Томас Рид. Бандолеро, или Свадьба в горах

   За себя я не боялся. Опасался только за своего друга. Если оставить его в их распоряжении, он никогда не сможет нанести еще один визит на улицу Епископа.
   Я сам "арестовал" Морено. С явным нежеланием негодяи уступили. Десять минут спустя Франсиско был препровожден в казармы, впрочем, в караульной его не закрыли.
   Глава XXI
   В ШЕСТЬ ЧАСОВ - НА АЛАМЕДЕ!
   Мне без особого труда удалось объяснить дежурному офицеру суть происшествия и снять обвинения с Франсиско.
   Как только "красные шляпы" убедились, что я знаю подробности случившегося, они поспешили убраться подальше, из опасения самим попасть под военно-полевой суд.
   Когда их призвали свидетельствовать, то все участники инцидента подчиненные Домингеса - "пропали". Четверо товарищей убитого предпочли благоразумно удалиться - в горы.
   Происшествие имело положительные последствия. Оно преподало нашим союзникам-предателям неплохой урок.
   Но я не остался равнодушным к бегству негодяев, которые напали на меня на улице Ласточек. Похоже, где-то в том районе размещалось их убежище. Я вернулся, на этот раз с двумя десятками конных стрелков, которые помогли мне обыскать заинтересовавший меня район. Но "птички" уже улетели.
   От Франсиско я кое-что узнал о Карраско, и эти сведения меня не удивили. Он был капитаном мексиканской армии; и опять им будет, если тиран Санта Анна вернет себе диктаторскую власть. Пока звезда генерала сияет на небосклоне, капитан Карраско не останется без должности. Но поскольку в последнее время звезда Санта Анны светила тускло, пошатнулось и положение капитана Торреано Карраско.
   Во время своих частых отлучек, которые Франсиско шутливо назвал "увольнительными", "галантный" капитан занимался промыслом в горах.
   - Но что он там делает? - наивно спросил я.
   - Карамба, сеньор! Странно, что вы об этом спрашиваете. Мне казалось, все это знают, - был ответ.
   - Что знают?
   - Что капитан Карраско - тоже немного разбойник.
   Я больше удивился манере, в которой это было сказано, чем самому сообщению.
   Молодой мексиканец как будто считал поведение Карраско чем-то обыкновенным, не имеющим особого значения. Казалось, это не преступление, а всего лишь легкомыслие.
   Но к моему следующему вопросу он отнесся гораздо серьезней. А вопрос был таков:
   - Знаком ли капитан Карраско с дочерьми дона Эусебио Вилья-Сеньор?
   - Почему вы об этом спрашиваете, кабальеро? - Франсиско побледнел при упоминании этого имени.
   - Не имею чести быть с ними знакомым, только видел издали. Видел сегодня утром в соборе. И Карраско тоже там был. И мне показалось, что он ими интересуется.
   - Если бы я только знал, я бы... Нет, это невозможно! Он не посмеет... Скажите мне, кабальеро: что именно вы видели?
   - Не больше того, о чем уже сказал. А вы что знаете?
   - По правде сказать, тоже ничего. Просто мысль... воспоминание о том, что когда-то видел. Но я мог и ошибиться. Не имеет значения.
   Больше мы об этом не разговаривали. Очевидно, тема для Франсиско была болезненной. Для меня тоже.
   Позже, когда мы познакомились поближе, Франсиско рассказал мне историю своей любви. Как я и догадывался, существовали преграды на пути к его объединению с "дорогой Долорес". Главным препятствием оказался отец девушки. Молодой солдат был всего лишь "бедным джентльменом", никакого имущества у него не было, только то, что завоюет своей саблей. А в Мексике честный человек этим немногого добьётся. У него появился богатый соперник, и именно ему дон Эусебио пообещал руку дочери. Отец пригрозил Долорес, что в случае отказа отправит ее в монастырь.
   Несмотря на эту угрозу, Франсиско не терял надежды. Надежда его была основана на обещании Долорес. Она заявила, что скорее готова делить с ним нищету, чем выходить за ненавистного. Или предпочтет монастырю смерть!
   Я о своем новом знакомстве не распространялся, во всяком случае ничего не упомянул о своем отношении к семейству Вилья-Сеньор. Мне казалось, что если я расскажу кому-нибудь о своей страсти к Мерседес, это погубит всю романтику. Поэтому я не сказал Франсиско ни слова.
   * * *
   С этого дня я стал известен, как один из самых рано просыпающихся американских офицеров. Ни разу не проспал я побудку, ни разу не пропустил заутреню в соборе.
   Несколько раз я видел Мерседес. Каждый раз мы обменивались взглядами и с каждым днем все лучше понимали друг друга.
   Но мы все еще не обменялись ни словом! Я боялся рискнуть и заговорить: боялся, что придется испытать унижение.
   Я уже опять был готов обратиться к эпистолярному жанру, я даже написал письмо, надеясь передать его девушке. Во время каждой службы я искал такой возможности, ждал, когда прекрасная Мерседес, выходя с толпой из церкви, окажется вблизи меня.
   Дважды меня ждало разочарование. На третий раз такая возможность появилась, но я ею не воспользовался. В этом отпала надобность. Желание, которое я высказывал в письме, выразила сама Мерседес. Спускаясь по лестнице на улицу, она оказалась рядом со мной и быстро прошептала:
   - В шесть часов на Аламеде!
   Глава XXII
   НОВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ
   В большинстве мексиканских городов есть "пасео" и "аламеда". Пасео предназначается для всех видов прогулок, в том числе для прогулок верхом, аламеда отводится только пешеходам, хотя здесь есть и дорога для карет.
   В столице есть две пасео: Букарели и Ла Вега. Ла Вега тянется мимо знаменитых плавучих садов, так называемых чинампас, но считается модной только в определенное время года - в течение недели карнавала. Все остальное время ей предпочитают более величественную прогулочную дорожку Букарели.
   Аламеда имеет свои достоинства. Это большая прямоугольная площадь, расположенная на западной окраине города, с деревьями, дорожками, статуями, цветами, фонтанами и всеми остальными принадлежностями городского сада. Вокруг парка проходит дорога для экипажей и всадников; вдоль дорожек для пешеходов расставлены скамьи, где можно отдохнуть. С Аламеды открывается вид на Чолулу с церковью наверху; дальше снежный конус Попокатепетля и двойная вершина Белой Сестры.
   Я пришел на Аламеду на полчаса раньше не для того, чтобы любоваться этим видом. Когда предстоит первое свидание, ни один мужчина не удержится от того, чтобы прийти раньше времени.
   Я гадал, как появится Мерседес: пешком, верхом или в экипаже. Сам я пришел пешком, в гражданской одежде, чтобы не бросаться в глаза.
   Я бродил по дорожкам, как будто восхищаясь цветами и разглядывая статуи. Но это была только видимость - чтобы обмануть других гуляющих. В тот момент у меня и мыслей не было о прелестях искусства и красоте природы, даже о таких ее величественных проявлениях, как укутанные снегом склоны Кордильер. Я думал только о женской красоте, мне не терпелось увидеть ее самый совершенный образец. И я всматривался в каждую женщину, надеясь встретить ту, ради которой пришел сюда.
   Вопреки словам Долорес, возможно, Мерседес не всегда может свободно уходить и приходить. Но вскоре время сомнений и догадок кончилось. К моей великой радости, я, наконец, увидел знакомого кучера в черной глазированной шляпе и синем шерстяном жакете, правившего парой лошадей, того самого, который не получил из-за своего опоздания дублон.
   С этого мгновения мой взгляд был прикован к карете. Карета была изящной конструкции, вся передняя часть застеклена. Оконное стекло сделало лицо девушки еще прекрасней, придало ему мягкость раскрашенного воска. Мне не нужно было вглядываться, чтобы узнать его. Ошибиться было невозможно: это Мерседес.
   Раньше я видел мою сеньориту только в тусклом свете уличных фонарей да в полумраке церковных сводов. Теперь же я любовался ее лицом при свете дня, и мне показалось, что оно стало еще прекрасней. Сверкающие черные глаза, тронутые кармином щеки, нежные губы... Но у меня не было времени вдоволь насмотреться: карета уже миновала меня.
   Я успел заметить, что Мерседес в карете одна, её не сопровождают ни сестра, ни слуги. Даже тиа Жозефы с ней нет! Значит, Долорес говорила правду. Бедная Долорес! Я сочувствовал ей, тем более, что подружился с Франсиско.
   Карета двигалась медленно. Лошади шли шагом. У меня было время предпринять меры, которые подсказывало благоразумие. Даже у любви есть инстинкт осторожности. Я подумал, что мне следует отыскать уединенный уголок, где я мог бы смотреть, не будучи видимым никем, кроме той, что находится в карете.
   Фортуна благоприятствовала мне. Поблизости росло несколько перуанских перечных деревьев, их ветви нависали над дорожкой. В их тени оказалось углубление, тихое, закрытое с трех сторон и, очевидно, никем не занятое. Именно такое место я и искал. Через десять секунд я оказался под ветвями.
   Скоро экипаж, по-прежнему медленно двигаясь, вновь поровнялся со мной. Мой взгляд встретился со взглядом Мерседес!
   Полуослепленный ее красотой, я стоял, глядя на девушку. Мой взгляд должен был выдавать восхищение, но и страх, охвативший меня. Он был у меня в сердце и, должно быть, отразился в наружности. Это была робость мужчины, который чувствует, что недостоин женщины, которую обожествляет, ибо я обожествлял Мерседес!
   Она проехала, а я вдруг почувствовал ужасную досаду. Девушка мне не улыбнулась, как я ожидал. Хотя в ее взгляде я прочел узнавание и еще что-то, оставшееся для меня непонятным.
   Предупреждение? Кокетство?
   Мысль о том, что это кокетство, обожгла меня. Я смотрел вслед карете в поисках объяснения. Вряд ли я его получу, потому что теперь карета была далеко впереди.
   Дальше по аллее я увидел среди деревьев мужчину. Очевидно, он, как и я, ждал. В отличие от меня, он был верхом. Я узнал всадника с первого взгляда. Он тронул лошадь шпорами и подъехал к карете, из окна которой в то же мгновение показалась белая ручка. Я увидел сверкающий драгоценностями браслет и записку, зажатую в тонких пальцах!
   Никто не мог принять эту записку быстрее и незаметней, чем мой друг Франсиско - который больше никогда не будет мне другом!
   Глава XXIII
   ЕЕ ЗОВУТ ДОЛОРЕС
   Одно утверждение не вызывает никаких сомнений, оно не тема для обсуждений. Ревность - самое болезненное чувство, на какое способна душа мужчины.
   Ее болезненность имеет свои степени, большую и меньшую, ибо у этой ужасной страсти, самомнения, чувства - называйте, как угодно - есть разновидности.
   Существует ревность, возникающая после обладания; есть и другая разновидность, коренящаяся в предчувствиях. Моя ревность была именно такой.
   Не стану спорить, какая из этих разновидностей хуже. Могу только сказать, что, стоя в тени перуанских перечных деревьев, чувствовал, что вокруг меня собрались все тени смерти и все фурии ада.
   Я был разъярен. Меня охватил справедливый гнев к обманувшему меня. Но еще больше я сердился на женщину.
   Чего она добивалась, назначая мне свидание? Что выигрывала таким чудовищным обманом?
   "В шесть часов на Аламеде!"
   Я был на месте, был вовремя; она тоже. С нескольких церквей слышался колокольный звон - шесть часов. Каждый удар словно молотом загонял гвоздь мне в сердце!
   Несколько секунд я прислушивался к перезвону. Он казался мне похоронным.
   О, что за женщина! Дьявол в ангельском обличий!
   Вдруг во мне вспыхнула искра надежды.
   Мерседес могла быть только посыльной. Записка могла быть от Долорес, той самой Долорес, которую строго стерегут и которая не может выходить одна. Сестры могли быть сообщницами. У Долорес, которой грозит монастырь, возможно, нет других способов общаться с "керидо Франсиско".
   Такое истолкование происшествия было больше приятным, чем вероятным.
   Но тут новая мысль пришла мне в голову. Что, если красавец-капитан ухаживает одновременно за обеими сестрами?
   Только на мгновение позволил я себе это недостойное предположение.
   Мои сомнения разрешил диалог, который я случайно подслушал. И правда оказалась еще более болезненной. Уходя с Аламеды, я знал, что Франсиско Морено любит только одну - и именно ту женщину, которая проехала мимо нас в карете!
   А убедился я в этом вот как.
   Недалеко от меня в тени дерева находились двое мужчин, которых я не заметил раньше. Один был явно из крестьян; второй, судя ло одежде, мог быть асендадо из провинции, приехавший в столицу. Как ни незаметно передавалась записка, как ни быстро перешла она из рук в руки, эти двое заметили небольшой эпизод.
   Поблано, казалось, отнесся к нему как к совершенно обычному происшествию. Но провинциал, богатая одежда которого все же ясно свидетельствовала о деревенском происхождении, удивился.
   - Кто она?- спросил он.
   - Дочь одного из наших рикос, - ответил поблано. - Его зовут дон Эусебио Вилья-Сеньор. Вы, конечно, о нем слышали?
   - О, да. Мы на Юкатане о нем знаем. У него сахарная плантация вблизи Сисала, впрочем, он там редко показывается. Но кто этот счастливец, который станет обладателем прекрасной плантации? Умный парень может заставить ее приносить выгоду, а я, клянусь Богом, никак не могу этого сделать со своей!
   - Сомневаюсь, что это сумеет и капитан Морено - если у него даже будет возможность стать ее владельцем. Он не способен приобретать богатства разве что за столом монте. Но ему все равно не стать владельцем собственности, принадлежащей дону Эусебио Вилья-Сеньор.
   - Я, конечно, не знаю обычаев вашего города, - заметил юкатанец, - но мне кажется, у молодого человека есть возможность стать обладателем дочери дона Эусебио. Судя по всему, девушка к нему неравнодушна.
   - Ах! - возразил житель Города Ангелов. - Вы там, на Юкатане, простой народ, вы позволяете своим девицам поступать, как они хотят. В Пуэбла, если они не слушаются родителей, их заключают в монастырь. В нашем святом городе их больше десятка. Я слышал, такая же участь ждет и Долорес Вилья-Сеньор, если она будет настаивать на своем желании выйти замуж за того, кому только что передала записку.
   - Долорес Вилья-Сеньор? - спросил я, подходя к разговаривающим и бесцеремонно вмешиваясь в разговор, который так заинтересовал меня. Долорес Вилья-Сеньор? Я вас правильно понял, вы говорите, что имя женщины в карете - Долорес?
   - Да, сеньор, конечно! - ответил поблано, который, наверно, принял меня за сумасшедшего. - Долорес Вилья-Сеньор, или Лола, если вы предпочитаете сокращение. Так зовут эту девушку. Карамба! А что в этом странного? Каждый чикитито33 ее здесь знает.
   Дар речи отказал мне. Больше я ни о чем не спрашивал. Я слышал достаточно, чтобы понять, что был обманут.
   В карете проехала женщина, которую я любил.
   Она назначила мне свидание на Аламеде. Она передала записку капитану Морено. Эту женщину зовут не Мерседес, а Долорес!
   Я стал игрушкой бессердечной кокетки!
   Глава XXIV
   ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД НА ПУЭБЛА
   С этого часа я чувствовал, что в Пуэбла мне не место. Обжегшийся мотылек решил отныне сторониться жестокого огня свечи. Хотя пламя по-прежнему привлекало меня и манило к себе, я решил больше никогда его не видеть. Слишком горячим и безжалостным оно оказалось.
   Как легко мне было так говорить, как легко принять решение в первых муках уязвленного тщеславия, когда испытанное несчастье закаляет дух. Но увы! Как трудно исполнять это решение! Такой подвиг не под силу и Гераклу.
   Я пытался подкрепить свою решимость размышлениями, приветствовал всякую мысль, которая позволяла стать равнодушным или даже забыть о моей любви.
   Все бесполезно. Такие воспоминания может смягчить только время.
   Иногда я думал о том, что сумел, пусть ненадолго, заинтересовать такую великолепную, несравненную женщину; и иногда это рассуждение утешало меня. Но все же это была слабая компенсация за принесенную жертву и испытанные страдания.
   Напрасно я призывал свою гордость. Раздавленная происшедшим, она попыталась сделать последнее лихорадочное усилие и потонула в сознании унижения.
   Неправда то, что мне говорили. Должно быть, мне льстили, льстили те друзья, которые называли меня красивым. По сравнению с Франсиско Морено я все равно, что сатир перед Гиперионом34. Так, наверно, думала и Долорес. Иногда, размышляя об этом, я не мог сдержать злость и начинал обдумывать планы мщения. Месть должна была постигнуть их обоих: и Морено, и кокетку. Но, к счастью, ни один из этих планов не был осуществлен.
   Для меня не оставалось иной надежды, кроме отъезда из ненавистного теперь города. Судьба была благосклонна ко мне, предоставив мне вскоре такую возможность. Через три дня после встречи на Аламеде сигнал горна призвал нашу часть к боевой готовности; а на четвертый день мы двинулись к столице Мексики.
   Советы мудрого друга и возбуждение, связанное с началом нового этапа кампании, принесли мне временное облегчение. Перед нами была нехоженая тропа, новые возможности для славы, и все должно было кончиться давно предвиденным, давно ожидаемым триумфом - пирушкой в "Залах Монтесумы"!
   В другое время я бы остался абсолютно равнодушным к такой перспективе. Теперь же я надеялся отвлечься от мрачных мыслей и душевных терзаний.
   Вскоре мы подошли к перевалу через Кордильеры, который выходит на классический город Чолула. Въезжая в "черный лес", чьи деревья вскоре заслонят от меня окружающую местность, я оглянулся и бросил прощальный взгляд на Город Ангелов. Вполне вероятно, что я никогда больше его не увижу.
   Мы углублялись в узкую долину, которую вряд ли когда-нибудь пересечем в обратном направлении. Наши войска в целом насчитывали десять тысяч человек, а вражеские части втрое превосходили нас по численности. К тому же мы собирались овладеть столицей, сердцем древнего государства, и наверняка противник приложит максимальные усилия, чтобы раздавить нас. Так считали многие мои товарищи.
   Я смотрел на обширную плодородную долину, на шпили города, в котором испытал одно из самых сильных чувств в своей жизни. Увы! Это чувство оказалось обманутым, и мне было неприятно вспоминать о нём. Я смотрел на город с болью и тоской.
   Несколько минут я оставался на опушке леса. Ветви сосен касались моей форменной фуражки. Перед моим взором, словно на карте, расстилался Пуэбла. Я различал крыши домов, множество шпилей, видел и ту прогулочную площадь, на которой испытал такое унижение. Глаза мои скользили по улицам, идущим параллельно, как во всех испано-американских городах, искали Калье дель Обиспо. Мне показалось, что я различаю эту улицу, и воспоминания с новой силой нахлынули на меня.
   Хотя картина внизу представляла собой яркое и живописное зрелище, башни празднично вздымаются на фоне голубого неба, купола серебром сверкают на солнце, - мне она показалась траурной, будто тень смерти упала на город. Тень эта исходила не от густых сосновых крон, под которыми я стоял, а от темной тучи, окутывающей мою душу.
   Ни ужас перед черным лесом, ни страх путешественника в дикой местности, ни предчувствие судьбы, которая может ждать меня в столице Монтесумы - ничто не может быть хуже того, что испытал я в Городе Ангелов!
   Глава XXV
   В СТОЛИЦЕ
   Чапультепек - "летний дворец Монтесумы" был взят штурмом. В этой битве я сумел предотвратить поражение, - не примите простое утверждение факта за беспочвенную похвальбу. После трех месяцев, которые я провел в стенах больницы, залечивая раны, я полностью восстановил здоровье и ступил наконец на улицы мексиканской столицы.
   Три месяца я предвкушал это удовольствие, как награду победоносному солдату, завершившему кампанию.
   Как и в Городе Ангелов, в городе Монтесумы офицеры армии завоевателей не допускались в местное общество. Но все же мы больше не были просто захватчиками; мы стали победителями, и потому запрет не был ни строгим, ни всеобщим. С обеих сторон допускались исключения, которые распространялись на некоторое количество самых смелых хозяев и гостей.
   Мне посчастливилось оказаться в числе этих немногих. Во время кампании, особенно во время длительного марша на столицу, произошло несколько случаев, когда мне удавалось помочь мексиканцам и защитить их. Среди тех, кому я помог, был и представитель одного из лучших семейств Мехико.
   Все три месяца, проведенные в больнице, я был окружен роскошью со стороны его благодарных братьев. В последующие три месяца меня баловали своим вниманием его сестры, конечно, только в рамках приличия.
   Это было приятное время, и если что-нибудь могло бы заставить меня забыть Долорес Вилья-Сеньор, то только это.
   Однако, не заставило. Самые сладкие улыбки, которые я получал в долине Теночтитлана, не смогли подавить в моей груди горькое чувство, которое я принес с собой по эту сторону Кордильер.
   Через шесть месяцев, после взятия столицы моя жизнь в городе Монтесумы стала совершенно невыносимой. Мне было скучно. Театры и балы не могли улучшить моего настроения. Даже мотовство не доставляло мне удовольствия. Стол монте больше не привлекал меня. Напрасно зеленая ткань манила меня. Стоя у стола, я без малейших эмоций слушал возгласы крупье.
   Меня вообще все перестало интересовать - все на земле, кроме Долорес Вилья-Сеньор; а ее я не мог считать земным существом.
   И как раз в это время появилась возможность отвлечься. Остатки вражеской армии покинули подступы к столице. Но дороги не стали безопасными. Партизаны исчезли, но их сменили сальтеадорос!
   Со всех сторон доносились слухи о грабителях - от Пуэбла на востоке, Толуки на западе, Куэрнаваки на юге и от Льянос де Апама, который расположен севернее долины Теночтитлана. Не проходило и дня без сообщений о бандитах и их злодействах. Разбойники останавливали дилижансы, приказывали путникам ложиться на землю, выворачивали им карманы; и некоторые пассажиры так и оставались лежать вечно!
   Эскорт из наших драгун мог бы предотвратить это. Но чтобы посылать охрану с каждым путником, направляющимся из столицы, требовалось несколько десятков хорошо обученных кавалерийских эскадронов. А мы в то время как раз испытывали недостаток в солдатах, потому что приходилось держать гарнизоны в Куэрнаваке и Толуке. К тому же сильная армия осталась охранять Пуэбла. Мы ждали пополнения, а пока разбойники продолжали свободно останавливать путников и грабить дилижансы.
   Мне не нравилось такое положение. Это был всего лишь нормальный христианский инстинкт ненавидеть грабителей, но во время пребывания в Пуэбла я почувствовал особую неприязнь к этому типу людей. В основе этой неприязни лежали воспоминания о капитане Карраско и капитане Морено.
   Молодой художник, сопровождавший нашу армию, - его правдивые полотна вызывали восхищение у всех, кто их видел, - был настолько неблагоразумен, что решился проехать в дилижансе из Мехико в Пуэбла. Но ему не суждено было прибыть в Город Ангелов - на земле; хотя мы все надеялись, что он достиг их небесной обители. Он был убит на дороге в горах, между постоялыми дворами в Рио Фрио и Кордове.
   Мне очень нравился этот несчастный юноша. Он часто пользовался гостеприимством моей палатки. В обмен за это, как я полагаю, на одной из своих больших картин он изобразил меня героем, скакавшим в атаку впереди отряда смельчаков на штурм Чапультепека. Сознание, что я действительно проделал это, не уменьшало моей признательности художнику. Я, бездомный, безымянный авантюрист, которого некому похвалить, кроме непосредственных свидетелей его дел, не мог не испытывать благодарность. Он заметил меня на поле сражения и воспел мои ратные подвиги языком карандаша и кисти.
   Услышав, что он убит, я едва не сошел с ума от ярости.
   Через двадцать минут я стоял перед нашим главнокомандующим.
   Глава XXVI
   ВЕЛИКИЙ СТРАТЕГ
   - В чем дело, капитан? Адъютант доложил мне, что вы просите принять вас. Говорите покороче: у меня много дел.
   Я не был любимцем главнокомандующего, может, потому, что никогда не льстил престарелому генералу, командовавшему нашей армией в этой кампании.
   Тем не менее, мне необходимо было его согласие. Без него я не смогу отомстить за смерть друга. А если согласие будет получено, у меня уже готов план.
   - Так в чем дело? - спросил с нетерпеливым видом генерал, и это было плохим предвестником. - Что вам нужно?
   - Отпуск, генерал.
   - Но вы не исполняли обязанности целых шесть месяцев. Сколько еще вам нужно?
   - Всего шесть дней.
   - Шесть дней! А для чего?
   - Наказать грабителей, осадивших дорогу между нами и Пуэбла. Я полагаю, генерал, вам доложили об их злодействах?
   - Конечно, но что я могу сделать? Если я пошлю отряд, они за мили увидят солдат и ускользнут. Это все равно, что гоняться за ветром.
   - Мне кажется, у меня есть план. С вашего разрешения, я бы его опробовал.
   - Но у меня нет лишней кавалерии, ни единой сабли. Правительство прижимисто. У меня нет людей даже для заполнения штатных должностей. Они там считают, что такую большую страну, как Мексика, можно удержать без лошадей. Нет, сэр, я не могу дать вам ни одного драгуна, в том числе из вашего отряда. Полагаю, вы бы хотели взять своих людей?
   - Генерал, в нашем лагере есть немало храбрецов. Именно такие мне нужны. Если у меня будет десяток-другой таких людей, мы справимся с любой шайкой в мексиканских горах.
   - Вы смелый человек, капитан, но боюсь, стратега из вас не выйдет...
   Стратегия была богом этого престарелого простака, как и у его любимого ученика Макклеллана35. Это была та же стратегия, которая привела к мятежу на Бул-Ран и к тому, что гражданская война в Америке была такой продолжительной. Если бы не эта стратегия, армия Севера оказалась бы на улицах Ричмонда через три недели после выхода из Вашингтона, и удалось бы избежать долгой кровопролитной борьбы.