом из Полтавы, удалось остановить часть войск; он говорил с ними рассудительно и не спеша, по-мужицки, - похвалил их, похвалил себя. Украинцы увидели, что это не кто-нибудь, а батько, и послушались. Дмитрий Жлоба повел их в дело и под Невинномысской разбил сильную офицерскую колонну. За это Сорокин люто возненавидел его.
Поздравив с победой, он назначил Дмитрия Жлобу командующим частью фронта и в тот же день тайно приказал разоружить его части, а Жлобу и весь командный состав расстрелять. Узнав о тайном приказе. Жлоба со своей Стальной дивизией, пополненной украинцами, снялся с фронта и пошел солончаковыми степями, сыпучими песками на Царицын, исполняя приказ реввоенсовета Десятой армии. Тогда Сорокин объявил его вне закона, вменил в обязанность каждому красноармейцу застрелить его и запретил кому бы то ни было снабжать Стальную дивизию фуражом. Но Жлоба ушел, ни одна рука не поднялась застрелить его. Когда в пути надобился фураж, он въезжал в село, снимал шапку-кубанку и со слезами на глазах просил у сельского исполкома сена, овса и хлеба и объяснял, что не он, Жлоба, изменник, а белобандит и предатель главнокомандующий Сорокин.
Вскорости пришло и второе испытание для сорокинского честолюбия: из-за гор появился Кожух, которого считали погибшим, и с налета взял Армавир, отбросив белых за Кубань. Таманцы неохотно исполняли распоряжения Сорокина, а то и вовсе не слушались. Закаленная в труднейшем походе таманская армия вошла костяком в растрепанную сорокинскую и укрепилась теперь на линии Армавир - Невинномысская - Ставрополь.
Была осень, шли затяжные и кровопролитные бои за обладание богатым городом Ставрополем. Всюду во главе дрались таманцы.
У деникинцев также появилась новая сила - белый партизан Шкуро, отчаянной жизни проходимец и вояка, сформировавший из всякого сброда волчью сотню.
Штаб Сорокина перешел в Пятигорск. Сорокин больше не появлялся на фронте: наступали новые порядки, на Кавказ проникала власть Москвы, чувствовалась с каждым днем все крепче. Началось с того, что краевой комитет партии постановил образовать военно-революционный совет. С Москвой Сорокин не потягался, пришлось подчиниться. В реввоенсовет были собраны все новые люди. Власть главнокомандующего переходила к коллегии. Сорокин понял, что дело идет об его голове, и начал отчаянно бороться.
На заседаниях реввоенсовета он сидел мрачный и молчаливый; когда брал слово, то отстаивал каждую букву. И ему удавалось, проводить все, что он хотел, потому что в Пятигорске были сосредоточены верные ему войсковые части. Его боялись, и не напрасно. Он искал случая показать власть и нашел случай. Командир второй таманской колонны Мартынов заявил на войсковом съезде в Армавире, что отказывается выполнять боевые приказы главнокомандующего. Тогда Сорокин потребовал у реввоенсовета головы Мартынова. Он пригрозил полной анархией в армии. Спасти Мартынова было нельзя. Его вызвали в Пятигорск, арестовали, и на площади перед фронтом он был расстрелян. Буря пронеслась по полкам таманцев, они поклялись отомстить.
Был сформирован новый штаб при главнокомандующем. Белякова отстранили совсем, и Сорокин не отстаивал его. Начштаба сдал дела и деньги и явился на квартиру к бывшему другу за объяснениями. Сорокин ходил по комнате, заложив руки за спину. На столе горела жестяная лампа, стояла нетронутая еда, начатая бутылка водки. За окном в сухом закате темнел лесистый Машук...
Мельком взглянув на вошедшего, Сорокин продолжал ходить. Беляков сел у стола, опустив голову. Сорокин остановился перед ним, дернул плечом:
- Водки хочешь? По последней. - Он хрипло хохотнул, быстро налил две рюмки, но не выпил и опять заходил. - Твоя песенка спета, брат... И мой совет - уноси отсюда ноги... Я за тебя заступаться не буду... Завтра назначу комиссию - для ревизии твоих дел, понял? По всей вероятности расстреляем...
Беляков поднял к нему лицо - серое, осунувшееся, провел ладонью по лбу, и рука упала.
- Ничтожный... маленький человек, вот ты-кто, - сказал Беляков. Напрасно я тебе отдавал всю душу... Сволочь ты... А я его в Наполеоны прочил... Вошь!..
Сорокин взял рюмку, - зубы застучали по стеклу, - выпил. Заходил, сунув руки в карманы черкески. С размаху остановился:
- Ревизии не будет. Убирайся к черту. Что я тебя не застрелил сейчас, помни, - это за твои заслуги... И оцени, - понял?
Ноздри его стали забирать воздух, губы посинели, он весь задрожал, сдерживая бешенство.
Беляков слишком хорошо знал характер Сорокина: не сводя с него глаз, стал пятиться к двери и быстро захлопнул ее за собой... Ушел он задним ходом через двор и той же ночью скрылся из Пятигорска.
Час за часом, выпивая рюмку за рюмкой, Сорокин продумал всю ночь. Бывший друг отравил его каплей презрения, но яд был страшен, страдания невыносимы...
Он закрывал руками лицо: прав, прав Беляков... В июне был наполеоновский размах, а кончилось заседаниями в военной коллегии, вечной оглядкой на московских партийцев... Беляков не свое сказал... Так говорят в армии, в партии. И Деникин, ох, Деникин! Он припомнил, и сейчас во всю глубину жала пронзила его одна статеечка в екатеринодарской белогвардейской газете - интервью с Деникиным: "Я думал: передо мной лев, но лев оказался трусливой собакой, наряженной в львиную шкуру... Впрочем, это меня не удивляет, - Сорокин был и остался малограмотным, ординарным казачьим офицером в чине хорунжего". Ох, Деникин! Погоди... придет час... Пожалеешь.
Сорокин стискивал руки, скрипел зубами. Кинуться на фронт, увлечь всю армию, опрокинуть, гнать, топтать конями офицеров, жечь с четырех концов станицы. Ворваться в Екатеринодар... Приказать привести к себе Деникина, взять его прямо с постели, в подштанниках... "А что, не вы ли это, Антон Иванович, упражнялись в заметочках для газеты насчет ординарного хорунжего? Он перед вами, почтеннейший... Теперь как же, - ремни вам будем вырезать из спины или хватит с вас полторы тысячи шомполов?"
Сорокин стонал, отгоняя навязчивый бред мечтания... Действительность была темна, неопределенна, тревожна, унизительна... Надо было решаться. Старый друг, начштаба, сослужил ему сегодня последнюю службу... Сорокин подходил к окошку, куда легкий ветер доносил горькое, сухое веяние полынных степей. Темно-багровая полоса утренней зари, еще не светясь, проступила в мрачном небе. И снова виднелась лиловая громада Машука... Сорокин усмехнулся: ну что ж, спасибо, Беляков... Ладно, - колебания, нерешительность к черту... И в эту же ночь Сорокин решил "играть ва-банк".
В ближайшие дни реввоенсовет кавказской армии после долгих колебаний проголосовал наконец наступление. Тылы перебрасывались в Святой Крест, армия сосредоточивалась в Невинномысской, и оттуда предполагалось движение на Ставрополь и Астрахань, чтобы войти в соприкосновение с Десятой армией, дравшейся под Царицыном. Это был как раз тот план, который Дмитрий Жлоба привез из Царицына.
Взятие Ставрополя было поручено таманцам. Все пришло в движение, - тылы двинулись на северо-восток, эшелоны - на северо-запад. Политруки и агитаторы рвали голосовые связки, поднимая настроение в частях, бросая зажигающие лозунги. Начальники колонн выехали на фронт. Пятигорск опустел. В нем оставалось только правительство - ЦИК Черноморской республики и Сорокин со своим штабом и конвоем. В суматохе никто не заметил, что правительство, в сущности, отдано на добрую волю главнокомандующему.
- Братишки, неужто они такие гады!.. Неужто у них революционной совести нет!..
- Ну, если уйдет "Воля", в кого же тогда верить, братишки?..
- Не знаешь, что ли, Тихменева? Самый враг, лиса двухчаловая!
- Уйдет! Ах, предатели!..
За "Волей" на якорях стоял родной брат "Воли" - дредноут "Свободная Россия". Но он, казалось, дремал покойно, - весь покрытый чехлами, на палубах не видно было ни души. От мола отчаянно гребли к нему какие-то лодки. И вот ясно в безветренной гавани раздались боцманские свистки, на "Воле" загрохотали лебедки, полезли вверх мокрые цепи, облепленные илом якоря. Нос корабля стал заворачивать, переплеты мачт, трубы, башни двинулись на фоне беловатых городских крыш.
- Ушли... К немцам... Эх, братишки... В плен сдаваться!.. Что вы сделали?..
На мостик миноносца "Керчь" вышел командир с большим облупившимся носом на черно-загорелом лице. Запавшие его глаза следили за движениями "Воли". Перегнувшись с мостика, он скомандовал:
- Поднять сигнал...
- Есть поднять сигнал! - сразу оживились моряки, бросаясь к ящику с сигнальными флагами. К мачте "Керчи" взлетели пестрые флажки, затрепетали в лазури. Их сочетание обозначало:
"Судам, идущим в Севастополь, - позор изменникам России!.."
На "Воле" не ответили на сигнал сигналом, будто и не заметили... "Воля" скользила мимо военных судов, оставшихся верными чести, - безлюдная, опозоренная... "Заметили!" - вдруг ахнули моряки. Две чудовищные пушки на кормовой башне "Воли", поднялись, башня повернулась в сторону миноносца... Командир на мостике "Керчи", схватясь за поручни, уставил облупленный большой нос навстречу смерти. Но пушки пошевелились и застыли.
Развивая ход, "Воля" обогнула мол, и скоро горделивый профиль ее утонул за горизонтом, чтобы через много лет пришвартоваться, обезоруженной, заржавленной и навек опозоренной, в далекой Бизерте.
Командующий флотом Тихменев настоял на своем и выполнил формальный приказ Совнаркома: дредноут "Воля" и шесть эскадренных миноносцев сдались в Севастополе на милость. Экипаж и офицеры были отпущены на свободу.
Моряки разбрелись кто куда - на родину, по домам. Рассказывали, конечно, что рука, мол, не поднялась топить корабли, а больше всего испугались сорока тысяч черноморских красноармейцев, посуливших поднять на штыки весь Новороссийск.
Дредноут "Свободная Россия" и восемь эскадренных миноносцев остались в Новороссийском порту. Назавтра истекал срок ультиматума. Над городом высоко кружились германские самолеты. На рейде, среди играющих дельфинов, появлялись перископы германских подводных лодок. В Темрюке, неподалеку, слышно, - высаживался немецкий десант. А на набережных Новороссийска, не расходясь, круглые сутки бушевали митинги, и все напористее кричали какие-то штатские личности:
- Братишки, не губите себя, не топите флота...
- Офицеры одни хотят топить флот, офицеры, все до одного, купленные Антантой...
- В Севастополе покидали же в воду офицеров в декабре месяце, что же сейчас боитесь? Даешь вахрамееву ночь!..
Тут же вместо крикуна кидался агитатор, рвал на груди рубашку:
- Товарищи, не слушайте провокаторов. Уведете к немцам флот, немцы же вас будут расстреливать из этих пушек... Не отдавайте оружия империалистам... Спасайте мировую революцию!..
Вот тут и разберись: кого слушать? А на место агитатора вылезал фронтовик из Екатеринодара, весь обвешанный оружием, опять грозил сорока тысячами штыков... И к ночи на восемнадцатое июня многие команды не вернулись на суда, - скрылись, разбежались, попрятались, ушли в горы...
Всю ночь миноносец "Керчь" переговаривался световыми сигналами. "Свободная Россия" отвечала, что принципиально готова топиться, но команды на ней осталось из двух тысяч меньше сотни, и вряд ли можно будет даже развести пары, отойти от стенки.
Миноносец "Гаджи-бей" промигал, что на нем все еще идет бурный митинг, появились девки из города со спиртом, очевидно подосланные, и возможен грабеж судна. На миноносце "Калиакирия" остались командир и судовой механик. На "Фидониси" - шесть человек. О том же сигнализировали миноносцы "Капитан Баранов", "Сметливый", "Стремительный", "Пронзительный". Полностью команды находились только на "Керчи" и "Лейтенанте Шестакове".
В полночь к "Керчи" подошла какая-то шлюпка, и дерзкий голос оттуда позвал:
- Товарищи моряки... С вами говорит корреспондент "Известий ЦИКа"... Только что получена телеграмма из Москвы от адмирала Саблина: ни в коем случае флота не топить и в Севастополь не идти, а ждать дальнейших распоряжений...
Матросы, перегнувшись с фальшборта, молча всматривались в темноту, где качалась лодка. Голос продолжал доказывать и уговаривать... Лейтенант Кукель, выйдя на мостик, перебил его:
- Покажите телеграмму адмирала Саблина.
- К сожалению, осталась дома, товарищ, сейчас могу привезти...
Тогда Кукель громко проговорил, растягивая слова, чтобы было слышнее:
- Шлюпке с правого борта отойти на полкабельтовых. Ближе не подходить...
- Извиняюсь, товарищ, - нагло закричал голос со шлюпки, - вы не желаете слушать распоряжений центра, я буду телеграфировать.
- В противном случае буду топить шлюпку. Вас возьму на борт. За действия команды не отвечаю.
Со шлюпки на это ничего не ответили. Потом осторожно плеснули весла. Очертание лодки утонуло в темноте. Матросы засмеялись. Командир, заложив руки за спину, сутулый, худущий, ходил по мостику, вертелся, как в клетке.
Эту ночь мало кто спал. Лежали на палубе, мокрой от росы. Нет-нет поднимется голова и скажет слово, и сон летит от глаз, говорят вполголоса. Вот уже побледнели звезды. Занялась заря за холмами. С берега пришел мичман Анненский, командир "Лейтенанта Шестакова", сообщил, что команды бегут не только с миноносцев, портовых буксиров и катеров, но на коммерческих кораблях не осталось ни одного матроса, - неизвестно, чем буксировать суда на рейд.
Командир "Керчи" сказал:
- Мичман Анненский, ответственность лежит на нас, чего бы это ни стоило - мы утопим корабли.
Мичман Анненский тряхнул головой. Помолчали. Потом он ушел. Когда заря разгорелась над заливом, "Лейтенант Шестаков" медленно отделился от стенки, таща на буксире "Капитана Баранова", и начал выводить его на внешний рейд, к месту потопления. Миноносцы держали на мачтах сигнал:
"Погибаю, но не сдаюсь".
Скоро они скрылись в утреннем тумане. Все суда казались теперь опустевшими. Над стальной громадой "Свободной России" летали чайки. Дымила "Керчь". Несмотря на ранний час, толпы народу бежали на набережные, полоска мола была облеплена черно, как мухами. У кораблей начиналась давка, лезли на плечи, срывались в воду.
Семен Красильников стоял на часах у сходней. В шестом часу из толпы протолкался небольшой, красный от возбуждения, человек в черной морской тужурке без погон, застучал каблуками по сходням. Румяное лицо его с маленьким сморщенным ртом было в поту.
- Здесь старший лейтенант Кукель? - крикнул он Семену, выпучившись голубыми, веселыми, круглыми глазами на матроса, загородившего путь штыком. Он похлопал себя по бокам, по груди, вытащил и предъявил мандат на имя представителя центральной Советской власти, товарища Шахова. Матрос хмуро опустил штык.
- Проходите, товарищ Шахов.
Кукель сошел ему навстречу и стал рассказывать о почти безнадежном положении дел. Он говорил обстоятельно и не спеша. У Шахова нетерпеливо вертелись глаза:
- Ерунда, бывали в переделках похуже... Я уже говорил с моряками, настроение превосходное... Сейчас достану вам буксир, все, что нужно... Устроим митинг... Утрясется как нельзя лучше...
Он потребовал катер и ушел на "Свободную Россию". Оттуда начал мотаться в катере от судна к судну. Семен видел, как его коротенькое туловище повисало на штормовых трапах торговых пароходов, как он, выскакивая на берег, нырял в толпу, и оттуда неслись крики, поднимались руки. В одном месте тысячи глоток заревели "ура".
Несколько шлюпок, набитые моряками, отвалили от стенки, пошли в глубину гавани, к заржавленному небольшому пароходу, и скоро из трубы его повалил густой дым, он снялся с якоря и подошел к "Свободной России". Еще на одной шхуне заплескались паруса. Вернулся "Лейтенант Шестаков" и взял на буксир второй миноносец.
В десятом часу толпа поднаперла к сходням" "Керчи". Настроение как будто снова менялось к худшему. К борту протискивались какие-то оборванцы, у каждого - колбаса, хлеб, сало. Скаля зубы, подмигивали морякам, показывая бутылки со спиртом. Тогда Кукель приказал убрать сходни и отдать концы. "Керчь" отошла от этих дьявольских соблазнов на середину гавани, откуда и наблюдала за буксированием миноносцев.
Ржавый пароход, казавшийся скорлупой, пыхтя и дымя, сдвинул наконец "Свободную Россию", и она величественно поплыла мимо тысячных толп. Многие снимали шапки, как перед гробом. "Свободная Россия" миновала боны, ворота и гавань и удалялась в глубину рейда. Опять ждали немецких аэропланов, но небо и, море были спокойны. В гавани остался только эсминец "Фидониси".
Снова в толпе начался водоворот, и черная икра голов сбилась у стенки, где стоял "Фидониси". К нему подходила парусно-моторная шхуна, чтобы взять на буксир. Из толпы полетели камни навстречу шхуне, хлопнуло несколько револьверных выстрелов. Седоволосый человек, взобравшись на фонарь, кричал:
- Братоубийцы, Россию продали... Армию продали... Братцы!.. Что же вы смотрите!.. Последний флот продают...
Толпа заревела, выворачивая камни. Несколько человек перескочило через борт "Фидониси". Тогда быстро к берегу подошла "Керчь", колокол на ней пробил боевую тревогу, орудия жерлами повернулись на толпу, командир закричал в мегафон:
- Назад! Открою огонь!
Толпа попятилась, отхлынула, завизжали раздавленные. Поднялась пыль, и берег опустел. Шхуна взяла на причал и увела "Фидониси".
"Керчь" медленно шла следом до места, где на рейде лежали все корабли на легкой зыби. Семен глядел на чаек, летящих высоко за кормой, потом стал глядеть на командира, вцепившегося обеими руками в перила мостика.
Был четвертый час дня. "Керчь" обошла с правого борта "Фидониси", командир сказал одно только слово, - черной тенью мелькнула из аппарата мина, пенная полоса побежала по зыби, и вот, как раз посредине, корпус "Фидониси" приподнялся, разламываясь, косматая гора воды и пены взлетела из морской бездны, тяжелый грохот покатился далеко по морю. Когда гора воды спала, на поверхности не было "Фидониси", - ничего, кроме пены. Так началось потопление.
Подрывные команды открывали на миноносцах кингстоны и клинкеты, отдраивали все иллюминаторы на накрененном борту и, перед тем как садиться с тонущей палубы в шлюпку, зажигали бикфордов шнур, чтобы взорвать десятифунтовым патроном турбины и цилиндры. Миноносцы быстро скрывались под водой на многосаженной глубине. Через двадцать пять минут рейд был пустынен.
"Керчь" полным ходом подошла к "Свободной России" и выбросила мины. Матросы медленно сняли фуражки. Первая мина ударила в корму, - дредноут качнулся, охваченный потоками воды. Вторая попала в борт, в середину. Сквозь тучу пены и дыма было видно, как закачалась мачта. Дредноут боролся, будто живое существо, еще более величественный среди ревущего моря и громовых взрывов. У матросов текли слезы. Семен закрыл ладонями лицо...
Командир Кукель, весь высох в эти минуты, - остался у него один нос, протянутый к гибнущему кораблю. Ударила последняя мина, и "Свободная Россия" начала переворачиваться вверх килем... Она сделала еще усилие, будто приподнималась из воды, и быстро пошла на дно в пенном водовороте.
От места гибели "Керчь" пошла, развивая предельную скорость, на Туапсе. Под утро команда была высажена в шлюпки. После этого "Керчь" послала радио:
"Всем... Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, которые предпочли гибель позорной сдаче Германии. Эскадренный миноносец "Керчь".
Миноносец открыл кингстоны, взорвал машины и затонул на пятнадцатисаженной глубине.
На берегу Семен Красильников советовался с товарищами, - куда теперь идти? Думали так и этак и сговорились идти на Астрахань, на Волгу, где, слышно, Шахов формирует речной военный флот для борьбы с белогвардейцами.
По горным тропам и бездорожью, преследуемая по пятам, окруженная повально восставшими станицами, таманская армия под командой Кожуха пробивалась кружным путем на верховья Кубани.
Путь лежал через Новороссийск, занятый после гибели флота немцами. Колонны таманцев подошли неожиданно, - войска с песнями проходили через город. Немецкий гарнизон, не понимая их намерений, бросился на суда и обстрелял морскими орудиями заднюю колонну и заодно наседавших на хвост ее пьяных и озверевших станичников.
Из предосторожности немцы покинули город, и он, когда Кожух, отбиваясь, ушел, был занят казаками и затем регулярными войсками белых. Город был отдан на поток и разорение.
Матросов, красноармейцев и просто жителей поплоше без суда вешали на телеграфных столбах. Ломовые извозчики свезли в те дни три тысячи трупов в море. Новороссийск стал белым портом.
По голодному побережью таманская армия, отягощенная обозами пятнадцати тысяч беженцев, дошла до Туапсе и оттуда круто свернула на восток. Деникинцы гнались по пятам, впереди все ущелья и высоты были заняты повстанцами. Каждый день разворачивался в тяжелый бой. Истекая кровью, огрызаясь, умирая от голода, армия сползала в ущелья, взбиралась на крутые холмы, таяла и шла, пробивая лбом дорогу.
Однажды к Кожуху привели отпущенного генералом Покровским пленного красноармейца с письмом, написанным с военной простотой:
"Ты, мерзавец, опозорил всех офицеров русской армии и флота тем, что решился вступить в ряды большевиков, воров и босяков; имей в виду, что тебе и твоим босякам пришел конец. Мы тебя, мерзавца, взяли в цепкие руки и ни в коем случае не выпустим. Если хочешь пощады, то есть за свой поступок отделаться арестантскими ротами, тогда я приказываю тебе исполнить мой приказ: сегодня же сложить все оружие, а банду, разоруженную, отвести на расстояние четырех-пяти верст западнее станции Белореченской. Когда это будет выполнено, немедленно сообщи мне на четвертую железнодорожную будку..."
Кожух, читая это письмо, пил чай из консервной банки. Он посмотрел на босого, в распоясанной рубашке, красноармейца, уныло стоявшего перед ним.
"Говнюк ты, братец, - сказал ему Кожух, - как же ты мне передаешь такие письма? Уйди в свою часть..."
И в эту же ночь Кожух нанес генералу Покровскому страшный удар, опрокинул и гнал конницей его части. Прорвался на Белореченскую и вышел из окружения. К концу сентября таманская армия появилась под Армавиром, занятым деникинцами, взяла его штурмом и в станице Невинномысской соединилась с остатками армии Сорокина.
Потеряв после разгрома под Выселками и Екатеринодаром влияние в армии, хлебнув хмеля военной славы и озлобленный неудачами, Сорокин отступал все дальше и дальше на восток, крутясь, как щепка, в водовороте того, что еще недавно именовалось дивизиями, бригадами, полками. Теперь это были толпы, бегущие при первых выстрелах противника. Отступая, они все сметали на пути. Их влекло одни - поскорее оторваться от висящей за плечами смерти, уйти куда глаза глядят. Нескончаемые толпы дезертиров брели по терским степям, по древней дороге народов, покрытой полынью и курганами.
- Из-под Екатеринодара ушло около двухсот тысяч войск и беженцев. Те, кто остался, были зарублены, повешены, замучены станичниками. В каждой станице качались трупы на пирамидальных тополях. Красным мстили теперь без пощады, не опасаясь их возврата. Во всем краю выжигали самое имя большевиков.
Сорокин был рожден революцией. Он звериным чутьем понимал ее взлеты и падения. Он не руководил отступлением, это было бы бесполезно. Стихия устремлялась на восток, - она остановится, когда у белых ослабнет упорство преследования.
Ему оставалось только мрачно глядеть в окно вагона, ползущего по выжженным степям, мимо курганов древних пелазгов, кельтов, германцев, славян, хозар... Личный конвой охранял его поезд, так как проходившие кричали:
- Братишки, командиры нас продали, пропили, бей командиров, мы своих убили.
Начштаба Беляков приходил в купе, вздыхал и осторожно начинал говорить туманные слова о невозможности дальнейшей борьбы. "Революция имеет свои фазы, - постоянно повторял он, поглаживая ладонью большой лоб, - подъем прошел, против нас выступают уже стихийные силы. Мы боремся не с офицерами только, а со всем народом. Нужно вовремя спасти завоевания революции... Спасти хотя бы компромиссным миром..." И он приводил убедительнейшие примеры из истории...
"За какие деньги хочешь меня купить, подлец?" - только и отвечал на это Сорокин. Попадись ему Деникин сейчас в руки - съел бы его живьем. Но всего злее разгоралось его сердце на товарищей, членов Черноморского ЦИКа, бежавших из Екатеринодара в Пятигорск. Они только и знали, что "изыскивали меры, обезоруживающие диктаторские намерения Сорокина..." Не исполняли срочных приказов, всюду вмешивались, - лезли со своим Марксом в самую душу главнокомандующего.
В салон-вагоне Сорокина опять появилась Зинка-блондиночка, - в этом чувствовалась забота Белякова. Зинка была все такая же розовенькая и соблазнительная, только голосок ее несколько осип; все ее шелковые кофточки и гитару сперли в обозе. Обращение ее с главнокомандующим стало более независимым.
По ночам, когда опускались шторы в салоне и Сорокин впадал в мрачный восторг хмеля, Зинка, побренчав на балалайке, принималась нести ту же бурду, что и Беляков: про близкий конец революции, про блистательную судьбу Наполеона, сумевшего перекинуть мост от якобинского террора к империи... У Сорокина начинали светиться глаза, билось сердце, гоня в мозг горячую кровь пополам со спиртом... Он срывал штору и глядел в окно, в ночную темноту, где ему чудились отблески его горячечной фантазии...
Натиск белых становился слабее. Красная Армия зацепилась наконец за левый берег верхней Кубани и села в окопы. В это время из Царицына вернулся через киргизские степи командир Стальной дивизии Дмитрий Жлоба с грузовыми автомобилями. Он привез двести тысяч патронов и передал приказ кавказским войскам - двигаться на север, на помощь Царицыну, окружаемому белоказачьей армией атамана Краснова.
Сорокин наотрез отказался выполнить приказ. Украинские полки, которым надоело воевать на чужой земле, заволновались и снялись с фронта. На уговоры и угрозы Сорокина они чихали. И только Жлобе, бывшему родом из Полтавы, удалось остановить часть войск; он говорил с ними рассудительно и не спеша, по-мужицки, - похвалил их, похвалил себя. Украинцы увидели, что это не кто-нибудь, а батько, и послушались. Дмитрий Жлоба повел их в дело и под Невинномысской разбил сильную офицерскую колонну. За это Сорокин люто возненавидел его.
Поздравив с победой, он назначил Дмитрия Жлобу командующим частью фронта и в тот же день тайно приказал разоружить его части, а Жлобу и весь командный состав расстрелять. Узнав о тайном приказе. Жлоба со своей Стальной дивизией, пополненной украинцами, снялся с фронта и пошел солончаковыми степями, сыпучими песками на Царицын, исполняя приказ реввоенсовета Десятой армии. Тогда Сорокин объявил его вне закона, вменил в обязанность каждому красноармейцу застрелить его и запретил кому бы то ни было снабжать Стальную дивизию фуражом. Но Жлоба ушел, ни одна рука не поднялась застрелить его. Когда в пути надобился фураж, он въезжал в село, снимал шапку-кубанку и со слезами на глазах просил у сельского исполкома сена, овса и хлеба и объяснял, что не он, Жлоба, изменник, а белобандит и предатель главнокомандующий Сорокин.
Вскорости пришло и второе испытание для сорокинского честолюбия: из-за гор появился Кожух, которого считали погибшим, и с налета взял Армавир, отбросив белых за Кубань. Таманцы неохотно исполняли распоряжения Сорокина, а то и вовсе не слушались. Закаленная в труднейшем походе таманская армия вошла костяком в растрепанную сорокинскую и укрепилась теперь на линии Армавир - Невинномысская - Ставрополь.
Была осень, шли затяжные и кровопролитные бои за обладание богатым городом Ставрополем. Всюду во главе дрались таманцы.
У деникинцев также появилась новая сила - белый партизан Шкуро, отчаянной жизни проходимец и вояка, сформировавший из всякого сброда волчью сотню.
Штаб Сорокина перешел в Пятигорск. Сорокин больше не появлялся на фронте: наступали новые порядки, на Кавказ проникала власть Москвы, чувствовалась с каждым днем все крепче. Началось с того, что краевой комитет партии постановил образовать военно-революционный совет. С Москвой Сорокин не потягался, пришлось подчиниться. В реввоенсовет были собраны все новые люди. Власть главнокомандующего переходила к коллегии. Сорокин понял, что дело идет об его голове, и начал отчаянно бороться.
На заседаниях реввоенсовета он сидел мрачный и молчаливый; когда брал слово, то отстаивал каждую букву. И ему удавалось, проводить все, что он хотел, потому что в Пятигорске были сосредоточены верные ему войсковые части. Его боялись, и не напрасно. Он искал случая показать власть и нашел случай. Командир второй таманской колонны Мартынов заявил на войсковом съезде в Армавире, что отказывается выполнять боевые приказы главнокомандующего. Тогда Сорокин потребовал у реввоенсовета головы Мартынова. Он пригрозил полной анархией в армии. Спасти Мартынова было нельзя. Его вызвали в Пятигорск, арестовали, и на площади перед фронтом он был расстрелян. Буря пронеслась по полкам таманцев, они поклялись отомстить.
Был сформирован новый штаб при главнокомандующем. Белякова отстранили совсем, и Сорокин не отстаивал его. Начштаба сдал дела и деньги и явился на квартиру к бывшему другу за объяснениями. Сорокин ходил по комнате, заложив руки за спину. На столе горела жестяная лампа, стояла нетронутая еда, начатая бутылка водки. За окном в сухом закате темнел лесистый Машук...
Мельком взглянув на вошедшего, Сорокин продолжал ходить. Беляков сел у стола, опустив голову. Сорокин остановился перед ним, дернул плечом:
- Водки хочешь? По последней. - Он хрипло хохотнул, быстро налил две рюмки, но не выпил и опять заходил. - Твоя песенка спета, брат... И мой совет - уноси отсюда ноги... Я за тебя заступаться не буду... Завтра назначу комиссию - для ревизии твоих дел, понял? По всей вероятности расстреляем...
Беляков поднял к нему лицо - серое, осунувшееся, провел ладонью по лбу, и рука упала.
- Ничтожный... маленький человек, вот ты-кто, - сказал Беляков. Напрасно я тебе отдавал всю душу... Сволочь ты... А я его в Наполеоны прочил... Вошь!..
Сорокин взял рюмку, - зубы застучали по стеклу, - выпил. Заходил, сунув руки в карманы черкески. С размаху остановился:
- Ревизии не будет. Убирайся к черту. Что я тебя не застрелил сейчас, помни, - это за твои заслуги... И оцени, - понял?
Ноздри его стали забирать воздух, губы посинели, он весь задрожал, сдерживая бешенство.
Беляков слишком хорошо знал характер Сорокина: не сводя с него глаз, стал пятиться к двери и быстро захлопнул ее за собой... Ушел он задним ходом через двор и той же ночью скрылся из Пятигорска.
Час за часом, выпивая рюмку за рюмкой, Сорокин продумал всю ночь. Бывший друг отравил его каплей презрения, но яд был страшен, страдания невыносимы...
Он закрывал руками лицо: прав, прав Беляков... В июне был наполеоновский размах, а кончилось заседаниями в военной коллегии, вечной оглядкой на московских партийцев... Беляков не свое сказал... Так говорят в армии, в партии. И Деникин, ох, Деникин! Он припомнил, и сейчас во всю глубину жала пронзила его одна статеечка в екатеринодарской белогвардейской газете - интервью с Деникиным: "Я думал: передо мной лев, но лев оказался трусливой собакой, наряженной в львиную шкуру... Впрочем, это меня не удивляет, - Сорокин был и остался малограмотным, ординарным казачьим офицером в чине хорунжего". Ох, Деникин! Погоди... придет час... Пожалеешь.
Сорокин стискивал руки, скрипел зубами. Кинуться на фронт, увлечь всю армию, опрокинуть, гнать, топтать конями офицеров, жечь с четырех концов станицы. Ворваться в Екатеринодар... Приказать привести к себе Деникина, взять его прямо с постели, в подштанниках... "А что, не вы ли это, Антон Иванович, упражнялись в заметочках для газеты насчет ординарного хорунжего? Он перед вами, почтеннейший... Теперь как же, - ремни вам будем вырезать из спины или хватит с вас полторы тысячи шомполов?"
Сорокин стонал, отгоняя навязчивый бред мечтания... Действительность была темна, неопределенна, тревожна, унизительна... Надо было решаться. Старый друг, начштаба, сослужил ему сегодня последнюю службу... Сорокин подходил к окошку, куда легкий ветер доносил горькое, сухое веяние полынных степей. Темно-багровая полоса утренней зари, еще не светясь, проступила в мрачном небе. И снова виднелась лиловая громада Машука... Сорокин усмехнулся: ну что ж, спасибо, Беляков... Ладно, - колебания, нерешительность к черту... И в эту же ночь Сорокин решил "играть ва-банк".
В ближайшие дни реввоенсовет кавказской армии после долгих колебаний проголосовал наконец наступление. Тылы перебрасывались в Святой Крест, армия сосредоточивалась в Невинномысской, и оттуда предполагалось движение на Ставрополь и Астрахань, чтобы войти в соприкосновение с Десятой армией, дравшейся под Царицыном. Это был как раз тот план, который Дмитрий Жлоба привез из Царицына.
Взятие Ставрополя было поручено таманцам. Все пришло в движение, - тылы двинулись на северо-восток, эшелоны - на северо-запад. Политруки и агитаторы рвали голосовые связки, поднимая настроение в частях, бросая зажигающие лозунги. Начальники колонн выехали на фронт. Пятигорск опустел. В нем оставалось только правительство - ЦИК Черноморской республики и Сорокин со своим штабом и конвоем. В суматохе никто не заметил, что правительство, в сущности, отдано на добрую волю главнокомандующему.