Страница:
Они развелись восемнадцать месяцев спустя, развелись, все еще любя друг друга так сильно, что сразу после судебного заседания вместе пошли в кафе, чтобы выпить по чашечке чая, и даже поцеловались на ветреной набережной прежде, чем разойтись навсегда.
С тех пор воспоминания о ней не раз заставляли Дрисколла подолгу лежать без сна. Здравомыслие и нежность Розалинды, ее способность щедро дарить и легко прощать, ее красота и любовь не давали ему покоя. Дрисколл слишком любил ее, и огромная нужда в ней заставляла его вскакивать с казенных коек в самых отдаленных уголках земли и протягивать к ней руки. Но всякий раз в пальцах его оказывалась лишь темнота.
Он несколько раз пытался найти ее. Еще до того как попал в Малайю. Отправившись в Дерби, Дрисколл обшарил весь город, повсюду расспрашивая о Розалинде. Он побывал и в местах, где она когда-то работала, в пабах, куда они ходили вместе, у людей, что жили по соседству с ее матерью. Но мать Розалинды умерла.
Стояла зима, с небес, не переставая, лил холодный дождь, а он все ходил и ходил по городу, который заливала серая вода.
Кто-то говорил, что видел Роз, но не помнил где. Кто-то вспоминал, что она будто бы уехала на континент, но не мог сказать наверняка. Дрисколл продолжал бродить от дома к дому, сгибаясь под грузом воспоминаний, раз за разом возвращаясь на узкую улочку за рыночной площадью, где они когда-то снимали две комнатки. Дом остался таким же, как был. Трава в палисаднике проросла из семян той травы, которую он помнил, и даже занавески на окнах были те же. Есть, наверное, вещи, которые никогда не меняются, вот только в доме никого не было, и Дрисколлу негде было укрыться от холодных дождевых струй.
Он понял, что никогда больше не увидит роз. И вдруг неожиданно встретился с нею. Все оказалось так просто, что вполне могло быть подстроено. Дрисколл сел в автобус и прошел на заднее, продольное сиденье. Когда он поднял голову, то увидел напротив Розалинду. С ней был мужчина, который держал на руках завернутого в одеяло младенца. Роза-линда и ее новый муж внимательно всматривались в крошечное личико, и Дрисколл понял, что она счастлива.
Потом и она подняла взгляд и увидела его.
Некоторое время оба сидели неподвижно. Узкий проход между ними зиял, как ущелье. Дрисколл знал, что не должен ничего говорить или делать. Роз этого не хотела, и он остался сидеть, глядя на нее в последний раз, впитывая в себя ее образ. Счастливая семья сошла на следующей остановке, и Дрисколл увидел, как Розалинда подняла лицо к небу, чтобы дождевая вода смыла слезы со щек. Это было так на нее похоже…
Дрисколл оставался в сыром салоне автобуса до тех пор, пока машина не остановилась, и кондуктор сказал ему:
– Дальше не поедем, сержант. Конечная остановка.
– Да, – откликнулся Дрисколл. – Так оно и есть.
Бригг и Филиппа начали гулять по трубе. Они ходили по ней, как цирковые канатоходцы, ступая босыми ступнями по округлой, черной, нагретой солнцем поверхности и держась за руки, будто школьники. В этом-то и была главная беда. Прогулки под ручку вовсе не входили в планы Бригга. Разумеется, они побывали и на танцах, несколько раз купались и обнимались у дверей ее дома. Бригг уже знал, как это – держать Филиппу в объятиях, а однажды даже удостоился поцелуя, что давало ему основания ревновать ее ко всем мужчинам гарнизона за исключением, пожалуй, одного Дрисколла. Бригг ничего не знал об отношениях сержанта с девушкой; Дрисколл же, напротив, все знал, но не беспокоился.
Между тем Бригг никак не мог обрести душевного равновесия. Ему постоянно казалось, что его подло обманули, всучив вместо порнографических карточек сусальные открытки с видами Эйфелевой башни. Он не просто хотел Филиппу – он отчаянно нуждался в сексе, стремясь к простым плотским наслаждениям, но она (во всяком случае, так Бригг объяснял себе сложившуюся ситуацию) оказалась девушкой совсем другого сорта.
Разумеется, перед товарищами Бригг притворялся, будто все, о чем они думали, действительно имеет место. Возвращаясь вечером от Филиппы, он каждый раз останавливался перед дверьми казармы и, слегка ослабив узел галстука, напускал на себя вид человека многоопытного и знающего. При этом его губы сами собой складывались в небрежную, слегка циничную улыбку, не заметить которую мог только слепой. Входя в казарму, он видел, как вертится на своей койке Таскер, снедаемый острой завистью, и как округляются глаза остальных. В свете предполагаемых любовных похождений Бригга были прекращены даже соревнования в эрекции, поскольку победа в них больше не имела особенного значения.
Вернуться к Люси Бриггу было нелегко, однако в конце концов он прекратил борьбу, отбросил угрызения совести, отговорки и колебания, и ринулся к ней точно также, как в первый раз – очертя голову и, одновременно, смущаясь. Рейсовый автобус доставил его на место.
Бриггу казалось, что Люси вряд ли помнит его, но ошибся.
Она не только помнила, но и была рада своему «маленькому девственнику», своему ученику – незнайке-рядовому, который не знал, где искать дверь в сад наслаждений. Теперь Люси называла его «Биг» вместо «Бригг», и этот неожиданный комплимент [10], объяснявшийся ее неуверенным произношением, странным образом подбодрил Бригга. С тех пор он старался навещать Люси как можно чаще, используя каждый час, когда он был свободен от армии, от своих служебных обязанностей и от Филиппы, и не колеблясь тратил на поездки в Сингапур даже официальное свободное время, которое предоставлялось служащим по средам во второй половине дня. Однажды Бригг пришел в себя после любовных безумств, чувствуя ребрами, лопатками и упругими стриженными волосками на затылке жесткий деревянный настил. Время перевалило заполночь, но воздух, в котором, казалось, все еще был растворен последний отблеск вечерней зари, был прозрачным и теплым. Бригг лежал голышом на стланях в носу китайской сампаньки и смотрел в небо. Люси, тоже не обременявшая себя никакой одеждой, положила голову ему на живот, и ее подсыхающие черные волосы приятно щекотали бледный бриттов пах.
Казалось, еще совсем недавно они отплыл г от волнолома гавани и перевалились через низкий борт китайской сампаньки, поставленной на якорь перед входом в бухту. Здесь они занимались настоящей, простой и примитивной любовью, не обращая внимания ни на воду, которая все еще стекала с их волос и тел, ни на мусор, прежде носившийся по гавани по воле ветров и течений и налипший теперь на их кожу. Отдавшись своим неутоленным желаниям, они резвились, как крольчата, барахтались, как щенки, и плоскодонка плясала на волнах маленького шторма, разбуженного их неистовой страстью.
Потом, опьяненные любовью, они отдыхали, чувствуя на всем теле синяки и ушибы, причиненные твердыми шпангоутами, но не замеченные в пылу страсти. Легкий ветер остужал их кожу и успокаивал боль, сампанька слегка покачивалась на волне, а на берегу перемигивались портовые фонари; лучи прожекторов и фары движущихся к гавани грузовиков стригли темноту, словно огромные ножницы; а еще дальше вставал город, залитый огнями неоновых реклам, тщившихся своей сумасшедшей морзянкой переплюнуть огромный рекламный щит, вспыхивавший то зеленым, то красным на башне небоскреба «Катай». Горели огни и на других лодках, стоявших на якорях и кланявшихся друг другу, словно люди, обменивающиеся любезностями на званом приеме, и только их сампанька оставался темной.
– Расскажи опять про «эни-мени», – неожиданно попросила Люси.
Бригг негромко рассмеялся в ответ.
– Ты должна была уже выучить этот стишок наизусть, – поддразнил он и легонько провел пальцами по векам ее раскосых глаз.
– Моя постараться, – серьезно откликнулась Люси. – Этот раз моя очень постараться.
– Хорошо, – сказал Бригг. – Слушай…
Бригг знал, что это Филиппа должна была лежать рядом с ним на носу плоскодонки, но никуда не мог деться от Люси – наивной, заботливой, щедрой Люси, которая полюбила его, распахнув перед ним свои секретные кладовые, полные самых изысканных наслаждений, какие профессиональные любовницы приберегают для тех, кого они любят всем сердцем, и кому никогда не приходится платить.
Бригг потянулся с такой силой, что захрустели суставы. Оживляя в памяти недавние часы, он поразился, насколько богатым и насыщенным был этот чудесный день, полный жаркого солнца и голубого моря в барашках волн. В Чанги они заплыли далеко от берега и, держась за руки, долго лежали в непрозрачной вязкой воде. Потом они ели китайского краба, и Бригг впервые услышал, как звенит колокольчиком чудесный смех Люси, когда, желая доставить ей удовольствие, он нырнул в воду, смешно дрыгая ногами в воздухе, а потом пробкой выскочил на поверхность.
Да, если б не ощущение вины, которое, несмотря на не сходившую с лица Бригга улыбку, продолжало подспудно терзать его, этот день мог бы стать самым счастливым в его жизни. Все было бы просто прекрасно, если бы не голос совести в его душе, из-за которого Бригг чувствовал себя, как человек, притворяющийся веселым и беспечным у постели безнадежно больного родственника, который еще не знает, что скоро умрет. И как ни старался Бригг забыться, что-то продолжало напоминать ему, что рядом с ним – его Люси, а не просто посторонняя молодая девушка.
Бригг сжал пальцы в кулак, подсунул его под голову и, упираясь подбородком в грудь, посмотрел на узкое, стройное тело Люси. Она завертела головой, по-прежнему лежавшей у него в паху, и ее волосы нежно защекотали его кожу. Сбоку Люси выглядела совсем молоденькой и не до конца развившейся, а миндалевидные темные глаза над высокими скулами идеальной формы только подчеркивали ее девическую свежесть и красоту.
– Биг, – сказала она, – расскажи еще одна считалка, такая как «эни-мени».
– Это стишки для самых маленьких детей, – негромко отозвался Бригг.
– Тогда расскажи стишок для старые люди. Какая у них считалка?
Бригг попытался вспомнить, какие считалки бывают у старых людей. Специально для Люси ему хотелось подобрать что-нибудь простенькое.
– Я знаю один коротенький стих, – сказал он, отрывая взгляд от звездного неба.
– Он простой? – с тревогой спросила Люси. – Он должен быть маленькие слова, чтобы моя поняла. Маленькие и простые, как звезды.
И Бригг прочитал ей такое стихотворение:
Бригг не виделся с Люси три дня и решил записать для нее понравившиеся стихи, чтобы она смогла быстрее их выучить. Он успел написать только три строчки, когда его вызвали в соседнюю казарму получить почту. Вернувшись, он обнаружил, что Таскер завершил стихи такой строкой:
В ее колоде было всего две карты, но Филиппа, с которой никогда не случалось ничего простого, ухитрилась пойти не с той.
8
С тех пор воспоминания о ней не раз заставляли Дрисколла подолгу лежать без сна. Здравомыслие и нежность Розалинды, ее способность щедро дарить и легко прощать, ее красота и любовь не давали ему покоя. Дрисколл слишком любил ее, и огромная нужда в ней заставляла его вскакивать с казенных коек в самых отдаленных уголках земли и протягивать к ней руки. Но всякий раз в пальцах его оказывалась лишь темнота.
Он несколько раз пытался найти ее. Еще до того как попал в Малайю. Отправившись в Дерби, Дрисколл обшарил весь город, повсюду расспрашивая о Розалинде. Он побывал и в местах, где она когда-то работала, в пабах, куда они ходили вместе, у людей, что жили по соседству с ее матерью. Но мать Розалинды умерла.
Стояла зима, с небес, не переставая, лил холодный дождь, а он все ходил и ходил по городу, который заливала серая вода.
Кто-то говорил, что видел Роз, но не помнил где. Кто-то вспоминал, что она будто бы уехала на континент, но не мог сказать наверняка. Дрисколл продолжал бродить от дома к дому, сгибаясь под грузом воспоминаний, раз за разом возвращаясь на узкую улочку за рыночной площадью, где они когда-то снимали две комнатки. Дом остался таким же, как был. Трава в палисаднике проросла из семян той травы, которую он помнил, и даже занавески на окнах были те же. Есть, наверное, вещи, которые никогда не меняются, вот только в доме никого не было, и Дрисколлу негде было укрыться от холодных дождевых струй.
Он понял, что никогда больше не увидит роз. И вдруг неожиданно встретился с нею. Все оказалось так просто, что вполне могло быть подстроено. Дрисколл сел в автобус и прошел на заднее, продольное сиденье. Когда он поднял голову, то увидел напротив Розалинду. С ней был мужчина, который держал на руках завернутого в одеяло младенца. Роза-линда и ее новый муж внимательно всматривались в крошечное личико, и Дрисколл понял, что она счастлива.
Потом и она подняла взгляд и увидела его.
Некоторое время оба сидели неподвижно. Узкий проход между ними зиял, как ущелье. Дрисколл знал, что не должен ничего говорить или делать. Роз этого не хотела, и он остался сидеть, глядя на нее в последний раз, впитывая в себя ее образ. Счастливая семья сошла на следующей остановке, и Дрисколл увидел, как Розалинда подняла лицо к небу, чтобы дождевая вода смыла слезы со щек. Это было так на нее похоже…
Дрисколл оставался в сыром салоне автобуса до тех пор, пока машина не остановилась, и кондуктор сказал ему:
– Дальше не поедем, сержант. Конечная остановка.
– Да, – откликнулся Дрисколл. – Так оно и есть.
Бригг и Филиппа начали гулять по трубе. Они ходили по ней, как цирковые канатоходцы, ступая босыми ступнями по округлой, черной, нагретой солнцем поверхности и держась за руки, будто школьники. В этом-то и была главная беда. Прогулки под ручку вовсе не входили в планы Бригга. Разумеется, они побывали и на танцах, несколько раз купались и обнимались у дверей ее дома. Бригг уже знал, как это – держать Филиппу в объятиях, а однажды даже удостоился поцелуя, что давало ему основания ревновать ее ко всем мужчинам гарнизона за исключением, пожалуй, одного Дрисколла. Бригг ничего не знал об отношениях сержанта с девушкой; Дрисколл же, напротив, все знал, но не беспокоился.
Между тем Бригг никак не мог обрести душевного равновесия. Ему постоянно казалось, что его подло обманули, всучив вместо порнографических карточек сусальные открытки с видами Эйфелевой башни. Он не просто хотел Филиппу – он отчаянно нуждался в сексе, стремясь к простым плотским наслаждениям, но она (во всяком случае, так Бригг объяснял себе сложившуюся ситуацию) оказалась девушкой совсем другого сорта.
Разумеется, перед товарищами Бригг притворялся, будто все, о чем они думали, действительно имеет место. Возвращаясь вечером от Филиппы, он каждый раз останавливался перед дверьми казармы и, слегка ослабив узел галстука, напускал на себя вид человека многоопытного и знающего. При этом его губы сами собой складывались в небрежную, слегка циничную улыбку, не заметить которую мог только слепой. Входя в казарму, он видел, как вертится на своей койке Таскер, снедаемый острой завистью, и как округляются глаза остальных. В свете предполагаемых любовных похождений Бригга были прекращены даже соревнования в эрекции, поскольку победа в них больше не имела особенного значения.
Вернуться к Люси Бриггу было нелегко, однако в конце концов он прекратил борьбу, отбросил угрызения совести, отговорки и колебания, и ринулся к ней точно также, как в первый раз – очертя голову и, одновременно, смущаясь. Рейсовый автобус доставил его на место.
Бриггу казалось, что Люси вряд ли помнит его, но ошибся.
Она не только помнила, но и была рада своему «маленькому девственнику», своему ученику – незнайке-рядовому, который не знал, где искать дверь в сад наслаждений. Теперь Люси называла его «Биг» вместо «Бригг», и этот неожиданный комплимент [10], объяснявшийся ее неуверенным произношением, странным образом подбодрил Бригга. С тех пор он старался навещать Люси как можно чаще, используя каждый час, когда он был свободен от армии, от своих служебных обязанностей и от Филиппы, и не колеблясь тратил на поездки в Сингапур даже официальное свободное время, которое предоставлялось служащим по средам во второй половине дня. Однажды Бригг пришел в себя после любовных безумств, чувствуя ребрами, лопатками и упругими стриженными волосками на затылке жесткий деревянный настил. Время перевалило заполночь, но воздух, в котором, казалось, все еще был растворен последний отблеск вечерней зари, был прозрачным и теплым. Бригг лежал голышом на стланях в носу китайской сампаньки и смотрел в небо. Люси, тоже не обременявшая себя никакой одеждой, положила голову ему на живот, и ее подсыхающие черные волосы приятно щекотали бледный бриттов пах.
Казалось, еще совсем недавно они отплыл г от волнолома гавани и перевалились через низкий борт китайской сампаньки, поставленной на якорь перед входом в бухту. Здесь они занимались настоящей, простой и примитивной любовью, не обращая внимания ни на воду, которая все еще стекала с их волос и тел, ни на мусор, прежде носившийся по гавани по воле ветров и течений и налипший теперь на их кожу. Отдавшись своим неутоленным желаниям, они резвились, как крольчата, барахтались, как щенки, и плоскодонка плясала на волнах маленького шторма, разбуженного их неистовой страстью.
Потом, опьяненные любовью, они отдыхали, чувствуя на всем теле синяки и ушибы, причиненные твердыми шпангоутами, но не замеченные в пылу страсти. Легкий ветер остужал их кожу и успокаивал боль, сампанька слегка покачивалась на волне, а на берегу перемигивались портовые фонари; лучи прожекторов и фары движущихся к гавани грузовиков стригли темноту, словно огромные ножницы; а еще дальше вставал город, залитый огнями неоновых реклам, тщившихся своей сумасшедшей морзянкой переплюнуть огромный рекламный щит, вспыхивавший то зеленым, то красным на башне небоскреба «Катай». Горели огни и на других лодках, стоявших на якорях и кланявшихся друг другу, словно люди, обменивающиеся любезностями на званом приеме, и только их сампанька оставался темной.
– Расскажи опять про «эни-мени», – неожиданно попросила Люси.
Бригг негромко рассмеялся в ответ.
– Ты должна была уже выучить этот стишок наизусть, – поддразнил он и легонько провел пальцами по векам ее раскосых глаз.
– Моя постараться, – серьезно откликнулась Люси. – Этот раз моя очень постараться.
– Хорошо, – сказал Бригг. – Слушай…
И Люси повторила за ним эту детскую считалку, а потом пропела ее своим тоненьким звонким голоском: «Сидит език под столом…» Ежик – а не «ниггер», потому что когда после обеда Бригг учил ее этому стишку на раскаленном золотом песке пляжа в Чанги, он как-то сразу запнулся на «ниггере» и заменил его «ежиком». Правда, Люси была не негром – она была китаянкой, и ее кожа была чистой и почти белой – гораздо более белой, чем собственная кожа Бригга – но он все равно поставил «ежика» на то место, где полагалось быть «ниггеру».
Эни-бени, мини-мом,
Сидит ежик под столом…
Бригг знал, что это Филиппа должна была лежать рядом с ним на носу плоскодонки, но никуда не мог деться от Люси – наивной, заботливой, щедрой Люси, которая полюбила его, распахнув перед ним свои секретные кладовые, полные самых изысканных наслаждений, какие профессиональные любовницы приберегают для тех, кого они любят всем сердцем, и кому никогда не приходится платить.
Бригг потянулся с такой силой, что захрустели суставы. Оживляя в памяти недавние часы, он поразился, насколько богатым и насыщенным был этот чудесный день, полный жаркого солнца и голубого моря в барашках волн. В Чанги они заплыли далеко от берега и, держась за руки, долго лежали в непрозрачной вязкой воде. Потом они ели китайского краба, и Бригг впервые услышал, как звенит колокольчиком чудесный смех Люси, когда, желая доставить ей удовольствие, он нырнул в воду, смешно дрыгая ногами в воздухе, а потом пробкой выскочил на поверхность.
Да, если б не ощущение вины, которое, несмотря на не сходившую с лица Бригга улыбку, продолжало подспудно терзать его, этот день мог бы стать самым счастливым в его жизни. Все было бы просто прекрасно, если бы не голос совести в его душе, из-за которого Бригг чувствовал себя, как человек, притворяющийся веселым и беспечным у постели безнадежно больного родственника, который еще не знает, что скоро умрет. И как ни старался Бригг забыться, что-то продолжало напоминать ему, что рядом с ним – его Люси, а не просто посторонняя молодая девушка.
Бригг сжал пальцы в кулак, подсунул его под голову и, упираясь подбородком в грудь, посмотрел на узкое, стройное тело Люси. Она завертела головой, по-прежнему лежавшей у него в паху, и ее волосы нежно защекотали его кожу. Сбоку Люси выглядела совсем молоденькой и не до конца развившейся, а миндалевидные темные глаза над высокими скулами идеальной формы только подчеркивали ее девическую свежесть и красоту.
– Биг, – сказала она, – расскажи еще одна считалка, такая как «эни-мени».
– Это стишки для самых маленьких детей, – негромко отозвался Бригг.
– Тогда расскажи стишок для старые люди. Какая у них считалка?
Бригг попытался вспомнить, какие считалки бывают у старых людей. Специально для Люси ему хотелось подобрать что-нибудь простенькое.
– Я знаю один коротенький стих, – сказал он, отрывая взгляд от звездного неба.
– Он простой? – с тревогой спросила Люси. – Он должен быть маленькие слова, чтобы моя поняла. Маленькие и простые, как звезды.
И Бригг прочитал ей такое стихотворение:
Стихи Люси понравились. Она решила, что они не просто красивы, а что в них заключена высшая мудрость, и тут же, запинаясь и путаясь, попыталась их повторить. Потом над водой пронесся прохладный ветерок, заблудившийся в темноте и спешащий домой. Он коснулся их обнаженных тел, и они, глянув через борт сампаньки, увидели, что город уже затих. Пора было собираться и им.
Наш мир – чудесный уголок,
Но как его понять?
Прекрасны розы, но шипы
Мешают их сорвать.
Бригг не виделся с Люси три дня и решил записать для нее понравившиеся стихи, чтобы она смогла быстрее их выучить. Он успел написать только три строчки, когда его вызвали в соседнюю казарму получить почту. Вернувшись, он обнаружил, что Таскер завершил стихи такой строкой:
А Филиппа, у которой до той первой, тревожной ночи не было ни одного мужчины, не знала теперь, что ей делать с двумя. «Один – для одной вещи, – логично рассудила она, – а другой – для другой». Ей и в голову не пришло, что Бриггу нужно нечто большее, чем целомудренные объятья, и что Дрисколл стремится к чему-то, что выходит за рамки древнего как мир инстинкта, какими бы чувственными наслаждениями он ни был богат.
Наш мир – чудесный уголок,
Но как его понять?
Прекрасны розы, но шипы
Впиться в ладонь хотять.
В ее колоде было всего две карты, но Филиппа, с которой никогда не случалось ничего простого, ухитрилась пойти не с той.
8
Каждый первый понедельник месяца специальная команда отправлялась в окрестности гарнизона стрелять собак. Лучшими охотниками в Пенглине считались сержанты Дрисколл и Любезноу, обнаружившие редкостный талант разить этих мерзких тварей наповал, посылая смертоносную пулю прямо в середину грязно-белой, бурой или желтоватой шкуры.
Сержанты возглавляли небольшие отряды из трех человек. На двух приземистых полуторатонных грузовичках они прочесывали местность вокруг гарнизона или мчались по дорогам, ведущим к китайской деревне и к городу, истребляя псов на всей подконтрольной территории. Отстреливать полагалось только бродячих собак, то есть тех, на которых не было ошейников. Именно они, беспрепятственно плодясь и размножаясь в окрестных зарослях,
распространяли в жаркие дни омерзительный запах псины, а по ночам протяжно выли на плацу перед казармами. Однако собак без ошейников попадалось на удивление мало, поэтому сержанты стреляли всех без разбора, а потом собирали ошейники и закапывали где-нибудь в укромном месте.
В этот раз оба сержанта снова отправились на охоту на двух грузовиках. Они всегда возглавляли «большое сафари», но Бригг, от всего сердца ненавидевший собак за шумные драки и вой по ночам, когда, не в силах заснуть, он вынужден был снова и снова думать о том, куда подевались ноги толстяка Фреда, отнюдь не стремился стать участником облавы. Стоило ему увидеть, как подстреленные дворняги кувыркаются в пыли или, раненые, ползут на своих мягких животах, и его сразу начинало тошнить. Один раз он все же попал в «собачий патруль», и с тех пор старался под любым предлогом увильнуть от участия в этом сомнительном мероприятии.
Сержантов же «собачьи скачки», напротив, объединяли. Оба чувствовали к друг другу что-то вроде симпатии и взаимопонимания только тогда, когда, пьяные от азарта и подстегиваемые чувством соперничества, мчались по горячим дорогам, преследуя визжащую от ужаса дворнягу.
– Моя! Моя!!! – кричал Любезноу, стоя в кузове, как витязь на колеснице, и нетерпеливо наподдавая коленом согбенную спину водителя.
– Моя!!! – ревел в ответ Дрисколл, едва не вываливаясь из кузова на крутом вираже, когда ревущая машина устремлялась за очередным комочком желтого меха. Без сомнения, все собаки знали, какой это был великий день – и стремительно разбегались.
Надрывно ревели моторы, торжествующе вопили сержанты, а собаки зигзагами метались по траве, катались и прыгали, прятались и снова выскакивали из укрытий, чтобы бежать навстречу неминуемой смерти. Вся слава доставалась сержантам; новобранцы почти всегда мазали, и поэтому только перезаряжали винтовки своим командирам.
Дрисколл прекрасно бил собак на бегу, часто прямо между лопаток, стреляя с левой из кузова мчащегося грузовика. Если пуля случайно не приканчивала пса на месте, водитель довершал дело, проезжая по жертве колесами. Любезноу же так натренировал своего водителя, что частенько они брали добычу измором. Когда пес, не в силах больше тягаться со стальным сердцем машины, начинал искать подходящее укрытие, водитель легко загонял его в угол, грузовик тормозил, взрывая красную пыль скатами, как конь пикадора – копытами, и Любезноу стрелял наверняка.
В понедельник первого июля охота тоже была успешной. Дрисколл добыл трех, а Любезноу – двух собак. Рядовой Таскер из группы Дрисколла тоже мог похвастаться успехом: он очень метко уложил маленького тщедушного козлика, которого по ошибке принял за собаку.
В тот день Дрисколл был настроен великодушно и дал всем своим людям шанс отличиться. Таскер мог предъявить своего козла. Лонтри выпустил полный магазин в маленького, но очень злого пса – и не причинил ему никакого вреда. Капрал Брук чуть не полчаса держал на мушке небольшую дворняжку очень красивого палевого окраса, но оказался психологически неспособен в решающий момент нажать на курок.
Охота близилась к завершению. Когда ровно в полдень оба грузовика остановились на перекур у гарнизонной лавки, и люди, и машины уже покрылись толстым слоем красной и желтой пыли.
– Еще кружок? – крикнул Дрисколл Любезноу.
– Пожалуй, – пропыхтел тот в ответ. Пот обильно стекал по лицу второго сержанта, превращая пыль в грязь.
– Хочу подстрелить того хромого мерзавца, которого я упустил.
– Да, на большее тебе и замахиваться не стоит, – поддразнил Дрисколл. – Я-то присмотрел себе штучку порезвее. Настоящий иноходец!
Двигатели взревели, грузовики сорвались с места и снова помчались по дороге, ведущей к водохранилищу. Солнечный свет ложился на шоссе широкими полосами, пробиваясь между стволами деревьев и кустарниками.
Дрисколл первым увидел своего пса.
– Ату его, ату! – завопил он. Грузовик рванулся вперед, и охотники в кузове попадали друг на друга. Все, кроме Дрисколла. Крепко держась за поручень, сержант продолжал кричать во все горло, не отрывая взгляда от пятнистого существа, пробиравшегося вдоль шоссе сквозь частокол света и тени.
Любезноу тоже заметил добычу. Его водитель каким-то чудом заставил перегретый мотор прибавить обороты, и теперь обе машины, едва не цепляясь бортами, понеслись по дороге, словно два атакующих носорога, которые, храпя и задыхаясь, стараются опередить друг друга, чтобы первым растоптать врага.
– Мой! – взревел Дрисколл, поднимая карабин.
– Нет мой! – взвыл Любезноу. – Беги, песик, мчись!…
Собаке неожиданно пришло в голову убраться с дороги. Она нырнула в кювет, прокатилась по земле и стремглав понеслась по заросшей карликовыми деревцами низине. Любезноу, навострившийся в преследовании и предвидевший такой маневр, легко повторил его, но и Дрисколл не отставал. Оба грузовика свернули с дороги и помчались вдогонку за псом, превращая в пыль красную спекшуюся землю и вырывая с корнем крошечные слабые деревца.
Внезапно дворняга покатилась кувырком и юркнула в густую заросль более высоких, плотных кустов.
– Уйдет! – завопил в отчаянии Любезноу.
Грузовики затормозили, едва не встав на
дыбы, и оба сержанта принялись торопливо опустошать магазины вслед ускользнувшей добыче.
Кто-то выстрелил в ответ. Из кустов донесся один, другой, третий выстрел. Шальная пуля царапнула щеку рядового Лонтри, и на плечо ему брызнула кровь.
Охотники застыли пораженные. На какую-то страшную долю секунды Дрисколлу даже показалось, что это его выстрел задел Лонтри.
Любезноу опомнился первым.
– Засада! – заорал он. – Бежим!!!
И они бежали.
После обеда над Сингапуром показались первые высокие султаны серого дыма. Пожары вспыхнули сразу во многих местах, но лучше и веселее всего горела фабрика по переработке каучука на северной оконечности острова, вонь от которой распространилась на многие мили. Беспорядки и стрельба, начавшись на городских улицах, быстро перекинулись на близлежащие поселки.
Власти давно ожидали чего-то подобного. На острове не было ни больших свободных пространств для масштабных партизанских действий, ни густых джунглей, пригодных для укрытия, поэтому Сингапуру не грозили внезапные и опустошительные бандитские рейды, ставшие настоящим бичом Малайского полуострова. Тем не менее, и в самом городе, и в его окрестностях всегда существовали группы сочувствующих и просто недовольных, агитаторов и китайцев, просочившихся из коммунистического Китая, которые восстали, как только подвернулась подходящая возможность.
Беспорядки распространялись со скоростью лесного пожара. Годы горя и лишений, годы тайного злорадства, – ведь слишком многие были свидетелями того, как японская велосипедная пехота наголову разбила неуязвимых, заносчивых британцев, – все это вспомнилось в один миг и вспыхнуло, как сухой трут. Бунтовщики сжигали автомобили, убивали европейцев, бесчинствовали на улицах. В первый же день беспорядков солнце село в густой дым, поднявшийся над городом, по залитым кровью мостовым которого сновали возбужденные толпы. Сквозь чад и гарь едва просвечивали неоновые рекламы на здании «Катай-синема», где багровыми буквами было написано: «Город в огне» [11].
Пенглинский гарнизон, всполошенный неожиданным возвращением охотников, выстроился перед казармами с полной выкладкой, – включая фляги для воды и запасные носки, – и полковник Пикеринг лично проинспектировал готовность вверенных ему подразделений, дважды проехав вдоль строя на «джипе». В результате смотра было решено, что немощные и больные останутся оборонять гарнизон. Остальным – не знающим страха и сомнений воинам, чья боеспособность, однако, оставалась под большим вопросом – предстояло отправиться в Сингапур, чтобы оказать регулярным частям помощь в подавлении беспорядков. Бумажная работа вполне могла подождать пару-тройку дней.
Сразу после построения солдаты, признанные здоровыми, набились в грузовики с высокими металлическими бортами. Грузовики уже готовы были тронуться, когда произошла небольшая заминка. Старшина Раскин предложил установить на кабине каждой машины пулемет Брена с расчетом на случай засады, которая могла встретиться в любом месте, где джунгли вплотную подступали к шоссе. Идея была хорошей, но, к сожалению, из нее ничего не вышло, так как во время пробной поездки оба пулеметчика слетели со скользкой крыши кабины на первом же повороте.
Тогда пулеметчиков пересадили на прикрывавшие кузова машин брезентовые тенты, и колонна, наконец, двинулась по дороге к городу, над которым вставало дымное зарево. Когда до Сингапура оставалось мили три, Синклер, входивший в один из пулеметных расчетов, решил немного привстать, чтобы иметь лучший обзор. Гнилой брезент тут же прорвался, левая нога Синклера провалилась в дыру, и весь остаток пути встревоженные солдаты вынуждены были созерцать тяжелый ботинок товарища, болтавшийся перед самыми их лицами. Но им было не до смеха.
У кордона на окраине города военная полиция заставила их свернуть с шоссе. Уже стемнело, и грузовики остановились в парке «Золотой Мир», в центре которого находился стадион. По вечерам здесь обычно проходили состязания борцов, боксеров или – что было гораздо зрелищнее – матчи по баскетболу с участием китайских школьниц. Среди каруселей и аттракционов парка можно было встретить самых дешевых женщин Сингапура, но все это – увы! – относилось к нормальной, мирной жизни. Сейчас в парке было тихо и темно, и солдаты, в полном молчании выгрузившись из грузовиков, один за другим прошли в зияющую дверь крытого, похожего на огромного горбатого кита, стадиона.
Они разместились между опорами трибун, составили в пирамиды оружие, скинули с плеч -доки, сели на бетон и стали ждать. Бригг даже прилег, опираясь спиной о вещмешок, чувствуя под шеей его грубую ткань и вдыхая запах припорошившей его мелкой белой пыли. Напряженный слух Бригга ловил хоть какие-нибудь звуки, свидетельствующие об идущих в городе упорных боях, но снаружи доносился только рев проносившихся по шоссе грузовиков.
Лежа на полу и касаясь пальцами отполированного приклада винтовки, Бригг вдруг почувствовал себя уверенным и сильным. В конце концов, сражаться с бунтовщиками на городских улицах было, несомненно, значительно легче, чем воевать с партизанами в непролазных джунглях или отражать атаки другой армии. Остальные, как ему казалось, думали так же. Опасность все еще представлялась им достаточно далекой, лишенной реальности, и хотя Лонтри уже мог похвастаться самым настоящим ранением, это не пугало их, а наоборот заставляло чувствовать какой-то внутренний жар, словно все они, наконец-то, побывали в настоящем деле.
Когда их подняли по тревоге. Бригг как раз корпел над письмом к Джоан. Он всегда старался ответить на полученные от нее весточки в тот же день. Но теперь кроме Джоан у него были еще Филиппа и Люси. Три девушки как будто ждали его в трех разных комнатах, и по большому счету все они действительно принадлежали ему – по-разному, быть может, но все-таки, все трое были его девушками. Думая об этом, Бригг ощущал себя бывалым, понюхавшим пороха солдатом, который спокойно идет в пекло и делает свое дело. Он уже решил, что допишет письмо здесь, под трибунами, во время короткой передышки перед боем, и тогда каждая строчка в его послании будет дышать настоящей, а не выдуманной героикой.
Таскер коротал время, пересказывая приключение с засадой, в которую они попали во время собачьей облавы. Большинство уже слышали это захватывающее повествование и знали его почти наизусть, но все равно собрались в кружок вокруг рассказчика; здесь, в полутьме под трибунами, где в скудном свете лица и фигуры были едва различимы, эта история звучала по-новому и вполне заслуживала того, чтобы быть рассказанной и выслушанной еще раз. И в этом не было ничего удивительного, ведь повести и легенды о великих сражениях уместнее звучат на передовой, а воины во все времена готовы были слушать о походах и победах.
Сержанты возглавляли небольшие отряды из трех человек. На двух приземистых полуторатонных грузовичках они прочесывали местность вокруг гарнизона или мчались по дорогам, ведущим к китайской деревне и к городу, истребляя псов на всей подконтрольной территории. Отстреливать полагалось только бродячих собак, то есть тех, на которых не было ошейников. Именно они, беспрепятственно плодясь и размножаясь в окрестных зарослях,
распространяли в жаркие дни омерзительный запах псины, а по ночам протяжно выли на плацу перед казармами. Однако собак без ошейников попадалось на удивление мало, поэтому сержанты стреляли всех без разбора, а потом собирали ошейники и закапывали где-нибудь в укромном месте.
В этот раз оба сержанта снова отправились на охоту на двух грузовиках. Они всегда возглавляли «большое сафари», но Бригг, от всего сердца ненавидевший собак за шумные драки и вой по ночам, когда, не в силах заснуть, он вынужден был снова и снова думать о том, куда подевались ноги толстяка Фреда, отнюдь не стремился стать участником облавы. Стоило ему увидеть, как подстреленные дворняги кувыркаются в пыли или, раненые, ползут на своих мягких животах, и его сразу начинало тошнить. Один раз он все же попал в «собачий патруль», и с тех пор старался под любым предлогом увильнуть от участия в этом сомнительном мероприятии.
Сержантов же «собачьи скачки», напротив, объединяли. Оба чувствовали к друг другу что-то вроде симпатии и взаимопонимания только тогда, когда, пьяные от азарта и подстегиваемые чувством соперничества, мчались по горячим дорогам, преследуя визжащую от ужаса дворнягу.
– Моя! Моя!!! – кричал Любезноу, стоя в кузове, как витязь на колеснице, и нетерпеливо наподдавая коленом согбенную спину водителя.
– Моя!!! – ревел в ответ Дрисколл, едва не вываливаясь из кузова на крутом вираже, когда ревущая машина устремлялась за очередным комочком желтого меха. Без сомнения, все собаки знали, какой это был великий день – и стремительно разбегались.
Надрывно ревели моторы, торжествующе вопили сержанты, а собаки зигзагами метались по траве, катались и прыгали, прятались и снова выскакивали из укрытий, чтобы бежать навстречу неминуемой смерти. Вся слава доставалась сержантам; новобранцы почти всегда мазали, и поэтому только перезаряжали винтовки своим командирам.
Дрисколл прекрасно бил собак на бегу, часто прямо между лопаток, стреляя с левой из кузова мчащегося грузовика. Если пуля случайно не приканчивала пса на месте, водитель довершал дело, проезжая по жертве колесами. Любезноу же так натренировал своего водителя, что частенько они брали добычу измором. Когда пес, не в силах больше тягаться со стальным сердцем машины, начинал искать подходящее укрытие, водитель легко загонял его в угол, грузовик тормозил, взрывая красную пыль скатами, как конь пикадора – копытами, и Любезноу стрелял наверняка.
В понедельник первого июля охота тоже была успешной. Дрисколл добыл трех, а Любезноу – двух собак. Рядовой Таскер из группы Дрисколла тоже мог похвастаться успехом: он очень метко уложил маленького тщедушного козлика, которого по ошибке принял за собаку.
В тот день Дрисколл был настроен великодушно и дал всем своим людям шанс отличиться. Таскер мог предъявить своего козла. Лонтри выпустил полный магазин в маленького, но очень злого пса – и не причинил ему никакого вреда. Капрал Брук чуть не полчаса держал на мушке небольшую дворняжку очень красивого палевого окраса, но оказался психологически неспособен в решающий момент нажать на курок.
Охота близилась к завершению. Когда ровно в полдень оба грузовика остановились на перекур у гарнизонной лавки, и люди, и машины уже покрылись толстым слоем красной и желтой пыли.
– Еще кружок? – крикнул Дрисколл Любезноу.
– Пожалуй, – пропыхтел тот в ответ. Пот обильно стекал по лицу второго сержанта, превращая пыль в грязь.
– Хочу подстрелить того хромого мерзавца, которого я упустил.
– Да, на большее тебе и замахиваться не стоит, – поддразнил Дрисколл. – Я-то присмотрел себе штучку порезвее. Настоящий иноходец!
Двигатели взревели, грузовики сорвались с места и снова помчались по дороге, ведущей к водохранилищу. Солнечный свет ложился на шоссе широкими полосами, пробиваясь между стволами деревьев и кустарниками.
Дрисколл первым увидел своего пса.
– Ату его, ату! – завопил он. Грузовик рванулся вперед, и охотники в кузове попадали друг на друга. Все, кроме Дрисколла. Крепко держась за поручень, сержант продолжал кричать во все горло, не отрывая взгляда от пятнистого существа, пробиравшегося вдоль шоссе сквозь частокол света и тени.
Любезноу тоже заметил добычу. Его водитель каким-то чудом заставил перегретый мотор прибавить обороты, и теперь обе машины, едва не цепляясь бортами, понеслись по дороге, словно два атакующих носорога, которые, храпя и задыхаясь, стараются опередить друг друга, чтобы первым растоптать врага.
– Мой! – взревел Дрисколл, поднимая карабин.
– Нет мой! – взвыл Любезноу. – Беги, песик, мчись!…
Собаке неожиданно пришло в голову убраться с дороги. Она нырнула в кювет, прокатилась по земле и стремглав понеслась по заросшей карликовыми деревцами низине. Любезноу, навострившийся в преследовании и предвидевший такой маневр, легко повторил его, но и Дрисколл не отставал. Оба грузовика свернули с дороги и помчались вдогонку за псом, превращая в пыль красную спекшуюся землю и вырывая с корнем крошечные слабые деревца.
Внезапно дворняга покатилась кувырком и юркнула в густую заросль более высоких, плотных кустов.
– Уйдет! – завопил в отчаянии Любезноу.
Грузовики затормозили, едва не встав на
дыбы, и оба сержанта принялись торопливо опустошать магазины вслед ускользнувшей добыче.
Кто-то выстрелил в ответ. Из кустов донесся один, другой, третий выстрел. Шальная пуля царапнула щеку рядового Лонтри, и на плечо ему брызнула кровь.
Охотники застыли пораженные. На какую-то страшную долю секунды Дрисколлу даже показалось, что это его выстрел задел Лонтри.
Любезноу опомнился первым.
– Засада! – заорал он. – Бежим!!!
И они бежали.
После обеда над Сингапуром показались первые высокие султаны серого дыма. Пожары вспыхнули сразу во многих местах, но лучше и веселее всего горела фабрика по переработке каучука на северной оконечности острова, вонь от которой распространилась на многие мили. Беспорядки и стрельба, начавшись на городских улицах, быстро перекинулись на близлежащие поселки.
Власти давно ожидали чего-то подобного. На острове не было ни больших свободных пространств для масштабных партизанских действий, ни густых джунглей, пригодных для укрытия, поэтому Сингапуру не грозили внезапные и опустошительные бандитские рейды, ставшие настоящим бичом Малайского полуострова. Тем не менее, и в самом городе, и в его окрестностях всегда существовали группы сочувствующих и просто недовольных, агитаторов и китайцев, просочившихся из коммунистического Китая, которые восстали, как только подвернулась подходящая возможность.
Беспорядки распространялись со скоростью лесного пожара. Годы горя и лишений, годы тайного злорадства, – ведь слишком многие были свидетелями того, как японская велосипедная пехота наголову разбила неуязвимых, заносчивых британцев, – все это вспомнилось в один миг и вспыхнуло, как сухой трут. Бунтовщики сжигали автомобили, убивали европейцев, бесчинствовали на улицах. В первый же день беспорядков солнце село в густой дым, поднявшийся над городом, по залитым кровью мостовым которого сновали возбужденные толпы. Сквозь чад и гарь едва просвечивали неоновые рекламы на здании «Катай-синема», где багровыми буквами было написано: «Город в огне» [11].
Пенглинский гарнизон, всполошенный неожиданным возвращением охотников, выстроился перед казармами с полной выкладкой, – включая фляги для воды и запасные носки, – и полковник Пикеринг лично проинспектировал готовность вверенных ему подразделений, дважды проехав вдоль строя на «джипе». В результате смотра было решено, что немощные и больные останутся оборонять гарнизон. Остальным – не знающим страха и сомнений воинам, чья боеспособность, однако, оставалась под большим вопросом – предстояло отправиться в Сингапур, чтобы оказать регулярным частям помощь в подавлении беспорядков. Бумажная работа вполне могла подождать пару-тройку дней.
Сразу после построения солдаты, признанные здоровыми, набились в грузовики с высокими металлическими бортами. Грузовики уже готовы были тронуться, когда произошла небольшая заминка. Старшина Раскин предложил установить на кабине каждой машины пулемет Брена с расчетом на случай засады, которая могла встретиться в любом месте, где джунгли вплотную подступали к шоссе. Идея была хорошей, но, к сожалению, из нее ничего не вышло, так как во время пробной поездки оба пулеметчика слетели со скользкой крыши кабины на первом же повороте.
Тогда пулеметчиков пересадили на прикрывавшие кузова машин брезентовые тенты, и колонна, наконец, двинулась по дороге к городу, над которым вставало дымное зарево. Когда до Сингапура оставалось мили три, Синклер, входивший в один из пулеметных расчетов, решил немного привстать, чтобы иметь лучший обзор. Гнилой брезент тут же прорвался, левая нога Синклера провалилась в дыру, и весь остаток пути встревоженные солдаты вынуждены были созерцать тяжелый ботинок товарища, болтавшийся перед самыми их лицами. Но им было не до смеха.
У кордона на окраине города военная полиция заставила их свернуть с шоссе. Уже стемнело, и грузовики остановились в парке «Золотой Мир», в центре которого находился стадион. По вечерам здесь обычно проходили состязания борцов, боксеров или – что было гораздо зрелищнее – матчи по баскетболу с участием китайских школьниц. Среди каруселей и аттракционов парка можно было встретить самых дешевых женщин Сингапура, но все это – увы! – относилось к нормальной, мирной жизни. Сейчас в парке было тихо и темно, и солдаты, в полном молчании выгрузившись из грузовиков, один за другим прошли в зияющую дверь крытого, похожего на огромного горбатого кита, стадиона.
Они разместились между опорами трибун, составили в пирамиды оружие, скинули с плеч -доки, сели на бетон и стали ждать. Бригг даже прилег, опираясь спиной о вещмешок, чувствуя под шеей его грубую ткань и вдыхая запах припорошившей его мелкой белой пыли. Напряженный слух Бригга ловил хоть какие-нибудь звуки, свидетельствующие об идущих в городе упорных боях, но снаружи доносился только рев проносившихся по шоссе грузовиков.
Лежа на полу и касаясь пальцами отполированного приклада винтовки, Бригг вдруг почувствовал себя уверенным и сильным. В конце концов, сражаться с бунтовщиками на городских улицах было, несомненно, значительно легче, чем воевать с партизанами в непролазных джунглях или отражать атаки другой армии. Остальные, как ему казалось, думали так же. Опасность все еще представлялась им достаточно далекой, лишенной реальности, и хотя Лонтри уже мог похвастаться самым настоящим ранением, это не пугало их, а наоборот заставляло чувствовать какой-то внутренний жар, словно все они, наконец-то, побывали в настоящем деле.
Когда их подняли по тревоге. Бригг как раз корпел над письмом к Джоан. Он всегда старался ответить на полученные от нее весточки в тот же день. Но теперь кроме Джоан у него были еще Филиппа и Люси. Три девушки как будто ждали его в трех разных комнатах, и по большому счету все они действительно принадлежали ему – по-разному, быть может, но все-таки, все трое были его девушками. Думая об этом, Бригг ощущал себя бывалым, понюхавшим пороха солдатом, который спокойно идет в пекло и делает свое дело. Он уже решил, что допишет письмо здесь, под трибунами, во время короткой передышки перед боем, и тогда каждая строчка в его послании будет дышать настоящей, а не выдуманной героикой.
Таскер коротал время, пересказывая приключение с засадой, в которую они попали во время собачьей облавы. Большинство уже слышали это захватывающее повествование и знали его почти наизусть, но все равно собрались в кружок вокруг рассказчика; здесь, в полутьме под трибунами, где в скудном свете лица и фигуры были едва различимы, эта история звучала по-новому и вполне заслуживала того, чтобы быть рассказанной и выслушанной еще раз. И в этом не было ничего удивительного, ведь повести и легенды о великих сражениях уместнее звучат на передовой, а воины во все времена готовы были слушать о походах и победах.