Страница:
Если бы еще метров пятьсот пройти вот так, прочь от дома, это предательское чувство отступит. А если на машине, к трассе – где-то там отпустит по-настоящему. А потом совсем пройдет…
Я стиснул зубы и мотнул головой. Нагнал Виктора.
– Так что? – спросил я.
– По жесткой, само собой.
Мы почти спустились к Гошу и Борису, я спросил тихо и быстро:
– Ты?..
Вместо ответа Виктор шагнул к ним:
– Ну что, господа хорошие! Неприятности у нас…
Сволочь…
Но деваться некуда. Я вздохнул, кивнул Гошу с Шатуном и полез в «козлика».
– Что случилось? – спросил Шатун за спиной.
В зеркало заднего вида я видел его лицо – красное от света подфарников, худое и напряженное. Натаскивает Старик его уже давно, больше года, но пока весь его опыт – возня с ручной дьяволицей. Всех паучих в городе и в округе мы перебили раньше, а соваться дальше Старик запретил.
– Именно, – отозвался Виктор. – Случилось. Вся Диспозиция к черту.
Примостившись на краю сиденья, я дотянулся до бардачка и достал Курносого. Пока Виктор объяснял, я выщелкнул барабан. Стержень барабана тут же выкинул из камор патроны. Скрепленные плоской обоймой воедино, они вывалились мне в руку гроздью металлических виноградин.
Я сунул их в карман и снова полез в бардачок. В уголке, обтянутая тряпицей, чтобы не перепутать в темноте, лежала еще одна железная гроздь. Вот эти-то пять патронов, скованных такой же обоймой-снежинкой, я и вставил в барабан. Защелкнул револьвер и вылез из «козленка».
– Что, Шатун? Мандражит? – пытал Виктор Бориса.
Тот кивнул.
– Есть немного…
Он улыбнулся – неуверенно, ловя наши взгляды.
Странное это ощущение, когда огромный мужик, на две головы выше, килограммов на сорок тяжелее и на десять лет старше, заискивающе заглядывает тебе в глаза, словно нашкодивший мальчишка…
Даже не подозревая, что ему предстоит пройти еще один, последний урок. Жестокий, как и все наше ремесло.
– Держи. – Я протянул ему Курносого.
– Chiefs Special… – пробормотал Шатун, принимая.
– Пользоваться-то умеешь? – спросил Виктор.
– Да, конечно… Но… – Шатун нахмурился. Протянутая рука замерла, едва коснувшись пальцами рукояти, так и не взяв револьвер из моей ладони. – Но Юрий Александрович говорил, что…
– Все верно, – сказал Виктор. – Но сейчас случай особенный. Пойдешь с оружием.
– Но ведь я…
– Чуть сзади пойдешь, – говорил Виктор, не обращая внимания. – Она будет давить на нас, тебе будет полегче. Сможешь выстрелить.
– А если у меня не получится? – Голос Шатуна, и без того низкий, вдруг охрип. Он облизнул губы. – Я ведь еще никогда…
– Должно получиться! – рявкнул Виктор. – Выхода другого у нас нет… Парень ты крепкий, так что должен взять на себя самую трудную работу.
– Да, хорошо…
Даже в неверном свете подфарников было заметно, как запунцовели щеки Шатуна. Не ожидал он, что вечно ехидный Виктор так высоко его оценит… Шатун закусил губу, но все-таки краешек смущенной улыбки просочился.
– А можно, я со своим? – осмелел он. – У моего рукоятка нормальная, тяжелая. А то этот совсем маленький и легкий, отдача, должно быть, как молотком по пальцам…
Виктор пожал плечами – уже прежний, ехидный и равнодушный:
– Никто и не обещал, что будет легко.
– Нет. Придется с этим. Патроны специальные, – сказал я.
Достал из кармана гроздь патронов и присел к подфарнику, чтобы лучше было видно. Борис пригнулся к моему плечу, вглядываясь. Я щелкнул ногтем по красновато отливающей головке пули. На полированном металле чернел крест.
– Пуля подпилена, видишь? Когда входит в тело, раскрывается цветком. Четыре куска свинца да еще медный задник. Раздирает так, словно не одна пуля, а всю обойму туда всадил. Главное, суметь подобраться к ней и выстрелить. Хотя бы один раз.
Шатун кивнул. Очень серьезно.
Виктор за его плечом отвернулся, пряча косую ухмылку.
– А запасную… можно?
– Нет. Если пяти патронов тебе не хватит, то…
Я замолчал. Просто покачал головой.
Шатун гулко сглотнул.
– А если…
– Пора, – сказал Гош.
В его руках красновато блестел серебряный медальон – на самом деле, крошечная музыкальная шкатулка. Скрипнула пружина, заводя механизм, и тихо полились звуки. Серебристые постукивания, выстраивающиеся в ритм.
Не очень быстрый ритм, с довольно сложным рисунком… если бы я не слышал его тысячи раз.
Я знаю его наизусть. Каждый жесткий щелчок основной темы, каждый колокольчатый звяк контртемы, каждый металлический присвист третьей линии, висящей где-то далеко позади за первыми двумя, но помогающей им сплестись в единое целое…
Я шел, слушая его, предугадывая каждый звук, и отдаваясь на волю ритма. Пусть обволакивает, пусть пропитывает меня. Мои мысли, движения, пульс – весь я привычно подстраивался под этот ритм, и рядом со мной так же пропитывались этим ритмом Гош, Виктор, Шатун. Все. Мы все – четыре части одного целого…
Едва мы перевалили через холм, зарядил дождь.
Капли мелкие, но частые и жутко холодные. Лицо сразу одеревенело. Тихий шелест заполнил все вокруг, скрадывая звуки…
Небо заволокло, лишь над дальним краем лощины – узкая полоса, где еще просвечивают звезды, но и их уже съедали верхушки первых дубов. Мы спускались. Темнота вокруг казалась густой и плотной. Это плохое место.
Это плохое место!
Меня почти трясло, мне хотелось развернуться и бежать прочь… и лишь серебристый перезвон удерживал меня. Я хватался за него, как за соломинку, заставлял себя идти вперед.
Шаг за шагом вперед.
Чувствуя, что это место плохое, что мне туда нельзя, но я шел. Потому что должен.
Шел я так уже, кажется, целую вечность…
Шаг, еще шаг и еще один. За едва заметным силуэтом Виктора.
Слева и чуть сзади Шатун, под его ногами то и дело шуршали листья. Гош где-то справа – его шагов я не слышал, и если бы не перезвон шкатулки в его руках, то Гоша вообще не заметить.
Фонарь все ближе, все ярче. То пропадал, то появлялся за невидимыми ветвями дубов, подмигивая, – колкий всевидящий глаз…
Мы шли не прямо к дому, а обходили его правее. Так, чтобы пересечь подъездную дорожку метрах в двухстах от дома.
Теперь вокруг фонаря была видна и стена дома, которую он освещал. И терраса с двумя лестницами, и земля под ними. Если даже они забыли фонарь горящим случайно, то кавказец, или кто там сейчас на кухне, должен видеть, что весь двор под окнами залит светом как днем. Уж сто раз мог бы пойти и выключить…
Мы вышли на дорогу и повернули к дому. Теперь фонарь бил прямо в глаза.
– Не нравится мне это, – сказал Виктор. – Не нравится… Гош! Чего молчишь?
Гош шагал совершенно бесшумно – тихий перезвон музыкальной шкатулки летел сам собой в темноте справа от нас.
– Надо сдвигать время атаки, – сказал Виктор. – Ровно в полночь начнем, не раньше.
– А мальчишки? – наконец-то отозвался Гош.
– Мальчишки… – прошипел Виктор сквозь зубы.
– Без четверти, – сказал Гош. – Тогда успеем вытащить.
– Да к черту мальчишек! – не выдержал Виктор. – Достали меня эти телячьи верования! Идиотизм какой-то: мальчишку им надо спасти, и хоть весь мир вдребезги… Хватит! На одной чаше весов – те мальчишки, а на другой – мы! Чем их две жизни ценнее наших? Четырех наших жизней?!
– Тебе этого не понять, – сказал я.
– Да, – неожиданно спокойно сказал Виктор. – Боюсь, мне этого не понять, Храмовник. Или, может, они, когда вырастут, станут не двумя обычными мужиками, а кем-то особенными? – почти вкрадчиво осведомился он. – Крылышки прорежутся, перышки и нимб?
Я промолчал. Гош тоже.
– Гош! Лучше начать позже, когда она будет занята ритуалом. У нас будет больше шансов… Гош, твою мать! Слышишь ты меня или нет?! В полночь. Ровно. И ни минутой раньше.
– Без четверти, – отозвался Гош. – Мы их вытащим.
– Да не их спасать нас Старик послал, а за книжкой! – не выдержал Виктор. – Книжка нам нужна, а не мальчишки. Она этих мальчишек, если Храмовник не напутал, больше полусотни уж в землю положила. И двумя больше, двумя меньше – роли не играет… Хватит в благородство играть, Гош! Нам самим бы живыми остаться!
– Мы их вытащим, – сказал Гош.
– Гош…
Перезвон шкатулки больше не двигался, замер на одном месте.
До дома осталось метров сто пятьдесят. Соваться ближе пока не стоит.
– Гош!
– Все, – отрезал Гош. – Не суетись. Идите.
Он остался на дороге, а мы пошли влево.
Здесь дорога проходила впритык к косогору. Небольшой – метров пять в высоту, но почти отвесный. Пришлось карабкаться, хватаясь за кусты. Мокрые прутья скользили в руке, изгибались, норовя вырваться.
А когда поднялись вверх, оказались в темноте. В сторону дома холм поднимался еще выше, закрыв фонарь. Снова опускается уже у самого пруда.
Темно стало, хоть глаз выколи. Из ничего сгущались стволы, толкаясь в выставленные руки. Серебристый ритм, за который я цеплялся, как за соломинку, остался позади вместе с Гошем. Пропал, растворившись в шуршании дождя…
Что-то мазнуло по щеке – чьи-то мокрые, окостеневшие от холода пальцы.
Я шарахнулся в сторону, чуть не заорав, но тотчас сообразил, что это просто ветка. Низкая ветка и мое переполненное страхом подсознание…
– Что?.. – шепнул Шатун.
Над самым моим ухом. Я едва не налетел на него.
– Да ничего, это у Храмовника нервишки шалят, – бросил Виктор. – А, Храмовник? Что, совсем мурашки замучили? Каждый миг за пять?
– Зато тебе явно полегчало, – пробормотал я. – Ничего… Сейчас фонарь появится, и мои мурашки на тебя перескачут.
– Зря смеешься, Крамер… – уже мрачно сказал Виктор. – Уж больно этот фонарик на приманку похож… Будто приглашает она нас…
Фонарь, будто ждал, вынырнул справа от нас. Запрыгал за стволами, подмигивая.
И правда – будто приглашение… Билет в одну сторону.
– Если они о нас знают, если она нас ждет, то фонарь бы не зажигали, – сказал я. – Если сука настороже, она заметит нас без всякого фонаря. И предупреждать нас ей незачем.
– Предупреждать – незачем, – согласился Виктор. – Вопрос в том, предупреждает ли она нас или…
Виктор замолчал.
– Или?.. – нервно отозвался Шатун.
– Или отвлекает.
– От чего? – спросил я, с трудом скрывая злость.
Господи! Только его опасок и предположений мне еще и не хватало для полного счастья! И так-то хочется все бросить и бежать… Нестись обратно к машинам. Прочь! Как можно дальше, и гори оно все синим пламенем! Это плохое место. А тут он еще, со своими страхами…
Фонарь подмигивал из-за ветвей, высматривая каждый наш шаг.
Мы медленно обходили дом по широкой дуге. Ближе нельзя. Как бы не почувствовала нас раньше времени…
– Да от чего угодно… – снова подал голос Виктор. – Может быть, от тебя, Храмовник?
– Ты это о чем? – раздраженно отозвался я.
– Да о том же… – мрачно сказал Виктор. – Гоша можно понять, он на детях помешанный. А ты-то?
Господи, как же он меня достал!
– Что – я? – процедил я сквозь зубы.
– Тебя-то почему так тянет туда? Будто била она тебя не отгоняя, а приманивая. Чтобы ты вернулся сюда несмотря ни на что. Да не один, а привел вместе с собой всех своих. Чтобы ей накрыть всех разом и больше уж не беспокоиться… А, Храмовник? – Виктор перестал ухмыляться. – Тебя-то туда что так тянет?
Что тянет…
Лицо в зеркале – мое собственное лицо! – которое не сразу узнать. Потому что не хочу я узнавать себя в этом перепуганном до ужаса мальчишке. Потому что та чертова сука, сама того не желая, докопалась, достала туда, где…
Я тряхнул головой.
Я знаю что. Только объяснять это ему – черта с два! Перетопчется.
– Кажется, тут. – Я остановился.
А Виктор с Шатуном должны идти дальше, за дом. Виктор останется напротив черного выхода, а Шатун пойдет еще дальше, пока не окажется напротив меня через дом.
Но Виктор тоже остановился, не спешил идти дальше.
– Так что же, Храмовник?
– Я тут. А вам дальше.
– Да? – Виктор хмыкнул. – Ну-ну… Мы-то пойдем дальше, конечно… Но дело, может быть, и в другом, – сказал он неожиданно спокойно, почти вкрадчиво. – Ты ее песика пришиб, да? Так, может быть, она его уже нашла. С переломанным хребтом. И кое-что сообразила. А? И другого себе завела. И вышколила его еще покруче первого. Чтобы он и по ночам вокруг дома прогуливался, А?.. Вот для того фонарь и нужен – наше внимание отвлекать, пока песики к нам сзади будут подбираться. Чтобы в отсветах фонаря не так были заметны их желтые глазки. В полной темноте они слишком заметно светились бы…
В косом свете далекого фонаря я видел, что он ухмыляется. Не верит он в это все, конечно же. Так, на нервах моих поиграть… Знает, что это такое – эхо прогоняющего удара.
– За три дня даже ей не вышколить еще одного волка.
– Да ну?.. И кто сказал, что одного? Может быть, парочку? Или сразу трех. Двое на руках виснут, третий рвет горло уже без всяких проблем… – Он хмыкнул и взял Шатуна за руку. – Пошли, мишка-оторва. Не будем мешать нашему Храмовнику представить этих трех милых волчат…
Несколько шагов я еще различал их, потом они перешагнули линю тени, угол дома прикрыл их от фонаря. Потерялись.
Я остался один.
Это плохое место…
Я знал, что они где-то там, идут в темноте. Знал, что Гош по другую сторону дома, на дороге. Знал, но чувствовал, что я здесь один.
Есть только дом, нависающий над фонарем, надо мной, надо всем миром. И чертова сука в нем.
Это плохое место!
Глаз фонаря, следящий за каждым моим движением. И шелест капель, в котором тонут все прочие звуки…
Я один. Совсем один. И…
это плохое место.
Я вдруг явственно почувствовал чей-то взгляд. Сзади, в спину.
К черту, к черту! Это все шутки подсознания! Эхо ее удара – и рикошет дурацкой шутки Виктора! Нет там никого, просто не может быть. За три дня ей не выдрессировать волков. Да она даже того Харона еще не нашла, скорее всего. Не должен был он еще всплыть – вода-то сейчас почти ледяная…
Но я ничего не мог с собой поделать. Кусая губы, злясь на себя, но все-таки поджался и резко обернулся. Цепко хватая взглядом все, что позади: отсветы фонаря на мокрых стволах дубов, черные тени за ними, отсветы на земле, неровной от взмокших листьев… выискивая два сияющих глаза, внимательно наблюдавших за мной.
И медленно выдохнул. Злясь на себя еще больше. Конечно же никаких глаз не видно. Потому что нет никаких волков. Нет!
И не могло быть. Она не всемогуща. Одно дело – заставить кого-то делать что-то нужное ей, когда она рядом. Когда она запустила в голову свои ледяные щупальца… Но стоит ей отпустить человека – и он снова станет самим собой.
И после второго раза в себя придешь.
И после третьего… Наверно…
Чтобы надолго подчинить человека и заставить его делать в точности то, что ей хочется от него, когда ее самой уже нет рядом, для этого нужен не один десяток вторжений. Не одна неделя упорного труда, и даже не один месяц. Потому они и заводят себе постоянных слуг.
А изменить животное еще сложнее, чем человека. Мозг у волка устроен проще, конечно, но ей от этого не должно быть легче. Волк почти не сопротивляется вторжению. Но, подчинив его, что с того пользы? Вариантов поведения у него куда меньше. Что-то сложное – надо создавать заново, с нуля. Но сначала сломать врожденные варианты поведения, а у волка они закреплены куда тверже, чем у человека…
Так что изменить волка так, как она изменила Харона, еще сложнее, чем сделать слугу из человека.
Вроде бы…
Вроде бы так. А может быть, и нет. Я ведь не чертова сука. Могу только слушать размышления Старика да сам потихоньку догадываться. А как уж оно на самом деле…
К черту, к черту эти предательские мыслишки!
Я сдвинул рукав, поймал отражение фонаря на часах. Без двадцати девяти. Еще четырнадцать минут…
Чертова сука, должно быть, уже в подвале. Запаливает свечи вокруг алтаря. Обычно там горит каждая шестая свеча, но этой ночью будут гореть все.
Секунды тянулись медленно и тяжело. Стрелка часов будто замерла.
Без двадцати семи…
Я стоял, глядя на стрелку и облизывая губы – почему-то жутко хотелось пить. Все бы отдал за глоток воды! В кармане есть фляжка коньяка, но как раз сейчас нельзя ни капли спиртного.
Без двадцати пяти…
Можно. Теперь можно, не опасаясь перегореть раньше времени.
Я облизнул губы, сухие как бумага, отлип от дерева и стал расстегивать плащ.
Ну вот, сейчас и узнаем, на что она способна.
Я медленно – пока еще символически, больше не ногами, а глазами, мыслями, нутром – двинулся вперед. Готовясь, нацеливаясь, чтобы осталось лишь спустить курок.
Отбивая в голове серебристый ритм. Собирая – не столько сознательно, сколько рефлекторно, в дальней комнате души – букет эмоций, которые должны быть во мне, когда все начнется. Вытаскивая их из себя, лелея, защищая от невыносимого ветра…
это плохое место!
Выкинуть эту дрянь! Выжать из себя! И приелушиваться к тому, что останется. Вот-вот в голове повеет холодок – настоящий холодок. Знак, что она нас заметила.
Только бы новичок не вошел слишком рано. Или не запоздал. Дело даже не в нервах, просто мы с Гошем и Виктором уже привыкли к ухваткам друг друга, а вот он…
Я остановился. Сердце в груди бухнуло и – замерло. Воздух в горле застыл непробиваемой пробкой, не давая вдохнуть. Мысли вышибло, в голове стало пусто-пусто.
Справа от меня – два ярких огонька.
Мигнули, скрывшись за стволами дубов, и снова сияют. Ярче и ближе…
Я попятился назад и чуть не заорал – что-то ударило меня в спину.
Лишь через миг понял, что это дуб. Всего лишь ствол. И в тот же миг наваждение пропало. Огоньки слишком далеко, слишком яркие. Не волчьи глаза.
Нахлынуло облегчение, но всего на миг. Потому что если это не волчьи глаза…
Огоньки нырнули вверх, снова опустились. Но не так, как подпрыгивали бы глаза бегущего зверя. И не фонарики в руках людей. Больше всего это походило…
Черт возьми! Я оглянулся влево, где дом, – на фонарь, сияющий в темноте. Ярко, слепя, заметно даже издали. Как приглашение.
Поглядел вправо. На два желтых огонька, то и дело пропадающих за стволами далеких дубов. Там же дорога!
И мальчишек – двое… Виктор сказал: не бывает, чтобы одна сука приносила в жертву двух мальчишек за один раз…
Озарение было ярким, как удар в ухо. Я до боли закусил губу. Ну да, второй мальчишка… Чертов пижон! Накаркал!
Теперь понятно, почему их двое. Один для себя, второй для подружки. Еще одна чертова сука. Едва ли сильнее той, которая в доме, – куда уж сильнее-то?! Но если она подружка той… Близка до такой степени, что они вместе совершают ритуал… Если она слабее, то самую малость.
Сквозь ветви опять сверкнули фары – машина ехала быстро.
Гош! Он ведь должен заходить к дому с той стороны, как раз по дороге! Та чертова сука, что в машине, заметит его. И если она хотя бы вполовину сильна, как та, в доме…
Я развернулся и побежал. Не сдерживая движений, не стараясь ступать бесшумно, не обращая внимания на громкое чавканье мокрой листвы.
И все равно бежать быстро не получалось. Чертово новолуние! Я бежал выставив руки, то и дело натыкаясь на шершавые стволы дубов, выраставшие из темноты. Далекие блестки фар только мешали.
Нарастающий шум машины, дубы, выпрыгивающие из темноты, скользящие за деревьями фары…
Не успеть. Она уже подъезжает к пруду. Она там, где Гош должен начинать атаку. И убежать на сотню метров он не мог…
Двигатель сменил тон, машина тормозила.
Ну вот и все… Едва ли бы мы и вдвоем с ней справились, но одному у Гоша точно никаких шансов. Она уже заметила его, она его уже сломала…
Надо остановиться. Надо поворачивать. Ему уже не помочь.
Это плохое место.
Остановиться… Назад…
Ноги налились свинцом, не желая идти вперед, в груди была холодная пустота. Тело знало, что вперед нельзя. Только назад. Назад!
Стиснув зубы, я наклонялся вперед, кидал вперед непослушные ноги… Вперед, где все темнее и темнее. Пригорок слева закрыл меня от дома, от фонаря. Обрезал последние крохи света. Лишь темнота.
Это плохое место.
Я бежал, натыкаясь на стволы, выскакивающие из темноты, а подъем все не кончался. Я бежал вперед, а вокруг была одна темнота. Ни фонаря у дома, ни фар машины. Я ничего не видел. Я потерял и звук мотора. Где она? Проехала? Успел Гош ее заметить и уйти с дороги? Или…
Где машина?! Если они заметили и остановились, то где?!
И где Гош?!!
Это плохое место.
Кажется, я уже минуту, час, вечность бегу через темноту, натыкаясь на вырастающие из ниоткуда стволы, мокрые и шершавые, – и значит, где-то совсем передо мной обрыв. До самой дороги. Только где она, черт бы ее побрал?! Сколько до обрыва осталось?!
И еще я ждал, искал холодное касание у себя в голове. Ледяной ветерок, стискивающий голову изнутри. Мои мысли, чувства, желания… Но ничего этого не было.
Словно ее уже не было поблизости. Будто она в один миг сломала Гоша, раздавила его, как мышонка, и уехала дальше к дому, даже не остановившись… Гош ведь был у самой дороги. Если он не заметил их вовремя и оставался, пока фары в упор не осветили его… Он даже не успел подумать о том, чтобы отбежать от дороги. Паучиха взялась за него с нескольких метров… Один на один… Сломала его…
Нет, не может быть! Как бы ни была сильна эта чертова сука, но не могла же она сломать его за несколько секунд?!
Или могла?..
Это плохое место.
Зачем я пришел сюда во второй раз? Я ведь чувствовал, что пропаду здесь. Знал это. Мы все пропадем здесь, прямо сейчас…
Стиснув зубы, я бежал вперед. Где кончается этот чертов подъем?! Ни черта не видно! Если они остановились на дороге прямо под обрывом, и Гош уже не сопротивляется, и тут я вывалюсь к ним из леса – на те же несколько метров, тоже один, да еще, не дай бог, навернусь с обрыва…
Страх накатил новой волной. Стоять, стоять, стоять! Только сам погибну, Гоша уже не спасти…
Но я бежал. Вперед. Вперед. Если остановлюсь – то все. Тогда уж точно не побегу дальше. Нет, не верю, что она смогла сломать Гоша так быстро! Не хочу верить!
Я бил по ветвям, налетающим из темноты, и рвался вперед, мотая головой, чтобы отогнать эти мысли, рыча от злости на все вокруг, на самого себя – пусть ярость, только не дать страху захватить меня!
Что-то налетело на меня из темноты, я ткнул руками, защищаясь от очередного дубового ствола… но под руками была не шершавая кора, а что-то гладкое… И спереди, и слева… И что-то схватило меня сзади за плащ…
Я закрутился на месте, пытаясь вырваться, но вокруг была лишь темнота, и руки упирались лишь во что-то мокрое и гладкое, а за плащ схватили еще крепче, и вокруг меня суетились, большие и сильные… куда сильнее меня…
Это плохое место.
Я не мог понять, что это окружило меня, наваливаясь со всех сторон из темноты… Я словно провалился из леса, ночи и шума дождя во что-то похожее, но иное. Оно затягивало меня, как затягивает взгляд узор на «живом» переплете, на котором привычная реальность словно истончается, открываясь во что-то иное, в то, что обычно отгорожено…
Я бы закричал, если бы у меня не перехватило от ужаса горло.
То, что хватало меня, надвинулось еще ближе. Дыхание, сильное движение, прямо передо мной…
А потом – через миг и вечность – я различил шепот.
– Влад, Влад! – дышали мне в ухо. – Стой!
Я перестал отбиваться. Замер.
Словно окатили ледяной водой. Сумасшествие схлынуло так же быстро, как и накатило. Я хватал ртом сырой воздух. То, что представлялось сплошным нечто, окружившим меня и хватающим со всех сторон, вдруг снова оказалось лишь лесом, дождем, темнотой и сильными руками Гоша. Его куртка. Вот что было этим мокрым и гладким под моими пальцами.
Он стоял сбоку и крепко держал меня, вцепившись в мой рукав. Я чувствовал, как сильно натянулась толстая кожа плаща под его цепкими, как хватка бультерьера, пальцами.
– Влад?..
– Там машина… – только и смог выдавить я.
– Проехала, – тихо сказал Гош. И не было ничего слаще того спокойствия, что звучало в его низком голосе. – Пошли быстрее.
Куда? – хотел я спросить, но Гош уже тащил меня.
Кажется, мы развернулись и теперь шли обратно. Туда, откуда я прибежал.
– Гош, она заметила тебя?
– Не знаю.
Чувство пространства постепенно возвращалось. Похоже, я добежал почти до самого обрыва. От того места, где Гош перехватил меня, до дороги не больше метров десяти, наверно. Ну, двадцать от силы… Слишком мало, чтобы сука не заметила Гоша, который был еще ближе… Или он сзади меня нагнал?
– Ты успел отойти?
Успел отбежать, а потом снова подошел, когда перехватил меня?
– Нет, – сказал Гош.
– Но тогда…
– Не знаю! – отрезал Гош, таща меня вперед. – Спала?
Спала…
Об этом я не подумал. А зря. Они ведь тоже люди – ну, отчасти, по крайней мере. Если дорога была долгой, вторая паучиха могла и уснуть. Если эта сука такая же, как та, что живет в доме – со своим водителем и красавчиком на побегушках, – то она ведь не водит машину сама. Развалилась на заднем сиденье, размякла от долгой езды по бездорожью, разморило ее, да и уснула. Если и заметила Гоша сквозь сон, то пока проснулась, пока разобралась, что ее разбудило, – машина уже проехала дальше, унеся чертову суку на безопасное расстояние.
Впереди справа показался свет. Фонарь. Чертов фонарь. Мы уже обошли холм.
Я стиснул зубы и мотнул головой. Нагнал Виктора.
– Так что? – спросил я.
– По жесткой, само собой.
Мы почти спустились к Гошу и Борису, я спросил тихо и быстро:
– Ты?..
Вместо ответа Виктор шагнул к ним:
– Ну что, господа хорошие! Неприятности у нас…
Сволочь…
Но деваться некуда. Я вздохнул, кивнул Гошу с Шатуном и полез в «козлика».
– Что случилось? – спросил Шатун за спиной.
В зеркало заднего вида я видел его лицо – красное от света подфарников, худое и напряженное. Натаскивает Старик его уже давно, больше года, но пока весь его опыт – возня с ручной дьяволицей. Всех паучих в городе и в округе мы перебили раньше, а соваться дальше Старик запретил.
– Именно, – отозвался Виктор. – Случилось. Вся Диспозиция к черту.
Примостившись на краю сиденья, я дотянулся до бардачка и достал Курносого. Пока Виктор объяснял, я выщелкнул барабан. Стержень барабана тут же выкинул из камор патроны. Скрепленные плоской обоймой воедино, они вывалились мне в руку гроздью металлических виноградин.
Я сунул их в карман и снова полез в бардачок. В уголке, обтянутая тряпицей, чтобы не перепутать в темноте, лежала еще одна железная гроздь. Вот эти-то пять патронов, скованных такой же обоймой-снежинкой, я и вставил в барабан. Защелкнул револьвер и вылез из «козленка».
– Что, Шатун? Мандражит? – пытал Виктор Бориса.
Тот кивнул.
– Есть немного…
Он улыбнулся – неуверенно, ловя наши взгляды.
Странное это ощущение, когда огромный мужик, на две головы выше, килограммов на сорок тяжелее и на десять лет старше, заискивающе заглядывает тебе в глаза, словно нашкодивший мальчишка…
Даже не подозревая, что ему предстоит пройти еще один, последний урок. Жестокий, как и все наше ремесло.
– Держи. – Я протянул ему Курносого.
– Chiefs Special… – пробормотал Шатун, принимая.
– Пользоваться-то умеешь? – спросил Виктор.
– Да, конечно… Но… – Шатун нахмурился. Протянутая рука замерла, едва коснувшись пальцами рукояти, так и не взяв револьвер из моей ладони. – Но Юрий Александрович говорил, что…
– Все верно, – сказал Виктор. – Но сейчас случай особенный. Пойдешь с оружием.
– Но ведь я…
– Чуть сзади пойдешь, – говорил Виктор, не обращая внимания. – Она будет давить на нас, тебе будет полегче. Сможешь выстрелить.
– А если у меня не получится? – Голос Шатуна, и без того низкий, вдруг охрип. Он облизнул губы. – Я ведь еще никогда…
– Должно получиться! – рявкнул Виктор. – Выхода другого у нас нет… Парень ты крепкий, так что должен взять на себя самую трудную работу.
– Да, хорошо…
Даже в неверном свете подфарников было заметно, как запунцовели щеки Шатуна. Не ожидал он, что вечно ехидный Виктор так высоко его оценит… Шатун закусил губу, но все-таки краешек смущенной улыбки просочился.
– А можно, я со своим? – осмелел он. – У моего рукоятка нормальная, тяжелая. А то этот совсем маленький и легкий, отдача, должно быть, как молотком по пальцам…
Виктор пожал плечами – уже прежний, ехидный и равнодушный:
– Никто и не обещал, что будет легко.
– Нет. Придется с этим. Патроны специальные, – сказал я.
Достал из кармана гроздь патронов и присел к подфарнику, чтобы лучше было видно. Борис пригнулся к моему плечу, вглядываясь. Я щелкнул ногтем по красновато отливающей головке пули. На полированном металле чернел крест.
– Пуля подпилена, видишь? Когда входит в тело, раскрывается цветком. Четыре куска свинца да еще медный задник. Раздирает так, словно не одна пуля, а всю обойму туда всадил. Главное, суметь подобраться к ней и выстрелить. Хотя бы один раз.
Шатун кивнул. Очень серьезно.
Виктор за его плечом отвернулся, пряча косую ухмылку.
– А запасную… можно?
– Нет. Если пяти патронов тебе не хватит, то…
Я замолчал. Просто покачал головой.
Шатун гулко сглотнул.
– А если…
– Пора, – сказал Гош.
В его руках красновато блестел серебряный медальон – на самом деле, крошечная музыкальная шкатулка. Скрипнула пружина, заводя механизм, и тихо полились звуки. Серебристые постукивания, выстраивающиеся в ритм.
Не очень быстрый ритм, с довольно сложным рисунком… если бы я не слышал его тысячи раз.
Я знаю его наизусть. Каждый жесткий щелчок основной темы, каждый колокольчатый звяк контртемы, каждый металлический присвист третьей линии, висящей где-то далеко позади за первыми двумя, но помогающей им сплестись в единое целое…
Я шел, слушая его, предугадывая каждый звук, и отдаваясь на волю ритма. Пусть обволакивает, пусть пропитывает меня. Мои мысли, движения, пульс – весь я привычно подстраивался под этот ритм, и рядом со мной так же пропитывались этим ритмом Гош, Виктор, Шатун. Все. Мы все – четыре части одного целого…
* * *
Едва мы перевалили через холм, зарядил дождь.
Капли мелкие, но частые и жутко холодные. Лицо сразу одеревенело. Тихий шелест заполнил все вокруг, скрадывая звуки…
Небо заволокло, лишь над дальним краем лощины – узкая полоса, где еще просвечивают звезды, но и их уже съедали верхушки первых дубов. Мы спускались. Темнота вокруг казалась густой и плотной. Это плохое место.
Это плохое место!
Меня почти трясло, мне хотелось развернуться и бежать прочь… и лишь серебристый перезвон удерживал меня. Я хватался за него, как за соломинку, заставлял себя идти вперед.
Шаг за шагом вперед.
Чувствуя, что это место плохое, что мне туда нельзя, но я шел. Потому что должен.
Шел я так уже, кажется, целую вечность…
Шаг, еще шаг и еще один. За едва заметным силуэтом Виктора.
Слева и чуть сзади Шатун, под его ногами то и дело шуршали листья. Гош где-то справа – его шагов я не слышал, и если бы не перезвон шкатулки в его руках, то Гоша вообще не заметить.
Фонарь все ближе, все ярче. То пропадал, то появлялся за невидимыми ветвями дубов, подмигивая, – колкий всевидящий глаз…
Мы шли не прямо к дому, а обходили его правее. Так, чтобы пересечь подъездную дорожку метрах в двухстах от дома.
Теперь вокруг фонаря была видна и стена дома, которую он освещал. И терраса с двумя лестницами, и земля под ними. Если даже они забыли фонарь горящим случайно, то кавказец, или кто там сейчас на кухне, должен видеть, что весь двор под окнами залит светом как днем. Уж сто раз мог бы пойти и выключить…
Мы вышли на дорогу и повернули к дому. Теперь фонарь бил прямо в глаза.
– Не нравится мне это, – сказал Виктор. – Не нравится… Гош! Чего молчишь?
Гош шагал совершенно бесшумно – тихий перезвон музыкальной шкатулки летел сам собой в темноте справа от нас.
– Надо сдвигать время атаки, – сказал Виктор. – Ровно в полночь начнем, не раньше.
– А мальчишки? – наконец-то отозвался Гош.
– Мальчишки… – прошипел Виктор сквозь зубы.
– Без четверти, – сказал Гош. – Тогда успеем вытащить.
– Да к черту мальчишек! – не выдержал Виктор. – Достали меня эти телячьи верования! Идиотизм какой-то: мальчишку им надо спасти, и хоть весь мир вдребезги… Хватит! На одной чаше весов – те мальчишки, а на другой – мы! Чем их две жизни ценнее наших? Четырех наших жизней?!
– Тебе этого не понять, – сказал я.
– Да, – неожиданно спокойно сказал Виктор. – Боюсь, мне этого не понять, Храмовник. Или, может, они, когда вырастут, станут не двумя обычными мужиками, а кем-то особенными? – почти вкрадчиво осведомился он. – Крылышки прорежутся, перышки и нимб?
Я промолчал. Гош тоже.
– Гош! Лучше начать позже, когда она будет занята ритуалом. У нас будет больше шансов… Гош, твою мать! Слышишь ты меня или нет?! В полночь. Ровно. И ни минутой раньше.
– Без четверти, – отозвался Гош. – Мы их вытащим.
– Да не их спасать нас Старик послал, а за книжкой! – не выдержал Виктор. – Книжка нам нужна, а не мальчишки. Она этих мальчишек, если Храмовник не напутал, больше полусотни уж в землю положила. И двумя больше, двумя меньше – роли не играет… Хватит в благородство играть, Гош! Нам самим бы живыми остаться!
– Мы их вытащим, – сказал Гош.
– Гош…
Перезвон шкатулки больше не двигался, замер на одном месте.
До дома осталось метров сто пятьдесят. Соваться ближе пока не стоит.
– Гош!
– Все, – отрезал Гош. – Не суетись. Идите.
Он остался на дороге, а мы пошли влево.
Здесь дорога проходила впритык к косогору. Небольшой – метров пять в высоту, но почти отвесный. Пришлось карабкаться, хватаясь за кусты. Мокрые прутья скользили в руке, изгибались, норовя вырваться.
А когда поднялись вверх, оказались в темноте. В сторону дома холм поднимался еще выше, закрыв фонарь. Снова опускается уже у самого пруда.
Темно стало, хоть глаз выколи. Из ничего сгущались стволы, толкаясь в выставленные руки. Серебристый ритм, за который я цеплялся, как за соломинку, остался позади вместе с Гошем. Пропал, растворившись в шуршании дождя…
Что-то мазнуло по щеке – чьи-то мокрые, окостеневшие от холода пальцы.
Я шарахнулся в сторону, чуть не заорав, но тотчас сообразил, что это просто ветка. Низкая ветка и мое переполненное страхом подсознание…
– Что?.. – шепнул Шатун.
Над самым моим ухом. Я едва не налетел на него.
– Да ничего, это у Храмовника нервишки шалят, – бросил Виктор. – А, Храмовник? Что, совсем мурашки замучили? Каждый миг за пять?
– Зато тебе явно полегчало, – пробормотал я. – Ничего… Сейчас фонарь появится, и мои мурашки на тебя перескачут.
– Зря смеешься, Крамер… – уже мрачно сказал Виктор. – Уж больно этот фонарик на приманку похож… Будто приглашает она нас…
Фонарь, будто ждал, вынырнул справа от нас. Запрыгал за стволами, подмигивая.
И правда – будто приглашение… Билет в одну сторону.
– Если они о нас знают, если она нас ждет, то фонарь бы не зажигали, – сказал я. – Если сука настороже, она заметит нас без всякого фонаря. И предупреждать нас ей незачем.
– Предупреждать – незачем, – согласился Виктор. – Вопрос в том, предупреждает ли она нас или…
Виктор замолчал.
– Или?.. – нервно отозвался Шатун.
– Или отвлекает.
– От чего? – спросил я, с трудом скрывая злость.
Господи! Только его опасок и предположений мне еще и не хватало для полного счастья! И так-то хочется все бросить и бежать… Нестись обратно к машинам. Прочь! Как можно дальше, и гори оно все синим пламенем! Это плохое место. А тут он еще, со своими страхами…
Фонарь подмигивал из-за ветвей, высматривая каждый наш шаг.
Мы медленно обходили дом по широкой дуге. Ближе нельзя. Как бы не почувствовала нас раньше времени…
– Да от чего угодно… – снова подал голос Виктор. – Может быть, от тебя, Храмовник?
– Ты это о чем? – раздраженно отозвался я.
– Да о том же… – мрачно сказал Виктор. – Гоша можно понять, он на детях помешанный. А ты-то?
Господи, как же он меня достал!
– Что – я? – процедил я сквозь зубы.
– Тебя-то почему так тянет туда? Будто била она тебя не отгоняя, а приманивая. Чтобы ты вернулся сюда несмотря ни на что. Да не один, а привел вместе с собой всех своих. Чтобы ей накрыть всех разом и больше уж не беспокоиться… А, Храмовник? – Виктор перестал ухмыляться. – Тебя-то туда что так тянет?
Что тянет…
Лицо в зеркале – мое собственное лицо! – которое не сразу узнать. Потому что не хочу я узнавать себя в этом перепуганном до ужаса мальчишке. Потому что та чертова сука, сама того не желая, докопалась, достала туда, где…
Я тряхнул головой.
Я знаю что. Только объяснять это ему – черта с два! Перетопчется.
– Кажется, тут. – Я остановился.
А Виктор с Шатуном должны идти дальше, за дом. Виктор останется напротив черного выхода, а Шатун пойдет еще дальше, пока не окажется напротив меня через дом.
Но Виктор тоже остановился, не спешил идти дальше.
– Так что же, Храмовник?
– Я тут. А вам дальше.
– Да? – Виктор хмыкнул. – Ну-ну… Мы-то пойдем дальше, конечно… Но дело, может быть, и в другом, – сказал он неожиданно спокойно, почти вкрадчиво. – Ты ее песика пришиб, да? Так, может быть, она его уже нашла. С переломанным хребтом. И кое-что сообразила. А? И другого себе завела. И вышколила его еще покруче первого. Чтобы он и по ночам вокруг дома прогуливался, А?.. Вот для того фонарь и нужен – наше внимание отвлекать, пока песики к нам сзади будут подбираться. Чтобы в отсветах фонаря не так были заметны их желтые глазки. В полной темноте они слишком заметно светились бы…
В косом свете далекого фонаря я видел, что он ухмыляется. Не верит он в это все, конечно же. Так, на нервах моих поиграть… Знает, что это такое – эхо прогоняющего удара.
– За три дня даже ей не вышколить еще одного волка.
– Да ну?.. И кто сказал, что одного? Может быть, парочку? Или сразу трех. Двое на руках виснут, третий рвет горло уже без всяких проблем… – Он хмыкнул и взял Шатуна за руку. – Пошли, мишка-оторва. Не будем мешать нашему Храмовнику представить этих трех милых волчат…
Несколько шагов я еще различал их, потом они перешагнули линю тени, угол дома прикрыл их от фонаря. Потерялись.
Я остался один.
Это плохое место…
Я знал, что они где-то там, идут в темноте. Знал, что Гош по другую сторону дома, на дороге. Знал, но чувствовал, что я здесь один.
Есть только дом, нависающий над фонарем, надо мной, надо всем миром. И чертова сука в нем.
Это плохое место!
Глаз фонаря, следящий за каждым моим движением. И шелест капель, в котором тонут все прочие звуки…
Я один. Совсем один. И…
это плохое место.
Я вдруг явственно почувствовал чей-то взгляд. Сзади, в спину.
К черту, к черту! Это все шутки подсознания! Эхо ее удара – и рикошет дурацкой шутки Виктора! Нет там никого, просто не может быть. За три дня ей не выдрессировать волков. Да она даже того Харона еще не нашла, скорее всего. Не должен был он еще всплыть – вода-то сейчас почти ледяная…
Но я ничего не мог с собой поделать. Кусая губы, злясь на себя, но все-таки поджался и резко обернулся. Цепко хватая взглядом все, что позади: отсветы фонаря на мокрых стволах дубов, черные тени за ними, отсветы на земле, неровной от взмокших листьев… выискивая два сияющих глаза, внимательно наблюдавших за мной.
И медленно выдохнул. Злясь на себя еще больше. Конечно же никаких глаз не видно. Потому что нет никаких волков. Нет!
И не могло быть. Она не всемогуща. Одно дело – заставить кого-то делать что-то нужное ей, когда она рядом. Когда она запустила в голову свои ледяные щупальца… Но стоит ей отпустить человека – и он снова станет самим собой.
И после второго раза в себя придешь.
И после третьего… Наверно…
Чтобы надолго подчинить человека и заставить его делать в точности то, что ей хочется от него, когда ее самой уже нет рядом, для этого нужен не один десяток вторжений. Не одна неделя упорного труда, и даже не один месяц. Потому они и заводят себе постоянных слуг.
А изменить животное еще сложнее, чем человека. Мозг у волка устроен проще, конечно, но ей от этого не должно быть легче. Волк почти не сопротивляется вторжению. Но, подчинив его, что с того пользы? Вариантов поведения у него куда меньше. Что-то сложное – надо создавать заново, с нуля. Но сначала сломать врожденные варианты поведения, а у волка они закреплены куда тверже, чем у человека…
Так что изменить волка так, как она изменила Харона, еще сложнее, чем сделать слугу из человека.
Вроде бы…
Вроде бы так. А может быть, и нет. Я ведь не чертова сука. Могу только слушать размышления Старика да сам потихоньку догадываться. А как уж оно на самом деле…
К черту, к черту эти предательские мыслишки!
Я сдвинул рукав, поймал отражение фонаря на часах. Без двадцати девяти. Еще четырнадцать минут…
Чертова сука, должно быть, уже в подвале. Запаливает свечи вокруг алтаря. Обычно там горит каждая шестая свеча, но этой ночью будут гореть все.
Секунды тянулись медленно и тяжело. Стрелка часов будто замерла.
Без двадцати семи…
Я стоял, глядя на стрелку и облизывая губы – почему-то жутко хотелось пить. Все бы отдал за глоток воды! В кармане есть фляжка коньяка, но как раз сейчас нельзя ни капли спиртного.
Без двадцати пяти…
Можно. Теперь можно, не опасаясь перегореть раньше времени.
Я облизнул губы, сухие как бумага, отлип от дерева и стал расстегивать плащ.
Ну вот, сейчас и узнаем, на что она способна.
Я медленно – пока еще символически, больше не ногами, а глазами, мыслями, нутром – двинулся вперед. Готовясь, нацеливаясь, чтобы осталось лишь спустить курок.
Отбивая в голове серебристый ритм. Собирая – не столько сознательно, сколько рефлекторно, в дальней комнате души – букет эмоций, которые должны быть во мне, когда все начнется. Вытаскивая их из себя, лелея, защищая от невыносимого ветра…
это плохое место!
Выкинуть эту дрянь! Выжать из себя! И приелушиваться к тому, что останется. Вот-вот в голове повеет холодок – настоящий холодок. Знак, что она нас заметила.
Только бы новичок не вошел слишком рано. Или не запоздал. Дело даже не в нервах, просто мы с Гошем и Виктором уже привыкли к ухваткам друг друга, а вот он…
Я остановился. Сердце в груди бухнуло и – замерло. Воздух в горле застыл непробиваемой пробкой, не давая вдохнуть. Мысли вышибло, в голове стало пусто-пусто.
Справа от меня – два ярких огонька.
Мигнули, скрывшись за стволами дубов, и снова сияют. Ярче и ближе…
Я попятился назад и чуть не заорал – что-то ударило меня в спину.
Лишь через миг понял, что это дуб. Всего лишь ствол. И в тот же миг наваждение пропало. Огоньки слишком далеко, слишком яркие. Не волчьи глаза.
Нахлынуло облегчение, но всего на миг. Потому что если это не волчьи глаза…
Огоньки нырнули вверх, снова опустились. Но не так, как подпрыгивали бы глаза бегущего зверя. И не фонарики в руках людей. Больше всего это походило…
Черт возьми! Я оглянулся влево, где дом, – на фонарь, сияющий в темноте. Ярко, слепя, заметно даже издали. Как приглашение.
Поглядел вправо. На два желтых огонька, то и дело пропадающих за стволами далеких дубов. Там же дорога!
И мальчишек – двое… Виктор сказал: не бывает, чтобы одна сука приносила в жертву двух мальчишек за один раз…
Озарение было ярким, как удар в ухо. Я до боли закусил губу. Ну да, второй мальчишка… Чертов пижон! Накаркал!
Теперь понятно, почему их двое. Один для себя, второй для подружки. Еще одна чертова сука. Едва ли сильнее той, которая в доме, – куда уж сильнее-то?! Но если она подружка той… Близка до такой степени, что они вместе совершают ритуал… Если она слабее, то самую малость.
Сквозь ветви опять сверкнули фары – машина ехала быстро.
Гош! Он ведь должен заходить к дому с той стороны, как раз по дороге! Та чертова сука, что в машине, заметит его. И если она хотя бы вполовину сильна, как та, в доме…
Я развернулся и побежал. Не сдерживая движений, не стараясь ступать бесшумно, не обращая внимания на громкое чавканье мокрой листвы.
И все равно бежать быстро не получалось. Чертово новолуние! Я бежал выставив руки, то и дело натыкаясь на шершавые стволы дубов, выраставшие из темноты. Далекие блестки фар только мешали.
Нарастающий шум машины, дубы, выпрыгивающие из темноты, скользящие за деревьями фары…
Не успеть. Она уже подъезжает к пруду. Она там, где Гош должен начинать атаку. И убежать на сотню метров он не мог…
Двигатель сменил тон, машина тормозила.
Ну вот и все… Едва ли бы мы и вдвоем с ней справились, но одному у Гоша точно никаких шансов. Она уже заметила его, она его уже сломала…
Надо остановиться. Надо поворачивать. Ему уже не помочь.
Это плохое место.
Остановиться… Назад…
Ноги налились свинцом, не желая идти вперед, в груди была холодная пустота. Тело знало, что вперед нельзя. Только назад. Назад!
Стиснув зубы, я наклонялся вперед, кидал вперед непослушные ноги… Вперед, где все темнее и темнее. Пригорок слева закрыл меня от дома, от фонаря. Обрезал последние крохи света. Лишь темнота.
Это плохое место.
Я бежал, натыкаясь на стволы, выскакивающие из темноты, а подъем все не кончался. Я бежал вперед, а вокруг была одна темнота. Ни фонаря у дома, ни фар машины. Я ничего не видел. Я потерял и звук мотора. Где она? Проехала? Успел Гош ее заметить и уйти с дороги? Или…
Где машина?! Если они заметили и остановились, то где?!
И где Гош?!!
Это плохое место.
Кажется, я уже минуту, час, вечность бегу через темноту, натыкаясь на вырастающие из ниоткуда стволы, мокрые и шершавые, – и значит, где-то совсем передо мной обрыв. До самой дороги. Только где она, черт бы ее побрал?! Сколько до обрыва осталось?!
И еще я ждал, искал холодное касание у себя в голове. Ледяной ветерок, стискивающий голову изнутри. Мои мысли, чувства, желания… Но ничего этого не было.
Словно ее уже не было поблизости. Будто она в один миг сломала Гоша, раздавила его, как мышонка, и уехала дальше к дому, даже не остановившись… Гош ведь был у самой дороги. Если он не заметил их вовремя и оставался, пока фары в упор не осветили его… Он даже не успел подумать о том, чтобы отбежать от дороги. Паучиха взялась за него с нескольких метров… Один на один… Сломала его…
Нет, не может быть! Как бы ни была сильна эта чертова сука, но не могла же она сломать его за несколько секунд?!
Или могла?..
Это плохое место.
Зачем я пришел сюда во второй раз? Я ведь чувствовал, что пропаду здесь. Знал это. Мы все пропадем здесь, прямо сейчас…
Стиснув зубы, я бежал вперед. Где кончается этот чертов подъем?! Ни черта не видно! Если они остановились на дороге прямо под обрывом, и Гош уже не сопротивляется, и тут я вывалюсь к ним из леса – на те же несколько метров, тоже один, да еще, не дай бог, навернусь с обрыва…
Страх накатил новой волной. Стоять, стоять, стоять! Только сам погибну, Гоша уже не спасти…
Но я бежал. Вперед. Вперед. Если остановлюсь – то все. Тогда уж точно не побегу дальше. Нет, не верю, что она смогла сломать Гоша так быстро! Не хочу верить!
Я бил по ветвям, налетающим из темноты, и рвался вперед, мотая головой, чтобы отогнать эти мысли, рыча от злости на все вокруг, на самого себя – пусть ярость, только не дать страху захватить меня!
Что-то налетело на меня из темноты, я ткнул руками, защищаясь от очередного дубового ствола… но под руками была не шершавая кора, а что-то гладкое… И спереди, и слева… И что-то схватило меня сзади за плащ…
Я закрутился на месте, пытаясь вырваться, но вокруг была лишь темнота, и руки упирались лишь во что-то мокрое и гладкое, а за плащ схватили еще крепче, и вокруг меня суетились, большие и сильные… куда сильнее меня…
Это плохое место.
Я не мог понять, что это окружило меня, наваливаясь со всех сторон из темноты… Я словно провалился из леса, ночи и шума дождя во что-то похожее, но иное. Оно затягивало меня, как затягивает взгляд узор на «живом» переплете, на котором привычная реальность словно истончается, открываясь во что-то иное, в то, что обычно отгорожено…
Я бы закричал, если бы у меня не перехватило от ужаса горло.
То, что хватало меня, надвинулось еще ближе. Дыхание, сильное движение, прямо передо мной…
А потом – через миг и вечность – я различил шепот.
– Влад, Влад! – дышали мне в ухо. – Стой!
Я перестал отбиваться. Замер.
Словно окатили ледяной водой. Сумасшествие схлынуло так же быстро, как и накатило. Я хватал ртом сырой воздух. То, что представлялось сплошным нечто, окружившим меня и хватающим со всех сторон, вдруг снова оказалось лишь лесом, дождем, темнотой и сильными руками Гоша. Его куртка. Вот что было этим мокрым и гладким под моими пальцами.
Он стоял сбоку и крепко держал меня, вцепившись в мой рукав. Я чувствовал, как сильно натянулась толстая кожа плаща под его цепкими, как хватка бультерьера, пальцами.
– Влад?..
– Там машина… – только и смог выдавить я.
– Проехала, – тихо сказал Гош. И не было ничего слаще того спокойствия, что звучало в его низком голосе. – Пошли быстрее.
Куда? – хотел я спросить, но Гош уже тащил меня.
Кажется, мы развернулись и теперь шли обратно. Туда, откуда я прибежал.
– Гош, она заметила тебя?
– Не знаю.
Чувство пространства постепенно возвращалось. Похоже, я добежал почти до самого обрыва. От того места, где Гош перехватил меня, до дороги не больше метров десяти, наверно. Ну, двадцать от силы… Слишком мало, чтобы сука не заметила Гоша, который был еще ближе… Или он сзади меня нагнал?
– Ты успел отойти?
Успел отбежать, а потом снова подошел, когда перехватил меня?
– Нет, – сказал Гош.
– Но тогда…
– Не знаю! – отрезал Гош, таща меня вперед. – Спала?
Спала…
Об этом я не подумал. А зря. Они ведь тоже люди – ну, отчасти, по крайней мере. Если дорога была долгой, вторая паучиха могла и уснуть. Если эта сука такая же, как та, что живет в доме – со своим водителем и красавчиком на побегушках, – то она ведь не водит машину сама. Развалилась на заднем сиденье, размякла от долгой езды по бездорожью, разморило ее, да и уснула. Если и заметила Гоша сквозь сон, то пока проснулась, пока разобралась, что ее разбудило, – машина уже проехала дальше, унеся чертову суку на безопасное расстояние.
Впереди справа показался свет. Фонарь. Чертов фонарь. Мы уже обошли холм.