Страница:
Только я совершенно не чувствовал этого! Мне казалось, что мои пальцы совершенно неподвижны. Их покалывает, да, но они неподвижны. Я чувствовал их неподвижными. А эти, перед глазами, чужие. Не мои. Потому что мои пальцы не дрожат, я же чувствую! Но я видел, что пальцы дрожат. Неужели она все же коснулась меня?..
Старик, когда его коснулась одна из таких жаб, он…
Я мотнул головой, прогоняя мысль.
Спокойно, спокойно. Может быть, это так же, как с дыханием. Скоро пройдет. Наверняка пройдет!
Должно пройти.
А кроме того, я просто не могу сделать то, что тогда сделал Старик. Потому что мне нужно предупредить Гоша и Бориса. Я должен предупредить их, чтобы не совались к моргу.
Тело жабы казалось хрупким, ссохшимся – ее кровь расползалась по полу огромной черной лужей, но с этими тварями никогда нельзя быть уверенными. Ни в чем.
Очень осторожно, чтобы не задеть ее, я боком протиснулся мимо нее и стула, вдоль стены, вдоль стола…
Ух! Вылез!
Ноги подрагивали. Опираясь плечом о стену, я пятился вдоль стены, пока не отошел от тела суки метра на три.
Бежать, бежать отсюда прочь…
Борис, Гош…
Но было и еще кое-что.
Тогда, у двери, когда я стоял на крыльце… Что говорил усатый за дверью? Одну пулю он выдержит – так? Говорил он что-то такое…
Выходит, в него стреляли и до этого?
И может быть, стреляли охотники. Такие же, как я.
Или не охотники. Мало ли, кто и когда мог в него стрелять…
Но мне очень хотелось верить, что стреляли охотники. Такие же, как я. Очень хотелось верить, что мы не одни. Что не только нам в Смоленске повезло, но и где-то еще стайки охотников чистят мир от этих чертовых сук. Пусть редкие, малочисленные, но что-то делающие. Все, что в их силах…
Точнее, делали. Если они в него стреляли, а он остался жив… Черт бы его побрал! Если остался жив он, то они не выжили. Либо – либо.
И все-таки для усатого и суки было сюрпризом, что мои пули не простые. Жаба, кажется, почувствовала, что усатого не простой пулей зацепило. Но он ей не верил.
Потому что не знал, что так бывает?
Это меня и спасло.
И может спасти еще кого-то их тех, кто делает то же, что и я, и пользуется теми же приемами.
Я был уже на пороге в коридор, в теле была жуткая слабость, а в затылке набухал новый ком боли. Хотелось наплевать на все и быстрее добраться до машины, плюхнуться на сиденье… Я остановился.
Я должен еще кое-что здесь сделать.
Те молоденькие жабы, что приезжают в домик. Они живы. Те пурпурные… Они наверняка наведаются сюда. Может быть, не в эту ночь, но в следующую точно. Слишком серьезные планы у них с тем моргом. Когда жаба с усатым не появятся там сегодня, они всполошатся. Приедут узнать, почему.
Они не должны узнать, что мне помогло убить эту жабу и ее слугу.
Во всем теле была слабость, и еще мне ужасно хотелось отойти как можно дальше от чертовой твари. Сейчас она неподвижна, кажется мертвой, но воспоминание слишком ярко. Накатывало на меня, я почти чувствовал: холодный ветерок по моей руке. То ли ветерок, то ли ее пальцы…
Я развернулся и шагнул обратно в гостиную. Подошел к телу, замершему поверх стула. Надо извлечь пули.
Только как?
Три подпиленные пули – это двенадцать свинцовых лепестков. И еще три медных донышка. Порядочно возни. Даже если не учитывать, что я еще ни разу не потрошил труп. Человеческий труп… К горлу подкатил комок. Черт возьми, меня и сейчас не тянет!
Но надо. Раньше нам везло, мы брали сук, живших отдельно. Трупы можно было просто оставить как есть. Гош, правда, настаивал, что лучше прикопать. Говорил, какие ни есть, а люди…
На этот раз все иначе. С трупами придется возиться. Но прикасаться к ней… это же не просто труп – это труп чертовой суки! Которая чуть…
Я помотал головой, отгоняя воспоминание, слишком живое, чтобы я мог с ним совладать.
Нет, не буду я к ней прикасаться. Ни за что! Пальцами я даже к ее платью не прикоснусь.
Но если не лезть в ее раны своими руками, то чем?
Я огляделся. Луна медленно уползала от окон, прямоугольники света стали узкими и косыми. Столы, стулья… Буфеты, камин… Огромные напольные часы в углу…
Надо на кухню, вот что. Там найду, что мне нужно.
Я вышел в коридор. Влево, вправо? Влево – дверь, лестница. Была какая-то комната за лестницей? Кажется, была…
Да, кухня была здесь.
В окно падал лунный свет, старая массивная мебель казалась черной. Я огляделся, выдвинул ящик и угадал. Ложки, вилки, ножи.
Я выбрал один маленький и узкий и зашипел от боли. Холодный металл как током ударил. Крючковатое жало пронзило пальцы, холодные иглы затанцевали в руке.
Я застыл, сморщившись. Пережидая, пока боль уймется. В доме было тихо-тихо.
Не тревожа правую руку, осторожно потянулся левой, прихватил из ящика еще один нож – большой разделочный. Вдруг понадобится? Не представляю, как надо потрошить труп человека.
Хирурги какими-то зажимами оттягивают края разреза, чтобы не стягивались и не мешали. У меня ничего такого под рукой нет. А пуля могла и разлететься, один из свинцовых лепестков мог отломиться от медного донышка пули. Или не один, а все. Могли уйти в любую сторону тела. Едва ли будет просто все их отыскать. А уж вытащить… Может, еще и вилку прихватить?
Мертвая тишина лопнула железным звоном под моими ногами.
Я чуть не подпрыгнул. Запоздало сообразил, что это был нож. Маленький нож, который я держал в правой руке, и мне казалось, что держал надежно…
Я глядел на свою руку, и это не нравилось мне все больше. Пальцы дрожали, хотя я и не чувствовал того, что они дрожат. Неудивительно, что я выпустил нож, даже не заметив этого.
Неудивительно. Но… Как же я с такой рукой буду играть в патологоанатома? Черт возьми! Если одной левой, я буду возиться с ее телом неделю, пока найду и выужу все осколки пуль! А ведь надо будет еще выудить пули из усатого… Черт возьми!
Я положил разделочный нож обратно. Попытался сосредоточиться. Стиснул виски руками. Но успокоиться не смог. Мне казалось, что пальцы правой руки прижаты к виску, но кожей виска я чувствовал, как пальцы тихонько дергаются, барабанят по коже в странном ритме.
Черт возьми!!!
Я стиснул дрожащие пальцы левой рукой – до боли, до хруста суставов. Но чтобы не двигались!
И думай, думай, думай. Что же делать?.. Просто так уезжать нельзя. Они не должны узнать про распил на пулях. Если не ради других групп охотников – которых, может быть, уже и не осталось! – то хотя бы ради нас самих. Кто будет убирать тех двух молоденьких жаб, если не я, Гош и Шатун?.. Про пули они узнать не должны.
В затылке пульсировала тупая боль, все набирая силу, словно туда загоняли гвоздь. С каждым ударом пульса отдаваясь в висках, за глазами…
Меня замутило. Я вышел из кухни, прошел по коридорчику. Запор, несговорчивые замки, и наконец-то дверь открылась. Воздух – свежий и холодный.
Я вдруг почувствовал, насколько замерз. Я задрожал, почти в ознобе, и все тело – слабое, мягкое, как кисея медузы… Кисель, а не тело. Хотелось привалиться к стене, а лучше сесть на что-нибудь… Лечь… Закрыть глаза…
Я тряхнул головой и сошел с крыльца. По дорожке прошел под аркой мимо их машины и дальше по дороге, к темнеющему вдалеке «козленку».
Луна висела фонарем в темном небе, вместе со мной плыла над верхушками деревьев.
«Козел» ждал меня с распахнутой дверцей.
В багажнике я взял запасную канистру с бензином и двинулся обратно. Огибая дверцу, взялся за нее, чтобы закрыть, но вместо этого остановился. Постоял, злясь на самого себя, но ничего не мог с собой поделать. Поставил канистру на дорогу, залез внутрь и открыл бардачок. Нашел последнюю обойму – эта с неподпиленными пулями, но мне сейчас любые сгодятся. Перезарядил Курносого. Металл колол пальцы правой руки, пробуждая иглы в глубине руки, вытаскивая их к коже, как магнит… Я сунул Курносого в карман.
Сам не заметил, как сел на кресло. Мягкое, соблазнительное…
Посидел, уговаривая себя встать, глядя на тяжеленную канистру. Боль в затылке пульсировала, рябью отдаваясь в голову к глазам, разгоняя мысли.
Я втащил канистру в машину и завел мотор. Проехал вперед, пока не уткнулся в их машину, перегородившую проезд в арку.
Вылез, вытащил канистру. Ноги стали тяжелые, как свинцом налитые. Двадцатилитровая канистра в руке казалась вдвое тяжелее.
Железная ручка резала пальцы, и два раза пришлось остановиться. Иначе просто выскользнула бы из левой руки. Браться правой я даже не пробовал. Пальцы дрожали. И кажется, дрожь вовсе не унимались. Кажется, все сильнее дрожат…
Чертова тварь все-таки смогла…
Я оскалился. Нет! Это от усталости.
От усталости, да.
Хорошо, что додумался подъехать, а то бы так и сдох с этой канистрой. Жалкие тридцать шагов от арки до дома вымотали меня.
Добравшись до крыльца, я ухнул канистру на деревянные ступени, привалился к перилам. Сердце молотилось о ребра, в глазах плыло. Ну, ничего, ничего. Главное, дотащили. Теперь уж легче будет… Главное, мелочи не упустить, ничего не забыть…
Я втащил канистру в дом, поставил, а сам прошелся по коридору, всматриваясь в пол. Вот и «снежинка» с пустыми гильзами. Я запихнул ее в карман. Все?
Ах да, одна пуля вошла в стену. Еще одна в стене у двери снаружи… Не знаю, что я могу с этим сделать. Надеюсь, они просто не станут рассматривать. Выбоина от пули и выбоина… А если станут?
Тут уж я ничего не могу сделать.
Я заглянул еще раз на кухню, нашел спички. Вернулся к лестнице.
Труп усатого лежал на ступенях. Я постоял, разглядывая его, пытаясь сообразить, что дальше. Мысли рассыпались. Голова раскалывалась. Как бы лучше его облить, чтобы самому не перепачкаться в бензине, а потом было удобно поджигать… или лучше облить суку и поджечь дом оттуда?
По-хорошему, надо бы облить их обоих и поджечь. Чтобы уж с гарантией сгорели и раны стали неузнаваемыми, а осколки пуль затерялись в обгорелой плоти и костях.
Но если поджечь одно тело, потом другое… Дом внутри деревянный, сухой, запылает в один миг. И не дай бог бензин растечется и отрежет проход. Весело будет сгореть за компанию с ними.
Или одного очага хватит? Наверно, хватит…
Облить суку, поджечь и сразу из дома.
Я взял канистру и поволок ее в гостиную. В дверях остановился.
Сука все так же лежала поверх опрокинутого стула… Или не так же?
Теперь она не выглядела трупом. Лишь притворяется. Ждет, чтобы я подошел поближе…
Хватит! Это все нервы. Нервы и боль в голове, и…
Я тряхнул головой и стал отвинчивать крышку. Пальцы правой руки дрожали так, что крышка чуть не упала на пол. Пальцы дрожали, как…
…уголок губы оттягивается вниз и расслабляется, оттягивается вниз и расслабляется…
Я сглотнул и снова посмотрел на труп суки… Труп?..
Я ее убил, но тела в морге тоже были мертвыми. Когда их туда привозили. А потом…
…уголок губы оттягивается вниз и расслабляется, оттягивается вниз и расслабляется…
Левая рука ныла от тяжести канистры, но я никак не решался начать лить бензин. Если облить ее здесь, бензин растечется по полу. По всей столовой и, может быть, даже в коридор вытечет. Попадет на ботинки. Если я не хочу сам запылать факелом, поджигать придется с края бензиновой лужи. Откуда-то из коридора. И я не буду видеть, что будет твориться в комнате.
Да, конечно, огонь должен гореть, даже если я его не буду видеть. Должен пробежать из коридора в комнату, заполнить ее, объять суку и спалить дотла…
Должен. А трупы должны быть неподвижны. Не так ли?
Я усмехнулся. Это было смешно, смехотворно, но я ничего не мог с собой поделать. Я должен увидеть, как она сгорит.
Просто посмотреть на дом, охваченный огнем, и знать, что она там, – нет, этого будет мало. Я не буду уверен до конца. А еще один кошмар, повторяющийся из ночи в ночь, мне не нужен. Нет, не нужен.
Я поставил канистру и вышел в коридор. Огляделся. Проход резал дом насквозь. Справа в конце был еще один выход. Я выглянул туда.
Маленькая полянка со скамеечкой. Высокие плетеные решетки, увитые то ли плющом, то ли еще какой-то лианой, еще не облетевшей, листьев было много, и они были странно сочно-темными в свете луны. А посередине полянки – обложенное камнями кострище.
А вон и поленница у стеночки сарая. Самое то.
Я столкнул один ряд, дрова с громким стуком рассыпались, еле отскочил. Без оков порядка поленница стала куда больше. Кое-как стал перекидывать их к кострищу.
Руки дрожали от слабости, ноги подгибались. И – холодно.
Господи, как же тут холодно… Все, хватит ей дров для последнего ложа. Меня трясло от озноба.
Я разровнял дрова, чтобы тела не съезжали с них. Надо, чтобы прогорели целиком. Поровнее, вот так…
Вернулся в дом. К лестнице. Стараясь на глядеть на труп усатого, взял его за ногу и потащил.
По лестнице он сполз легко, а вот тащить его по коридору оказалось трудно. Закинуть на горку дров оказалось еще сложнее. Когда я пришел в столовую за трупом суки, мне пришлось остановиться и передохнуть пару минут. Ноги подгибались, сердце трепыхалось под самым горлом. Руки тряслись. Правая черт знает почему, а левая от усталости и озноба. Как и все тело…
Эта дрянь куда легче усатого, только чем ее тащить?
Я стиснул виски, пытаясь выжать из головы туман, путавший мысли. Одно я знаю точно: руками я до нее не дотронусь. Даже если она в самом деле мертва, окончательно и бесповоротно. Все равно не дотронусь. Ни за что.
Ага, вон камин… Я нашел рядом с ним кочергу. Приблизился к суке.
Это, пожалуй, хорошо, что я так устал. Теперь почти и не страшно даже…
Я ткнул ее кочергой. Она не шевельнулась. Хорошо.
Цепляя кочергой, я перевернул ее на спину. Замахнулся и вбил крюк ей в рот. Так и потащил.
Весила она, если судить по сложению, едва ли больше шестидесяти кило. Но сейчас я тащил ее, будто гору двигал. Нет, все, больше не могу…
Не могу. Будь что будет…
Я уже готов был плюнуть на все, бросить ее и поджечь прямо здесь, в коридоре, но оглянулся на нее… Ее голова запрокинулась, и я видел ее глаза. Открытые голубые глаза. Неподвижные и все же совершенно не похожие на мертвые. Никакой поволоки, ничего… Прозрачные, блестящие – совершенно живые!
Хныча от бессильной натуги, переламывая себя, я вцепился в кочергу и все же дотащил ее до внутреннего дворика. Втащил на дрова, поверх трупа усатого.
Канистра едва не выпадала из пальцев, я обрызгал рукава, пока обливал их бензином. Мне было чертовски холодно. Руки дрожали, я сломал три спички, прежде чем получилось высечь искру.
Но зато потом огонь ухнул, с ревом выстрелил в небо высоченной струей пламени и окатил меня живительным теплом.
Под бензином занялись дрова, стало светло как днем. С тел исчезла одежда, плоть почернела, морщилась… Но я не уходил. Вытянув к костру руки, я смотрел на тела и грелся. Господи, как же хорошо… Если бы еще кто-то выдернул этот гвоздь из затылка, отдающий в виски и за глазами… Но хотя бы тепло. И больше не надо никого никуда тащить. Можно просто расслабиться…
Нет, еще Гош и Шатун. Я должен им рассказать. О суке, что убил ее. И о морге. О том, что видел. Не знаю, что эти три жабы там делали, но не простой ритуал должен был быть этой ночью. Что-то гораздо, гораздо серьезнее…
Оставшиеся встревожатся и просто так не отступятся. И черт их знает, на что они способны. Я должен предупредить Гоша и Шатуна. Какое-то время к моргу лучше не соваться. Вообще близко к тем жабам и пурпурным…
Уходить от костра не хотелось, но я развернулся и побрел в дом. Если я не уйду сейчас, когда хорошо согрелся, то потом, когда костер прогорит, точно не уйду. Буду сидеть, ловя последние капли тепла, и, может быть, так и свалюсь там на землю, заснув…
Шатаясь, я брел по коридору, и он казался мне бесконечным. Пульс бился в висках, раскалывая голову. С каждым ударом боль вгрызалась в голову все глубже. Я налетал на стены, я шел, наверно, час, пока оказался у другой двери. Не сразу нашарил ручку и почти чудом выбрался на крыльцо. Здесь мне пришлось вцепиться в косяк, чтобы не упасть. Ноги едва держали.
Господи, что же это со мной?..
Я ждал, что мне будет легче, но легче не становилось. Только хуже.
Что же это со мной?..
Ясно, что. Эта сука все-таки коснулась. И когда я пришел в себя, надо было сразу, пока у меня еще был шанс, надо было воспользоваться этим шансом, а не уговаривать себя, что касания не было. Старик вот воспользовался. А я упустил свой последний шанс.
Я тряхнул головой. Нет! Нет, нет, нет! Она меня не коснулась! Просто движение воздуха над моими пальцами. Между моими и ее пальцами. Я стиснул зубы и шагнул на ступени.
Хорошо, что я подогнал машину. Если бы она стояла там, где раньше, и надо было бы пройти сто метров, я бы сдох… рухнул бы где-то за аркой, прямо на дороге, и уже не встал бы.
Мне и эти-то жалкие метры двора давались с трудом. Ничего, ничего! Только бы до машины добраться, дальше будет легче. Там только жать на педаль и крутить руль, много сил не надо…
Гош. Гош и Шатун. Я должен предупредить их. Должен!
Голова раскалывалась. До машины оставалось каких-нибудь пять шагов, но я понял, что все. И это для меня слишком много. Меня шатало так, что в глазах мутилось. Свет луны казался тусклым, все путалось перед глазами… Машина маячила впереди темным пятном, но даже ее обводы я едва различал…
Перед глазами будто ходили черные волны. Зарождались где-то внизу под веками и кругом прокатывались, расходясь шире… Я закрывал глаза, но даже под закрытыми веками эти волны ходили перед глазами, только становились будто бы светлее – и какие-то… рваные? колючие?.. Виски стягивала боль.
Я не помню, как добрался до машины. Уже на рефлексах, на ощупь нашел ручку, распахнул дверцу и ничком повалился внутрь. Лицом в обивку сиденья.
Здесь мне станет легче. Сейчас немного отдохну, и станет легче… Но легче не становилось. Боль стискивала голову стальным обручем, и кто-то неумолимо закручивал винт, стягивая все туже. В ушах вата, голова хрупкая-хрупкая. Тронь пальцем и проткнешь.
Надо ехать. Хоть так, но надо. Если от передышки лучше не становится, то… Я должен добраться хотя бы до шоссе. До той деревеньки. До любого телефона. Пусть Гош потом рвет и мечет, что звонить нельзя, но хотя бы так предупрежу их. До города, похоже, уже не доживу.
Я перевернулся на спину, кое-как сел. Забросил ноги внутрь. Заставить себя сделать самое малюсенькое движение – это был подвиг. Сил не осталось, а луна хоть и светила, но ее света мне не хватало.
Раньше всегда хватало, но теперь предметы играли в чехарду со мной. Я никак не мог толком ничего рассмотреть.
Ничего, ничего… Теперь опасаться некого, можно включить фары…
Я захлопнул дверцу, завел мотор и включил фары. И, не останавливаясь, не давая себе расслабиться даже на миг, тронул машину. Если расслаблюсь, то уже не заставлю себя двигаться дальше, так и сдохну здесь… Сдохну, не предупредив Гоша.
Фары ярко осветили все далеко вперед. Машина шла, разгоняясь, и тут я понял, что предметы продолжают играть со мной в чехарду. Меня накрыло удушливой волной ужаса – я никак не мог понять, что происходит. Фары светили ярко-ярко, и я видел предметы, то есть кусочки предметов. Кусочки я видел четко-четко, но в следующий миг, прежде чем успевал разглядеть что-то целиком, оно вдруг пропадало у меня из глаз.
Несколько ужасных секунд я не мог понять, что же происходит с миром вокруг… а потом понял, что это со мной. Глаза. Или глазные нервы, или кусочек мозга, где зрительный нерв подходит к нему.
Мир разрезало пополам, вертикальной линией. Я видел то, что справа, но слева я не видел ничего. Слева была даже не темнота – слева просто ничего не было. И это было ужаснее всего.
Я стрелял глазами, туда, где мог видеть, но стоило мне немного сместить взгляд вправо, как граница невидимого накатывала, пожирала даже то, что миг назад я еще видел. Я скашивал глаза еще дальше вправо, цепляясь за то, что видел боковым зрением, – и тут же граница слепоты накатывала и на это. Я не мог толком рассмотреть ничего!
Это было так непереносимо, что на миг я забыл про дорогу, про руль, про переключение передач. Про ногу, жмущую на газ. Едва заметил поворот на дорогу. Выкрутил руль, но за поворотом дорога словно обрывалась в кусты…
Слева, где-то слева – туда дорога уходит! Здесь же не поворот, а змейка, выезд с просеки на дорогу – он дальше… где-то слева, где сейчас для меня не было ничего…
Кусты – рывком! – оказались совсем близко, ближе, чем был бампер. Застучали по лобовому стеклу, я ударил по тормозам, но слишком поздно.
Нос «козленка» ухнул вниз, сиденье ушло из-под меня. Затрещали кусты, а потом, с ударом и грохотом, сиденье врезалось в меня снизу, в грудь ударил руль. Я стукнулся обо что-то лбом, боком рухнул на правое сиденье, пытаясь смягчить удар рукой, схватиться за что-то – скользнул под рукой пластик панели, рванул по коже ключ зажигания, поддаваясь под пальцами, выскакивая из замка…
Мотор вырубился, меня облепила темнота.
Стало тихо и неподвижно.
У меня раскалывалась голова, совсем не было сил, и даже глаза отказывались служить мне. Это ужасное ощущение мутило мои мысли.
Я закрыл глаза, но даже за веками чувствовал, что слева ничего нет. Это даже не темнота – там просто ничего нет… Я не мог этого вынести. Это ощущение не укладывалось в голове, рвало меня на части. Хуже, чем боль в затылке, чувствовать, что слева от тебя ничего нет.
Совсем ничего.
Все-таки эта сука коснулась меня…
Теперь я знаю, каково это – умирать.
Боль и сводящее с ума ощущение ничего слева – оно было так сильно, что с каким-то даже облегчением я вдруг понял, что хочу этого. Так сильно хочу избавиться от этого непереносимого ощущения, что готов заплатить за это тем, чтобы вместе с ним пропало и все остальное. Только бы избавиться от боли и этого невыносимого чувства… Оно даже не в глазах, а под ними. Глубже, под черепом.
И оно росло. Граница, за которой не было ничего, сдвигалась правее, поглощая все. Она вырвала весь мир слева – больше, чем мир: выгрызла часть меня самого. И надвигалась дальше, отрезая от меня по кусочку…
Я тонул, проваливался, погружался куда-то…
Меня затягивало, как затягивает взгляд в узор на «живом» переплете, на котором привычная реальность истончается, открывая проход тому, что раньше было надежно отгорожено, о чем ты просто не знал, что оно существует…
Ужас нахлынул удушливой волной. Неужели смерть не ничто? Не освобождающее от всего небытие, а это вот это?!
Все растворялось, теряло смысл – кроме боли и пульсирующего ощущения ничего, надвигавшегося слева и пожиравшего меня…
Секунды, минуты – что это?
Есть лишь миг.
Миг, который длится вечность…
Эта вечность заполнена болью, из которой я не мог никуда деться. Я или то, что от меня еще оставалось. Истаявший осколок, распадающийся дальше и дальше…
Шум.
Я не сразу понял, что это такое. Я будто разучился сопоставлять звук с тем, откуда он берется. Я хотел открыть глаза, но перед глазами была рваная темнота, в которой плавали пятна лунного света.
Я понял только, что шум нарастает. Приближается ко мне… а потом где-то пронеслись слепящие пятна.
Два слепящих пятна, и шум изменился. Теперь он удалялся от меня, становился тише…
Машина!
Гош!
Он все-таки догадался, что я сунулся к суке, и приехал за мной… Гош, родной Гош…
Он спасет меня. Он сделает что-нибудь, чтобы эта боль кончилась. Избавит меня от нее.
Но почему же он проехал мимо? Ведь я здесь… Я здесь – так куда же он уехал?.. Боль мешалась с обидой, а потом, словно островки из океана небытия, вынырнули мысли. Я вспомнил-узнал, что существуют дороги. Я вспомнил, что ехал по дороге, а потом вылетел с нее. Я сбоку от петляющей просеки, ниже уровня дороги, и кусты и темнота скрывают меня.
А Гош проехал дальше, к дому суки. Уехал.
Нет, не уехал! Он не найдет там меня, поедет обратно, но возвращаться будет по этой же дороге, она одна ведет к дому. Он еще раз проедет мимо.
Я попытался приподняться, нащупать руль. Нажать на середину, чтобы загудеть.
Руки…
Миг, минута, час? Сколько я вспоминал, как ощутить их, как заставить их двигаться?
То, что было перед глазами… Лучше бы его не было… Я закрыл глаза, так было легче. Медленно-медленно из рыхлого мироздания, в осколках, в обрывках, в пене и пелене, проступило что-то плотное и окатое. Твердое.
Рулевая колонка. Спица. Обод. Руль!
Я пополз пальцами обратно по спице, к центру. Сейчас, Гош. Сейчас. Дай только нащупать, где она, эта чертова мембрана…
Сквозь боль снова пробился шум. Все громче, он приближался.
Я надавил на мембрану, но пальцы не слушались. Мембрана оставалась неподвижной, как чугунная болванка.
Сосредоточившись на руке, только на пальцах, я давил. Из последних сил. Ну же! Ну! Поддайся под пальцами, замкни цепь, вызови гудок!!!
Мне нужен хотя бы один, самый короткий гудок! Гош поймет. Услышит, остановится и найдет. Спасет меня. Хотя бы один гудок…
Шум мотора менялся, машина уже не приближалась – она была на кратчайшем расстоянии, пронеслась мимо, и звук стал меняться, теперь машина удалялась.
Ну же! Всего один гудок!!! Я почувствовал, как мембрана поддалась под пальцами. Прогнулась вниз, заставляя сработать цепь. Никогда не любил резких звуков гудков, но сейчас я ждал этого звука как ничего на свете…
Старик, когда его коснулась одна из таких жаб, он…
Я мотнул головой, прогоняя мысль.
Спокойно, спокойно. Может быть, это так же, как с дыханием. Скоро пройдет. Наверняка пройдет!
Должно пройти.
А кроме того, я просто не могу сделать то, что тогда сделал Старик. Потому что мне нужно предупредить Гоша и Бориса. Я должен предупредить их, чтобы не совались к моргу.
Тело жабы казалось хрупким, ссохшимся – ее кровь расползалась по полу огромной черной лужей, но с этими тварями никогда нельзя быть уверенными. Ни в чем.
Очень осторожно, чтобы не задеть ее, я боком протиснулся мимо нее и стула, вдоль стены, вдоль стола…
Ух! Вылез!
Ноги подрагивали. Опираясь плечом о стену, я пятился вдоль стены, пока не отошел от тела суки метра на три.
Бежать, бежать отсюда прочь…
Борис, Гош…
Но было и еще кое-что.
Тогда, у двери, когда я стоял на крыльце… Что говорил усатый за дверью? Одну пулю он выдержит – так? Говорил он что-то такое…
Выходит, в него стреляли и до этого?
И может быть, стреляли охотники. Такие же, как я.
Или не охотники. Мало ли, кто и когда мог в него стрелять…
Но мне очень хотелось верить, что стреляли охотники. Такие же, как я. Очень хотелось верить, что мы не одни. Что не только нам в Смоленске повезло, но и где-то еще стайки охотников чистят мир от этих чертовых сук. Пусть редкие, малочисленные, но что-то делающие. Все, что в их силах…
Точнее, делали. Если они в него стреляли, а он остался жив… Черт бы его побрал! Если остался жив он, то они не выжили. Либо – либо.
И все-таки для усатого и суки было сюрпризом, что мои пули не простые. Жаба, кажется, почувствовала, что усатого не простой пулей зацепило. Но он ей не верил.
Потому что не знал, что так бывает?
Это меня и спасло.
И может спасти еще кого-то их тех, кто делает то же, что и я, и пользуется теми же приемами.
Я был уже на пороге в коридор, в теле была жуткая слабость, а в затылке набухал новый ком боли. Хотелось наплевать на все и быстрее добраться до машины, плюхнуться на сиденье… Я остановился.
Я должен еще кое-что здесь сделать.
Те молоденькие жабы, что приезжают в домик. Они живы. Те пурпурные… Они наверняка наведаются сюда. Может быть, не в эту ночь, но в следующую точно. Слишком серьезные планы у них с тем моргом. Когда жаба с усатым не появятся там сегодня, они всполошатся. Приедут узнать, почему.
Они не должны узнать, что мне помогло убить эту жабу и ее слугу.
Во всем теле была слабость, и еще мне ужасно хотелось отойти как можно дальше от чертовой твари. Сейчас она неподвижна, кажется мертвой, но воспоминание слишком ярко. Накатывало на меня, я почти чувствовал: холодный ветерок по моей руке. То ли ветерок, то ли ее пальцы…
Я развернулся и шагнул обратно в гостиную. Подошел к телу, замершему поверх стула. Надо извлечь пули.
Только как?
Три подпиленные пули – это двенадцать свинцовых лепестков. И еще три медных донышка. Порядочно возни. Даже если не учитывать, что я еще ни разу не потрошил труп. Человеческий труп… К горлу подкатил комок. Черт возьми, меня и сейчас не тянет!
Но надо. Раньше нам везло, мы брали сук, живших отдельно. Трупы можно было просто оставить как есть. Гош, правда, настаивал, что лучше прикопать. Говорил, какие ни есть, а люди…
На этот раз все иначе. С трупами придется возиться. Но прикасаться к ней… это же не просто труп – это труп чертовой суки! Которая чуть…
Я помотал головой, отгоняя воспоминание, слишком живое, чтобы я мог с ним совладать.
Нет, не буду я к ней прикасаться. Ни за что! Пальцами я даже к ее платью не прикоснусь.
Но если не лезть в ее раны своими руками, то чем?
Я огляделся. Луна медленно уползала от окон, прямоугольники света стали узкими и косыми. Столы, стулья… Буфеты, камин… Огромные напольные часы в углу…
Надо на кухню, вот что. Там найду, что мне нужно.
Я вышел в коридор. Влево, вправо? Влево – дверь, лестница. Была какая-то комната за лестницей? Кажется, была…
Да, кухня была здесь.
В окно падал лунный свет, старая массивная мебель казалась черной. Я огляделся, выдвинул ящик и угадал. Ложки, вилки, ножи.
Я выбрал один маленький и узкий и зашипел от боли. Холодный металл как током ударил. Крючковатое жало пронзило пальцы, холодные иглы затанцевали в руке.
Я застыл, сморщившись. Пережидая, пока боль уймется. В доме было тихо-тихо.
Не тревожа правую руку, осторожно потянулся левой, прихватил из ящика еще один нож – большой разделочный. Вдруг понадобится? Не представляю, как надо потрошить труп человека.
Хирурги какими-то зажимами оттягивают края разреза, чтобы не стягивались и не мешали. У меня ничего такого под рукой нет. А пуля могла и разлететься, один из свинцовых лепестков мог отломиться от медного донышка пули. Или не один, а все. Могли уйти в любую сторону тела. Едва ли будет просто все их отыскать. А уж вытащить… Может, еще и вилку прихватить?
Мертвая тишина лопнула железным звоном под моими ногами.
Я чуть не подпрыгнул. Запоздало сообразил, что это был нож. Маленький нож, который я держал в правой руке, и мне казалось, что держал надежно…
Я глядел на свою руку, и это не нравилось мне все больше. Пальцы дрожали, хотя я и не чувствовал того, что они дрожат. Неудивительно, что я выпустил нож, даже не заметив этого.
Неудивительно. Но… Как же я с такой рукой буду играть в патологоанатома? Черт возьми! Если одной левой, я буду возиться с ее телом неделю, пока найду и выужу все осколки пуль! А ведь надо будет еще выудить пули из усатого… Черт возьми!
Я положил разделочный нож обратно. Попытался сосредоточиться. Стиснул виски руками. Но успокоиться не смог. Мне казалось, что пальцы правой руки прижаты к виску, но кожей виска я чувствовал, как пальцы тихонько дергаются, барабанят по коже в странном ритме.
Черт возьми!!!
Я стиснул дрожащие пальцы левой рукой – до боли, до хруста суставов. Но чтобы не двигались!
И думай, думай, думай. Что же делать?.. Просто так уезжать нельзя. Они не должны узнать про распил на пулях. Если не ради других групп охотников – которых, может быть, уже и не осталось! – то хотя бы ради нас самих. Кто будет убирать тех двух молоденьких жаб, если не я, Гош и Шатун?.. Про пули они узнать не должны.
В затылке пульсировала тупая боль, все набирая силу, словно туда загоняли гвоздь. С каждым ударом пульса отдаваясь в висках, за глазами…
Меня замутило. Я вышел из кухни, прошел по коридорчику. Запор, несговорчивые замки, и наконец-то дверь открылась. Воздух – свежий и холодный.
Я вдруг почувствовал, насколько замерз. Я задрожал, почти в ознобе, и все тело – слабое, мягкое, как кисея медузы… Кисель, а не тело. Хотелось привалиться к стене, а лучше сесть на что-нибудь… Лечь… Закрыть глаза…
Я тряхнул головой и сошел с крыльца. По дорожке прошел под аркой мимо их машины и дальше по дороге, к темнеющему вдалеке «козленку».
Луна висела фонарем в темном небе, вместе со мной плыла над верхушками деревьев.
«Козел» ждал меня с распахнутой дверцей.
В багажнике я взял запасную канистру с бензином и двинулся обратно. Огибая дверцу, взялся за нее, чтобы закрыть, но вместо этого остановился. Постоял, злясь на самого себя, но ничего не мог с собой поделать. Поставил канистру на дорогу, залез внутрь и открыл бардачок. Нашел последнюю обойму – эта с неподпиленными пулями, но мне сейчас любые сгодятся. Перезарядил Курносого. Металл колол пальцы правой руки, пробуждая иглы в глубине руки, вытаскивая их к коже, как магнит… Я сунул Курносого в карман.
Сам не заметил, как сел на кресло. Мягкое, соблазнительное…
Посидел, уговаривая себя встать, глядя на тяжеленную канистру. Боль в затылке пульсировала, рябью отдаваясь в голову к глазам, разгоняя мысли.
Я втащил канистру в машину и завел мотор. Проехал вперед, пока не уткнулся в их машину, перегородившую проезд в арку.
Вылез, вытащил канистру. Ноги стали тяжелые, как свинцом налитые. Двадцатилитровая канистра в руке казалась вдвое тяжелее.
Железная ручка резала пальцы, и два раза пришлось остановиться. Иначе просто выскользнула бы из левой руки. Браться правой я даже не пробовал. Пальцы дрожали. И кажется, дрожь вовсе не унимались. Кажется, все сильнее дрожат…
Чертова тварь все-таки смогла…
Я оскалился. Нет! Это от усталости.
От усталости, да.
Хорошо, что додумался подъехать, а то бы так и сдох с этой канистрой. Жалкие тридцать шагов от арки до дома вымотали меня.
Добравшись до крыльца, я ухнул канистру на деревянные ступени, привалился к перилам. Сердце молотилось о ребра, в глазах плыло. Ну, ничего, ничего. Главное, дотащили. Теперь уж легче будет… Главное, мелочи не упустить, ничего не забыть…
Я втащил канистру в дом, поставил, а сам прошелся по коридору, всматриваясь в пол. Вот и «снежинка» с пустыми гильзами. Я запихнул ее в карман. Все?
Ах да, одна пуля вошла в стену. Еще одна в стене у двери снаружи… Не знаю, что я могу с этим сделать. Надеюсь, они просто не станут рассматривать. Выбоина от пули и выбоина… А если станут?
Тут уж я ничего не могу сделать.
Я заглянул еще раз на кухню, нашел спички. Вернулся к лестнице.
Труп усатого лежал на ступенях. Я постоял, разглядывая его, пытаясь сообразить, что дальше. Мысли рассыпались. Голова раскалывалась. Как бы лучше его облить, чтобы самому не перепачкаться в бензине, а потом было удобно поджигать… или лучше облить суку и поджечь дом оттуда?
По-хорошему, надо бы облить их обоих и поджечь. Чтобы уж с гарантией сгорели и раны стали неузнаваемыми, а осколки пуль затерялись в обгорелой плоти и костях.
Но если поджечь одно тело, потом другое… Дом внутри деревянный, сухой, запылает в один миг. И не дай бог бензин растечется и отрежет проход. Весело будет сгореть за компанию с ними.
Или одного очага хватит? Наверно, хватит…
Облить суку, поджечь и сразу из дома.
Я взял канистру и поволок ее в гостиную. В дверях остановился.
Сука все так же лежала поверх опрокинутого стула… Или не так же?
Теперь она не выглядела трупом. Лишь притворяется. Ждет, чтобы я подошел поближе…
Хватит! Это все нервы. Нервы и боль в голове, и…
Я тряхнул головой и стал отвинчивать крышку. Пальцы правой руки дрожали так, что крышка чуть не упала на пол. Пальцы дрожали, как…
…уголок губы оттягивается вниз и расслабляется, оттягивается вниз и расслабляется…
Я сглотнул и снова посмотрел на труп суки… Труп?..
Я ее убил, но тела в морге тоже были мертвыми. Когда их туда привозили. А потом…
…уголок губы оттягивается вниз и расслабляется, оттягивается вниз и расслабляется…
Левая рука ныла от тяжести канистры, но я никак не решался начать лить бензин. Если облить ее здесь, бензин растечется по полу. По всей столовой и, может быть, даже в коридор вытечет. Попадет на ботинки. Если я не хочу сам запылать факелом, поджигать придется с края бензиновой лужи. Откуда-то из коридора. И я не буду видеть, что будет твориться в комнате.
Да, конечно, огонь должен гореть, даже если я его не буду видеть. Должен пробежать из коридора в комнату, заполнить ее, объять суку и спалить дотла…
Должен. А трупы должны быть неподвижны. Не так ли?
Я усмехнулся. Это было смешно, смехотворно, но я ничего не мог с собой поделать. Я должен увидеть, как она сгорит.
Просто посмотреть на дом, охваченный огнем, и знать, что она там, – нет, этого будет мало. Я не буду уверен до конца. А еще один кошмар, повторяющийся из ночи в ночь, мне не нужен. Нет, не нужен.
Я поставил канистру и вышел в коридор. Огляделся. Проход резал дом насквозь. Справа в конце был еще один выход. Я выглянул туда.
Маленькая полянка со скамеечкой. Высокие плетеные решетки, увитые то ли плющом, то ли еще какой-то лианой, еще не облетевшей, листьев было много, и они были странно сочно-темными в свете луны. А посередине полянки – обложенное камнями кострище.
А вон и поленница у стеночки сарая. Самое то.
Я столкнул один ряд, дрова с громким стуком рассыпались, еле отскочил. Без оков порядка поленница стала куда больше. Кое-как стал перекидывать их к кострищу.
Руки дрожали от слабости, ноги подгибались. И – холодно.
Господи, как же тут холодно… Все, хватит ей дров для последнего ложа. Меня трясло от озноба.
Я разровнял дрова, чтобы тела не съезжали с них. Надо, чтобы прогорели целиком. Поровнее, вот так…
Вернулся в дом. К лестнице. Стараясь на глядеть на труп усатого, взял его за ногу и потащил.
По лестнице он сполз легко, а вот тащить его по коридору оказалось трудно. Закинуть на горку дров оказалось еще сложнее. Когда я пришел в столовую за трупом суки, мне пришлось остановиться и передохнуть пару минут. Ноги подгибались, сердце трепыхалось под самым горлом. Руки тряслись. Правая черт знает почему, а левая от усталости и озноба. Как и все тело…
Эта дрянь куда легче усатого, только чем ее тащить?
Я стиснул виски, пытаясь выжать из головы туман, путавший мысли. Одно я знаю точно: руками я до нее не дотронусь. Даже если она в самом деле мертва, окончательно и бесповоротно. Все равно не дотронусь. Ни за что.
Ага, вон камин… Я нашел рядом с ним кочергу. Приблизился к суке.
Это, пожалуй, хорошо, что я так устал. Теперь почти и не страшно даже…
Я ткнул ее кочергой. Она не шевельнулась. Хорошо.
Цепляя кочергой, я перевернул ее на спину. Замахнулся и вбил крюк ей в рот. Так и потащил.
Весила она, если судить по сложению, едва ли больше шестидесяти кило. Но сейчас я тащил ее, будто гору двигал. Нет, все, больше не могу…
Не могу. Будь что будет…
Я уже готов был плюнуть на все, бросить ее и поджечь прямо здесь, в коридоре, но оглянулся на нее… Ее голова запрокинулась, и я видел ее глаза. Открытые голубые глаза. Неподвижные и все же совершенно не похожие на мертвые. Никакой поволоки, ничего… Прозрачные, блестящие – совершенно живые!
Хныча от бессильной натуги, переламывая себя, я вцепился в кочергу и все же дотащил ее до внутреннего дворика. Втащил на дрова, поверх трупа усатого.
Канистра едва не выпадала из пальцев, я обрызгал рукава, пока обливал их бензином. Мне было чертовски холодно. Руки дрожали, я сломал три спички, прежде чем получилось высечь искру.
Но зато потом огонь ухнул, с ревом выстрелил в небо высоченной струей пламени и окатил меня живительным теплом.
Под бензином занялись дрова, стало светло как днем. С тел исчезла одежда, плоть почернела, морщилась… Но я не уходил. Вытянув к костру руки, я смотрел на тела и грелся. Господи, как же хорошо… Если бы еще кто-то выдернул этот гвоздь из затылка, отдающий в виски и за глазами… Но хотя бы тепло. И больше не надо никого никуда тащить. Можно просто расслабиться…
Нет, еще Гош и Шатун. Я должен им рассказать. О суке, что убил ее. И о морге. О том, что видел. Не знаю, что эти три жабы там делали, но не простой ритуал должен был быть этой ночью. Что-то гораздо, гораздо серьезнее…
Оставшиеся встревожатся и просто так не отступятся. И черт их знает, на что они способны. Я должен предупредить Гоша и Шатуна. Какое-то время к моргу лучше не соваться. Вообще близко к тем жабам и пурпурным…
Уходить от костра не хотелось, но я развернулся и побрел в дом. Если я не уйду сейчас, когда хорошо согрелся, то потом, когда костер прогорит, точно не уйду. Буду сидеть, ловя последние капли тепла, и, может быть, так и свалюсь там на землю, заснув…
Шатаясь, я брел по коридору, и он казался мне бесконечным. Пульс бился в висках, раскалывая голову. С каждым ударом боль вгрызалась в голову все глубже. Я налетал на стены, я шел, наверно, час, пока оказался у другой двери. Не сразу нашарил ручку и почти чудом выбрался на крыльцо. Здесь мне пришлось вцепиться в косяк, чтобы не упасть. Ноги едва держали.
Господи, что же это со мной?..
Я ждал, что мне будет легче, но легче не становилось. Только хуже.
Что же это со мной?..
Ясно, что. Эта сука все-таки коснулась. И когда я пришел в себя, надо было сразу, пока у меня еще был шанс, надо было воспользоваться этим шансом, а не уговаривать себя, что касания не было. Старик вот воспользовался. А я упустил свой последний шанс.
Я тряхнул головой. Нет! Нет, нет, нет! Она меня не коснулась! Просто движение воздуха над моими пальцами. Между моими и ее пальцами. Я стиснул зубы и шагнул на ступени.
Хорошо, что я подогнал машину. Если бы она стояла там, где раньше, и надо было бы пройти сто метров, я бы сдох… рухнул бы где-то за аркой, прямо на дороге, и уже не встал бы.
Мне и эти-то жалкие метры двора давались с трудом. Ничего, ничего! Только бы до машины добраться, дальше будет легче. Там только жать на педаль и крутить руль, много сил не надо…
Гош. Гош и Шатун. Я должен предупредить их. Должен!
Голова раскалывалась. До машины оставалось каких-нибудь пять шагов, но я понял, что все. И это для меня слишком много. Меня шатало так, что в глазах мутилось. Свет луны казался тусклым, все путалось перед глазами… Машина маячила впереди темным пятном, но даже ее обводы я едва различал…
Перед глазами будто ходили черные волны. Зарождались где-то внизу под веками и кругом прокатывались, расходясь шире… Я закрывал глаза, но даже под закрытыми веками эти волны ходили перед глазами, только становились будто бы светлее – и какие-то… рваные? колючие?.. Виски стягивала боль.
Я не помню, как добрался до машины. Уже на рефлексах, на ощупь нашел ручку, распахнул дверцу и ничком повалился внутрь. Лицом в обивку сиденья.
Здесь мне станет легче. Сейчас немного отдохну, и станет легче… Но легче не становилось. Боль стискивала голову стальным обручем, и кто-то неумолимо закручивал винт, стягивая все туже. В ушах вата, голова хрупкая-хрупкая. Тронь пальцем и проткнешь.
Надо ехать. Хоть так, но надо. Если от передышки лучше не становится, то… Я должен добраться хотя бы до шоссе. До той деревеньки. До любого телефона. Пусть Гош потом рвет и мечет, что звонить нельзя, но хотя бы так предупрежу их. До города, похоже, уже не доживу.
Я перевернулся на спину, кое-как сел. Забросил ноги внутрь. Заставить себя сделать самое малюсенькое движение – это был подвиг. Сил не осталось, а луна хоть и светила, но ее света мне не хватало.
Раньше всегда хватало, но теперь предметы играли в чехарду со мной. Я никак не мог толком ничего рассмотреть.
Ничего, ничего… Теперь опасаться некого, можно включить фары…
Я захлопнул дверцу, завел мотор и включил фары. И, не останавливаясь, не давая себе расслабиться даже на миг, тронул машину. Если расслаблюсь, то уже не заставлю себя двигаться дальше, так и сдохну здесь… Сдохну, не предупредив Гоша.
Фары ярко осветили все далеко вперед. Машина шла, разгоняясь, и тут я понял, что предметы продолжают играть со мной в чехарду. Меня накрыло удушливой волной ужаса – я никак не мог понять, что происходит. Фары светили ярко-ярко, и я видел предметы, то есть кусочки предметов. Кусочки я видел четко-четко, но в следующий миг, прежде чем успевал разглядеть что-то целиком, оно вдруг пропадало у меня из глаз.
Несколько ужасных секунд я не мог понять, что же происходит с миром вокруг… а потом понял, что это со мной. Глаза. Или глазные нервы, или кусочек мозга, где зрительный нерв подходит к нему.
Мир разрезало пополам, вертикальной линией. Я видел то, что справа, но слева я не видел ничего. Слева была даже не темнота – слева просто ничего не было. И это было ужаснее всего.
Я стрелял глазами, туда, где мог видеть, но стоило мне немного сместить взгляд вправо, как граница невидимого накатывала, пожирала даже то, что миг назад я еще видел. Я скашивал глаза еще дальше вправо, цепляясь за то, что видел боковым зрением, – и тут же граница слепоты накатывала и на это. Я не мог толком рассмотреть ничего!
Это было так непереносимо, что на миг я забыл про дорогу, про руль, про переключение передач. Про ногу, жмущую на газ. Едва заметил поворот на дорогу. Выкрутил руль, но за поворотом дорога словно обрывалась в кусты…
Слева, где-то слева – туда дорога уходит! Здесь же не поворот, а змейка, выезд с просеки на дорогу – он дальше… где-то слева, где сейчас для меня не было ничего…
Кусты – рывком! – оказались совсем близко, ближе, чем был бампер. Застучали по лобовому стеклу, я ударил по тормозам, но слишком поздно.
Нос «козленка» ухнул вниз, сиденье ушло из-под меня. Затрещали кусты, а потом, с ударом и грохотом, сиденье врезалось в меня снизу, в грудь ударил руль. Я стукнулся обо что-то лбом, боком рухнул на правое сиденье, пытаясь смягчить удар рукой, схватиться за что-то – скользнул под рукой пластик панели, рванул по коже ключ зажигания, поддаваясь под пальцами, выскакивая из замка…
Мотор вырубился, меня облепила темнота.
Стало тихо и неподвижно.
У меня раскалывалась голова, совсем не было сил, и даже глаза отказывались служить мне. Это ужасное ощущение мутило мои мысли.
Я закрыл глаза, но даже за веками чувствовал, что слева ничего нет. Это даже не темнота – там просто ничего нет… Я не мог этого вынести. Это ощущение не укладывалось в голове, рвало меня на части. Хуже, чем боль в затылке, чувствовать, что слева от тебя ничего нет.
Совсем ничего.
Все-таки эта сука коснулась меня…
Теперь я знаю, каково это – умирать.
Боль и сводящее с ума ощущение ничего слева – оно было так сильно, что с каким-то даже облегчением я вдруг понял, что хочу этого. Так сильно хочу избавиться от этого непереносимого ощущения, что готов заплатить за это тем, чтобы вместе с ним пропало и все остальное. Только бы избавиться от боли и этого невыносимого чувства… Оно даже не в глазах, а под ними. Глубже, под черепом.
И оно росло. Граница, за которой не было ничего, сдвигалась правее, поглощая все. Она вырвала весь мир слева – больше, чем мир: выгрызла часть меня самого. И надвигалась дальше, отрезая от меня по кусочку…
Я тонул, проваливался, погружался куда-то…
Меня затягивало, как затягивает взгляд в узор на «живом» переплете, на котором привычная реальность истончается, открывая проход тому, что раньше было надежно отгорожено, о чем ты просто не знал, что оно существует…
Ужас нахлынул удушливой волной. Неужели смерть не ничто? Не освобождающее от всего небытие, а это вот это?!
Все растворялось, теряло смысл – кроме боли и пульсирующего ощущения ничего, надвигавшегося слева и пожиравшего меня…
* * *
Секунды, минуты – что это?
Есть лишь миг.
Миг, который длится вечность…
Эта вечность заполнена болью, из которой я не мог никуда деться. Я или то, что от меня еще оставалось. Истаявший осколок, распадающийся дальше и дальше…
* * *
Шум.
Я не сразу понял, что это такое. Я будто разучился сопоставлять звук с тем, откуда он берется. Я хотел открыть глаза, но перед глазами была рваная темнота, в которой плавали пятна лунного света.
Я понял только, что шум нарастает. Приближается ко мне… а потом где-то пронеслись слепящие пятна.
Два слепящих пятна, и шум изменился. Теперь он удалялся от меня, становился тише…
Машина!
Гош!
Он все-таки догадался, что я сунулся к суке, и приехал за мной… Гош, родной Гош…
Он спасет меня. Он сделает что-нибудь, чтобы эта боль кончилась. Избавит меня от нее.
Но почему же он проехал мимо? Ведь я здесь… Я здесь – так куда же он уехал?.. Боль мешалась с обидой, а потом, словно островки из океана небытия, вынырнули мысли. Я вспомнил-узнал, что существуют дороги. Я вспомнил, что ехал по дороге, а потом вылетел с нее. Я сбоку от петляющей просеки, ниже уровня дороги, и кусты и темнота скрывают меня.
А Гош проехал дальше, к дому суки. Уехал.
Нет, не уехал! Он не найдет там меня, поедет обратно, но возвращаться будет по этой же дороге, она одна ведет к дому. Он еще раз проедет мимо.
Я попытался приподняться, нащупать руль. Нажать на середину, чтобы загудеть.
Руки…
Миг, минута, час? Сколько я вспоминал, как ощутить их, как заставить их двигаться?
То, что было перед глазами… Лучше бы его не было… Я закрыл глаза, так было легче. Медленно-медленно из рыхлого мироздания, в осколках, в обрывках, в пене и пелене, проступило что-то плотное и окатое. Твердое.
Рулевая колонка. Спица. Обод. Руль!
Я пополз пальцами обратно по спице, к центру. Сейчас, Гош. Сейчас. Дай только нащупать, где она, эта чертова мембрана…
Сквозь боль снова пробился шум. Все громче, он приближался.
Я надавил на мембрану, но пальцы не слушались. Мембрана оставалась неподвижной, как чугунная болванка.
Сосредоточившись на руке, только на пальцах, я давил. Из последних сил. Ну же! Ну! Поддайся под пальцами, замкни цепь, вызови гудок!!!
Мне нужен хотя бы один, самый короткий гудок! Гош поймет. Услышит, остановится и найдет. Спасет меня. Хотя бы один гудок…
Шум мотора менялся, машина уже не приближалась – она была на кратчайшем расстоянии, пронеслась мимо, и звук стал меняться, теперь машина удалялась.
Ну же! Всего один гудок!!! Я почувствовал, как мембрана поддалась под пальцами. Прогнулась вниз, заставляя сработать цепь. Никогда не любил резких звуков гудков, но сейчас я ждал этого звука как ничего на свете…