Торин Александр. Осенние рассказы

   – Могу, – Юрка делает несколько движений карандашом и на чистой страничке стоит толстая тетя Любовь Васильевна, наша классная руководительница, рассказывающая школьникам о том, как широка страна наша родная.
   – Ну надо же, как ты это делаешь. Я уже сам ее забыл, а ты…
   – Не знаю. Я просто вспоминаю, и оно само по себе получается.
   – Юрка, поганец. Быстро домой, а то убью…
   – Мне пора, – бледнеет Юрка. – Батя опять нажрался.
   – Расселись тут – Юркин отец с трудом стоит на ногах.
   – Хоть бы детей постыдился, – крестится старушка в платке.
   – А, е… – отец сползает на скамейку. – Что вы все… – Начинает он, но теряет нить.
   – Бать, пошли. Пошли, ну прошу тебя. Вставай.
   – Сучонок. Ты слышишь, что я тебе говорю? Слышишь?
   – Пошли, батя. Прошу тебя.
 
   Выходные закончились. И я как-то сам сел на велосипед и поехал. Мимо кирпичных домов, мимо дома моей одноклассницы Гали Бабушкиной, в которую был слегка влюблен. Мимо дворца пионеров, дома Культуры, школы, горсовета, физтеха, книжного магазина, станции, рынка, кафе «Чародейка».
   – Держи его! Уйдет!
   Передо мной стояли сельские хулиганы из нашей школы, перешедшие уже в четвертый класс.
   – Эй, ребята, вы чего.
   – Городской, сволочь. А ну, иди сюда.
   – Ребята, – я судорожно вспоминал содержание прочитанных книжек и беседы с мамой, наставлявшей меня о правилах хорошего тона. – За что?
   – Сука. Отдавай велик.
   Меня били ногами. Не то, чтобы очень сильно и по голове, больше по ребрам и как-то нерешительно, чтобы не покалечить, а напугать.
   Нос мне, впрочем, разбили основательно. Домой я добрался с разорванными штанами, рыдающий и окровавленный.
   – Господи, – газовая сварщица тетя Аня открыла мне дверь. – Надь, Надя, посмотри, что со внучком Татьяниным сделали. Кто тебя так?
   – Хулиганы какие–то. И велосипед отобрали, который папа подарил.
   – А какие хулиганы? Ты кого–нибудь знаешь?
   – Нет, незнакомые. – соврал я.
   – Господи, бандиты окаянные. Иди, умойся. Бабушка скоро придет.
 
   В выходные приехал отец, и я рассказал ему о происшедшем.
   – Не расстраивайся. Велосипед в крайнем случае купим новый. А Юру этого вашего жаль. Увидишь его, предложи сходить вместе на рыбалку.
   Я выбежал во двор. Семечкин бродил между начинающими желтеть кустами, изредка ковыряя что-то ботинком.
   – Юрка. – напрягся я. – Хочешь пойти со мной и отцом на рыбалку?
   – Что? Правда?
   – Правда. У нас лишняя удочка есть.
   – Хочу.
   – Привет, Юра, – сказал отец. – Ну пошли. Поможешь сумку нести?
   – Да, конечно.
   – Спасибо. Где у вас лучше всего червей копать?
   – Смотря каких, – оживился Семечкин. – Если красных, то за станцией лежат гнилые бревна, их там полно. А если дождевых, то по дороге будет поле…
   – А на каких рыба лучше берет?
   – На красных.
   – Тогда веди к вашим бревнам.
   Мы нарыли целую консервную банку отборных червей и пришли к пруду. Вода по осени уже становилась темной, воздух был прозрачным, листва золотой. От земли поднимался аромат, за который я сейчас, почти четыре десятилетия спустя, отдал бы все, что у меня есть – запах перегноя, грибных шляпок, хвои, березовой коры.
   Клев начался сразу же. Это было волшебством, я ходил на этот берег почти каждый день, и Юрка тоже, и батя его, и все одноклассники. Один– два бычка – вся наша добыча. В этот день клевали золотые рыбки–карасики. Мы не успевали забрасывать удочки в воду.
   – Вы что, волшебник? – испуганно спросил Юрка.
   – Нет, – зевнул отец. – На самом деле это ты показал, где червей брать. А давайте, ребята, пообедаем. У меня бутерброды, с колбасой, с сыром, хотите?
   – Хотим.
   – И лимонад тоже имеет место быть.
   Лимонад щипал в горле, бутерброды были потрясающе вкусными, а карасей мы наловили столько, сколько я ни разу не ловил в жизни.
   Над прудами собрались тучи, потемнело и начал накрапывать дождик.
   – Ребята, айда домой.
   Как же вкусно пахнет, когда первые капли дождя прибивают к земле осеннюю пыль. Мы бежали мимо башенки над заброшенной усадьбой, мимо сельского магазинчика, расположенного в бараках неприглядного вида. Около станции продавали соленые огурцы, но мы добежали до подъезда, скрипнула дверь, запахло плесенью и кошачьей мочой, но в этом сумраке было уютно. Тем более, что на улице разыгрался ливень.
   – Юра, а говорят, ты умеешь рисовать? – спросил отец.
   – Умею немножко.
   – Ну нарисуй меня, например. Вот у меня ручка есть, и тетрадка.
   – Ну, вы. Вот такой.
   Это был отец. Юрка по наитию схватил выражение его лица, будто размышляющее над чем–то, едва уловимый взгляд…
   – Юра – Отец нахмурился. –.Послушай меня. Ты будешь известным. Я тебе обещаю. Только держись. Помни о том, что у тебя дар. Ты должен учиться. Слышишь?
   – Спасибо
   – Юра! Ты где шляешься?
   – Ой, маманя сердится.Я здесь!.
   – Ну–ка домой, быстро!
   – Юра, если что, дай знать. Ты должен учиться, у тебя талант, огромный. Это от Бога, как завещал Ленин, не знаю. Прошу тебя, держись. Если что я тебе помогу, беги к Сашке, вы же дружите.
   – Спасибо. Мне пора, правда.
   – Пойдем, – вздыхает отец. – Гениальный парень. Хорошие друзья у тебя. Молодец. А за велосипед не переживай.
   Через пару дней Юрка постучал в мою дверь.
   – Ты не обижайся, что я во дворе не гуляю. – прошептал он. – Батя не велит, ругается. Ты же знаешь, что с него взять.
   – Угу, – сглотнул я. – Я и не обижаюсь ни чуточки.
 
   И тут дожди закончились и наступило бабье лето. Второй «А» класс в полном составе повезли на экскурсию в подмосковный город Клин, в краеведческий музей, в котором стояли фарфоровые супницы и хрустальные графины, а графини и князья иронически прищуривались со старых портретов.
   А на станции резали свинью. Прямо около поезда, из которого с ужасом выглядывали ученики начальной школы. Свинья была мохнатой и дергала волосатыми лапами, похрюкивая в недоумении. Волосатость этих копыт напомнила мне директора Московской школы, написавшего на заявлении «Отказать».
   Ноги у хавроньи были связаны, потом мужик в телогрейке воткнул в нее нож, и раздался дикий, почти что человеческий крик боли, который вот уже три с лишним десятилетия стоит у меня в ушах…
   Тем вечером в нашу дверь постучали. На лестничной клетке стоял Юркин отец. Он как всегда был пьян.
   – Ну, сволочи, что с сыном сделали? Художник, говорите? Убью!
   – Слушайте, успокойтесь, мы милицию вызовем. – Возмутилась бабушка. – Что вы себе позволяете7
   – А вы что позволяете, гады. Мальца увели, колбасой подкормили. Будто родной отец его не кормит. Не волнуйтесь, на вас управа найдется. Я может быть в горсовет пойду.
   – Подите лучше проспитесь. Никто у вас ребенка не уводил, а какой пример вы ему подаете – еще надо разобраться.
   – Разобраться. Я те разберусь… Ежели еще про его мазюльки будете сопли разводить, я вас всех…
   Но тут на лестничную клетку вышел наш сосед Виктор Васильевич и врезал Юркиному отцу по физиономии весьма основательно, отчего тот присел на кафельный пол, всхлипнул и уполз по лестнице вниз.
   В те времена о политической корректности никто понятия не имел, и даже классовая борьба представлялась ограниченным мордобоем между силами добра и зла.
   К годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции наш класс повезли на Красную площадь. Царь–пушка, Царь–колокол, то ли история, то ли осенний сумрак, то ли политые кровью стены, но мне было не по себе.
   На обратном пути электричка пахла потом, перегаром и Беломором. Кто-то играл на гитаре, мужики, которые теперь показались бы мне мальчишками пили и веселились.
   На нашей платформе образовалась заминка – около перехода толпилась милиция, рыдали бабы.
   – Не смотрите. Не смотрите! Уведите детей.
   Что-то красное, кровавое с омерзительным оттенком желчи лежало на рельсах.
   – Пьяный был. Полез прямо под поезд, – причитал кто–то. Пытались его удержать, но куда там.
   – Бааатяяя, – у Юрки глаза вылезли из орбит и он бросился к этому перемолотому под поездом телу. – Папка, ну что ты, ну не смей, ну папка.
   – Ой, батюшки, – сочувственно заголосили бабы. – Сынок нашелся. Батюшки…
   Не помню, как я дошел в тот день домой. Вяло сказал бабушке, что Юркиного отца переехала электричка.
   Юркина мать вскоре спилась. Она сидела около подсобки для грузчиков с утра до ночи, спала на улице, материлась и Юркой совсем не занималась. Кормили Юрку соседи, частенько он ночевал у нас на полу, а иногда мы с ним менялись – сегодня ты спишь на сундуке, завтра –я.
   Не помню точно, когда это случилось, но Юра Семечкин разучился рисовать. Дар Божий ушел из него, или притаился, не знаю. Танки, автомобили, поезда и школьные учителя в его тетрадке стали гротескными, как и должны были быть, с непропорциональными руками и толстыми талиями.
   Потом Юркину мать посадили за кражу – очень хотелось супа, а кафе было закрыто. Юрку отправили в интернат куда-то в Забайкалье. Больше я никогда его не видел.
   Остался лишь тот прозрачный осенний день, когда каждый из нас поймал с десяток золотистых карасиков, а Бог разговаривал с нами. И день этот до сих пор стоит перед глазами.
 
   Пару лет тому назад я посетил места моего детства, и этот берег, с которого мы закидывали удочки, и рынок около станции, и двор, в котором мы жили. Все изменилось, только арка под домом до сих пор звенит эхом. Благодаря этой арке я и узнал дом своего детства. Когда-то мы в ней топали своими детскими сандаликами и кричали, прислушиваясь к эху.
 
   На обратном пути в Москву Димка гнал свои «Жигули», и недоезжая до Химок я увидел огромный портрет Ленина. Ильич возывшался над каким-то сельским ангаром, половина транспаранта покрылась черной плесенью, но облик Ульянова с классическим партийным прищуром пережил десятилетия разброда. Транспарант смотрелся нелепо среди торжества мелкого лавочного капитализма. Потом я вздрогнул и вспомнил, что видел этот портрет в детстве, когда ездил с бабушкой на автобусе из Долгопрудного в Москву. Все изменилось, и ничего не изменилось, потому что время было и есть и всегда течет в вечности, или в воронке, и совершает вечный цикл от начала и до заката.

Дерево детства

1.

   За год до столетнего юбилея Ленина партия с правительством решили, что пора решать проблемы коммунального быта строителей коммунизма.
   На окраинах городка, за магазином «Культтовары» и «Овощи–Фрукты» построили квартал пятиэтажек. Руководил застройкой наш сосед по коммуналке Иван Алексеевич (дядя Ваня), который по совместительству работал главным инженером строительного управления. Рядом с хрущобами были возведены две типовые школы из блочных конструкций, детский сад и двухэтажный магазин «Юбилейный». Магазином этим грядущее столетие Ильича оставило свой отпечаток на прошлом.
   На первом этаже «Юбилейного» продавались клюква в сахаре, желтые, пахнущие вечностью макароны, подсолнечное масло с мутным осадком, рыбные консервы и докторская колбаса. На втором предлагался одеколон, школьная форма, ботинки, туфли на каблучках, подушки, строгие мужские костюмы и платья.
   Бывшую коммуналку расселили по двум соседним пятиэтажкам. Забыты были кухонные склоки: по выходным бывшие соседи собирались вместе. Мужики пили, дети носились около подъездов, а усталые женщины обсуждали ассортимент местного универмага.
   Гулять в новом микрорайоне было негде, разве что прыгать по бетонным блокам очередного дома, который строился на пустыре. Из детских развлечений эпохи массового строительства мне запомнились эксперименты с карбидом. Карбид считался ценностью, его разыскивали на стройках, порой с риском для жизни залезая на скелеты будущих многоэтажек. Найденное вещество обменивали на фантики от конфет и сигареты. При погружении в воду карбид шипел и взрывался. Другим развлечением была выплавка свинцовых бит и грузил из оплетки электрического кабеля.
   Бабье лето в том году затянулось. Дождей не было, деревья стояли в золоте, вечера были прозрачными и воздух пах ароматным дымком.
   Каждый день после уроков мы убегали на любимую поляну за железнодорожной станцией. Поляна была светлой, солнечной, с высоченными старыми березами и молоденькими елочками. Метров через триста от станции поляна упиралась в забор с колючей проволокой,за которой прятались госдачи всякой шушеры, мелких бесов времен позднего Сталина и раннего Хрущева. За дачами тянулись бескрайние поля, дубовые леса, заросли орешника, сосновые перелески, пруды и озера.
   У нас было свое любимое, заветное дерево: невесть каким образом выросшая посреди березовой рощи кряжистая сосна. Под ней всегда пробивались из–под иголок подберезовики и даже белые: каждый год мы собирали около корней с десяток крепких грибов. Бугристый ствол с выступами от веток, обломанных предыдущими поколениями школьников манил ловких и смелых. Чуть повыше ветки были толстыми и надежными, мы привязали к ним толстую витую веревку, соорудив что-то среднее между качелями и виселицей. Под ветками нашей сосны мы грызли семечки, качались, флиртовали, играли в войну и шпионов.
   – Признавайтесь, куда это вы все смотрите? – строго спрашивала неприступная Люба Пухова, моя очередная школьная любовь. – Как вам не стыдно?
   Стыдно нам не было. Мужская часть компании завороженно смотрела на детские ноги с расцарапанными коленками и задирающийся школьный фартук.
   – Любка, завязывай. Ты уже давно качаешься, имей совесть. – Галя Бузакина сердилась. Возможно потому, что ей хотелось, чтобы мы смотрели и на ее коленки.
   – Бузакина, чья бы корова мычала… Кто вчера целый час качался? Ну да ладно, садись. Паша, пойдем, прогуляемся?
 
   Это была женская месть. Люба Пухова знала, что Бузакина неравнодушна к Паше Чумакову.
   – Я тоже хочу прогуляться. – попытался примазаться я к намечающемуся любовному многограннику.
   – Вот еще. Нам с Пашей очень надо поговорить наедине.
   – Ну и ладно, не очень-то хотелось, – поморщился я и сделал вид, что меня все это не касается.
   Хотя все это меня касалось. Этот Пашка и красивым-то не был: толстенький живчик к румяными щеками, знающий все на свете. Педагоги его обожали, называли «наш энциклопедист». С Чумаковым сравниться не мог никто. Память его цепко хранила все: от даты Куликовской битвы до мощности моторов, стоявших на вооружении танков Гитлера во время войны.
   – Все девчонки дуры, – крутилось у меня в голове. Все до одной. А вдруг они там теперь целуются? Вот, скажем, Чумаков обнимает Любу и…
   Как мужчины с женщинами целуются я видел только в кино. Но одна мысль об этом приводила меня в странное состояние оцепенения.
   Я добрел почти что до края поляны, лениво ковыряя ботинком вылезшие после дождя мухоморы.
   – Обиделся? – Меня догнала Галя Бузакина.
   – Подумаешь, – пожал я плечами. А чего ты с качелей ушла?
   – А, ерунда. – Галя поморщилась. – Думаешь я не вижу, как ты по Пуховой сохнешь? Хочешь я тебе одну тайну расскажу? Про Любку. Тебе будет очень интересно.
   – Хочу, – в груди что-то сладко заныло. – Сейчас она расскажет, что видела, как они с Пашкой целовались, – подумал я и приготовился к самому худшему..
   – Хорошо. Только никому не протрепись. Поклянись!
   – Могила.
   – Ну смотри. Обманешь… Короче, слушай… – Галя перешла на шепот. – Так вот. Я вчера классный журнал в учительскую относила и случайно услышала, как Клавдия Васильевна с директором разговаривала. Чумаков заболел и скоро ложится в больницу. Надолго… Клавдия говорила, что может быть он всю четверть пропустит.
   – Ну ничего, Пашка не отстанет. Он все на свете знает.
   – Какой же ты глупый… Пока Чумаков будет в больнице, ты сможешь с Пуховой гулять. А я Пашу в больнице навещать буду… Согласен?
   – Смотри, как ты все ловко придумала. Согласен, конечно.
   – Только молчок! – Галя приложила палец к губам. – Никому!
   Домой мы возвращались уже в сумерках.. Сашка Астахов ухмылялся и с заговорщическим видом доставал из кармана пачку папирос «Дымок», украденных у отца. Курить я отказался, не до того было. В соседнем подъезде живет эта красавица с пухлыми губами и серыми глазами, она наверняка сейчас тоже сидит за столом и ужинает… Я мечтал о том, как мы пойдем гулять, а еще лучше – сходим в кино. Если и есть на Земле совершенство, так это она.
   – Даже свои любимые пельмени не съел. – Ворчала бабушка. Что мне с тобой делать…

2.

   Через несколько дней Паша лег в больницу на обследование. Еще через неделю я стал первым учеником в классе, и Люба приняла мои ухаживания. Теперь я был ее фаворитом, заняв место Чумакова. В субботу я набрался храбрости и пригласил Любу в кино на какой-то фильм про индейцев.
   – Я вообще-то хотела Пашку проведать, – смутилась Люба.
   – Успеешь еще. Знаешь, какой фильм интересный. Там, говорят, индеец всех победил, а собака схватила бандита за штаны и укусила. Весь зал смеялся.
   – Правда? Давай сходим. Спасибо…
   Я летел домой на крыльях сам не знаю чего. Жизнь казалась полной смысла, улицы – просторными, а вселенная и вовсе бесконечной.
   Закончилось все внезапно. Бабушка слушала по радиоточке свою любимую передачу «Встреча с песней», которая начиналась мелодией «За околицей бродит гармонь». Светил прожектор со стороны «Водников». Пахло дымом. Я стоял на балконе, смотрел на змейки освещенных желтыми клеточками окон электричек, и жевал виноград. Виноград был странный: длинный и приторный с горчинкой.
   В электричках куда-то ехали взрослые. Некоторые из них направлялись из Москвы, другие в Москву. Мне пришло тогда в голову, что надо просто поменять их местами и никому не нужно будет бежать на станцию, садиться в поезд и дремать в вечерних вагонах, освещенных тусклыми лампочками.
   Неожиданно огоньки начали расплываться. Дышать становилось все труднее, перед глазами заплясала неоновая вывеска «Юбилейный».
   – Бабушка, худо мне.
   – Господи. Что с тобой?
   Я проснулся ночью от странного чувства. Казалось, мое тело распирает что-то изнутри, будто во мне находится надутый воздушный шарик. Голоса звучали в голове, но раздавались откуда-то издалека.
   – Что с внучком –то?
   – Воды, воды ему дайте.
   – Водки ему, а не воды.
   – Молчи, пьяница.
   – Немедленно в больницу.
   Что было потом я не помнил, и вдруг услышал женский голос.
   – Руку давай.
   – Что? – испугался я.
   – Сожми кулачок. Слава богу, проснулся наконец. Укол делать будем, вот что. – подмигнула мне молоденькая, внушительных размеров сестричка.
   – Ой, а где это я?
   – В больнице. Будешь у нас лечиться.
   – Вот черт, – подумал я. – А как же Люба?
   В голове звенело. Я лежал в палате. Вместе со мной палату делили несколько мальчишек. Кто-то спал, кто-то кряхтел, остальные синхронно ковыряли пальцем в носу.
   – Вынули пальцы из ноздрей. Завтрак! И чтобы не сорили мне тут! – дородная тетка вкатила в палату тележку с подносами. – Кто будет хлебом швыряться на обед шиш с маслом получит!
   На тарелках лежал серый хлеб, кусок сыра и ломтик сливочного масла…
   – Сыр, – обрадовался я. – Сыр, сыр…
   – А ну–ка, шкет столичный, убери руки! – искаженное лицо с заячьей губой появилось около тарелки. Судя по пробивавшимся над губой усикам, обладатель заячьей губы был класса из пятого, или даже из шестого.
   – Почему? – испугался я. – Я есть хочу.
   – А потому что мне твоя морда не нравится. Не видел я тебя никогда. И запомни: никаких лишних вопросов. Дошло?
   – Дошло. То есть понял. То есть зарубил на носу.
   – А может тебе «темную» для профилактики устроить, пацан? Чтобы знал, как старших уважать?
   – Ишь ты, какой храбрый, – я решил блефовать. – Ты давай, устраивай. Я ребят со двора позову, они тебе покажут. Они в восьмом «А» учатся, а я им… – я запнулся, придумывая что–нибудь такое, – настоящий бензиновый двигатель от мопеда помог запустить.
   – Вот это да – Заячья губа слегка утратил боевой пыл. – А ты чего, тоже местный? В какой школе учишься?
   – В пятой.
   – Ну ладно, бить мы тебя пока не будем. Читать умеешь?
   – Умею.
   – А я до сих пор не научился, – загоготал парень. – Почитай нам вслух. Отличная книжка про шпионов.
   – Ну и пожалуйста, – обрадовался я. – Я про шпионов и сам книжки люблю.
   Будущие бандиты уселись около кровати, завороженно слушая рассказ про храброго чекиста и вражеского разведчика.
   – Вот ведь, Бляха, – вздохнул заячья губа. Был бы у меня пистолет, я бы я бы такое сделал… А ты где так здорово читать научился? Здесь у нас лежал один вроде тебя, только его перевели в другую палату.
   – А как его звали? – спросил я, чувствуя, что заранее знаю ответ.
   – Не помню, Пашкой, кажется. – зевнул парень.

3.

   После завтрака я подошел к санитарке, сидевшей в больничном коридоре.
   – Тетенька, а вы случайно не знаете, где здесь Павел Чумаков лежит, мы с ним в одном классе учимся.
   – Дружите что ли? Дело хорошее. Вон в той палате, около лестницы. Только если он спит – не буди, а то он совсем слабенький, бедняжка.
   Я приоткрыл дверь оказался в комнате, пахнущей хлоркой и эфиром, тоскливым больничным ароматом. На койке около окна лежал Пашка, я поначалу его не узнал, детское лицо его осунулось, розовые щеки побледнели.
   – Ой, привет, – он вздохнул и повернулся на подушке. – Ты чего, тоже заболел?
   – Привет, Пашка. Я вроде отравился чем–то. А ты как себя чувствуешь?
   – Да ничего, слабость только. А что в школе делается?
   – Все нормально. Вот будет праздник строя и песни. По математике – дроби проходим.
   – А к нашему дереву ходите?
   – А как же. Почти каждый день.
   – Везет вам. А я, боюсь, уже не попаду. Пока выпишут, глядишь дожди пойдут и холодно станет.
   – А ты выздоравливай поскорее. Уже все учителя говорят – вот был бы Чумаков, он бы вам всем нос утер.
   – Спасибо. – Пашка устал от разговора, лоб его покрылся испариной. – Я посплю немного, ладно?
   – Ага, я еще вечером зайду.
   – Да, – Пашка как-то напрягся. – Ты Любе передай, пусть заходит.
   – Передам, – сказал я, чувствуя угрызения совести. – А Галя Бузакина тебя навещает?
   – Заходит, – улыбнулся Паша. – Слушай, он приподнялся на кровати. – Пуховой обязательно привет передай, ладно?
   – Конечно, Паша. – Почему-то мне стало стыдно, я понимал, что меня скоро выпишут, а он останется лежать в этой больничной палате.
   Через несколько дней Заячья губа вылечился и был выпущен на свободу. Меня поили хлоридом кальция, димедролом и делали уколы. Через неделю болезнь отступила.
   Когда меня выписывали, врач объяснил, что узбекский виноград был спрыснут какой-то вредной химией для избавления от насекомых, а вместо насекомого жертвой химикатов оказался я. Но беспокоиться уже не о чем, потому что отек спал, яд вышел из организма. Вот только аллергические реакции могут остаться.
   Бабушка кивала головой, а я не выдержал и спросил: «А что там с Пашей Чумаковым?»
   – Чумаков? Мы делаем все, что можем, – нахмурился врач.
   – А когда его выпишут? – не унимался я, чувствуя себя предателем. С одной стороны я хотел, чтобы Пашку поскорее выписали, с другой…
   – Боюсь, что с окончательным диагнозом подождать, – нахмурился доктор.
   – Веди себя прилично, – рассердилась бабушка. – И не отвлекай доктора от работы.
   – Куртку одень, похолодало, – бормотала бабушка. Меня поразил холодный, прозрачный воздух и ощущение бесконечности пространства. По улице куда им вздумается шли люди, понятия не имея о том, что творится за кирпичными больничными стенами..

4.

   Класс наш начали готовить к празднику строевой песни, и обнаружилось, что петь хором и маршировать я совершенно не умею. Наша новая пионервожатая, тоже Люба, в коричневом платьице, хлопчатобумажных колготках и прыщами на лбу, оказалась прирожденной комиссаршей.
   – Левой, Левой. – Визжала она. – правой. – Тех, кто ошибется не примут в пионеры. Равнение направо. Шагом марш! Запевай!
   После репетиции я подошел к Любе Пуховой.
   – Привет, – она улыбнулась мне. – Выздоровел?
   – Люба, – я сделал над собой усилие. – Ты знаешь, я в больнице Пашку видел.
   – Ой, правда? Как он там? Скоро вернется?
   – Не знаю. Похудел немного. Сказал, что будет рад, если ты его навестишь.
   – Слушай, какая же я нехорошая, – Люба покраснела. Все собиралась, да так и не сходила. Стыдно.
   – Короче, он тебя ждет, – пробормотал я и подумал, что такого идиота еще надо поискать на поверхности нашего шарика.
   На улице начались осенние дожди. Мы убегали на стройку, прятались среди бетонных панелей будущих пятиэтажек. В один из сумрачных дней, когда дождь льет с утра до вечера, а сумерки за окном начинаются днем, бабушка уехала в Москву. Ключ лежал под ковриком, котлеты в холодильнике. Уроки делать не хотелось, и я включил телевизор.
   В голубоватой глицериновой линзе пел народный хор. Бабы в стилизованных кокошниках залихватски подмигивали и приплясывали. Я достал из портфеля учебники, разложил их на кухонном столе и вздрогнул от дверного звонка.
   На лестничной клетке стояла Люба Пухова. Она дрожала, волосы ее намокли.
   – Привет, Ты знаешь. Паша.
   – Что? – Испугался я.
   – Пашка умер.
   – Как? – Я ничего не понимал. – Как умер?
   – Я не знаю. В больнице. Мне только что Клавдия Васильевна сказала.