Толстой Алексей Николаевич. Гиперболоид инженера Гарина

   – Ну что это уж вы так, Вольф?..
   – Я устал. – Вольф сидел на куче камней, подперев кулаками крепкий подбородок. – Разве хоть на секунду вам приходило в голову, что двадцать восьмого нас будут ловить, как мошенников и грабителей? Если бы вы видели, как эти представители власти переглядывались, когда я распинался перед ними… Ах, какой же я дурак! И они правы, – вот в чём дело. Они никогда не узнают, что им грозило…
   – Если бы не ваш выстрел, Вольф…
   – Чёрт!.. Если бы я не промахнулся… Я готов десять лет просидеть в каторжной тюрьме, только бы доказать этим идиотам…
   Голос Вольфа теперь гулко отдавался в развалинах. В тридцати шагах от разговаривающих, – совершенно так же, как охотник крадётся под глухариное токанье, – в тени полуобвалившейся стены пробирался Гарин. Ему были ясно видны очертания двух людей над обрывом, слышно каждое слово. Открытое место между концом стены и башней он прополз. В том месте, где к подножью башни примыкала сводчатая пещера «Прикованного скелета», лежал осколок колонны из песчаника. Гарин скрылся за ним. Раздался хруст камня и скрип заржавленного железа. Вольф вскочил:
   – Вы слышали?
   Хлынов глядел на кучу камней, где под землёй исчез Гарин. Они побежали туда. Обошли кругом башни.
   – Здесь водятся лисы, – сказал Вольф.
   – Нет, скорее всего это крикнула ночная птица.
   – Нужно уходить. Мы с вами начинаем галлюцинировать…
   Когда они подошли к обрывистой тропинке, уводящей из развалин на горную дорогу, раздался второй шум, – будто что-то упало и покатилось. Вольф весь затрясся. Они долго слушали, не дыша. Сама тишина, казалось, звенела в ушах. «Сплю-сплю, сплю-сплю» – кротко и нежно то там, то вот – совсем низко – покрикивал, летая, невидимый козодой.
   – Идём.
   – Да, глупо.
   На этот раз они решительно и не оборачиваясь зашагали вниз. Это спасло одному из них жизнь.

73

   Вольф не совсем был неправ, когда уверял, что у Гарина брызнули осколки черепа. Когда Гарин на секунду замолчав перед микрофоном, потянулся за сигарой, дымившейся на краю стола, слуховая чашечка из эбонита, которую он прижимал к уху, чтобы контролировать свой голос при передаче, внезапно разлетелась вдребезги. Одновременно с этим он услышал резкий выстрел и почувствовал короткую боль удара в левую сторону черепа. Он сейчас же упал на бок, перевалился ничком и замер. Он слышал, как завыл Штуфер, как зашуршали шаги убегающих людей.
   «Кто – Роллинг или Шельга?» Эту загадку он решал, когда часа через два мчался на автомобиле в Кёльн. Но только сейчас, услышав разговор двух людей на краю обрыва, разгадал. Молодчина Шельга… Но всё-таки, ай-ай, – прибегать к недозволенным приёмам…
   Он отсунул осколок колонны, прикрывавшей ржавую крышку люка, проскользнул под землёй и с электрическим фонариком поднялся по разрушенным ступеням в «каменный мешок» – одиночку, сделанную в толще стены нормандской башни. Это была глухая камера, шага по два с половиной в длину и ширину. В стене ещё сохранились бронзовые кольца и цепи. У противоположной стены на грубо сколоченных козлах стоял аппарат. Под ним лежали четыре жестянки с динамитом. Против дула аппарата стена была продолблена и отверстие с наружной стороны прикрыто костяком «Прикованного скелета».
   Гарин погасил фонарь, отодвинул в сторону дуло и, просунув руку в отверстие, сбросил костяк. Череп отскочил и покатился. В отверстие были видны огни заводов. У Гарина были зоркие глаза. Он различал даже крошечные человеческие фигуры, двигающиеся между постройками. Всё тело его дрожало. Зубы стиснуты. Он не предполагал, что так трудно будет подойти к этой минуте. Он снова направил аппарат дулом в отверстие, приладил. Откинул заднюю крышку, осмотрел пирамидки. Всё это было приготовлено ещё неделю тому назад. Второй аппарат и старая модель лежали у него внизу, в роще, в автомобиле.
   Он захлопнул крышку и положил руку на рычажок магнето, которым автоматически зажигались пирамидки. Он дрожал с головы до ног. Не совесть (какая уж там совесть после мировой войны!), не страх (он был слишком легкомыслен), не жалость к обречённым (они были слишком далеко) обдавали его ознобом и жаром. Он с ужасающей ясностью понял, что вот от одного этого оборота рукоятки он становится врагом человечества. Это было чисто эстетическое переживание важности минуты.
   Он даже снял было руку с рычажка и полез в карман за папиросами. И тогда его взволнованный мозг ответил на движение руки: «Ты медлишь, ты наслаждаешься, это – сумасшествие…»
   Гарин закрутил магнето. В аппарате вспыхнуло и зашипело пламя. Он медленно стал поворачивать микрометрический винт.

74

   Хлынов первый обратил внимание на странный клубочек света высоко в небе.
   – А вот ещё один, – сказал он тихо. Они остановились на половине дороги над обрывом и глядели, подняв головы. Пониже первого, над очертаниями деревьев, возник второй огненный клубок и, роняя искры, как догоревшая ракета, стал падать…
   – Это горят птицы, – прошептал Вольф, – смотрите. – Над лесом на светлой полосе неба летел торопливо, неровным полётом, должно быть, козодой, кричавший давеча: «Сплю-сплю». Он вспыхнул, перевёртываясь, и упал.
   – Они задевают за проволоку.
   – Какую проволоку?
   – Разве не видите, Вольф?
   Хлынов указал на светящуюся, прямую, как игла, нить. Она шла сверху от развалин по направлению заводов Анилиновой компании. Путь её обозначался вспыхивающими листочками, горящими клубками птиц. Теперь она светилась ярко, – большой отрезок её перерезывал чёрную стену сосен.
   – Она опускается! – крикнул Вольф. И не окончил. Оба поняли, что это была за нить. В оцепенении они могли следить только за её направлением. Первый удар луча пришёлся по заводской трубе, – она заколебалась, надломилась посредине и упала. Но это было очень далеко, и звук падения не был слышен.
   Почти сейчас же влево от трубы поднялся столб пара над крышей длинного здания, порозовел, перемешался с чёрным дымом. Ещё левее стоял пятиэтажный корпус. Внезапно все окна его погасли. Сверху вниз, по всему фасаду, побежал огненный зигзаг, ещё и ещё…
   Хлынов закричал, как заяц… Здание осело, рухнуло, его костяк закутался облаками дыма.
   Тогда только Вольф и Хлынов кинулись обратно в гору, к развалинам замка. Пересекая извивающуюся дорогу, лезли на крутизны по орешнику и мелколесью. Падали, соскальзывая вниз. Рычали, ругались, – один по-русски, другой по-немецки. И вот до них долетел глухой звук, точно вздохнула земля.

   Они обернулись. Теперь был виден весь завод, раскинувшийся на много километров. Половина зданий его пылала, как картонные домики. Внизу, у самого города, грибом поднимался серо-жёлтый дым. Луч гиперболоида бешено плясал среди этого разрушения, нащупывая самое главное – склады взрывчатых полуфабрикатов. Зарево разливалось на полнеба. Тучи дыма, жёлтые, бурые, серебряно-белые снопы искр взвивались выше гор.
   – Ах, поздно! – закричал Вольф.
   Было видно, как по меловым лентам дорог ползёт из города какая-то живая каша. Полоса реки, отражающая весь огромный пожар, казалась рябой от чёрных точек. Это спасалось население, – люди бежали на равнину.
   – Поздно, поздно! – кричал Вольф. Пена и кровь текли по его подбородку.
   Спасаться было поздно. Травянистое поле между городом и заводом, покрытое длинными рядами черепичных кровель, вдруг поднялось. Земля вспучилась. Это первое, что увидели глаза. Сейчас же из-под земли сквозь щели вырвались бешеные языки пламени. И сейчас же из пламени взвился ослепительный, никогда никем не виданной яркости столб огня и раскалённого газа. Небо точно улетело вверх над всей равниной. Пространства заполнились зелёно-розовым светом. Выступили в нём, точно при солнечном затмении, каждый сучок, каждый клок травы, камень и два окаменевших белых человеческих лица.
   Ударило. Загрохотало. Поднялся рёв разверзшейся земли. Сотряслись горы. Ураган потряс и пригнул деревья. Полетели камни, головни. Тучи дыма застлали и равнину.
   Стало темно, и в темноте раздался второй, ещё более страшный взрыв. Весь дымный воздух насытился мрачно-ржавым, гнойным светом.
   Ветер, осколки камней, сучьев опрокинули и увлекли под кручу Хлынова и Вольфа.

75

   – Капитан Янсен, я хочу высадиться на берег.
   – Есть.
   – Я хочу, чтобы вы поехали со мной.
   Янсен покраснел от удовольствия. Через минуту шестивёсельная лакированная шлюпка легко упала с борта «Аризоны» в прозрачную воду. Три смугло-красных матроса соскользнули по канату на банки. Подняли вёсла, замерли.
   Янсен ждал у трапа. Зоя медлила, – всё ещё глядела рассеянным взором на зыбкие от зноя очертания Неаполя, уходящего вверх террасами, на терракотовые стены и башни древней крепости над городом, на лениво курящуюся вершину Везувия. Было безветренно, и море – зеркально.
   Множество лодок лениво двигалось по заливу. В одной стоя грёб кормовым веслом высокий старик, похожий на рисунки Микеланджело. Седая борода падала на изодранный, в заплатках, тёмный плащ, короной взлохмачены седые кудри. Через плечо – холщовая сума.
   Это был известный всему свету Пеппо, нищий.
   Он выезжал в собственной лодке просить милостыню. Вчера Зоя швырнула ему с борта стодолларовую бумажку. Сегодня он снова направлял лодку к «Аризоне». Пеппо был последним романтиком старой Италии, возлюбленной богами и музами. Всё это ушло невозвратно. Никто уж больше не плакал, счастливыми глазами глядя на старые камни. Сгнили на полях войны те художники, кто, бывало, платил звонкий золотой, рисуя Пеппо среди развалин дома Цецилия Юкундуса в Помпее. Мир стал скучен.
   Медленно поворачивая весло, Пеппо проплыл вдоль зеленоватого от отсветов борта «Аризоны», поднял великолепное, как медаль, морщинистое лицо с косматыми бровями и протянул руку. Он требовал жертвоприношения. Зоя, перегнувшись вниз, спросила его по-итальянски:
   – Пеппо, отгадай, – чёт или нечет?
   – Чёт, синьора.
   Зоя бросила ему в лодку пачку новеньких ассигнаций.
   – Благодарю, прекрасная синьора, – величественно сказал Пеппо.
   Больше нечего было медлить. Зоя загадала на Пеппо: приплывёт к лодке старый нищий, ответит «чёт», – всё будет хорошо.
   Всё же мучили дурные предчувствия: а вдруг в отеле «Сплендид» засада полиции? Но повелительный голос звучал в ушах: «…Если вам дорога жизнь вашего друга…» Выбора не было.
   Зоя спустилась в шлюпку. Янсен сел на руль, вёсла взмахнули, и набережная Санта Лючия полетела навстречу, – дома с наружными лестницами, с бельём и тряпьём на верёвках, узкие улички ступенями в гору, полуголые ребятишки, женщины у дверей, рыжие козы, устричные палатки у самой воды и рыбацкие сети, раскинутые на граните.
   Едва шлюпка коснулась зелёных свай набережной, сверху, по ступеням, полетела куча оборванцев, продавцов кораллов и брошек, агентов гостиниц. Размахивая бичами, орали парные извозчики, полуголые мальчишки кувыркались под ногами, завывая, просили сольди у прекрасной форестьеры.
   – «Сплендид», – сказала Зоя, садясь вместе с Янсеном в коляску.

76

   У портье гостиницы Зоя спросила, нет ли корреспонденции на имя мадам Ламоль? Ей подали радиотелефонограмму без подписи: «Ждите до вечера субботы». Зоя пожала плечами, заказала комнаты и поехала с Янсеном осматривать город. Янсен предложил – музей.
   Зоя скользила скучающим взором по застывшим навеки красавицам Возрождения, – они навьючивали на себя несгибающуюся парчу, не стригли волос, видимо не каждый день брали ванну и гордились такими мощными плечами и бёдрами, которых бы постыдилась любая рыночная торговка в Париже. Ещё скучнее было смотреть на мраморные головы императоров, на лица позеленевшей бронзы – лежать бы им в земле… на детскую порнографию помпейских фресок. Нет, у древнего Рима и у Возрождения был дурной вкус. Они не понимали остроты цинизма. Довольствовались разведённым вином, неторопливо целовались с пышными и добродетельными женщинами, гордились мускулами и храбростью. Они с уважением волочили за собой прожитые века. Они не знали, что такое делать двести километров в час на гоночной машине. Или при помощи автомобилей, аэропланов, электричества, телефонов, радио, лифтов, модных портных и чековой книжки (в пятнадцать минут по чеку вы получаете золота столько, сколько не стоил весь древний Рим) выдавливать из каждой минуты жизни до последней капли все наслаждения.
   – Янсен, – сказала Зоя. (Капитан шёл на полшага сзади, прямой, медно-красный, весь в белом, выглаженный и готовый на любую глупость.) – Янсен, мы теряем время, мне скучно.
   Они поехали в ресторан. Между блюдами Зоя вставала, закидывала на плечи Янсену голую прекрасную руку и танцевала с ничего не выражающим лицом, с полузакрытыми веками. На неё «бешено» обращали внимание. Танцы возбуждали аппетит и жажду. У капитана дрожали ноздри, он глядел в тарелку, боясь выдать блеск глаз. Теперь он знал, какие бывают любовницы у миллиардеров. Такой нежной, длинной, нервной спины ни разу ещё не ощущала его рука во время танцев, ноздри никогда не вдыхали такого благоухания кожи и духов. А голос – певучий и насмешливый… А умна… А шикарна…
   Когда выходили из ресторана, Янсен спросил:
   – Где мне прикажете быть этой ночью – на яхте или в гостинице?
   Зоя взглянула на него быстро и странно и сейчас же отвернула голову, не ответила.

77

   Зоя опьянела от вина и танцев. «О-ла-ла, как будто я должна отдавать отчёт». Входя в подъезд гостиницы, она опёрлась о каменную руку Янсена. Портье, подавая ключ, скверно усмехнулся черномазо-неаполитанской рожей. Зоя вдруг насторожилась:
   – Какие-нибудь новости?
   – О, никаких, синьора.
   Зоя сказала Янсену:
   – Пойдите в курительную, выкурите папиросу, если вам не надоело со мной болтать, – я позвоню…
   Она легко пошла по красному ковру лестницы. Янсен стоял внизу. На повороте она обернулась, усмехнулась. Он, как пьяный, пошёл в курительную и сел около телефона. Закурил, – так велела она. Откинувшись, – представлял:
   …Она вошла к себе… Сняла шляпу, белый суконный плащ… Не спеша, ленивыми, слегка неумелыми, как у подростка, движениями начала раздеваться. Платье упало, она перешагнула через него. Остановилась перед зеркалом… Соблазнительная, всматривающаяся большими зрачками в своё отражение… Да, да, она не торопится, – таковы женщины… О, капитан Янсен умеет ждать… Её телефон – на ночном столике. Стало быть, он увидит её в постели… Она опёрлась о локоть, протянула руку к аппарату…
   Но телефон не звонил. Янсен закрыл глаза, чтобы не видеть проклятого аппарата… Фу, в самом деле, нельзя же быть влюблённым, как мальчишка… А вдруг она передумала? Янсен вскочил. Пред ним стоял Роллинг. У капитана вся кровь ударила в лицо.
   – Капитан Янсен, – проговорил Роллинг скрипучим голосом, – благодарю вас за ваши заботы о мадам Ламоль, на сегодня она больше не нуждается в них. Предлагаю вам вернуться, к вашим обязанностям…
   – Есть, – одними губами произнёс Янсен.
   Роллинг сильно изменился за этот месяц, – лицо его потемнело, глаза ввалились, бородка чёрно-рыжеватой щетиной расползлась по щекам. Он был в тёплом пиджаке, карманы на груди топорщились, набиты деньгами и чековыми книжками… «Левой в висок, – правой наискось, в скулу, и – дух вон из жабы…» – железные кулаки у капитана Янсена наливались злобой. Будь Зоя здесь в эту секунду, взгляни на капитана, от Роллинга остался бы мешок костей.
   – Я буду через час на «Аризоне», – нахмурясь, повелительно сказал Роллинг.
   Янсен взял со стола фуражку, надвинул глубоко, вышел. Вскочил на извозчика: «На набережную!» – Казалось, каждый прохожий усмехался, глядя на него: «Что, надавали по щекам!» – Янсен сунул извозчику горсть мелочи и кинулся в шлюпку: «Греби, собачьи дети». Взбежав по трапу на борт яхты, зарычал на помощника: «Хлев на палубе!» – Заперся на ключ у себя в каюте и, не снимая фуражки, упал на койку. Он тихо рычал.
   Ровно через час послышался оклик вахтенного, и ему ответил с воды слабый голос. Заскрипел трап. Весело, звонко крикнул помощник капитана:
   – Свистать всех наверх!
   Приехал хозяин. Спасти остатки самолюбия можно было, только встретив Роллинга так, будто ничего не произошло на берегу. Янсен достойно и спокойно вышел на мостик. Роллинг поднялся к нему, принял рапорт об отличном состоянии судна и пожал руку. Официальная часть была кончена. Роллинг закурил сигару, – маленький, сухопутный, в тёплом тёмном костюме, оскорбляющем изящество «Аризоны» и небо над Неаполем.
   Была уже полночь. Между мачтами и реями горели созвездия. Огни города и судов отражались в чёрной, как базальт, воде залива. Взвыла и замерла сирена буксирного пароходика. Закачались вдали маслянисто-огненные столбы.
   Роллинг, казалось, был поглощён сигарой, – понюхивал её, пускал струйки дыма в сторону капитана. Янсен, опустив руки, официально стоял перед ним.
   – Мадам Ламоль пожелала остаться на берегу, – сказал Роллинг, – это каприз, но мы, американцы, всегда уважаем волю женщины, будь это даже явное сумасбродство.
   Капитан принуждён был наклонить голову, согласиться с хозяином. Роллинг поднёс к губам левую руку, пососал кожу на верхней стороне ладони.
   – Я останусь на яхте до утра, быть может весь завтрашний день… Чтобы моё пребывание не было истолковано как-нибудь вкривь и вкось… (Пососав, он поднёс руку к свету из открытой двери каюты.) Э, так вот… вкривь и вкось… (Янсен глядел теперь на его руку, на ней были следы от ногтей.) Удовлетворяю ваше любопытство: я жду на яхту одного человека. Но он меня здесь не ждёт. Он должен прибыть с часу на час. Распорядитесь немедленно донести мне, когда он поднимется на борт. Покойной ночи.
   У Янсена пылала голова. Он силился что-нибудь понять. Мадам Ламоль осталась на берегу. Зачем? Каприз… Или она ждёт его? Нет, – а свежие царапины на руке хозяина… Что-то случилось… А вдруг она лежит на кровати с перерезанным горлом? Или в мешке на дне залива? Миллиардеры не стесняются.
   За ужином в кают-компании Янсен потребовал стакан виски без содовой, чтобы как-нибудь прояснило мозги. Помощник капитана рассказывал газетную сенсацию – чудовищный взрыв в германских заводах Анилиновой компании, разрушение близлежащего городка и гибель более чем двух тысяч человек.
   Помощник капитана говорил:
   – Нашему хозяину адски везёт. На гибели анилиновых заводов он зарабатывает столько, что купит всю Германию вместе с потрохами, Гогенцоллернами и социал-демократами. Пью за хозяина.
   Янсен унёс газеты к себе в каюту. Внимательно прочитал описание взрыва и разные, одно нелепее другого, предположения о причинах его. Именем Роллинга пестрели столбцы. В отделе мод указывалось, что с будущего сезона в моде – борода, покрывающая щёки, и высокий котелок вместо мягкой шляпы. В «Экзельсиор» на первой странице – фотография «Аризоны» и в овале – прелестная голова мадам Ламоль. Глядя на неё, Янсен потерял присутствие духа. Тревога его всё росла.
   В два часа ночи он вышел из каюты и увидел Роллинга на верхней палубе, в кресле. Янсен вернулся в каюту. Сбросил платье, на голое тело надел лёгкий костюм из тончайшей шерсти, фуражку, башмаки и бумажник завязал в резиновый мешок. Пробили склянки – три. Роллинг всё ещё сидел в кресле. В четыре он продолжал сидеть в кресле, но силуэт его с ушедшей в плечи головой казался неживым, – он спал. Через минуту Янсен неслышно спустился по якорной цепи в воду и поплыл к набережной.

78

   – Мадам Зоя, не беспокойте себя напрасно: телефон и звонки перерезаны.
   Зоя опять присела на край постели. Злая усмешка дёргала её губы. Стась Тыклинский развалился посреди комнаты в кресле, – крутил усы, рассматривал свои лакированные полуботинки. Курить он всё же не смел, – Зоя решительно запретила, а Роллинг строго наказал проявлять вежливость с дамой.
   Он пробовал рассказывать о своих любовных похождениях в Варшаве и Париже, но Зоя с таким презрением смотрела в глаза, что у него деревенел язык. Приходилось помалкивать. Было уже около пяти утра. Все попытки Зои освободиться, обмануть, обольстить не привели ни к чему.
   – Всё равно, – сказала Зоя, – так или иначе я дам знать полиции.
   – Прислуга в отеле подкуплена, даны очень большие деньги.
   – Я выбью окно и закричу, когда на улице будет много народа.
   – Это тоже предусмотрено. И даже врач нанят, чтобы установить ваши нервные припадки. Мадам, вы, так сказать, для внешнего света на положении жены, пытающейся обмануть мужа. Вы – вне закона. Никто не поможет и не поверит. Сидите смирно.
   Зоя хрустнула пальцами и сказала по-русски:
   – Мерзавец. Полячишка. Лакей. Хам.
   Тыклинский стал надуваться, усы полезли дыбом. Но ввязываться в ругань не было приказано. Он проворчал:
   – Э, знаем, как ругаются бабы, когда их хвалёная красота не может подействовать. Мне жалко вас, мадам. Но сутки, а то и двое, придётся нам здесь просидеть в тет-а-тёте. Лучше лягте, успокойте ваши нервы… Бай-бай, мадам.
   К его удивлению, Зоя на этот раз послушалась. Сбросила туфельки, легла, устроилась на подушках, закрыла глаза.
   Сквозь ресницы она видела толстое, сердитое, внимательно наблюдающее за ней лицо Тыклинского. Она зевнула раз, другой, положила руку под щёку.
   – Устала, пусть будет что будет, – проговорила она тихо и опять зевнула.
   Тыклинский удобнее устроился в кресле. Зоя ровно дышала. Через некоторое время он стал тереть глаза. Встал, прошёлся, – привалился к косяку. Видимо, решил бодрствовать стоя.
   Тыклинский был глуп. Зоя выведала от него всё, что было нужно, и теперь ждала, когда он заснёт. Торчать у дверей было трудно. Он ещё раз осмотрел замок и вернулся к креслу.
   Через минуту у него отвалилась жирная челюсть. Тогда Зоя соскользнула с постели. Быстрым движением вытащила ключ у него из жилетного кармана. Подхватила туфельки. Вложила ключ, – тугой замок неожиданно заскрипел.
   Тыклинский вскрикнул, как в кошмаре: «Кто? Что?» Рванулся с кресла. Зоя распахнула дверь. Но он схватил её за плечи. И сейчас же она впилась в его руку, с наслаждением прокусила кожу.
   – Пёсья девка, курва! – заорал он по-польски. Ударил коленкой Зою в поясницу. Повалил. Отпихивая её ногой в глубь комнаты, силился закрыть дверь. Но – что-то ему мешало. Зоя видела, как шея его налилась кровью.
   – Кто там? – хрипло спросил он, наваливаясь плечом.
   Но его ступни продолжали скользить по паркету, – дверь медленно растворялась. Он торопливо тащил из заднего кармана револьвер и вдруг отлетел на середину комнаты.
   В двери стоял капитан Янсен. Мускулистое тело его облипала мокрая одежда. Секунду он глядел в глаза Тыклинскому. Стремительно, точно падая, кинулся вперёд. Удар, назначавшийся Роллингу, обрушился на поляка: двойной удар, – тяжестью корпуса на вытянутую левую – в переносицу – и со всем размахом плеча правой рукой снизу в челюсть. Тыклинский без крика опрокинулся на ковёр. Лицо его было разбито и изломано.
   Третьим движением Янсен повернулся к мадам Ламоль. Все мускулы его танцевали.
   – Есть, мадам Ламоль.
   – Янсен, как можно скорее, – на яхту.
   – Есть на яхту.
   Она закинула, как давеча в ресторане, локоть ему за шею. Не целуя, придвинула рот почти вплотную к его губам:
   – Борьба только началась, Янсен. Самое опасное впереди.
   – Есть самое опасное впереди.

79

   – Извозчик, гони, гони вовсю… Я слушаю, мадам Ламоль… Итак… Покуда я ждал в курительной…
   – Я поднялась к себе. Сняла шляпу и плащ…
   – Знаю.
   – Откуда?
   Рука Янсена задрожала за её спиной. Зоя ответила ласковым движением.
   – Я не заметила, что шкаф, которым была заставлена дверь в соседний номер, отодвинут. Не успела я подойти к зеркалу, открывается дверь, и – передо мной Роллинг… Но я ведь знала, что вчера ещё он был в Париже. Я знала, что он до ужаса боится летать по воздуху… Но если он здесь, значит – для него действительно вопрос жизни или смерти… Теперь я поняла, что он задумал… Но тогда я просто пришла в ярость. Заманить, устроить мне ловушку… Я ему наговорила чёрт знает что… Он зажал уши и вышел…
   – Он спустился в курительную и отослал меня на яхту…
   – В том-то и дело… Какая я дура!.. А все эти танцы, вино, глупости… Да, да, милый друг, когда хочешь бороться – глупости нужно оставить… Через две-три минуты он вернулся. Я говорю: объяснимся… Он, – наглым голосом, каким никогда не смел со мной говорить: «Мне объяснять нечего, вы будете сидеть в этой комнате, покуда я вас не освобожу…» Тогда я надавала ему пощёчин…
   – Вы настоящая женщина, – с восхищением сказал Янсен.
   – Ну, милый друг, это была вторая моя глупость. Но какой трус!.. Снёс четыре оплеухи… Стоял с трясущимися губами… Только попытался удержать мою руку, но это ему дорого обошлось. И, наконец, третья глупость: Я заревела.
   – О, негодяй, негодяй!..
   – Подождите вы, Янсен… У Роллинга идиосинкразия к слезам, его корчит от слёз… Он предпочёл бы ещё сорок пощёчин… Тогда он позвал поляка, – тот стоял за дверью. У них всё было условлено. Поляк сел в кресло. Роллинг сказала мне: «В виде крайней меры – ему приказано стрелять». И ушёл. Я принялась за поляка. Через час мне был ясен во всех подробностях предательский план Роллинга. Янсен, милый, дело идёт о моём счастье… Если вы мне не поможете, всё пропало… Гоните, гоните извозчика…