Страница:
Крэйг Томас
Последний ворон
На плечах Одина сидят два Ворона,
Они доносят до его ушей все, что видят и слышат.
Зовут их Думающий и Помнящий.
Каждое утро на рассвете он посылает их летать
над миром,
Чтобы знать обо всем, что в свете происходит.
Всегда его страшит, что ворон по имени Думающий
может не вернуться.
И не проходит дня, чтобы он не тревожился о Помнящем.
Снорри Стурлусон «Обман Гилфи» (с исландского)
Эдди и Джун, – для развлечения
Вступление
Начало ноября
Увидеть ворона – то к счастью, это верно;
Но так же верно, что увидеть двух – к беде,
А встретишь трех – тебя ждут муки ада.
Мэтью Льюис «Баллада о Билле Джонсе»
Когда ему помогали снять пальто, произошла неловкая заминка – руку, все еще на перевязи, пронзила напомнившая о себе боль; зонт упал на ковер, не попав в подставку, сделанную из слоновьей ноги. Он раздраженно подумал о толстокожести Лонгмида, оставившего торчать здесь эту уродливую реликвию Империи. Потом его провели в служебное помещение секретаря кабинета министров, выходящее зашторенными окнами на Даунинг-стрит, где собрались все, расточая улыбки и поздравления – как-никак, а он вернулся, да еще с повышением, и ему доверили дело, настоящее дело!
Он пригладил остатки волос, сдерживая самодовольную улыбку. В голове роились приятные мысли. На лицах всех присутствующих – Джеффри Лонгмида, Клайва Оррелла, личного парламентского секретаря премьер-министра, Питера Шелли – удовольствие видеть его, вроде бы прошлое начисто забыто. Его встречали как председателя Объединенного комитета по разведке, а не как изгоя и парию, каким он был до того. Должно быть, его колокольчик прокаженного остался в слоновьей ноге вместе с зонтиком.
– Кеннет, мой дорогой Кеннет! – протянув руки, сияя от удовольствия и блистая очками в массивной оправе, Лонгмид направился ему навстречу. Жилет туго обтягивал круглый животик. Обри пожал протянутую руку и внутренне усмехнулся, удивляясь, как это он ее не укусил. Он вправду был рад возвращению!
Глянув поверх плеча секретаря кабинета, он, подумать только, не увидел ни одного праведника, негодующего по поводу возвращения блудного сына и заклания жирного тельца. Все они превосходные актеры... за исключением, может быть, Питера Шелли, чья радость, казалось, была чем-то омрачена. Бросаемые Питером взгляды нарушали царившую в помещении атмосферу притворного радушия. Обри только теперь понял, что отмена аудиенции у премьер-министра и новый пост, который предложил ему секретарь по иностранным делам, принявший его вместо премьера, – не единственное облачко в этот в общем-то солнечный день...
...Конечно же, Патрик. Обри вновь охватило жгучее чувство вины, не отпускавшее его по пути сюда с Эрлскорта – из головы не выходили визгливые выкрики и грубая брань Роз Вуд, раздававшиеся из динамика у запертой двери ее дома в Филбич-гарденс, где он мок под дождем. Она обвиняла его ни больше ни меньше как в убийстве Патрика Хайда, по крайней мере в равнодушии, которое привело к его гибели. Такого просто не могло быть!..
Но выражение лица Питера Шелли подтверждало, что могло. Патрик, которому Обри был обязан жизнью и честью, погиб в забытом богом афганском захолустье... из-за него, с горечью признал он. Он одалживал его кому угодно, как уже прочитанную книгу, которую рекомендуешь другим.
Он заехал домой к Хайду по пути из аэропорта просто из вежливости, желая убедиться, что теперь, когда он вернулся из Непала, у Патрика все в порядке. Обвинения Роз обрушились на него, как взрыв неосторожно открытой посылки. Патрик Хайд... погиб.
– Благодарю, Джеффри, – пробормотал он, пожимая руку Лонгмиду, улыбаясь ему и остальным.
Вдоль Даунинг-стрит зажглись первые вечерние огни. Засветилось и на Уайтхолле. Да, Уайтхолл – это для него. Кто-то втискивал ему в руку стакан с искрящимся от содовой виски. За исключением секретаря кабинета, Обри как председатель Объединенного комитета по разведке был самым могущественным лицом и этой компании. Даже Оррелл понял это и поспешил пойти на мировую. И все же Хайд... он поднял стакан, как бы приветствуя присутствующих, и пригубил виски. И снова в памяти возник скрипучий австралийский говор Роз. Виски неприятно обожгло рот и вызвало спазмы в желудке. К тому же заныла рука, напомнив о других вещах, пережитых недавно опасностях, придавая происходящему иную окраску. Хайда... нет в живых. Взгляд Шелли не оставлял никаких сомнений.
– Все в порядке, Кеннет? – проговорил Лонгмид, вцепившись в локоть и увлекая на середину комнаты в центр внимания.
– Что? – отрывисто переспросил Обри. Словно назойливая пластинка в голове, отвлекая внимание, звучали злые упреки Роз. – Ах да, Джеффри, я немного растерялся от всего этого, – очнувшись, произнес он с обезоруживающей улыбкой и последовал за Лонгмидом.
Он обменялся рукопожатием с Орреллом, державшимся почтительно, но не теряя важного вида. Потом последовал короткий разговор с личным парламентским секретарем премьер-министра, на юном высокомерном лице которого было написано, что новое назначение Обри носит всего лишь испытательный характер и, возможно, представляет печальную необходимость. Несомненно, по этой причине премьер-министр не приняла его лично. В последний момент она возложила это дело на плечи секретаря по иностранным делам. Очевидно, ее пуританские привычки, незыблемые моральные устои позволили сохранить но отношению к нему каплю недоверия.
– Джайлз! – горячо приветствовал он Джайлза Пайотта.
– Здорово, старина! – отозвался Пайотт с увлажнившимися от неподдельной радости глазами. Обри, отвечая на бесчисленные рукопожатия, оглядел высокую прямую фигуру. Настоящий друг... упрямый, не слишком одаренный воображением, но он всегда питал к нему огромное чувство благодарности.
Да, окончательно решил он, по-прежнему обмениваясь любезностями с Джайлзом, Лонгмидом, Орреллом и даже с личным парламентским секретарем, премьер-министр считает его чем-то вроде карточного шулера или фокусника. Умен, но не доверяй ему десятифунтовую купюру и не позволяй разорвать или спрятать ее! Слишком уж умен. Самое смешное, что сам он полностью ему верил!
Казалось, Шелли не испытывал желания присоединиться к группе, стоящей посередине выцветшего, с замысловатым рисунком, персидского ковра. В чертах его лица было что-то от суровой нетерпимости, написанной на лицах глядевших со стен премьер-министров викторианской эпохи. Обри улыбался, кивал, шутил, возражал, все время ощущая рядом с этим кругом улыбающихся людей присутствие Шелли. Потом, вскоре после того как ему вручили второй стакан виски с содовой, а Джайлз Пайотт, занятый разговором с Лонгмидом, отошел в сторону, Шелли оказался рядом.
– Питер... – Обри был не в состоянии скрыть виноватые нотки в голосе. Стакан с виски скрывал беспомощно опущенные губы.
– Сэр Кеннет... – Он понял, что Шелли, как и ему, было трудно начать, словно впереди был не обычный разговор, а опасное путешествие. – Я... знаете, рад, что вы председатель...
Оба они разделяли чувство вины, подумал Обри. Но Шелли, узнавший обо всем раньше, чем он, уже пережил нечто похожее на утрату, даже горе, просто смирился с тем, что Патрика больше не будет среди них.
– Это правда? – дрогнувшим голосом прервал его Обри.
Шелли, помрачнев, кивнул.
– Боюсь, что да. Элисон очень расстроена. Не думал, что она так его любила. Вы... конечно, хотите знать...
Теперь окружающие старательно делали вид, что не замечают их, создавали видимость веселья, разгоряченно обсуждали последние изменения в кабинете министров, ассигнования, новости из других стран. Обри вернулся к мрачным подробностям гибели Хайда.
– Уничтожена вся его группа. Скажете, что труп не обнаружили? Знаю, но ни у кого не осталось ни капли сомнений. Откровенно говоря, мне не хотелось бы вас обнадеживать, – заключил Шелли.
– Что он там делал?
– Он был на территории СССР с одним из отрядов моджахедов. Обычная разведывательная операция, не больше, – пожал плечами Шелли.
– Где именно?
– Совсем недалеко от границы. Донесения посылались в Лэнгли, а также нам. Если учесть обстановку в мусульманских республиках...
– Это как-то связано с тем делом? – перебил Обри, вспомнив о кричащих заголовках газет. Он имел в виду воздушную катастрофу, ту самую, которая могла иметь последствия не меньше, чем потрясшее весь мир землетрясение.
– Вы имеете в виду?.. Нет. Хайд мог находиться в этом районе... думаю, он мог оказаться в месте сосредоточения их войск. – Шелли потер подбородок и закончил раздраженно, пытаясь снять с себя вину. – Послушайте, сэр Кеннет, он был откомандирован в распоряжение ЦРУ. Ведь он хорошо знал Афганистан. Следил там за быстро менявшейся обстановкой в Таджикистане... это же простая случайность. – Щеки у Шелли пылали. Сзади подходил Оррелл, всем своим видом показывая, что не стоит горячиться. Обри вдруг овладело желание бросить этот разговор, поговорить с Орреллом о делах, о чем угодно... только не об этом.
– Понятно, – проворчал он. – ЦРУ, конечно, больше ничего не знает?
– Не больше, чем они нам сообщили... чем то, что я вам рассказал. – Шелли, видимо, почувствовал, что разговор почти закончен и, кажется, успокоился.
В обстановке насилия и неустойчивости, сложившейся в Афганистане после ухода Советов, агенту было так просто потерять жизнь. Так просто.
– Извини, Питер... мне нужно переговорить с Кеннетом, – вмешался Оррелл, улыбающийся, любезный, словно актер, держащий в руках текст новой роли, который еще не выучил до конца.
– О, пожалуйста, – пробормотал Шелли.
– Спасибо, Питер, – закончил печальную беседу Обри. И тут же лучезарно улыбнулся Орреллу, беря его под руку и словно стараясь увлечь спутника подальше от неприятностей. – Думаю, нам следует в ближайшее время вместе пообедать, не возражаете?
Обри отвернулся, чтобы не видеть укоризненного взгляда Шелли. Казалось, он увлекся разговорами, и они действительно успокоили боль: ему удалось отодвинуть мысль о том, что Хайда больше нет в живых.
Часть первая
Как подстрелили голубку
К воронам милостив суд,
Но он угнетает голубок.
Ювенал «Сатиры»
1
Вернется ли "снежный человек"?
Конец октября
От бессилия он заплакал. Рыдания сотрясали налитое усталостью тело. Проклиная все на свете, он с ненавистью смотрел на портативный кассетник "Сони Уокман". Слезы капали на трясущиеся руки, орошали магнитофон. Вздрагивали плечи. Долбаная игрушка, паршивая бесполезная игрушка!..
Он, шатаясь, поднялся на ноги, громко шмыгая носом, утирая грязное, заросшее щетиной лицо рукавом незаправленной, давно не стиранной рубахи. Глянул вниз в узкое, как лезвие ножа, ущелье, на дне которого виднелась свинцовая поверхность реки. Ветер пробирал до костей, обжигая мокрые от слез щеки. Он еще раз взглянул на "Уокман", который, видно, сломал, когда сегодня нырял в укрытие, а может, вчера... или на прошлой неделе. Кассетник не работал. Он не мог совладать с разыгравшимися чувствами, удержать слезы и остановить дрожь, превозмочь слабость и успокоиться. Поломка казалась ему такой же ужасной катастрофой, как окончательная потеря рассудка. Порвалась еще одна связь с реальной жизнью. Выкрикивая ругательства, он размахнулся и швырнул "Уокман" вместе с наушниками в ущелье. Описав широкую дугу, аппарат полетел вниз, пока не скрылся из виду. Следом, сопровождаемая яростными воплями, полетела и парусиновая сумка с кассетами. И снова он, сгорбившись, уселся спиной к скале, обхватив голову руками и безостановочно растирая лицо, волосы, шею.
Патрик Хайд видел, что он на пределе сил и вот-вот сорвется. Достаточно легкого толчка, и он в любой момент сломается, как сломался его кассетник. Толчка отсюда, из этого!.. Покойный Петрунин был прав, называя здешние места засранной дырой. Для Петрунина они были хуже преисподней... Долбаная паршивая бесполезная игрушка, машинально вертелось у него на задворках сознания, словно там сидел какой-то идиот – его двойник. А возможно, он относил все это к себе... долбаная бесполезная игрушка. Он вконец измотался, дошел до ручки, вот-вот сорвется. Нужно выбираться. Черт возьми, как ему хотелось выбраться отсюда!
Он уже давно понял, что больше не может сдерживать себя, что его решения расходятся со здравым смыслом и не внушают доверия: больше недели назад он начал курить гашиш – благо, у моджахедов всегда был при себе запас. Гашиш на него почти не действовал. Транквилизаторы, которыми его снабдили, давно кончились. Он зажмурился. Противно смотреть. Одни долбаные горы! Ветер не доносил шума вертолетов или реактивных самолетов. Они находились в советской республике Таджикистан, но проклятое место ничем не отличалось от паршивого Афганистана. Одно слово – преисподняя.
От монотонного повторения ругательств пересохло в горле, стучало в голове. Он еще больше съежился, опустив плечи, обхватив руками туловище и подобрав ноги. Ветер рвал плотные рукава рубахи, ерошил на плечах и в швах овчину безрукавки, полоскал широкими штанинами. Даже одет он был не по-своему: во всяком случае, он не был самим собой. Расстояние до Лондона, даже до Пешавара, измерялось не милями, а световыми годами. Его использовали и чьих-то интересах... наплевать. А вот когда тебя используют и бросают за ненадобностью, когда знаешь, что тебе конец, – этого он не терпел. Эта засранная дыра, сотни безногих детей, изуродованные химией лица и конечности мужчин и женщин, разрушенные бомбами или сожженные, покинутые людьми кишлаки. Полный набор ужасов. А на него возложили инвентаризацию. Он видел, что они, афганцы и русские, творили друг с другом, записывал, запоминал, передавал, уточнял. Теперь все это не просто вызывало у него отвращение, ему становилось дурно – он заболевал от всего этого. Здесь перестала литься кровь, эта засранная преисподняя уже, наверное, с полгода как затихла, а потом со всеми потрохами переместилась к северу, так что теперь русские солдаты жгли, бомбили, обстреливали, травили газом и подрывали на минах собственных мусульман в пределах великого и славного СССР! Словно моля о прощении, он склонил голову к рукам.
А советские мусульмане в Таджикистане, Узбекистане, Туркменистане усвоили уроки и продолжали усваивать. Сбивай вертолеты, потроши пленных, словно баранов, запускай "Стингеры" и другие ракеты... одним словом, воюй! Джихад. Священная война мусульман против неверных продвинулась к северу, в Советский Союз, как, возможно, еще в 1979 году предчувствовал Брежнев. Мечети полны людей, склады оружия и бомб набиты до отказа. Муллы со своими советами и призывами. Возникла даже партия "Хезболлах" – партия Аллаха, за которой стояли иранцы, – подстрекали, нашептывали, поддерживали, посылали деньги и ракеты.
Разузнавай, сказали ему. Наблюдай. Передавай. Сообщай нам правду: что там происходит в действительности...
«...нам известно, что в этом замешан Кабул: известно, что думают русские: возможно, есть какие-то планы... давайте нам факты!»
И он наблюдал, запоминал и передавал, узнавая и осмысливая. Увиденное поселилось в нем, словно заразная болезнь: все эти тела с отрубленными руками; трупы с отрезанными членами, сунутыми в раскрытые в мертвой улыбке рты их владельцев; детишки, ковыляющие на костылях; молчаливые женщины под чадрами; толпы голодающих и все эти брошенные старики, которых убивали во время облав. О, милостивый Боже!..
Он почувствовал, что снова плачет – ледяной ветер высушивал слезы, прежде чем они скатятся на подбородок и шею. О, Господи, возьми меня отсюда!
Это станет еще одним Афганистаном по крайней мере лет на десять, если только русские не положат этому конец, уничтожив всех мусульман атомной бомбой и превратив в пустыню собственную азиатскую пограничную территорию.
Пора идти.
Даже члены прозападного отряда, в котором он находился, ему не доверяли. Знали, что он дошел до точки, а может быть, и того хуже. Он утратил остатки былого уважения и доверия с их стороны. Надо было идти, пока они не сочли его опасной обузой и не разделались с ним.
Из ущелья, как из трубы, дул ледяной ветер. Возвышавшаяся слепа гора отбрасывала холодный воздух в его сторону. Его пробирала дрожь, зубы выбивали дробь, но он по-прежнему не двигался, не обращая внимания на окликавший его голос. Медленно до него дошло, что зовут его. Глянув вверх, увидел одни горы. На восток, в сторону Китая, тянулся покрытый снегом неприветливый Памир, на север – Ллайский хребет. Крыша мира, чертова задница мира. Сделав над собой усилие, он недовольно отозвался. Постепенно почувствовал, что незаметно для себя промерз до мозга костей. Стал растирать руки и затекшие ноги, глядя, как в нескольких метрах к нему карабкается моджахед в плоской, похожей на блин шапке, с висящим на груди китайским автоматом системы Калашникова. Один из людей Масуда из Панджшерской долины. Хайд равнодушно передернул плечами. Если бы нынешнему режиму не удалось наконец убить Масуда, дела, возможно, пошли бы по-иному. Вряд ли, но возможно. Было бы чуть меньше трупов.
– Что там? – спросил он на ломаном пушту, который афганец понимал, хотя и не был патаном. Когда-то этот моджахед учился в школе. Смуглое худое лицо взволновано, в глазах огонь.
– Хайд... – хотя и без должного уважения, они все же называли его по фамилии и приходили с докладами. – Меньше двух миль[1]... – он указал «Калашниковым». – Русские.
– Идут сюда?
– Нет. Стоят на месте.
– Сколько? – Во все стороны раскинулась безжизненная панорама заснеженных гор, которым, казалось, не было конца. – Что они делают? – добавил он без особого интереса.
– У них спокойно. Однако что-то делают, – афганец перешел на английский, правда, ломаный и на удивление книжный. – Приблизительно тридцать. По периметру охрана. Машина. И военный вертолет... – он сплюнул, изображая оскорбленные чувства правоверного мусульманина. – И еще один большой вертолет... транспортный.
– Что он перевозит?
– Один большой грузовик, – пожал плечами афганец. – А на нем маленький самолет. – Потом добавил: – С ними американец. Ты его знаешь.
Сообщение на какой-то миг озадачило Хайда, потом ослабленное внимание снова обратилось к сидевшему перед ним на корточках человеку. Как и большинство обитателей Панджшера, Hyp был таджиком. Как и мусульмане по эту сторону советской границы. После гибели Масуда его люди держались американцев, даже англичан, потому что были обязаны им оружием. Слава Масуда как командира моджахедов гарантировала поступление "Стингеров", "Блоунайнов" и орудий. Афганские таджики искали повода перенести войну с русскими на территорию Советского Союза. Такие, как Hyp, уже считали за обиду служить людям вроде Хайда. Они хотели вновь воевать с русскими, а не следить за ними. Как только у них появится новый Масуд, их помощь кончится, когда Хайда уже не будет в живых. Он знал это, причем вполне определенно. Hyp тоже. Он уже был отмечен знаком смерти. Роковая ошибка поджидала его за каждым поворотом козьей тропы, но его это уже мало волновало.
– Что за маленький самолет? – спросил он, понимая, что это должно его касаться. Грузовик с самолетом на борту? Американец, который должен быть ему знаком? Он со стоном вздохнул, встряхнул головой, взъерошил волосы, потер запавшие щеки: – Что за американец? – переспросил, стараясь сосредоточиться.
– Он был в Панджшере... и в Пешаваре. Он давал ракеты. Забыл, как его зовут.
– ЦРУ? – Hyp в ответ кивнул. – С русскими? Вранье собачье.
Hyp пожал плечами и подергал короткую бородку. От него воняло немытым телом и грязной одеждой. В глазах сверкнула обида, он лишь негромко повторил:
– Я сказал, как есть.
– Фотографии делал длинным объективом?
– Это твое дело, – ответил Hyp.
Хайд почувствовал, как снова ускользает внимание и упорно накатывается волна усталости. Сказанное доходило до него словно свет испорченной лампочки. Слабые проблески вперемежку с темнотой.
– Вранье, – пробормотал он. Снова потер руками лицо. Затем, собрав силы, внимательно посмотрел на собеседника. – Ты уверен? Видел этого малого раньше, и он из ЦРУ? А теперь он с русскими военными?
Hyp медленно, терпеливо кивал, словно разговаривая с ребенком.
– Тогда о'кей! Поднимай остальных!
Hyp кивнул в последний раз и поднялся на ноги. Ветер рванул с новой силой, словно Hyp оставил за собой распахнутую дверь. Хайд посмотрел на дрожавшие руки, грязные, с обломанными ногтями, и схватился за торчавший за поясом пистолет.
Hyp, не оглядываясь на Хайда, боком, словно краб, двинулся по каменистому склону туда, где подкреплялись остальные семеро бойцов отряда. По синему небу рваными лохмотьями мчались облака. По самому крупному участку чистого неба высоко тянулся след самолета, летевшего в Ташкент, а может быть, даже в Москву. Появившееся из-за облаков холодное солнце вдруг позолотило склоны гор. Пейзаж не стал мягче, лишь засверкал льдом. Хайд тяжело встал. Ослабевшие ноги заныли. Он с отвращением думал о том, что надо двигаться, понимая, что это шаг к новым убийствам. Отправляться вместе с таджиками, следить за русскими, фотографировать, определять личность американца, выяснять, что за штука на грузовике, – все это приближало к убийствам.
И эти сидящие внизу юные панджшерцы, почти дети...
След самолета в высоте расплывался, превращаясь на ветру в бесформенное облако. Он стал спускаться по крутому склону. Из-под ног, поднимая пыль, сыпались камни. Когда он добрался до узкой извилистой козьей тропы, его уже ждали. Все восемь, одетые, будто разношерстные участники массовки на съемках дешевого фильма: в тюрбанах, шапках блином, бог знает откуда взявшемся кожаном шлеме советского парашютиста. В мешковатых штанах или в афганской солдатской робе в овчинных безрукавках, армейских куртках, с патронташами, гранатами, в бело-голубых панджшерских шарфах. Бородатые, молчаливые, настороженные. Готовые к новым убийствам. Сообщение Нура об американце в компании русских здесь, за пограничной чертой, не оставляло никаких сомнений в этом. Он кожей чувствовал их нетерпение. Если он сейчас же не прореагирует, то они, возможно, начнут с него. Он им основательно надоел. В лучшем случае его бросят одного, в худшем – бросят его труп и отправятся назад в Панджшерскую долину... или примкнут к таджикским моджахединам по советскую сторону границы.
С неимоверным усилием он проверил "Калашников", который передал ему один из них. Предохранитель отсутствовал. Они никогда не пользовались предохранителем, что уже само по себе вызывало страх. Один из них предложил закрутку гашиша, но он отрицательно покачал головой. Афганец невозмутимо промолчал.
– Ты уверен, что видел этого американца раньше? – снова спросил он Нура.
– Да. В Панджшере. Два-три года назад. И еще в Пешаваре.
Хайд кивнул и сделал вид, что думает и что наконец принял решение.
– О'кей, пошли. – Он встряхнул рюкзак, удобнее умещая его на плечах. – Hyp, показывай дорогу.
– Афганцы, словно дети, которым не терпится начать игру, тут же зашагали вперед. Сгорбившись, прищурив от пыли глаза, он двигался за ними по узкой, усыпанной камнями тропе. Ветер грозил сбить с ног, его порывы выводили из полусонного состояния.
Американец?.. Словно только сейчас до него дошло то, что давно должен был понять любой соображающий человек. Американец... из ЦРУ. Якшается с русскими военными. Он вздохнул, постепенно соображая, что здесь далеко не профессиональный интерес. Присутствия американца было достаточно, чтобы прибавить ему работы еще на день-другой... но не в этом дело. Он покачал головой. Имея на руках фотографии, он мог немедленно убираться из Таджикистана. Не нужно было терпеть еще неделю, оставшуюся до намеченного возвращения отряда. Можно было возвращаться хоть завтра.
Эта мысль лениво проникала в сознание, побуждая к действию. Он еще может выбраться из этой страшной дыры.
– Садись, Петр. Выпьешь? Разумеется, шотландское? – ухмыляясь, спрашивал Никитин, словно прочитав мысли, промелькнувшие в голове Диденко. Почему Диденко считает, что проводимые ими реформы должны обязательно нести на себе печать уродливого пуританства? Водка вместо виски, грубые деревянные столы, потертые половики? Почему он воображает, в наше-то время, что революции должны сопровождаться аскетизмом и даже нищетой? Он ни на минуту не сомневался в искренности Никитина. – Давай! – Никитин поднес ему почти полный стаканчик. – Выпьем, как всегда, за твое доброе здоровье, Петр! Казалось, даже всегдашняя грубовато-добродушная сердечность Никитина не вписывалась в перестройку – их бескровную революцию, попытку, говоря словами Никитина, перевести часы вперед. "Правда" окрестила его "ничем не примечательным героем", подразумевая, что он вовсе не герой!
От бессилия он заплакал. Рыдания сотрясали налитое усталостью тело. Проклиная все на свете, он с ненавистью смотрел на портативный кассетник "Сони Уокман". Слезы капали на трясущиеся руки, орошали магнитофон. Вздрагивали плечи. Долбаная игрушка, паршивая бесполезная игрушка!..
Он, шатаясь, поднялся на ноги, громко шмыгая носом, утирая грязное, заросшее щетиной лицо рукавом незаправленной, давно не стиранной рубахи. Глянул вниз в узкое, как лезвие ножа, ущелье, на дне которого виднелась свинцовая поверхность реки. Ветер пробирал до костей, обжигая мокрые от слез щеки. Он еще раз взглянул на "Уокман", который, видно, сломал, когда сегодня нырял в укрытие, а может, вчера... или на прошлой неделе. Кассетник не работал. Он не мог совладать с разыгравшимися чувствами, удержать слезы и остановить дрожь, превозмочь слабость и успокоиться. Поломка казалась ему такой же ужасной катастрофой, как окончательная потеря рассудка. Порвалась еще одна связь с реальной жизнью. Выкрикивая ругательства, он размахнулся и швырнул "Уокман" вместе с наушниками в ущелье. Описав широкую дугу, аппарат полетел вниз, пока не скрылся из виду. Следом, сопровождаемая яростными воплями, полетела и парусиновая сумка с кассетами. И снова он, сгорбившись, уселся спиной к скале, обхватив голову руками и безостановочно растирая лицо, волосы, шею.
Патрик Хайд видел, что он на пределе сил и вот-вот сорвется. Достаточно легкого толчка, и он в любой момент сломается, как сломался его кассетник. Толчка отсюда, из этого!.. Покойный Петрунин был прав, называя здешние места засранной дырой. Для Петрунина они были хуже преисподней... Долбаная паршивая бесполезная игрушка, машинально вертелось у него на задворках сознания, словно там сидел какой-то идиот – его двойник. А возможно, он относил все это к себе... долбаная бесполезная игрушка. Он вконец измотался, дошел до ручки, вот-вот сорвется. Нужно выбираться. Черт возьми, как ему хотелось выбраться отсюда!
Он уже давно понял, что больше не может сдерживать себя, что его решения расходятся со здравым смыслом и не внушают доверия: больше недели назад он начал курить гашиш – благо, у моджахедов всегда был при себе запас. Гашиш на него почти не действовал. Транквилизаторы, которыми его снабдили, давно кончились. Он зажмурился. Противно смотреть. Одни долбаные горы! Ветер не доносил шума вертолетов или реактивных самолетов. Они находились в советской республике Таджикистан, но проклятое место ничем не отличалось от паршивого Афганистана. Одно слово – преисподняя.
От монотонного повторения ругательств пересохло в горле, стучало в голове. Он еще больше съежился, опустив плечи, обхватив руками туловище и подобрав ноги. Ветер рвал плотные рукава рубахи, ерошил на плечах и в швах овчину безрукавки, полоскал широкими штанинами. Даже одет он был не по-своему: во всяком случае, он не был самим собой. Расстояние до Лондона, даже до Пешавара, измерялось не милями, а световыми годами. Его использовали и чьих-то интересах... наплевать. А вот когда тебя используют и бросают за ненадобностью, когда знаешь, что тебе конец, – этого он не терпел. Эта засранная дыра, сотни безногих детей, изуродованные химией лица и конечности мужчин и женщин, разрушенные бомбами или сожженные, покинутые людьми кишлаки. Полный набор ужасов. А на него возложили инвентаризацию. Он видел, что они, афганцы и русские, творили друг с другом, записывал, запоминал, передавал, уточнял. Теперь все это не просто вызывало у него отвращение, ему становилось дурно – он заболевал от всего этого. Здесь перестала литься кровь, эта засранная преисподняя уже, наверное, с полгода как затихла, а потом со всеми потрохами переместилась к северу, так что теперь русские солдаты жгли, бомбили, обстреливали, травили газом и подрывали на минах собственных мусульман в пределах великого и славного СССР! Словно моля о прощении, он склонил голову к рукам.
А советские мусульмане в Таджикистане, Узбекистане, Туркменистане усвоили уроки и продолжали усваивать. Сбивай вертолеты, потроши пленных, словно баранов, запускай "Стингеры" и другие ракеты... одним словом, воюй! Джихад. Священная война мусульман против неверных продвинулась к северу, в Советский Союз, как, возможно, еще в 1979 году предчувствовал Брежнев. Мечети полны людей, склады оружия и бомб набиты до отказа. Муллы со своими советами и призывами. Возникла даже партия "Хезболлах" – партия Аллаха, за которой стояли иранцы, – подстрекали, нашептывали, поддерживали, посылали деньги и ракеты.
Разузнавай, сказали ему. Наблюдай. Передавай. Сообщай нам правду: что там происходит в действительности...
«...нам известно, что в этом замешан Кабул: известно, что думают русские: возможно, есть какие-то планы... давайте нам факты!»
И он наблюдал, запоминал и передавал, узнавая и осмысливая. Увиденное поселилось в нем, словно заразная болезнь: все эти тела с отрубленными руками; трупы с отрезанными членами, сунутыми в раскрытые в мертвой улыбке рты их владельцев; детишки, ковыляющие на костылях; молчаливые женщины под чадрами; толпы голодающих и все эти брошенные старики, которых убивали во время облав. О, милостивый Боже!..
Он почувствовал, что снова плачет – ледяной ветер высушивал слезы, прежде чем они скатятся на подбородок и шею. О, Господи, возьми меня отсюда!
Это станет еще одним Афганистаном по крайней мере лет на десять, если только русские не положат этому конец, уничтожив всех мусульман атомной бомбой и превратив в пустыню собственную азиатскую пограничную территорию.
Пора идти.
Даже члены прозападного отряда, в котором он находился, ему не доверяли. Знали, что он дошел до точки, а может быть, и того хуже. Он утратил остатки былого уважения и доверия с их стороны. Надо было идти, пока они не сочли его опасной обузой и не разделались с ним.
Из ущелья, как из трубы, дул ледяной ветер. Возвышавшаяся слепа гора отбрасывала холодный воздух в его сторону. Его пробирала дрожь, зубы выбивали дробь, но он по-прежнему не двигался, не обращая внимания на окликавший его голос. Медленно до него дошло, что зовут его. Глянув вверх, увидел одни горы. На восток, в сторону Китая, тянулся покрытый снегом неприветливый Памир, на север – Ллайский хребет. Крыша мира, чертова задница мира. Сделав над собой усилие, он недовольно отозвался. Постепенно почувствовал, что незаметно для себя промерз до мозга костей. Стал растирать руки и затекшие ноги, глядя, как в нескольких метрах к нему карабкается моджахед в плоской, похожей на блин шапке, с висящим на груди китайским автоматом системы Калашникова. Один из людей Масуда из Панджшерской долины. Хайд равнодушно передернул плечами. Если бы нынешнему режиму не удалось наконец убить Масуда, дела, возможно, пошли бы по-иному. Вряд ли, но возможно. Было бы чуть меньше трупов.
– Что там? – спросил он на ломаном пушту, который афганец понимал, хотя и не был патаном. Когда-то этот моджахед учился в школе. Смуглое худое лицо взволновано, в глазах огонь.
– Хайд... – хотя и без должного уважения, они все же называли его по фамилии и приходили с докладами. – Меньше двух миль[1]... – он указал «Калашниковым». – Русские.
– Идут сюда?
– Нет. Стоят на месте.
– Сколько? – Во все стороны раскинулась безжизненная панорама заснеженных гор, которым, казалось, не было конца. – Что они делают? – добавил он без особого интереса.
– У них спокойно. Однако что-то делают, – афганец перешел на английский, правда, ломаный и на удивление книжный. – Приблизительно тридцать. По периметру охрана. Машина. И военный вертолет... – он сплюнул, изображая оскорбленные чувства правоверного мусульманина. – И еще один большой вертолет... транспортный.
– Что он перевозит?
– Один большой грузовик, – пожал плечами афганец. – А на нем маленький самолет. – Потом добавил: – С ними американец. Ты его знаешь.
Сообщение на какой-то миг озадачило Хайда, потом ослабленное внимание снова обратилось к сидевшему перед ним на корточках человеку. Как и большинство обитателей Панджшера, Hyp был таджиком. Как и мусульмане по эту сторону советской границы. После гибели Масуда его люди держались американцев, даже англичан, потому что были обязаны им оружием. Слава Масуда как командира моджахедов гарантировала поступление "Стингеров", "Блоунайнов" и орудий. Афганские таджики искали повода перенести войну с русскими на территорию Советского Союза. Такие, как Hyp, уже считали за обиду служить людям вроде Хайда. Они хотели вновь воевать с русскими, а не следить за ними. Как только у них появится новый Масуд, их помощь кончится, когда Хайда уже не будет в живых. Он знал это, причем вполне определенно. Hyp тоже. Он уже был отмечен знаком смерти. Роковая ошибка поджидала его за каждым поворотом козьей тропы, но его это уже мало волновало.
– Что за маленький самолет? – спросил он, понимая, что это должно его касаться. Грузовик с самолетом на борту? Американец, который должен быть ему знаком? Он со стоном вздохнул, встряхнул головой, взъерошил волосы, потер запавшие щеки: – Что за американец? – переспросил, стараясь сосредоточиться.
– Он был в Панджшере... и в Пешаваре. Он давал ракеты. Забыл, как его зовут.
– ЦРУ? – Hyp в ответ кивнул. – С русскими? Вранье собачье.
Hyp пожал плечами и подергал короткую бородку. От него воняло немытым телом и грязной одеждой. В глазах сверкнула обида, он лишь негромко повторил:
– Я сказал, как есть.
– Фотографии делал длинным объективом?
– Это твое дело, – ответил Hyp.
Хайд почувствовал, как снова ускользает внимание и упорно накатывается волна усталости. Сказанное доходило до него словно свет испорченной лампочки. Слабые проблески вперемежку с темнотой.
– Вранье, – пробормотал он. Снова потер руками лицо. Затем, собрав силы, внимательно посмотрел на собеседника. – Ты уверен? Видел этого малого раньше, и он из ЦРУ? А теперь он с русскими военными?
Hyp медленно, терпеливо кивал, словно разговаривая с ребенком.
– Тогда о'кей! Поднимай остальных!
Hyp кивнул в последний раз и поднялся на ноги. Ветер рванул с новой силой, словно Hyp оставил за собой распахнутую дверь. Хайд посмотрел на дрожавшие руки, грязные, с обломанными ногтями, и схватился за торчавший за поясом пистолет.
Hyp, не оглядываясь на Хайда, боком, словно краб, двинулся по каменистому склону туда, где подкреплялись остальные семеро бойцов отряда. По синему небу рваными лохмотьями мчались облака. По самому крупному участку чистого неба высоко тянулся след самолета, летевшего в Ташкент, а может быть, даже в Москву. Появившееся из-за облаков холодное солнце вдруг позолотило склоны гор. Пейзаж не стал мягче, лишь засверкал льдом. Хайд тяжело встал. Ослабевшие ноги заныли. Он с отвращением думал о том, что надо двигаться, понимая, что это шаг к новым убийствам. Отправляться вместе с таджиками, следить за русскими, фотографировать, определять личность американца, выяснять, что за штука на грузовике, – все это приближало к убийствам.
И эти сидящие внизу юные панджшерцы, почти дети...
След самолета в высоте расплывался, превращаясь на ветру в бесформенное облако. Он стал спускаться по крутому склону. Из-под ног, поднимая пыль, сыпались камни. Когда он добрался до узкой извилистой козьей тропы, его уже ждали. Все восемь, одетые, будто разношерстные участники массовки на съемках дешевого фильма: в тюрбанах, шапках блином, бог знает откуда взявшемся кожаном шлеме советского парашютиста. В мешковатых штанах или в афганской солдатской робе в овчинных безрукавках, армейских куртках, с патронташами, гранатами, в бело-голубых панджшерских шарфах. Бородатые, молчаливые, настороженные. Готовые к новым убийствам. Сообщение Нура об американце в компании русских здесь, за пограничной чертой, не оставляло никаких сомнений в этом. Он кожей чувствовал их нетерпение. Если он сейчас же не прореагирует, то они, возможно, начнут с него. Он им основательно надоел. В лучшем случае его бросят одного, в худшем – бросят его труп и отправятся назад в Панджшерскую долину... или примкнут к таджикским моджахединам по советскую сторону границы.
С неимоверным усилием он проверил "Калашников", который передал ему один из них. Предохранитель отсутствовал. Они никогда не пользовались предохранителем, что уже само по себе вызывало страх. Один из них предложил закрутку гашиша, но он отрицательно покачал головой. Афганец невозмутимо промолчал.
– Ты уверен, что видел этого американца раньше? – снова спросил он Нура.
– Да. В Панджшере. Два-три года назад. И еще в Пешаваре.
Хайд кивнул и сделал вид, что думает и что наконец принял решение.
– О'кей, пошли. – Он встряхнул рюкзак, удобнее умещая его на плечах. – Hyp, показывай дорогу.
– Афганцы, словно дети, которым не терпится начать игру, тут же зашагали вперед. Сгорбившись, прищурив от пыли глаза, он двигался за ними по узкой, усыпанной камнями тропе. Ветер грозил сбить с ног, его порывы выводили из полусонного состояния.
Американец?.. Словно только сейчас до него дошло то, что давно должен был понять любой соображающий человек. Американец... из ЦРУ. Якшается с русскими военными. Он вздохнул, постепенно соображая, что здесь далеко не профессиональный интерес. Присутствия американца было достаточно, чтобы прибавить ему работы еще на день-другой... но не в этом дело. Он покачал головой. Имея на руках фотографии, он мог немедленно убираться из Таджикистана. Не нужно было терпеть еще неделю, оставшуюся до намеченного возвращения отряда. Можно было возвращаться хоть завтра.
Эта мысль лениво проникала в сознание, побуждая к действию. Он еще может выбраться из этой страшной дыры.
* * *
...Выходящие на Кутузовский проспект апартаменты никак не назовешь скромными. "Сколько роскоши!" – подумал Петр Диденко в то время как телохранитель из КГБ, сняв с него пальто, куда-то понес его, скорее всего в одно из помещений, в котором Петр никогда не бывал. Никитин встречал его в дверях главной гостиной, положив большие ладони на позолоченные ручки дверей. Александр Александрович Никитин, генеральный секретарь советской Коммунистической партии. У его головы на обоях с ворсистым рисунком висела яркая изящная иконка. Диденко помедлил, давая утихнуть дурным предчувствиям. А вообще-то, какое это имеет значение, сказал он себе, и кольнувшие его чувства презрения и подозрительности понемногу исчезли. В конце концов вся эта роскошь в основном дело рук Ирины. Даже "Правда" высмеивала ее за это. А "Крокодил", теперь свободно продающийся на улицах, называл ее не иначе как царицей. Здесь были искусно позолоченные иконы, столики резной работы, картины, позаимствованные ею в Москве и даже в Эрмитаже, толстые ковры и много цветов. Никитин провел его в гостиную, закрыв за собой створки дверей.– Садись, Петр. Выпьешь? Разумеется, шотландское? – ухмыляясь, спрашивал Никитин, словно прочитав мысли, промелькнувшие в голове Диденко. Почему Диденко считает, что проводимые ими реформы должны обязательно нести на себе печать уродливого пуританства? Водка вместо виски, грубые деревянные столы, потертые половики? Почему он воображает, в наше-то время, что революции должны сопровождаться аскетизмом и даже нищетой? Он ни на минуту не сомневался в искренности Никитина. – Давай! – Никитин поднес ему почти полный стаканчик. – Выпьем, как всегда, за твое доброе здоровье, Петр! Казалось, даже всегдашняя грубовато-добродушная сердечность Никитина не вписывалась в перестройку – их бескровную революцию, попытку, говоря словами Никитина, перевести часы вперед. "Правда" окрестила его "ничем не примечательным героем", подразумевая, что он вовсе не герой!