Она тоже стала внимательно рассматривать свою руку, наклоняя ее то вправо, то влево, как будто смотрела не на руку, а на кольца.
– Как это случилось? – спросил я.
– Это сделала моя старшая сестра.
– Нечаянно?
– Нет – специально. Потому что ревновала, – Джульетта перевела взгляд на меня. – Мой отец был голландским бизнесменом, а мать – родом из Суринама. Думаю, я была… – тут она помедлила, – не запланирована, – она слабо улыбнулась. – Во всяком случае, когда я была еще младенцем, меня отдали на воспитание. Люди, взявшие меня, уже имели дочь по имени Тайана. Наверное, она ревновала родителей ко мне, из-за того внимания, которое они мне уделяли. Однажды, когда мне было пять или шесть лет, она схватила мою руку, засунула в кастрюлю с кипящей водой и не отпускала.
– Она держала твою руку в кипятке?
– Да, всего лишь секунду-другую. Я так громко кричала, что она испугалась, – Джульетта снова улыбнулась и отпила из своего фужера. – Сейчас мы с ней в хороших отношениях. Она совсем не помнит о том, что сделала с моей рукой. Иногда я замечаю, как она озадаченно смотрит на мой шрам, как будто не понимает, что могло произойти…
Казалось, Джульетта уже давно не переживает по поводу случившегося, но все же в ней таилась какая-то грусть, и, когда она рассказывала мне об этом, ее голос невольно дрогнул. Я накрыл своей ладонью ее руку, ощущая под пальцами гладкую, истонченную кожу.
– Если ты посмотришь на мои детские фотографии, – проговорила она, отводя глаза и оглядывая ресторан, – то увидишь, что на всех я стою с одной рукой в кармане. Это летом, а в холодное время я носила перчатки, – она покачала головой и тихо рассмеялась.
После обеда я повел ее в бар, где она заказала амаретто. Мы сели у окна и смотрели на улицу, бесцветную и холодную, с налетом инея в трещинах камней на мостовой. За последние несколько дней температура опускалась иногда ниже нуля, и вода в каналах Амстердама замерзла. Потом я провожал ее до трамвайной остановки. Проходя мимо ступенек лестницы, которую используют владельцы лодок, мы спустились вниз до камней, торчащих из-подо льда, и я вынул из кармана монету.
– Слушай, – сказал я и бросил монету так, чтобы она покатилась по льду. Мне всегда нравился дребезжащий звук, который получался при этом, – наполовину музыкальный, наполовину металлический, похожий на звяканье трамвая.
– Ты слышала? – спросил я.
Джульетта улыбнулась и, пройдя мимо меня, ступила на лед.
– Осторожно. Лед может быть местами тонким, – предупредил я.
– У меня есть идея… – она стояла передо мной в своем длинном черном пальто. – Мы можем найти твою монету. Я видела, куда она укатилась.
– Ты с ума сошла. Что, если лед проломится?
– Тогда мы промокнем и замерзнем, – сказала она с каким-то сдерживаемым восторгом, – и нам придется снова пойти в бар и еще выпить, чтобы согреться.
– Ты сумасшедшая, – сказал я. Но уже ступал на лед. Джульетта взяла меня за руку.
– Туда. Пошли.
Мы двинулись наискосок в ту сторону, куда укатилась монета. На замерзшую поверхность уже кое-что накидали. Мы прошли мимо пакета из-под молока, крышки от мусорного бака, велосипеда без переднего колеса. Лед под ногами трещал и скрипел, но держался. Вообще-то я не суеверный, но сейчас у меня в голове вертелась одна и та же мысль: если мы найдем монету, то что-то решится. Если мы найдем монету…
– Ты точно видела, куда она укатилась? – если уж на то пошло, мне этого не следовало знать. Мне просто нужно было что-нибудь говорить, не молчать. Наверное, на нервной почве. Казалось, Джульетта понимала это, потому что ничего не отвечала, а просто улыбалась мне. Когда мы уже прошли почти две трети пути через канал, она сделала несколько шагов влево и быстро наклонилась. Потом повернулась ко мне, вскинув вверх руку в перчатке. В ее пальцах что-то блестело.
Я взял у нее монету и рассмотрел ее.
– Та же самая, – подтвердил я.
– Ну конечно, – ответила она, и добавила: – Теперь ты не должен ее тратить.
– Нет. Я сохраню ее как доказательство.
– Чего?
– Не знаю. Чего-то.
Середина канала была необычно яркой – огни города отражались от низких облаков и ото льда, создавая удивительный эффект концентрированного освещения. Я обернулся и увидел, что Джульетта смотрит на меня.
– Как ты думаешь, я симпатичная? – спросила она. Я рассмеялся:
– Ну конечно.
Она оставалась серьезной.
– Я имею в виду – как женщина?
– Да, как женщина, – подтвердил я.
– Ты бы хотел поцеловать меня?
Она пытливо смотрела на меня, запрокинув свое лицо навстречу моему, когда я наклонялся к ней. Целуя ее, я ощутил холод льда сквозь подошвы туфель по контрасту с жаром ее губ. Я отступил назад и посмотрел на нее.
– Ну как? – спросила она. – Хорошо?
Я улыбнулся и не ответил. У меня гулко стучало сердце. Настолько гулко, что казалось, это становилось опасным – мог бы треснуть лед.
Я увидел, как через горбатый мост за ее спиной едет на велосипеде какой-то мужчина, что-то напевая чистым глубоким баритоном. Почему-то это напомнило мне, что уже поздно. Я взял Джульетту за руку и повел ее к лестнице.
– Нам нужно идти, – сказал я, – а то ты пропустишь свой трамвай.
Это был период в моей жизни, когда я ушел в себя. Затаил, казалось, дыхание, ожидая, когда будущее себя проявит. Я разговаривал в основном с Изабель или Джульеттой. У меня было такое ощущение, что они обе, каждая по-своему, пытаются показать пути, лежащие передо мной, но, слушая их обеих, я воздерживался от принятия какого-либо решения. Воспоминания о хождении по льду остались во мне. Безусловно, надо двигаться очень осторожно, ведь всегда есть вероятность, что под тобой что-то проломится, хотя в конечном итоге всякая уверенность будет вознаграждена.
Однажды вечером после закрытия бара я пил пиво с Густой и ее приятельницей Ренатой, которая только что вернулась из Индии.
– Вы ведь путешествовали, да? – повернулась ко мне Рената с намерением найти общую тему для разговора.
Мы втроем пошли к катеру Ренаты, в котором она жила и который внутри был наполнен ароматическими свечами, золотыми статуэтками Будды и подушками с пришитыми к чехлам блестками. Мы выпили пива, потом я спросил, чем так странно пахнет. Рената объяснила, что это благовония, которые она купила в Варанаси. Она показала мне несколько маленьких стеклянных пузырьков, в каждом из которых содержалась жидкость разного цвета. Мы курили гашиш из самодельного кальяна, потом вдруг я оказался с Ренатой один на один. Наверное, Густа незаметно ушла.
– Да, – проговорила Рената, издав хриплый смешок, – хорошая травка.
Она растянулась на кушетке, наблюдая за мной сквозь прикрытые веки.
– Можешь трахнуть меня, если хочешь, – предложила она. – Я не знаю…
– Ты трахаешь всех подряд, а что не так со мной? – спросила она.
Я покачал головой.
– Я под слишком сильным кайфом…
– Ну ладно. Я просто спросила.
Был момент, когда это могло произойти, потому что, когда я сейчас вспоминаю, то понимаю, что она в чем-то напомнила мне Мод. У нее были такие же крепкие щиколотки, такие же жесткие волосы… Но я был тогда на пределе. В полном изнеможении. И как только смог двигаться, поднялся на ноги и, распрощавшись с ней, отправился в свое убежище, до которого было всего несколько сотен метров. Все еще лежа на подушках, Рената проводила меня насмешливой, презрительной улыбкой.
Приблизительно через три дня мы с Джульеттой встретились за обедом. Для нас это было необычным, потому что занятия у Джульетты продолжались, как правило, целый день, а я работал по вечерам и днем отсыпался. Вдобавок, с момента того поцелуя на льду канала я пытался не провоцировать ее – даже не столько не провоцировать, сколько не торопить события, дать себе время на обдумывание. Возможно, мешал и тот груз испытаний, который отягощал меня и о котором необходимо будет все ей объяснить (она ничего обо мне не знала, даже того, что я был танцовщиком). А может, на протяжении многих лет секс означал для меня конец отношений и уже не ассоциировался ни с близостью, ни с любовью. Я не знаю. В любом случае я вел себя так, как будто мы с ней живем в разных странах, а не на расстоянии двадцати пяти минут езды на трамвае. По телефону мы могли говорить часами. У нас сложилось взаимопонимание, но такое, какое бывает между людьми, живущими в тысячах километров друг от друга. Тот факт, что я не сближался с ней, интриговал ее. Она считала меня загадочным. Однажды она даже назвала меня жестоким. И ей не понадобилось это объяснять, и так было ясно. Я осознавал, что моя тактика, если можно было так назвать мое поведение, привязывает Джульетту ко мне все больше и больше. Сопротивляясь влечению к ней, я становился все более для нее желанным. В каком-то смысле я оттягивал во времени то, что все равно должно было произойти.
Во время нашего обеда я, рассказывая Джульетте о том, что Изабель стало лучше, вдруг почувствовал, что рядом со мной кто-то стоит. Я обернулся. Это была девушка лет двадцати пяти, с короткими светлыми волосами. По презрительному выражению ее лица я догадался, что это одна из тех девушек, с которой я в свое время переспал и которую совсем не помнил.
– Вот чем ты теперь занимаешься, – сказала она. – Теперь ты переключился на чернокожих.
– Это Джульетта, – пробормотал я. – Мы просто друзья.
– Джульетта! – она выплюнула это слово, как будто что-то гадкое попало ей в рот. – Неудивительно, что ты больше не звонил мне. Отшвырнул меня в сторону как камень… – она поднесла руку к лицу, словно вот-вот заплачет. – Неужели ты такой бесчувственный?
– Это все не так…
– Спорю, ты даже не помнишь мое имя. Ну, как меня зовут? Конечно, она была права. И знала, что права.
– Черт с тобой, – выругалась она и вышла, хлопнув дверью. Я смотрел в стол. А когда поднял глаза, встретил взгляд Джульетты.
– Извини, – сказал я.
Она попыталась обратить все в смех, но у нее не очень получилось. Голосом, полным изумления, она спросила:
– Что же ты такое с ней сделал?
– Я не могу объяснить.
– Ты ведь с ней встречался?
– Нет, не совсем.
Джульетта, смотря на меня, медленно покачала головой.
– Джульетта, – я взял ее за руку, – ты должна мне поверить. Между нами ничего не было. Совсем ничего.
Наверное, я мог использовать этот эпизод для того, чтобы навсегда избавиться от Джульетты, но тут я понял, что не хочу этого. Понял, что Джульетта стала для меня ближе, чем кто-либо, и я просто не могу позволить себе потерять ее.
К тому времени, как мы вышли из кафе, мне уже удалось убедить ее в своей невиновности, в том, что я ничего плохого той девушке не сделал. Однако по ее лицу, когда мы расставались, было видно, что я для нее стал еще загадочней.
В конце той недели, в свой выходной, я поехал в Блумендаль, чтобы повидать Изабель. Как обычно, меня впустила Эльза. По ее словам, Изабель все еще в ремиссии и с каждым днем набирает силы. Врачи довольно осторожно дают оптимистичные прогнозы.
Однако первые полчаса Изабель только жаловалась. Она считала химиотерапию варварством. Ее возмущало, что при всех новейших достижениях в медицине, еще остается такое примитивное средство лечения. Она жаловалась, что Эльза, как всегда, слишком много суетится. А врачи просто тираны, потому что запретили ей курить. Когда за окном уже начало смеркаться, она спросила, слышал ли я когда-нибудь о Новой Земле. Я покачал головой.
Она рассказала, что в средние века, если ты хотел поехать в Китай, то нужно было плыть на юг, миновав мыс Доброй Надежды. Это было долгое и опасное путешествие. К середине шестнадцатого века один из голландских исследователей попробовал изменить маршрут. Он поплыл вместо юга на север, пытаясь проложить новый, более короткий путь. Его звали Биллем Баренц, и в его честь назвали улицу в Амстердаме. Есть также улицы имени его капитана, Ван Хемскерка, и улицы, названные в честь Новой Земли – острова, который сыграл важную роль в этой истории.
Последняя экспедиция Баренца покинула Амстердам 18 мая 1596 года. Через несколько недель его корабль застрял во льдах у побережья России, и команде Баренца пришлось высадиться на острове Новая Земля. На картинках остров поражает суровой красотой. Лед, в который он закован большую часть года, – бледно-голубого цвета, почти бирюзовый, причудливых форм, образованных самой стихией. Закаты там восхитительны – полосы пурпурного цвета переходят в глухой черный тон. Однако для Баренца остров был почти концом света. Там не было деревьев, только камни, а начиная с августа почти все время стояла ночь. Из подручных материалов, взятых с корабля, команда построила временный лагерь. Его назвали «Het Behouden Huys», что означает «Надежный дом», или «Вечный дом». Мореплаватели прожили там целую зиму, питаясь полярными лисами и белыми медведями, на которых они охотились с мушкетами, которые захватили с собой. Наконец, в июне следующего года, им удалось доплыть до материка. А до Амстердама они добрались только 1 ноября 1597 года. Выжили только двенадцать человек из команды.
В 1871 году норвежская экспедиция нашла остатки лагеря, где Баренц и его команда прожили много месяцев. Там были книги, инструменты, одежда, боеприпасы, посуда и навигационные приборы. Все это пролежало нетронутым на Новой Земле почти триста лет. Но и по сей день ни корабль, капитаном которого был Ван Хемскерк, ни могила Виллема Баренца, который погиб на обратном пути, не были найдены.
Когда Изабель закончила свой рассказ, я тихо сидел и смотрел в огонь. Пока я был в белой комнате, я думал, что внутри моего тела есть место, которое три женщины не могли затронуть. Я думал об этом месте как о доме. Дом внутри моего тела, в котором я жил, в котором я был в безопасности. Из его окон я мог видеть плоское и непримечательное пространство. Я мог видеть женщин, но они были лишь маленькими, удаленными фигурками. Они всегда присутствовали, но присутствовали в отдалении, не приближаясь ко мне. А если даже и подходили, то не могли войти внутрь. Я не знал, откуда у меня была эта уверенность, но она была. А теперь, после того как я услышал рассказ о том, что случилось с голландским исследователем и его командой, я понял, каким образом я выжил…
Наконец я отвел взгляд от огня. Мне казалось, что из моих глаз исходит свет, прорезая яркими лучами комнату.
– Что ты думаешь об этой истории? – спросила Изабель.
– Из нее может получиться замечательный балет, – произнес я, к собственному изумлению. Наверное, слова опередили мои мысли.
Изабель улыбалась, как будто я сказал то, что она ожидала от меня.
– Я тоже так думаю, – кивнула она.
Когда через несколько минут в комнату вошла Эльза, чтобы напомнить Изабель о том, что ей надо отдохнуть, мы все еще улыбались друг другу.
– Вы бы видели себя со стороны, – хмыкнула Эльза. – Вы как два заговорщика.
Лучше не скажешь. В результате всех наших бед мы с Изабель стали невероятным образом связаны. На протяжении следующих нескольких недель, которые оставались до Рождества, мы начали обсуждать проект, который должен был нас сблизить еще больше. В основу балета будет положена история Баренца, но только в общих чертах; я попытаюсь вложить в балет и мой собственный опыт. Я хотел ввести только четырех танцоров – одного мужчину, представляющего Баренца и его команду, и трех женщин, выражающих различные трудности, которые команда перенесла. Изабель одобрила замысел. Я даже обдумал музыку: у себя дома я недавно слушал Сонату для фортепиано Жана Баррака, которая воспринималась как штормовые каскады звуков со спадами, выражающими отчаяние одиночества. Несмотря на то что у нас не было ни сроков, ни обязательств и окружающие ничего не знали о нашем сотрудничестве, мы работали с огромным воодушевлением. Изабель делала записи при помощи лабанотации, старинного способа транскрипции движений, которому она научила и меня несколько лет тому назад. А я освободил место вокруг дивана – для того чтобы перед ней вырабатывать движения. Мне хотелось изобрести новые па, которые передавали бы потрясение от падения в неизвестность. Это должны быть па в темноте, другими словами, па, передающие стремление к свету. Они должны показать, насколько люди чужды друг другу. Они должны иллюстрировать парадокс того, что обнаженность делает нас менее узнаваемыми, а наша кожа – величайшая из всех тайн.
Было странно после всего пережитого, спустя столько времени опять заниматься хореографией, и порой я ловил на себе удовлетворенный, но хитрый взгляд Изабель, который не сразу смог понять. Возможно, она поздравляла себя с тем, что втянула меня опять в танец. Но это было не все. Наверное, гадала, доживет ли до окончания работы над балетом, а может, это было для нее не важно. Достаточно того, что она явилась ее катализатором и что я доведу балет до конца от ее имени или даже в ее честь. Хотя она была уже крепче, чем в ноябре, но все равно быстро уставала. Когда она отдыхала, я надевал пальто и отправлялся на прогулку в места, которые полюбил – в сосновый лес, простиравшийся за домом, или в песчаные дюны. Возвращался я через час, оглохший от звенящего ветра, в моей голове не было ни одной мысли, только безмятежность и чистота, навеянные пейзажем и светом, – покой.
На Рождество я поехал домой повидать родителей. Мы провели несколько спокойных, приятных дней вместе. Я рассказывал о своей работе с Изабель, которая, между прочим, была одним из самых известных хореографов в Европе. Я рассказал им о Баренце и Новой Земле, понимая, что даю им в закодированном виде одну из версий моей собственной истории. Я еще раз осознал, сколь многим обязан Изабель. Рассказывая о Баренце, я приписал ему те эмоции, которые испытал сам – потрясение, мучительное неведение, страх, надежду, стыд. Это было самой подробной версией того, что случилось со мной, которую я смог поведать моей семье. И в общем, она была достаточно достоверной.
На следующий день я повидался со своим кузеном Филиппом, которого не видел много лет. В паб он пришел уже глубоко навеселе. Как только он сел, то сразу же стал рассказывать мне, как ему трудно найти подружку. По его словам, единственное, к чему он стремится, – это жениться и завести детей. Но он никому не нужен. Он проглотил треть большой кружки пива, глубоко вздохнул и спросил: «Ну а ты как?» Неожиданно я поймал себя на том, что рассказываю ему о Джульетте. Как мы встретились с ней в поезде, идущем в Амстердам, как она проявила понимание, посочувствовала мне. Я сказал, что она очень независима и самостоятельна, что, наверное, эти качества у нее развились потому, что ее в свое время удочерили. И еще я сказал, что она красива и что очень легко относится к этому, как будто ее красота – это чья-то шутка, которую с ней разыграли. Я никогда раньше не говорил о ней, и хотя в данной ситуации это тем более было довольно неуместно, не мог не рассказать о ней, обнаружив, что сам для себя делаю открытия. Когда я замолчал, Филипп посмотрел на меня, помолчал минуту и сказал: «Ну, некоторым это подходит*. И опять занялся своим пивом. Позднее, уже вечером, ложась спать, я облокотился на раковину и посмотрел на себя в зеркало. В пространство за моим лицом. В пространство, где мы храним тайны, даже от нас самих. Некоторым это подходит. Затем я произнес эти слова вслух: «Некоторым это подходит». В это мгновение что-то решилось – собственно, я это уже почти решил для себя ранее, – и когда через два дня я летел в Амстердам, то едва мог сдержать нетерпение. Наконец самолет начал снижаться, облака расступились, и стало видно Северное море, холодное и спокойное, а вдали бледно-желтая полоска земли, которая была берегом Голландии. Потом под крылом мелькнула посадочная полоса.
Как только я очутился в здании аэропорта, то сразу же разыскал телефон-автомат и позвонил Джульетте. Ее не оказалось дома, и пришлось оставить сообщение: «Я вернулся. Очень нужно тебя увидеть. Позвони мне». Я опять позвонил ей, когда вошел в свою квартиру. На этот раз она ответила. Спросила, как я провел Рождество. Я рассказал, что получил в подарок от родителей полотенце, галстук и три пары носков. Они всегда были безнадежны, когда касалось подарков. Она рассмеялась.
– Может быть, ты и для них являешься тайной, – сказала она.
– Наверное. Вообще-то поэтому я и звоню… – я быстро сглотнул. – Мне нужно рассказать тебе… все, что уже в прошлом.
Джульетта молчала. Я представил себе, как она, опустив глаза, раздумывает над моими словами.
Я спросил, что она делает на Новый год.
– Ах, знаешь, тут разные вечеринки…
– У меня есть идея, – сказал я. – Давай пойдем на площадь Ньив-Маркт, только ты и я. Они там устраивают фейерверк.
– Знаешь, я никогда туда не ходила. Ни разу, за все годы, что тут прожила. Даже когда была ребенком.
– Ну ты хочешь?
– Да, хочу.
– А как же вечеринки?
– Какие вечеринки? – спросила она и рассмеялась.
В канун Нового года я вышел из дома в половине девятого. Несколько дней тому назад лед на каналах растаял, и все, что было брошено на него, опустилось на дно, чтобы больше не всплыть. Это было предзнаменованием. Очень странным. Впервые в жизни я стал суеверен. Мне чудились знаки судьбы во всем. Я договорился с Джульеттой о встрече в баре, недалеко от района красных фонарей, и быстро зашагал в том направлении, стараясь прийти первым. Когда я пересекал Марникстрат, кто-то высунул ракету фейерверка из окна проходящей мимо машины и поджег фитиль. На долю секунды автомобиль показался привязанной к дереву ярко-оранжевой веревкой, затем он умчался в сторону Лейдсеплейн, а я стоял и смотрел, как от дерева во все стороны рассыпаются искры – словно брызги с отряхивающейся от воды собаки.
Когда я вошел в бар, Джульетта уже была там, сидела на табурете за стойкой. На ней была новая черная кожаная куртка, короткая красная мини-юбка и черные шерстяные колготки. Она сидела очень прямо, отчего у нее был высокомерный и почти величественный вид.
– Я думал, что приду раньше, – сказал я, подходя к ней. Она взглянула на свои часы и улыбнулась:
– Ты и пришел раньше. Но я пришла еще раньше. Вместо обычного троекратного поцелуя в щеку я наклонился и поцеловал ее в губы. Они оказались мягче, чем запомнились мне, и сладкими от горячего шоколада, который она пи ла. Я выпрямился. Она выглядела удивленной и заинтересо ванной; улыбка продолжала блуждать на ее лице.
– Я скучал по тебе, – сказал я, – действительно скучал. Мь так давно не виделись.
– Я выгляжу прежней?
– Красивее, чем когда-либо.
Я заказал виски и облокотился на стойку рядом с ней, чувствуя, что ее нога касается моей.
Лица людей вокруг светились внутренним светом. Последняя ночь уходящего года.
– Что у тебя там? – спросила Джульетта, прикасаясь к моему рюкзаку.
Я протянул рюкзак ей:
– Посмотри сама.
Она развязала шнурки, засунула внутрь руку и вытащила бутылку шампанского.
– Это для нас? Я кивнул.
– На потом. К полуночи.
Она снова опустила в рюкзак руку, и на этот раз вынула маленький белый сверток, перевязанный серебряной ленточкой.
– Это для тебя, – сказал я. – Подарок.
Наверное, это было совсем не то, что она ожидала. Я наблюдал, как она развязывает ленточку, разворачивает бумагу. Внутри была маленькая квадратная коробочка. Она открыла крышку, там лежала серебряная цепочка, продетая в монету. Это была та самая монета в два с половиной гульдена, которую я бросал на лед канала и которую она повела меня искать. Мне было интересно, поймет ли она, что я имел в виду, даря ей эту монету. Я надеялся, что поймет. Я наблюдал, как она разглядывает подарок, который, поблескивая, свернулся клубком на ее ладони.
– Ты доверяешь мне, – сказала она.
Хотя до площади Ньив-Маркт было совсем недалеко, у нас ушло двадцать минут на то, чтобы добраться туда, и по мере приближения толпа становилась все гуще. Кто-то зажег гирлянду петард, длиной почти в пять метров, и все разбежались в разные стороны. Джульетта крепче сжала мою руку, когда мы тоже прижались к стене. Петарды по очереди взрывались, гирлянда извивалась по узкой улочке под аккомпанемент громких хлопков наподобие автоматной очереди, затем опять нахлынула толпа, послышались смех, шутки, все кругом пили, и вот мы оказались на площади…
Настроение у всех было праздничное, шумное. Складывались огромные костры из всего, что попадалось под руку: картонных коробок, сломанных стульев, ящиков из-под фруктов, даже притащили небольшую лодку. Мы прошли мимо двух мужчин, на которых были надеты гигантские, раскрашенные головы из папье-маше. Мы видели девушку на ходулях, шествующую в облаке дыма. Воздух сотрясался от постоянных вспышек фейерверка и треска петард, которые кружились в воздухе, почти задевая веселящихся людей.
Мы присели у фонтана и открыли бутылку шампанского.
– У меня есть немного травки, – сказала Джульетта.
Она вытащила из кармана самокрутку, зажгла и передала мне. Я вдохнул дым в легкие и задержал его.
– Смотри, – сказал я.
С того места, где мы сидели, можно было видеть двух трансвеститов, одетых один в черное, а другой в белое длинные бальные платья. Экстравагантные парики восемнадцатого века, с тяжелыми локонами, спускались им на спины, а, судя по тому, как они, пошатываясь, семенили по булыжникам, туфли у них были на высоченных каблуках, не меньше десяти сантиметров. Они перекликались хриплыми голосами, отпуская неприличные шуточки и непрерывно гримасничая под слоем театрального грима. Место, на котором они устроили представление, было огорожено маленькими керосиновыми лампами.
– Как это случилось? – спросил я.
– Это сделала моя старшая сестра.
– Нечаянно?
– Нет – специально. Потому что ревновала, – Джульетта перевела взгляд на меня. – Мой отец был голландским бизнесменом, а мать – родом из Суринама. Думаю, я была… – тут она помедлила, – не запланирована, – она слабо улыбнулась. – Во всяком случае, когда я была еще младенцем, меня отдали на воспитание. Люди, взявшие меня, уже имели дочь по имени Тайана. Наверное, она ревновала родителей ко мне, из-за того внимания, которое они мне уделяли. Однажды, когда мне было пять или шесть лет, она схватила мою руку, засунула в кастрюлю с кипящей водой и не отпускала.
– Она держала твою руку в кипятке?
– Да, всего лишь секунду-другую. Я так громко кричала, что она испугалась, – Джульетта снова улыбнулась и отпила из своего фужера. – Сейчас мы с ней в хороших отношениях. Она совсем не помнит о том, что сделала с моей рукой. Иногда я замечаю, как она озадаченно смотрит на мой шрам, как будто не понимает, что могло произойти…
Казалось, Джульетта уже давно не переживает по поводу случившегося, но все же в ней таилась какая-то грусть, и, когда она рассказывала мне об этом, ее голос невольно дрогнул. Я накрыл своей ладонью ее руку, ощущая под пальцами гладкую, истонченную кожу.
– Если ты посмотришь на мои детские фотографии, – проговорила она, отводя глаза и оглядывая ресторан, – то увидишь, что на всех я стою с одной рукой в кармане. Это летом, а в холодное время я носила перчатки, – она покачала головой и тихо рассмеялась.
После обеда я повел ее в бар, где она заказала амаретто. Мы сели у окна и смотрели на улицу, бесцветную и холодную, с налетом инея в трещинах камней на мостовой. За последние несколько дней температура опускалась иногда ниже нуля, и вода в каналах Амстердама замерзла. Потом я провожал ее до трамвайной остановки. Проходя мимо ступенек лестницы, которую используют владельцы лодок, мы спустились вниз до камней, торчащих из-подо льда, и я вынул из кармана монету.
– Слушай, – сказал я и бросил монету так, чтобы она покатилась по льду. Мне всегда нравился дребезжащий звук, который получался при этом, – наполовину музыкальный, наполовину металлический, похожий на звяканье трамвая.
– Ты слышала? – спросил я.
Джульетта улыбнулась и, пройдя мимо меня, ступила на лед.
– Осторожно. Лед может быть местами тонким, – предупредил я.
– У меня есть идея… – она стояла передо мной в своем длинном черном пальто. – Мы можем найти твою монету. Я видела, куда она укатилась.
– Ты с ума сошла. Что, если лед проломится?
– Тогда мы промокнем и замерзнем, – сказала она с каким-то сдерживаемым восторгом, – и нам придется снова пойти в бар и еще выпить, чтобы согреться.
– Ты сумасшедшая, – сказал я. Но уже ступал на лед. Джульетта взяла меня за руку.
– Туда. Пошли.
Мы двинулись наискосок в ту сторону, куда укатилась монета. На замерзшую поверхность уже кое-что накидали. Мы прошли мимо пакета из-под молока, крышки от мусорного бака, велосипеда без переднего колеса. Лед под ногами трещал и скрипел, но держался. Вообще-то я не суеверный, но сейчас у меня в голове вертелась одна и та же мысль: если мы найдем монету, то что-то решится. Если мы найдем монету…
– Ты точно видела, куда она укатилась? – если уж на то пошло, мне этого не следовало знать. Мне просто нужно было что-нибудь говорить, не молчать. Наверное, на нервной почве. Казалось, Джульетта понимала это, потому что ничего не отвечала, а просто улыбалась мне. Когда мы уже прошли почти две трети пути через канал, она сделала несколько шагов влево и быстро наклонилась. Потом повернулась ко мне, вскинув вверх руку в перчатке. В ее пальцах что-то блестело.
Я взял у нее монету и рассмотрел ее.
– Та же самая, – подтвердил я.
– Ну конечно, – ответила она, и добавила: – Теперь ты не должен ее тратить.
– Нет. Я сохраню ее как доказательство.
– Чего?
– Не знаю. Чего-то.
Середина канала была необычно яркой – огни города отражались от низких облаков и ото льда, создавая удивительный эффект концентрированного освещения. Я обернулся и увидел, что Джульетта смотрит на меня.
– Как ты думаешь, я симпатичная? – спросила она. Я рассмеялся:
– Ну конечно.
Она оставалась серьезной.
– Я имею в виду – как женщина?
– Да, как женщина, – подтвердил я.
– Ты бы хотел поцеловать меня?
Она пытливо смотрела на меня, запрокинув свое лицо навстречу моему, когда я наклонялся к ней. Целуя ее, я ощутил холод льда сквозь подошвы туфель по контрасту с жаром ее губ. Я отступил назад и посмотрел на нее.
– Ну как? – спросила она. – Хорошо?
Я улыбнулся и не ответил. У меня гулко стучало сердце. Настолько гулко, что казалось, это становилось опасным – мог бы треснуть лед.
Я увидел, как через горбатый мост за ее спиной едет на велосипеде какой-то мужчина, что-то напевая чистым глубоким баритоном. Почему-то это напомнило мне, что уже поздно. Я взял Джульетту за руку и повел ее к лестнице.
– Нам нужно идти, – сказал я, – а то ты пропустишь свой трамвай.
Это был период в моей жизни, когда я ушел в себя. Затаил, казалось, дыхание, ожидая, когда будущее себя проявит. Я разговаривал в основном с Изабель или Джульеттой. У меня было такое ощущение, что они обе, каждая по-своему, пытаются показать пути, лежащие передо мной, но, слушая их обеих, я воздерживался от принятия какого-либо решения. Воспоминания о хождении по льду остались во мне. Безусловно, надо двигаться очень осторожно, ведь всегда есть вероятность, что под тобой что-то проломится, хотя в конечном итоге всякая уверенность будет вознаграждена.
Однажды вечером после закрытия бара я пил пиво с Густой и ее приятельницей Ренатой, которая только что вернулась из Индии.
– Вы ведь путешествовали, да? – повернулась ко мне Рената с намерением найти общую тему для разговора.
Мы втроем пошли к катеру Ренаты, в котором она жила и который внутри был наполнен ароматическими свечами, золотыми статуэтками Будды и подушками с пришитыми к чехлам блестками. Мы выпили пива, потом я спросил, чем так странно пахнет. Рената объяснила, что это благовония, которые она купила в Варанаси. Она показала мне несколько маленьких стеклянных пузырьков, в каждом из которых содержалась жидкость разного цвета. Мы курили гашиш из самодельного кальяна, потом вдруг я оказался с Ренатой один на один. Наверное, Густа незаметно ушла.
– Да, – проговорила Рената, издав хриплый смешок, – хорошая травка.
Она растянулась на кушетке, наблюдая за мной сквозь прикрытые веки.
– Можешь трахнуть меня, если хочешь, – предложила она. – Я не знаю…
– Ты трахаешь всех подряд, а что не так со мной? – спросила она.
Я покачал головой.
– Я под слишком сильным кайфом…
– Ну ладно. Я просто спросила.
Был момент, когда это могло произойти, потому что, когда я сейчас вспоминаю, то понимаю, что она в чем-то напомнила мне Мод. У нее были такие же крепкие щиколотки, такие же жесткие волосы… Но я был тогда на пределе. В полном изнеможении. И как только смог двигаться, поднялся на ноги и, распрощавшись с ней, отправился в свое убежище, до которого было всего несколько сотен метров. Все еще лежа на подушках, Рената проводила меня насмешливой, презрительной улыбкой.
Приблизительно через три дня мы с Джульеттой встретились за обедом. Для нас это было необычным, потому что занятия у Джульетты продолжались, как правило, целый день, а я работал по вечерам и днем отсыпался. Вдобавок, с момента того поцелуя на льду канала я пытался не провоцировать ее – даже не столько не провоцировать, сколько не торопить события, дать себе время на обдумывание. Возможно, мешал и тот груз испытаний, который отягощал меня и о котором необходимо будет все ей объяснить (она ничего обо мне не знала, даже того, что я был танцовщиком). А может, на протяжении многих лет секс означал для меня конец отношений и уже не ассоциировался ни с близостью, ни с любовью. Я не знаю. В любом случае я вел себя так, как будто мы с ней живем в разных странах, а не на расстоянии двадцати пяти минут езды на трамвае. По телефону мы могли говорить часами. У нас сложилось взаимопонимание, но такое, какое бывает между людьми, живущими в тысячах километров друг от друга. Тот факт, что я не сближался с ней, интриговал ее. Она считала меня загадочным. Однажды она даже назвала меня жестоким. И ей не понадобилось это объяснять, и так было ясно. Я осознавал, что моя тактика, если можно было так назвать мое поведение, привязывает Джульетту ко мне все больше и больше. Сопротивляясь влечению к ней, я становился все более для нее желанным. В каком-то смысле я оттягивал во времени то, что все равно должно было произойти.
Во время нашего обеда я, рассказывая Джульетте о том, что Изабель стало лучше, вдруг почувствовал, что рядом со мной кто-то стоит. Я обернулся. Это была девушка лет двадцати пяти, с короткими светлыми волосами. По презрительному выражению ее лица я догадался, что это одна из тех девушек, с которой я в свое время переспал и которую совсем не помнил.
– Вот чем ты теперь занимаешься, – сказала она. – Теперь ты переключился на чернокожих.
– Это Джульетта, – пробормотал я. – Мы просто друзья.
– Джульетта! – она выплюнула это слово, как будто что-то гадкое попало ей в рот. – Неудивительно, что ты больше не звонил мне. Отшвырнул меня в сторону как камень… – она поднесла руку к лицу, словно вот-вот заплачет. – Неужели ты такой бесчувственный?
– Это все не так…
– Спорю, ты даже не помнишь мое имя. Ну, как меня зовут? Конечно, она была права. И знала, что права.
– Черт с тобой, – выругалась она и вышла, хлопнув дверью. Я смотрел в стол. А когда поднял глаза, встретил взгляд Джульетты.
– Извини, – сказал я.
Она попыталась обратить все в смех, но у нее не очень получилось. Голосом, полным изумления, она спросила:
– Что же ты такое с ней сделал?
– Я не могу объяснить.
– Ты ведь с ней встречался?
– Нет, не совсем.
Джульетта, смотря на меня, медленно покачала головой.
– Джульетта, – я взял ее за руку, – ты должна мне поверить. Между нами ничего не было. Совсем ничего.
Наверное, я мог использовать этот эпизод для того, чтобы навсегда избавиться от Джульетты, но тут я понял, что не хочу этого. Понял, что Джульетта стала для меня ближе, чем кто-либо, и я просто не могу позволить себе потерять ее.
К тому времени, как мы вышли из кафе, мне уже удалось убедить ее в своей невиновности, в том, что я ничего плохого той девушке не сделал. Однако по ее лицу, когда мы расставались, было видно, что я для нее стал еще загадочней.
В конце той недели, в свой выходной, я поехал в Блумендаль, чтобы повидать Изабель. Как обычно, меня впустила Эльза. По ее словам, Изабель все еще в ремиссии и с каждым днем набирает силы. Врачи довольно осторожно дают оптимистичные прогнозы.
Однако первые полчаса Изабель только жаловалась. Она считала химиотерапию варварством. Ее возмущало, что при всех новейших достижениях в медицине, еще остается такое примитивное средство лечения. Она жаловалась, что Эльза, как всегда, слишком много суетится. А врачи просто тираны, потому что запретили ей курить. Когда за окном уже начало смеркаться, она спросила, слышал ли я когда-нибудь о Новой Земле. Я покачал головой.
Она рассказала, что в средние века, если ты хотел поехать в Китай, то нужно было плыть на юг, миновав мыс Доброй Надежды. Это было долгое и опасное путешествие. К середине шестнадцатого века один из голландских исследователей попробовал изменить маршрут. Он поплыл вместо юга на север, пытаясь проложить новый, более короткий путь. Его звали Биллем Баренц, и в его честь назвали улицу в Амстердаме. Есть также улицы имени его капитана, Ван Хемскерка, и улицы, названные в честь Новой Земли – острова, который сыграл важную роль в этой истории.
Последняя экспедиция Баренца покинула Амстердам 18 мая 1596 года. Через несколько недель его корабль застрял во льдах у побережья России, и команде Баренца пришлось высадиться на острове Новая Земля. На картинках остров поражает суровой красотой. Лед, в который он закован большую часть года, – бледно-голубого цвета, почти бирюзовый, причудливых форм, образованных самой стихией. Закаты там восхитительны – полосы пурпурного цвета переходят в глухой черный тон. Однако для Баренца остров был почти концом света. Там не было деревьев, только камни, а начиная с августа почти все время стояла ночь. Из подручных материалов, взятых с корабля, команда построила временный лагерь. Его назвали «Het Behouden Huys», что означает «Надежный дом», или «Вечный дом». Мореплаватели прожили там целую зиму, питаясь полярными лисами и белыми медведями, на которых они охотились с мушкетами, которые захватили с собой. Наконец, в июне следующего года, им удалось доплыть до материка. А до Амстердама они добрались только 1 ноября 1597 года. Выжили только двенадцать человек из команды.
В 1871 году норвежская экспедиция нашла остатки лагеря, где Баренц и его команда прожили много месяцев. Там были книги, инструменты, одежда, боеприпасы, посуда и навигационные приборы. Все это пролежало нетронутым на Новой Земле почти триста лет. Но и по сей день ни корабль, капитаном которого был Ван Хемскерк, ни могила Виллема Баренца, который погиб на обратном пути, не были найдены.
Когда Изабель закончила свой рассказ, я тихо сидел и смотрел в огонь. Пока я был в белой комнате, я думал, что внутри моего тела есть место, которое три женщины не могли затронуть. Я думал об этом месте как о доме. Дом внутри моего тела, в котором я жил, в котором я был в безопасности. Из его окон я мог видеть плоское и непримечательное пространство. Я мог видеть женщин, но они были лишь маленькими, удаленными фигурками. Они всегда присутствовали, но присутствовали в отдалении, не приближаясь ко мне. А если даже и подходили, то не могли войти внутрь. Я не знал, откуда у меня была эта уверенность, но она была. А теперь, после того как я услышал рассказ о том, что случилось с голландским исследователем и его командой, я понял, каким образом я выжил…
Наконец я отвел взгляд от огня. Мне казалось, что из моих глаз исходит свет, прорезая яркими лучами комнату.
– Что ты думаешь об этой истории? – спросила Изабель.
– Из нее может получиться замечательный балет, – произнес я, к собственному изумлению. Наверное, слова опередили мои мысли.
Изабель улыбалась, как будто я сказал то, что она ожидала от меня.
– Я тоже так думаю, – кивнула она.
Когда через несколько минут в комнату вошла Эльза, чтобы напомнить Изабель о том, что ей надо отдохнуть, мы все еще улыбались друг другу.
– Вы бы видели себя со стороны, – хмыкнула Эльза. – Вы как два заговорщика.
Лучше не скажешь. В результате всех наших бед мы с Изабель стали невероятным образом связаны. На протяжении следующих нескольких недель, которые оставались до Рождества, мы начали обсуждать проект, который должен был нас сблизить еще больше. В основу балета будет положена история Баренца, но только в общих чертах; я попытаюсь вложить в балет и мой собственный опыт. Я хотел ввести только четырех танцоров – одного мужчину, представляющего Баренца и его команду, и трех женщин, выражающих различные трудности, которые команда перенесла. Изабель одобрила замысел. Я даже обдумал музыку: у себя дома я недавно слушал Сонату для фортепиано Жана Баррака, которая воспринималась как штормовые каскады звуков со спадами, выражающими отчаяние одиночества. Несмотря на то что у нас не было ни сроков, ни обязательств и окружающие ничего не знали о нашем сотрудничестве, мы работали с огромным воодушевлением. Изабель делала записи при помощи лабанотации, старинного способа транскрипции движений, которому она научила и меня несколько лет тому назад. А я освободил место вокруг дивана – для того чтобы перед ней вырабатывать движения. Мне хотелось изобрести новые па, которые передавали бы потрясение от падения в неизвестность. Это должны быть па в темноте, другими словами, па, передающие стремление к свету. Они должны показать, насколько люди чужды друг другу. Они должны иллюстрировать парадокс того, что обнаженность делает нас менее узнаваемыми, а наша кожа – величайшая из всех тайн.
Было странно после всего пережитого, спустя столько времени опять заниматься хореографией, и порой я ловил на себе удовлетворенный, но хитрый взгляд Изабель, который не сразу смог понять. Возможно, она поздравляла себя с тем, что втянула меня опять в танец. Но это было не все. Наверное, гадала, доживет ли до окончания работы над балетом, а может, это было для нее не важно. Достаточно того, что она явилась ее катализатором и что я доведу балет до конца от ее имени или даже в ее честь. Хотя она была уже крепче, чем в ноябре, но все равно быстро уставала. Когда она отдыхала, я надевал пальто и отправлялся на прогулку в места, которые полюбил – в сосновый лес, простиравшийся за домом, или в песчаные дюны. Возвращался я через час, оглохший от звенящего ветра, в моей голове не было ни одной мысли, только безмятежность и чистота, навеянные пейзажем и светом, – покой.
На Рождество я поехал домой повидать родителей. Мы провели несколько спокойных, приятных дней вместе. Я рассказывал о своей работе с Изабель, которая, между прочим, была одним из самых известных хореографов в Европе. Я рассказал им о Баренце и Новой Земле, понимая, что даю им в закодированном виде одну из версий моей собственной истории. Я еще раз осознал, сколь многим обязан Изабель. Рассказывая о Баренце, я приписал ему те эмоции, которые испытал сам – потрясение, мучительное неведение, страх, надежду, стыд. Это было самой подробной версией того, что случилось со мной, которую я смог поведать моей семье. И в общем, она была достаточно достоверной.
На следующий день я повидался со своим кузеном Филиппом, которого не видел много лет. В паб он пришел уже глубоко навеселе. Как только он сел, то сразу же стал рассказывать мне, как ему трудно найти подружку. По его словам, единственное, к чему он стремится, – это жениться и завести детей. Но он никому не нужен. Он проглотил треть большой кружки пива, глубоко вздохнул и спросил: «Ну а ты как?» Неожиданно я поймал себя на том, что рассказываю ему о Джульетте. Как мы встретились с ней в поезде, идущем в Амстердам, как она проявила понимание, посочувствовала мне. Я сказал, что она очень независима и самостоятельна, что, наверное, эти качества у нее развились потому, что ее в свое время удочерили. И еще я сказал, что она красива и что очень легко относится к этому, как будто ее красота – это чья-то шутка, которую с ней разыграли. Я никогда раньше не говорил о ней, и хотя в данной ситуации это тем более было довольно неуместно, не мог не рассказать о ней, обнаружив, что сам для себя делаю открытия. Когда я замолчал, Филипп посмотрел на меня, помолчал минуту и сказал: «Ну, некоторым это подходит*. И опять занялся своим пивом. Позднее, уже вечером, ложась спать, я облокотился на раковину и посмотрел на себя в зеркало. В пространство за моим лицом. В пространство, где мы храним тайны, даже от нас самих. Некоторым это подходит. Затем я произнес эти слова вслух: «Некоторым это подходит». В это мгновение что-то решилось – собственно, я это уже почти решил для себя ранее, – и когда через два дня я летел в Амстердам, то едва мог сдержать нетерпение. Наконец самолет начал снижаться, облака расступились, и стало видно Северное море, холодное и спокойное, а вдали бледно-желтая полоска земли, которая была берегом Голландии. Потом под крылом мелькнула посадочная полоса.
Как только я очутился в здании аэропорта, то сразу же разыскал телефон-автомат и позвонил Джульетте. Ее не оказалось дома, и пришлось оставить сообщение: «Я вернулся. Очень нужно тебя увидеть. Позвони мне». Я опять позвонил ей, когда вошел в свою квартиру. На этот раз она ответила. Спросила, как я провел Рождество. Я рассказал, что получил в подарок от родителей полотенце, галстук и три пары носков. Они всегда были безнадежны, когда касалось подарков. Она рассмеялась.
– Может быть, ты и для них являешься тайной, – сказала она.
– Наверное. Вообще-то поэтому я и звоню… – я быстро сглотнул. – Мне нужно рассказать тебе… все, что уже в прошлом.
Джульетта молчала. Я представил себе, как она, опустив глаза, раздумывает над моими словами.
Я спросил, что она делает на Новый год.
– Ах, знаешь, тут разные вечеринки…
– У меня есть идея, – сказал я. – Давай пойдем на площадь Ньив-Маркт, только ты и я. Они там устраивают фейерверк.
– Знаешь, я никогда туда не ходила. Ни разу, за все годы, что тут прожила. Даже когда была ребенком.
– Ну ты хочешь?
– Да, хочу.
– А как же вечеринки?
– Какие вечеринки? – спросила она и рассмеялась.
В канун Нового года я вышел из дома в половине девятого. Несколько дней тому назад лед на каналах растаял, и все, что было брошено на него, опустилось на дно, чтобы больше не всплыть. Это было предзнаменованием. Очень странным. Впервые в жизни я стал суеверен. Мне чудились знаки судьбы во всем. Я договорился с Джульеттой о встрече в баре, недалеко от района красных фонарей, и быстро зашагал в том направлении, стараясь прийти первым. Когда я пересекал Марникстрат, кто-то высунул ракету фейерверка из окна проходящей мимо машины и поджег фитиль. На долю секунды автомобиль показался привязанной к дереву ярко-оранжевой веревкой, затем он умчался в сторону Лейдсеплейн, а я стоял и смотрел, как от дерева во все стороны рассыпаются искры – словно брызги с отряхивающейся от воды собаки.
Когда я вошел в бар, Джульетта уже была там, сидела на табурете за стойкой. На ней была новая черная кожаная куртка, короткая красная мини-юбка и черные шерстяные колготки. Она сидела очень прямо, отчего у нее был высокомерный и почти величественный вид.
– Я думал, что приду раньше, – сказал я, подходя к ней. Она взглянула на свои часы и улыбнулась:
– Ты и пришел раньше. Но я пришла еще раньше. Вместо обычного троекратного поцелуя в щеку я наклонился и поцеловал ее в губы. Они оказались мягче, чем запомнились мне, и сладкими от горячего шоколада, который она пи ла. Я выпрямился. Она выглядела удивленной и заинтересо ванной; улыбка продолжала блуждать на ее лице.
– Я скучал по тебе, – сказал я, – действительно скучал. Мь так давно не виделись.
– Я выгляжу прежней?
– Красивее, чем когда-либо.
Я заказал виски и облокотился на стойку рядом с ней, чувствуя, что ее нога касается моей.
Лица людей вокруг светились внутренним светом. Последняя ночь уходящего года.
– Что у тебя там? – спросила Джульетта, прикасаясь к моему рюкзаку.
Я протянул рюкзак ей:
– Посмотри сама.
Она развязала шнурки, засунула внутрь руку и вытащила бутылку шампанского.
– Это для нас? Я кивнул.
– На потом. К полуночи.
Она снова опустила в рюкзак руку, и на этот раз вынула маленький белый сверток, перевязанный серебряной ленточкой.
– Это для тебя, – сказал я. – Подарок.
Наверное, это было совсем не то, что она ожидала. Я наблюдал, как она развязывает ленточку, разворачивает бумагу. Внутри была маленькая квадратная коробочка. Она открыла крышку, там лежала серебряная цепочка, продетая в монету. Это была та самая монета в два с половиной гульдена, которую я бросал на лед канала и которую она повела меня искать. Мне было интересно, поймет ли она, что я имел в виду, даря ей эту монету. Я надеялся, что поймет. Я наблюдал, как она разглядывает подарок, который, поблескивая, свернулся клубком на ее ладони.
– Ты доверяешь мне, – сказала она.
Хотя до площади Ньив-Маркт было совсем недалеко, у нас ушло двадцать минут на то, чтобы добраться туда, и по мере приближения толпа становилась все гуще. Кто-то зажег гирлянду петард, длиной почти в пять метров, и все разбежались в разные стороны. Джульетта крепче сжала мою руку, когда мы тоже прижались к стене. Петарды по очереди взрывались, гирлянда извивалась по узкой улочке под аккомпанемент громких хлопков наподобие автоматной очереди, затем опять нахлынула толпа, послышались смех, шутки, все кругом пили, и вот мы оказались на площади…
Настроение у всех было праздничное, шумное. Складывались огромные костры из всего, что попадалось под руку: картонных коробок, сломанных стульев, ящиков из-под фруктов, даже притащили небольшую лодку. Мы прошли мимо двух мужчин, на которых были надеты гигантские, раскрашенные головы из папье-маше. Мы видели девушку на ходулях, шествующую в облаке дыма. Воздух сотрясался от постоянных вспышек фейерверка и треска петард, которые кружились в воздухе, почти задевая веселящихся людей.
Мы присели у фонтана и открыли бутылку шампанского.
– У меня есть немного травки, – сказала Джульетта.
Она вытащила из кармана самокрутку, зажгла и передала мне. Я вдохнул дым в легкие и задержал его.
– Смотри, – сказал я.
С того места, где мы сидели, можно было видеть двух трансвеститов, одетых один в черное, а другой в белое длинные бальные платья. Экстравагантные парики восемнадцатого века, с тяжелыми локонами, спускались им на спины, а, судя по тому, как они, пошатываясь, семенили по булыжникам, туфли у них были на высоченных каблуках, не меньше десяти сантиметров. Они перекликались хриплыми голосами, отпуская неприличные шуточки и непрерывно гримасничая под слоем театрального грима. Место, на котором они устроили представление, было огорожено маленькими керосиновыми лампами.