Страница:
Но его не было.
Мотор ворчал все тише, машина была все дальше от меня, мембрана под моими пальцами прогнулась, я чувствовал, как она пружинит, чтобы вернуться в обратное положение, едва я перестану давить, но чертова гудка не было. Не было!
Сквозь злость и обиду вынырнуло что-то:
…удар снизу, и кресло, бьющее в бок…
…что-то острое под рукой, больно поранившее руку и вылетевшее вниз, когда я пытался зацепиться, смягчить удар…
Ключ. Я же случайно выбил ключ зажигания!
Я еще слышал шум мотора, или мне казалось, что я его слышал. Наверно, если бы я нащупал ключ, завел машину и яростно надавил на мембрану, Гош еще мог бы услышать. Может быть.
Только у меня больше не было сил.
Пальцы соскользнули с мембраны, рука упала. Все тело превратилось в бессильную медузу, и на этот раз я знал – это уже навсегда.
Тонущий иногда оказывается над волной – сделать последний глоток воздуха, кинуть прощальный взгляд…
Боль накрыла меня и сомкнулась, уже не выпуская.
Глава 7
Мотор ворчал все тише, машина была все дальше от меня, мембрана под моими пальцами прогнулась, я чувствовал, как она пружинит, чтобы вернуться в обратное положение, едва я перестану давить, но чертова гудка не было. Не было!
Сквозь злость и обиду вынырнуло что-то:
…удар снизу, и кресло, бьющее в бок…
…что-то острое под рукой, больно поранившее руку и вылетевшее вниз, когда я пытался зацепиться, смягчить удар…
Ключ. Я же случайно выбил ключ зажигания!
Я еще слышал шум мотора, или мне казалось, что я его слышал. Наверно, если бы я нащупал ключ, завел машину и яростно надавил на мембрану, Гош еще мог бы услышать. Может быть.
Только у меня больше не было сил.
Пальцы соскользнули с мембраны, рука упала. Все тело превратилось в бессильную медузу, и на этот раз я знал – это уже навсегда.
Тонущий иногда оказывается над волной – сделать последний глоток воздуха, кинуть прощальный взгляд…
Боль накрыла меня и сомкнулась, уже не выпуская.
Глава 7
БЕЛОЕ УТРО
В сознание я пришел рывком. Меня словно не было – и вдруг появился.
Я не двигался, и память моя тоже будто застыла. Я помнил все, что со мной произошло, но все это казалось далеким, закостеневшим, как оса в куске янтаря. Словно это было не совсем со мной. С каким-то другим «я».
Боли не было. В голове пусто и легко. Еще не открывая глаз, я понял, что вижу теперь нормально. Веки розовато просвечивали, и ощущение света за ними было равномерным: и справа и слева.
Я открыл глаза и зажмурился.
Белый светящийся мир.
Белое небо, белая земля, белые деревья…
Света было так много, что глазам стало больно. Я щурился, давая глазам привыкнуть.
Ветви деревьев словно двоились в глазах: черные снизу, сверху ослепительно-белые, почти сливаются с небом, залившим все вверху насколько хватает глаз, равномерным белым слоем облаков. Совершенно невозможно угадать, где за ними солнце. И есть ли оно вообще за этим странным небом…
Совершенно непонятно, сколько сейчас времени. Обычно это чувствуешь – хотя бы то, утро сейчас, полдень или уже надвигаются сумерки, но сейчас я даже этого не мог понять. Было странное ощущение, будто здесь всегда так: белое небо, а когда чуть отводишь взгляд, оно начинает казаться сероватым, со свинцовым оттенком. Будто время вообще перестало существовать.
Кусты, земля – все белое. Вдали, за стволами, даже не понять, где кончается земля и начинается небо…
Оказалось, я сижу за рулем. Странно, я совсем не помню, чтобы садился. Помню, что валялся на сиденьях, не зная, куда деваться от боли…
Но я сидел очень прямо. Руки покоились на руле, будто я ехал всю ночь да так и заснул. Тело мое было замерзшим, мышцы скованы, я чувствовал это, но сам холод почти не ощущал. Может быть, я так к нему привык, что перестал замечать?
Правая рука не дрожала.
Я пошевелил пальцами – может быть, я вообще ее теперь не чувствую, но пальцы шевельнулись, и я их чувствовал. Чуть скованные от холода, но вполне слушаются. И холодный руль под ними чувствую. С рукой все в порядке…
И все-таки я не мог отогнать ощущение, что что-то очень не в порядке. Надо мной властвовала странная уверенность, что это не тот мир, в котором я вчера ночью потерял сознание.
…тонул, проваливался, погружался куда-то…
…реальность истончалась, открывая проход тому, что раньше было отгорожено…
Вчера я проваливался сквозь что-то, а сегодня я провалился. Куда-то.
Ощущение это было так сильно, что я обернулся. Там была заснеженная поросль, взбиравшаяся вверх. За ней угадывалась полоса, пустая от деревьев. Просека. Все так, как и надо.
И все-таки наваждение не проходило. Может быть, во всем виноват был первый снег, накрывший мир новым платьем.
Может быть, в этом все дело – в непривычности. Может быть… Но все же меня грызло чувство: что-то случилось, что-то не так.
Будто я пропустил что-то. Упустил нечто очень-очень важное. И теперь это непоправимо…
Ночью многое пошло не так, как надо, но дело было не в суке и усатом. Не в них. И даже не в том, что я чуть не умер. Не умер же, а это главное! Но было еще что-то…
Пока я искал ключ, вставлял его в замок и поворачивал, никак не мог отделаться от ощущения, что это не машина, а лишь видимость. Игрушка, снаружи похожая на машину, но внутри такая же пустая, как пластмассовый пупсик. Ключ, конечно, повернется, но толку-то…
Машина завелась.
Я подал назад, «козлик» проломился сквозь кусты и, рыча от натуги, вздыбился и пошел задом на осыпь. Кусты по бокам расступились, и я затормозил.
Снова навалилось ощущение, что это не тот привычный мир, в котором я был вчера. Я помнил вчерашнюю дорогу – темный коридор между деревьями, темный и черный. Сейчас же – светлая складка в белоснежном лесу.
Слева, за изгибом просеки, прямой участок дороги, метров в восемьдесят. Вон и крыша дома, перед ним арка, сложенная из камня…
Сердце бухнулось в груди и замолчало. Их машины под аркой не было!
Я развернулся, рванул машину туда – я не мог поверить своим глазам! – и, только проехав метров пятьдесят, заметил «ауди». Просто запорошило снегом, и она почти слилась с припорошенными кустами и белой аркой.
Она стояла перед аркой, почти перегородив дорогу. Там же, где ее бросил усатый, когда вмазался задним крылом в правую опору арки…
Но беспокойство не прошло. Я вдруг понял, что машина ничего не значит. Она и должна была остаться. А вот сама сука и ее слуга…
Их трупов не будет.
Я найду кострище, но их тел там не будет. Здесь, в этом мире, остался я – и эта дорога, машина, арка, дом, кострище… А суки и ее слуги нет. Они меня перехитрили. Их тут нет. Они все еще живы.
Я стиснул руль, тряхнул головой, пытаясь прогнать сумасшедшую мысль, но это было сильнее меня. Я чувствовал, что что-то произошло этой ночью, пока я был без сознания. Что-то непоправимое…
Я остановился перед «ауди», запорошенной снегом так, будто ее облили слоем белой краски, даже окна угадываются только формой. И это странно, слой снега совсем тонкий. Едва толще бумажного листа, кажется. Но сам снег мелкий-мелкий и цепкий, как краска.
Ни разу в жизни не видел такого снега…
Это не мой мир. Не тот мир, в котором я прожил почти двадцать лет…
Я до боли сжал руль. Надо собраться.
Единственный способ убедиться, что их тела сгорели, это пойти и посмотреть. Кости должны были остаться среди остатков костра. Они мертвы оба. И сука, и ее слуга. Мертвы, мертвы, мертвы! Должны быть мертвы!
Но прежде чем вылезти из машины, я нащупал в кармане Курносого. Достал его, разомкнул рамку. Поглядел на сверкающие донышки пуль, закрыл. Сунул револьвер в карман.
Смешно. Смехотворно! Они мертвы, должны быть мертвы.
Но я знал, что, если бы в бардачке оставались еще запасные обоймы, я бы и их рассовал по карманам.
Я выключил мотор. Теперь ничто не оттягивало выхода из машины. И я понял, что не так уж и хочу выходить…
Но и уехать, не убедившись, что тела никуда не делись, я не мог.
Я заставил себя взяться за ручку, толкнул дверцу. В лицо ударило холодом. Я вдруг понял, насколько же здесь стало тихо.
Стараясь не скрипеть плащом, вылез.
Ни ветерка. Воздух неподвижен и прозрачен – кристальный. Слой снега тонкий-тонкий, чуть толще слоя краски. Просто чудо, что удержался и не растаял.
Я прошел под аркой, пошел по гравийной дорожке к дому. Следы оставались на белоснежной земле, будто мазки краски, рисующие новый мир.
Перед крыльцом я встал. Дом, побеленный снегом и мертвый, глядел на меня окнами-зеркалами. На стеклах лишь отражения ветвей. Внутри слишком темно, чтобы что-то разглядеть…
К черту, к черту! Это глупо! Там никого нет! Нет и быть не может!
Да, глупо. Смехотворно. Но я туда не войду!
Не вынимая руки из кармана, стискивая рукоять Курносого, я пошел в обход дома. Дорожка шла под самой стеной дома, впритык к фундаменту. Справа на дорожку наступали разросшиеся кусты. Цеплялись за плащ, мне пришлось идти боком, прижимаясь к стене.
Было тихо-тихо, до ватного звона в ушах. Я невольно ступал все медленнее, стараясь не издавать ни звука. Когда проходил под окнами, пригибался, будто кто-то в доме мог меня заметить.
Злился на себя за это, но и под следующим окном тоже пригибался… А потом повернул за угол и оказался у черного входа.
Здесь было иначе. Среди белого яркими пятнами краснели плетеные стеночки, увитые девичьим виноградом. Мазки другого мира, который реальнее того, что остался мне…
Кострища не было.
Лишь через два тяжелых удара сердца я понял, что оно все еще здесь, там же, где я его оставил. Просто снег припорошил и его.
Горло пересохло, сердце стучало по ребрам.
Косясь на приоткрытую дверь и полоску темноты за ней, я не мог рассмотреть там ничего, но это не значит, что там ничего нет, – я прошел к углям. Обошел их так, чтобы дверь была передо мной, за кострищем, и только теперь рискнул осмотреть угли внимательнее.
Нашел ветку. Минуту колебался, перекладывать ли револьвер в левую руку. Правой ворошить, конечно, удобнее, но…
Чертов трус! Какой же трус, господи!
Но я ничего не мог с собой поделать. Пистолет я оставил в правой руке, а ворошил левой. Неудобно, зато так спокойнее.
Черная зола рассыпалась по белоснежному снегу. И – кость. Порядком обгоревшая, но совершенно точно – кость. Кусочек лопатки или тазовой. А вон еще одна косточка и еще…
Какой-то миг я просто не верил своим глазам. Так убедил себя, что что-то случилось и костей здесь не будет, что теперь не сразу мог поверить, что ничего с их останками не случилось.
Я рассмеялся. Смех вышел безрадостным и усталым. Напряжение спало, а без него я стал как шарик, из которого выпустили воздух. Я поник и вдруг почувствовал, насколько же вокруг холодно и как я замерз. Я поежился, сунул револьвер в карман и закутался в плащ.
А еще я был голоден. Бог мой, до чего же я, оказывается, голоден! Меня даже подташнивало. А в бардачке, между прочим, кулек пирожков. С мясом. Я вспомнил их вкус – никто не готовит пирожки с мясом так, как тетя Вера! – и слюна тут же наполнила рот, а в животе длинно заурчало.
Почти бегом я бросился обратно. Шагнул к крыльцу – через дом пройти проще, чем протискиваться вдоль цеплючих кустов, но потом передумал. После пуль много крови, после подпиленных особенно. И не только крови. Сразу после убийства запах плоти едва замечаешь, но через несколько часов, когда плоть начинает гнить, а запах копится в комнатах…
К черту, к черту.
Я рысцой обогнул дом, запрыгнул в машину и захлопнул дверь. Первым делом включил обогреватель, а потом достал из бардачка пирожки. Ум-м! Один аромат чего стоит! Я впился в пирожок, в два приема проглотил его и принялся за следующий. Все бы хорошо, да всухомятку плохо… Я вытянул из кармана фляжку. Коньяк обжег горло, а потом разлился теплом в животе.
Хорошо… И ей-богу, я это заслужил… Я пихал в рот пирожки, упиваясь сочным вкусом мяса. Когда тетя Вера пихала кулек, он казался чудовищно большим. Будто не угостить решила, а на неделю меня питанием обеспечить. Однако пирожки кончились на удивление быстро. Когда я, сыто отдуваясь, отвалился на спинку, остался всего один.
Я раздумывал, не добить ли и его, один в поле не воин…
И тут вспомнил.
Я забыл и про пирожок, и про остатки коньяка, которые еще можно было посмаковать напоследок.
Машина ночью!
Что, если это были вовсе не Гош с Шатуном? А те внимательные ребята на черном «мерине» со странным пурпурным отливом.
Привезли тех двух молоденьких жаб к моргу, а старой жабы нет. Ни вечером, ни в полночь, ни к утру… Гош уверен, что те ребята толковые. А что бы в таком случае сделали толковые ребята?
Обогреватель нагонял в кабину теплый воздух, но я все равно поежился. Может быть, мне очень повезло, что я не смог просигналить ночью…
Те ребята не остановятся на том, что просто осмотрели дом чертовой суки и кострище. После этого придут в движение и те силы, что стоят за ними…
А Гош и Шатун к этому не готовы.
Я скомкал промасленную бумагу вокруг пирожка, впихнул его в бардачок и стал разворачиваться.
В тончайшем слое снега чернели две полосы от шин «козленка». Я проехал по ним еще раз, притормозил, где просека петляла, потом снова поднажал. На сельской дороге машину кидало и встряхивало так, что стучали зубы, но я гнал вперед.
Вокруг уже не было белым-бело, тут и там чернели прогалины. Чем дальше, тем больше.
Когда я выскочил на асфальтированную дорогу, стало совсем черно. Ни снежинки, ни пятнышка снега. Лишь серые деревья, потрескавшийся асфальт и сырая грязь по обочинам. Будто здесь снега вообще не было, только дождь…
Будто и там, позади, был не снег – не просто снег, а…
…истончалась, истончалась, истончалась, открыв проход…
Я тряхнул головой и крепче вцепился в руль.
Хватит!
Но даже в тепле машины меня пробирал озноб. И снова вернулось ощущение, что что-то случилось. Что-то непоправимое…
Хватит! Хватит! Вон машина навстречу. Вон еще… А вон впереди, сейчас нагоню.
Живые, обычные люди. Мир не изменился. Все так, как и должно быть. Все хорошо.
Но холодок под ложечкой не отпускал. Что-то случилось…
Я притормозил, вытащил Курносого из кармана и бросил на правое сиденье. Чтобы был перед глазами, труженик. Спас меня вчера и еще спасешь, если потребуется.
Я включил магнитолу. Врубился режим случайного выбора, но я сразу отключил его. На флэшке много чего напихано, но сейчас я точно знаю, что мне нужно. Я отщелкал нужный номер альбома. Может быть, не самый лучший их альбом, но… самый бодрый? Не такой совершенный, как поздние, но определенно самый куражный. Море по колено с этой музыкой.
С первыми же аккордами прелюдии мне стало легче. А потом грянул бравурный Mega Therion, и не подпевать стало невозможно. Я прибавил ходу.
Дорога летела под капот, на соседнем сиденье весело подпрыгивал Курносый, и, хоть над головой висело свинцовое небо, я его едва замечал. На душе снова была весенняя капель, светило солнце и пахло тающим снегом, – как в тот день, когда я впервые услышал Theli. Словно окрыленный, я тогда мчался по улицам, забыв обо всем, прыгал через первые лужи, ослепленный солнцем и музыкой, и казалось, что все в жизни отныне будет вот так – ярко и радостно. Так же прекрасно, как этот миг и эта музыка. Так, как должно быть!
Стемнело, когда я еще подъезжал к Смоленску. Зажглись оранжевые фонари, а город встретил меня морем огней и суетой машин.
Побежали привычные места. Я глядел на панельные дома, на их окна, приветливо сияющие огнями, и на душе становилось теплее… А у дома Гоша будет совсем хорошо. На той детской площадке сейчас самый час пик. Вечернее столпотворение. Бабушки с внучками, мамки с грудничками на руках и в колясках, скрип старых качелей и гомон пузатой мелочи… Жизнь.
Так захотелось это все услышать, что я выключил музыку и опустил стекло. Вот и их поворот. Объехать скверик, отделяющий их от дороги…
Шум машин позади стихал, а я ждал последнего изгиба дороги. После него гомон налетит радостной волной. Губы сами собой расползлись в улыбку, радостную до глупости, но я ничего не мог с собой поделать. Да и не хотел. Пусть. Иногда можно.
А потом я повернул, и деревья перестали загораживать дом и площадку.
Рефлекторно я вцепился в руль и сбросил скорость еще прежде, чем понял, что вижу. В первый миг мне показалось, что я лечу на глухую стену.
Я так привык видеть, как из-за темных ветвей выползает длинная пятиэтажка, полная ярких окон… Но сейчас не горело ни одного окна. Дом – черная стена на фоне темного неба.
Электричество отключили? Но два фонаря вдоль дома горели, освещая дорогу. Хотя подключены наверняка к той же подстанции, что и дом…
«Козленок» катился по инерции вперед, уже не быстрее пешехода. Я искал глазами красноватые отсветы свечей в окнах. Так всегда бывает, когда отключают свет.
Но их не было. Ни в одном окне.
И детская площадка…
Ближний фонарь хорошо освещал ее. Двойные качели, похожие на скелет повешенной кареты. Песочница, на синем бортике которой выстроились руины песочных куличиков. Горка с потертым днищем. Дорожка для лазанья на руках. Скамейки по кругу площадки.
Все на месте, но все какое-то не такое. Качели не скрипели, по бортику песочницы не стучали лопатками и на скамейках не судачили мамушки-бабушки. Никого. Совершенно. И ни зву…
Кусты между дорогой и домом вдруг качнулись и двинулись на дорогу. Прямо передо мной!
Я врезал по тормозам, совсем останавливаясь. И лишь через ужасно долгую секунду понял, что это не куст двинулся мне наперерез. Вспомнил. Как раз здесь, перед краем дома, в кустах есть тропинка. Но еще никогда с нее не бросались мне под колеса!
Женщина, тащившая за собой двух детей, шагнула с тротуара прямо под машину. Будто целилась.
«Козленок» скрипнул колодками и встал намертво. В каком-то метре перед ними.
Они не спеша, как ни в чем не бывало, переходили дорогу. Мальчик был ближе ко мне, он прошел мимо машины, едва не коснувшись бампера рукой, но даже не повернул головы. Глаза не скосил!
И его мамаша… И сестренка, совсем маленькая… Они шли через дорогу, будто вокруг ничего не было, будто они одни в целом мире.
Я сжал ручку, но так и не открыл дверцу. Злость и желание вылезти и рассказать этой мамаше, какая она на всю голову дура, пропало, как не было.
Они шли ужасно медленно. Все их движения были ленивые и заторможенные, словно они шли сквозь воду. И глаза как у рыб. Три сомнамбулы. С открытыми глазами, ничего не замечая…
Шоссе с летящими машинами осталось далеко за сквером, здесь было тихо-тихо, только едва слышно урчал мотор «козленка» на холостом ходу. В этой тишине я слышал, как они шаркают.
Женщина шла в домашнем халате. Пояс почти развязался, и из-под зеленого халата выглядывала бежевая комбинация, белели груди. На мальчишке были легкие шорты и рубашка, на девочке простенькое старое платьице – только для дома, донашивать. И все трое были в тапочках.
Я снова взялся за ручку и снова не открыл ее. Не решился.
Сердце гулко ухнуло и куда-то провалилось. Я узнал их.
Узнал, хотя это было и непросто. Ведь это лицо манекена – я всегда видел его живым. Оно было совсем другим! Темные, как маслины, восточные глаза всегда искрились, а в уголках смешливых губ пряталась улыбка. Тетя Вера…
Они прошли через дорогу перед машиной, так и не заметив ни меня, ни машины, едва не сбившей их. Тетя Вера вздернула руку, помогая Соньке подняться на бордюр, и они пошли по детской площадке. Шли прямо на песочницу, но едва ли видели ее. А если и видели, то не понимали, что это такое.
Когда бортик оказался прямо перед ними, тетя Вера перешагнула его, снова задрала руку, помогая Соньке преодолеть высоту, а потом они пошли прямо по песку, увязая, но едва ли замечая, что идти стало труднее.
Я наконец-то заставил себя нажать на ручку, приоткрыл дверцу.
Медленно, осторожно. Давя на дверцу вверх, чтобы не скрипнула металлом о порожек. Словно я был тут вором. Я боялся даже кашлянуть.
Я бы выключил мотор, если бы думал, что это сделает меня незаметнее, но почему-то мне казалось, что привлеку внимание, как раз если выключу. Это так заметно, когда какой-то звук, к которому успел привыкнуть, вдруг пропадает….
Тетя Вера перетащила Соньку через бортик песочницы, сбив два песочных куличика, и, все так же держа за руки, тащила детей дальше, к горке. У Сашки слетел один тапок, но тетя Вера этого не замечала. Сашка, кажется, тоже.
Очень медленно я вылез и выпрямился.
Тишина давила. Едва слышное урчание машины тонуло в этой тишине, как свет фонарика в дождливой ночи.
Пустая детская площадка, черный дом… Накатило необоримое ощущение, что все вокруг – и пустая детская площадка, и темный дом – это всего лишь странная декорация. Здесь никто не живет.
Ни одной живой души… А тетя Вера?
Я оглянулся на них, с ужасом понимая, что они кажутся мне механическими куклами, но никак не живыми людьми.
– Тетя Вера… – Я не узнал собственного голоса. Горло сжало. – Тетя Вера!
Не обращая внимания, они шли дальше. Медленно, но упрямо. Заводные игрушки, у которых вот-вот кончится завод, но еще не кончился, и они ползут последние метры, все медленнее и медленнее…
Я пошел следом, чувствуя, как ноги деревенеют. Споткнулся о бордюр, забыв о нем, чуть не упал.
Шум с дороги из-за сквера доносился сюда глухо, как сквозь вату. Пятиэтажка застыла справа безжизненной коробкой. Фонари отражались в темных окнах, я видел, что некоторые форточки открыты, но изнутри не раздавалось ни единого звука. Ни звяканья ножей и тарелок, так привычных в это время после возвращения с работы. Ни голосов, ни вечного бубнения телевизоров. Ничего.
Шагая и сам, как марионетка, у которой обрезали половину ниточек, на негнущихся ногах я догнал их. Поднял руку, чтобы взять тетю Веру за плечо… но не решился. Просто обогнал и зашел вперед.
Она смотрела в мою сторону, но сквозь меня. Кажется, она вообще не видела ничего вокруг. У Соньки и Сашки были такие же совершенно пустые глаза… Как лунатики. Не глядя по сторонам, ничего не видя перед собой. Ориентируясь лишь по тому, как двор остался в их памяти.
Не замедляя шагов, они двигались на меня. Меня для них просто не было…
Я шагнул в сторону, взял тетю Веру за плечо, но она прошла дальше, выскользнув из моих пальцев. Халат и бретелька комбинации соскользнули с ее плеча, обнажив левую грудь, а она шла дальше, не замечая ни меня, ни холодного воздуха, ничего.
И кажется, я знаю, почему…
Очень медленно я повернулся к дому, заставляя себя забыть обо всем, что сейчас не имело значения.
В любой момент мог налететь холодный ветерок, способный мгновенно превратиться в цепкий, кромсающий на куски шторм.
Дальний конец, два окна на третьем этаже… Отсюда фонарь не светил мне в лицо, лампа спряталась под колпаком, и я видел чуть больше. Во всем доме окна черны, лишь оранжевые отражения фонарей. Но в тех двух, в конце дома – Гошева квартира – что-то светится и внутри. Свет горел не в самих комнатах, а в глубине. В третьей комнате или на кухне, выходящих окнами на ту сторону, и через коридор отблески падали в комнаты с этой стороны.
Метров восемьдесят до них, если по прямой. Почти безопасная дистанция.
Она может меня почувствовать, а я прекрасно почувствую ее, если она попытается влезть в мою голову. Почувствую, но не более того, если не раскрываться. Почти безопасная дистанция.
Почти.
Если бы все было, как обычно. Но…
Я и раньше видел подчиненных детей, но ни разу не видел, чтобы подчинение было до такой степени. И я ни разу не видел целый квартал, затихший, как сонное царство…
Только опасность была не там. Движение за спиной!
Я обернулся, ныряя рукой в карман – слишком поздно вспомнив, что револьвер остался на правом сиденье. Моя последняя ошибка.
Замер, упав на колено и кусая губы от досады, но…
Человек был, а атаки не было.
Женщина. Наверно, она пряталась за толстым дубом. Теперь вышла. Черный плащ из мягкой кожи, очень длинный, до пят. Ботинки на высокой подошве. Длинное каре до плеч, брови вразлет…
– Не нужно, – сказала она. – Не ходи туда. Поздно.
Она развернулась и шагнула обратно за деревья.
– Стой. Стой!
Я бросился за ней. Она двигалась быстро, но не бежала. Я нагнал ее. Попытался схватить за плечо, но она мягко шагнула в сторону, будто знала, что я попытаюсь это сделать, и прижалась спиной к дереву. Тень скрыла ее от рыжего света фонарей, лишь два глаза блестели из темноты.
В голове путалось, мысли рвали друг друга. Что здесь случилось? Это все сделала… одна или нет? Сколько их? Как давно они здесь? Что в квартире Гоша… и что с ним самим сейчас? Видела Гоша эта чернобровая?
Она в упор глядела на меня, а я никак не мог выбрать, что же важнее всего.
– Ты… Кто ты?
В ее лице что-то изменилось, но света было слишком мало, чтобы я мог хорошо разглядеть. Я мог лишь гадать, что творится за этими блестящими черными глазами, но так и не понял.
– Твой ангел, – сказала она. – Черный ангел-хранитель.
А потом – я не заметил, когда началось ее движение, таким мягким и стремительным оно было – вдруг скользнула в сторону, уже развернувшись ко мне спиной. Я дернулся за ней, но, прежде чем сделал шаг, она остановилась, бросила через плечо:
– К себе домой не лезь. И ко всем вашим…
Досадливо дернула плечом и нырнула за ствол, в сплетение теней.
Я бросился за ней, но теперь она бежала. Я продрался через кусты, обогнул старый дуб. Поднырнул под ветку, выбежал на маленькую полянку, но не успел.
Меня обдало ревом мотора и тугой волной воздуха с бензиновым перегаром. Большой мотоцикл – слишком темно, чтобы разглядеть марку – сорвался с места, прокатил, разгоняясь, через полянку, вихрями взметнув опавшие листья. Пронесся между деревьями и вылетел на дорогу позади моего «козленка».
Там она рывком развернулась, не притормаживая. Мотоцикл вздыбило, она сжалась и прильнула к нему, как всадница к спине лошади, берущей барьер. Удержала равновесие. Мотоцикл плюхнулся обратно на асфальт передним колесом и стрелой унесся за сквер, к шоссе.
Несколько секунд – гулких ударов сердца у меня в груди и висках, – и я потерял красную габаритку.
Снова сгустилась неживая тишина этого места.
– Стойте здесь.
Я не двигался, и память моя тоже будто застыла. Я помнил все, что со мной произошло, но все это казалось далеким, закостеневшим, как оса в куске янтаря. Словно это было не совсем со мной. С каким-то другим «я».
Боли не было. В голове пусто и легко. Еще не открывая глаз, я понял, что вижу теперь нормально. Веки розовато просвечивали, и ощущение света за ними было равномерным: и справа и слева.
Я открыл глаза и зажмурился.
Белый светящийся мир.
Белое небо, белая земля, белые деревья…
Света было так много, что глазам стало больно. Я щурился, давая глазам привыкнуть.
Ветви деревьев словно двоились в глазах: черные снизу, сверху ослепительно-белые, почти сливаются с небом, залившим все вверху насколько хватает глаз, равномерным белым слоем облаков. Совершенно невозможно угадать, где за ними солнце. И есть ли оно вообще за этим странным небом…
Совершенно непонятно, сколько сейчас времени. Обычно это чувствуешь – хотя бы то, утро сейчас, полдень или уже надвигаются сумерки, но сейчас я даже этого не мог понять. Было странное ощущение, будто здесь всегда так: белое небо, а когда чуть отводишь взгляд, оно начинает казаться сероватым, со свинцовым оттенком. Будто время вообще перестало существовать.
Кусты, земля – все белое. Вдали, за стволами, даже не понять, где кончается земля и начинается небо…
Оказалось, я сижу за рулем. Странно, я совсем не помню, чтобы садился. Помню, что валялся на сиденьях, не зная, куда деваться от боли…
Но я сидел очень прямо. Руки покоились на руле, будто я ехал всю ночь да так и заснул. Тело мое было замерзшим, мышцы скованы, я чувствовал это, но сам холод почти не ощущал. Может быть, я так к нему привык, что перестал замечать?
Правая рука не дрожала.
Я пошевелил пальцами – может быть, я вообще ее теперь не чувствую, но пальцы шевельнулись, и я их чувствовал. Чуть скованные от холода, но вполне слушаются. И холодный руль под ними чувствую. С рукой все в порядке…
И все-таки я не мог отогнать ощущение, что что-то очень не в порядке. Надо мной властвовала странная уверенность, что это не тот мир, в котором я вчера ночью потерял сознание.
…тонул, проваливался, погружался куда-то…
…реальность истончалась, открывая проход тому, что раньше было отгорожено…
Вчера я проваливался сквозь что-то, а сегодня я провалился. Куда-то.
Ощущение это было так сильно, что я обернулся. Там была заснеженная поросль, взбиравшаяся вверх. За ней угадывалась полоса, пустая от деревьев. Просека. Все так, как и надо.
И все-таки наваждение не проходило. Может быть, во всем виноват был первый снег, накрывший мир новым платьем.
Может быть, в этом все дело – в непривычности. Может быть… Но все же меня грызло чувство: что-то случилось, что-то не так.
Будто я пропустил что-то. Упустил нечто очень-очень важное. И теперь это непоправимо…
Ночью многое пошло не так, как надо, но дело было не в суке и усатом. Не в них. И даже не в том, что я чуть не умер. Не умер же, а это главное! Но было еще что-то…
Пока я искал ключ, вставлял его в замок и поворачивал, никак не мог отделаться от ощущения, что это не машина, а лишь видимость. Игрушка, снаружи похожая на машину, но внутри такая же пустая, как пластмассовый пупсик. Ключ, конечно, повернется, но толку-то…
Машина завелась.
Я подал назад, «козлик» проломился сквозь кусты и, рыча от натуги, вздыбился и пошел задом на осыпь. Кусты по бокам расступились, и я затормозил.
Снова навалилось ощущение, что это не тот привычный мир, в котором я был вчера. Я помнил вчерашнюю дорогу – темный коридор между деревьями, темный и черный. Сейчас же – светлая складка в белоснежном лесу.
Слева, за изгибом просеки, прямой участок дороги, метров в восемьдесят. Вон и крыша дома, перед ним арка, сложенная из камня…
Сердце бухнулось в груди и замолчало. Их машины под аркой не было!
Я развернулся, рванул машину туда – я не мог поверить своим глазам! – и, только проехав метров пятьдесят, заметил «ауди». Просто запорошило снегом, и она почти слилась с припорошенными кустами и белой аркой.
Она стояла перед аркой, почти перегородив дорогу. Там же, где ее бросил усатый, когда вмазался задним крылом в правую опору арки…
Но беспокойство не прошло. Я вдруг понял, что машина ничего не значит. Она и должна была остаться. А вот сама сука и ее слуга…
Их трупов не будет.
Я найду кострище, но их тел там не будет. Здесь, в этом мире, остался я – и эта дорога, машина, арка, дом, кострище… А суки и ее слуги нет. Они меня перехитрили. Их тут нет. Они все еще живы.
Я стиснул руль, тряхнул головой, пытаясь прогнать сумасшедшую мысль, но это было сильнее меня. Я чувствовал, что что-то произошло этой ночью, пока я был без сознания. Что-то непоправимое…
Я остановился перед «ауди», запорошенной снегом так, будто ее облили слоем белой краски, даже окна угадываются только формой. И это странно, слой снега совсем тонкий. Едва толще бумажного листа, кажется. Но сам снег мелкий-мелкий и цепкий, как краска.
Ни разу в жизни не видел такого снега…
Это не мой мир. Не тот мир, в котором я прожил почти двадцать лет…
Я до боли сжал руль. Надо собраться.
Единственный способ убедиться, что их тела сгорели, это пойти и посмотреть. Кости должны были остаться среди остатков костра. Они мертвы оба. И сука, и ее слуга. Мертвы, мертвы, мертвы! Должны быть мертвы!
Но прежде чем вылезти из машины, я нащупал в кармане Курносого. Достал его, разомкнул рамку. Поглядел на сверкающие донышки пуль, закрыл. Сунул револьвер в карман.
Смешно. Смехотворно! Они мертвы, должны быть мертвы.
Но я знал, что, если бы в бардачке оставались еще запасные обоймы, я бы и их рассовал по карманам.
Я выключил мотор. Теперь ничто не оттягивало выхода из машины. И я понял, что не так уж и хочу выходить…
Но и уехать, не убедившись, что тела никуда не делись, я не мог.
Я заставил себя взяться за ручку, толкнул дверцу. В лицо ударило холодом. Я вдруг понял, насколько же здесь стало тихо.
Стараясь не скрипеть плащом, вылез.
Ни ветерка. Воздух неподвижен и прозрачен – кристальный. Слой снега тонкий-тонкий, чуть толще слоя краски. Просто чудо, что удержался и не растаял.
Я прошел под аркой, пошел по гравийной дорожке к дому. Следы оставались на белоснежной земле, будто мазки краски, рисующие новый мир.
Перед крыльцом я встал. Дом, побеленный снегом и мертвый, глядел на меня окнами-зеркалами. На стеклах лишь отражения ветвей. Внутри слишком темно, чтобы что-то разглядеть…
К черту, к черту! Это глупо! Там никого нет! Нет и быть не может!
Да, глупо. Смехотворно. Но я туда не войду!
Не вынимая руки из кармана, стискивая рукоять Курносого, я пошел в обход дома. Дорожка шла под самой стеной дома, впритык к фундаменту. Справа на дорожку наступали разросшиеся кусты. Цеплялись за плащ, мне пришлось идти боком, прижимаясь к стене.
Было тихо-тихо, до ватного звона в ушах. Я невольно ступал все медленнее, стараясь не издавать ни звука. Когда проходил под окнами, пригибался, будто кто-то в доме мог меня заметить.
Злился на себя за это, но и под следующим окном тоже пригибался… А потом повернул за угол и оказался у черного входа.
Здесь было иначе. Среди белого яркими пятнами краснели плетеные стеночки, увитые девичьим виноградом. Мазки другого мира, который реальнее того, что остался мне…
Кострища не было.
Лишь через два тяжелых удара сердца я понял, что оно все еще здесь, там же, где я его оставил. Просто снег припорошил и его.
Горло пересохло, сердце стучало по ребрам.
Косясь на приоткрытую дверь и полоску темноты за ней, я не мог рассмотреть там ничего, но это не значит, что там ничего нет, – я прошел к углям. Обошел их так, чтобы дверь была передо мной, за кострищем, и только теперь рискнул осмотреть угли внимательнее.
Нашел ветку. Минуту колебался, перекладывать ли револьвер в левую руку. Правой ворошить, конечно, удобнее, но…
Чертов трус! Какой же трус, господи!
Но я ничего не мог с собой поделать. Пистолет я оставил в правой руке, а ворошил левой. Неудобно, зато так спокойнее.
Черная зола рассыпалась по белоснежному снегу. И – кость. Порядком обгоревшая, но совершенно точно – кость. Кусочек лопатки или тазовой. А вон еще одна косточка и еще…
Какой-то миг я просто не верил своим глазам. Так убедил себя, что что-то случилось и костей здесь не будет, что теперь не сразу мог поверить, что ничего с их останками не случилось.
Я рассмеялся. Смех вышел безрадостным и усталым. Напряжение спало, а без него я стал как шарик, из которого выпустили воздух. Я поник и вдруг почувствовал, насколько же вокруг холодно и как я замерз. Я поежился, сунул револьвер в карман и закутался в плащ.
А еще я был голоден. Бог мой, до чего же я, оказывается, голоден! Меня даже подташнивало. А в бардачке, между прочим, кулек пирожков. С мясом. Я вспомнил их вкус – никто не готовит пирожки с мясом так, как тетя Вера! – и слюна тут же наполнила рот, а в животе длинно заурчало.
Почти бегом я бросился обратно. Шагнул к крыльцу – через дом пройти проще, чем протискиваться вдоль цеплючих кустов, но потом передумал. После пуль много крови, после подпиленных особенно. И не только крови. Сразу после убийства запах плоти едва замечаешь, но через несколько часов, когда плоть начинает гнить, а запах копится в комнатах…
К черту, к черту.
Я рысцой обогнул дом, запрыгнул в машину и захлопнул дверь. Первым делом включил обогреватель, а потом достал из бардачка пирожки. Ум-м! Один аромат чего стоит! Я впился в пирожок, в два приема проглотил его и принялся за следующий. Все бы хорошо, да всухомятку плохо… Я вытянул из кармана фляжку. Коньяк обжег горло, а потом разлился теплом в животе.
Хорошо… И ей-богу, я это заслужил… Я пихал в рот пирожки, упиваясь сочным вкусом мяса. Когда тетя Вера пихала кулек, он казался чудовищно большим. Будто не угостить решила, а на неделю меня питанием обеспечить. Однако пирожки кончились на удивление быстро. Когда я, сыто отдуваясь, отвалился на спинку, остался всего один.
Я раздумывал, не добить ли и его, один в поле не воин…
И тут вспомнил.
Я забыл и про пирожок, и про остатки коньяка, которые еще можно было посмаковать напоследок.
Машина ночью!
Что, если это были вовсе не Гош с Шатуном? А те внимательные ребята на черном «мерине» со странным пурпурным отливом.
Привезли тех двух молоденьких жаб к моргу, а старой жабы нет. Ни вечером, ни в полночь, ни к утру… Гош уверен, что те ребята толковые. А что бы в таком случае сделали толковые ребята?
Обогреватель нагонял в кабину теплый воздух, но я все равно поежился. Может быть, мне очень повезло, что я не смог просигналить ночью…
Те ребята не остановятся на том, что просто осмотрели дом чертовой суки и кострище. После этого придут в движение и те силы, что стоят за ними…
А Гош и Шатун к этому не готовы.
Я скомкал промасленную бумагу вокруг пирожка, впихнул его в бардачок и стал разворачиваться.
В тончайшем слое снега чернели две полосы от шин «козленка». Я проехал по ним еще раз, притормозил, где просека петляла, потом снова поднажал. На сельской дороге машину кидало и встряхивало так, что стучали зубы, но я гнал вперед.
Вокруг уже не было белым-бело, тут и там чернели прогалины. Чем дальше, тем больше.
Когда я выскочил на асфальтированную дорогу, стало совсем черно. Ни снежинки, ни пятнышка снега. Лишь серые деревья, потрескавшийся асфальт и сырая грязь по обочинам. Будто здесь снега вообще не было, только дождь…
Будто и там, позади, был не снег – не просто снег, а…
…истончалась, истончалась, истончалась, открыв проход…
Я тряхнул головой и крепче вцепился в руль.
Хватит!
Но даже в тепле машины меня пробирал озноб. И снова вернулось ощущение, что что-то случилось. Что-то непоправимое…
Хватит! Хватит! Вон машина навстречу. Вон еще… А вон впереди, сейчас нагоню.
Живые, обычные люди. Мир не изменился. Все так, как и должно быть. Все хорошо.
Но холодок под ложечкой не отпускал. Что-то случилось…
Я притормозил, вытащил Курносого из кармана и бросил на правое сиденье. Чтобы был перед глазами, труженик. Спас меня вчера и еще спасешь, если потребуется.
Я включил магнитолу. Врубился режим случайного выбора, но я сразу отключил его. На флэшке много чего напихано, но сейчас я точно знаю, что мне нужно. Я отщелкал нужный номер альбома. Может быть, не самый лучший их альбом, но… самый бодрый? Не такой совершенный, как поздние, но определенно самый куражный. Море по колено с этой музыкой.
С первыми же аккордами прелюдии мне стало легче. А потом грянул бравурный Mega Therion, и не подпевать стало невозможно. Я прибавил ходу.
Дорога летела под капот, на соседнем сиденье весело подпрыгивал Курносый, и, хоть над головой висело свинцовое небо, я его едва замечал. На душе снова была весенняя капель, светило солнце и пахло тающим снегом, – как в тот день, когда я впервые услышал Theli. Словно окрыленный, я тогда мчался по улицам, забыв обо всем, прыгал через первые лужи, ослепленный солнцем и музыкой, и казалось, что все в жизни отныне будет вот так – ярко и радостно. Так же прекрасно, как этот миг и эта музыка. Так, как должно быть!
* * *
Стемнело, когда я еще подъезжал к Смоленску. Зажглись оранжевые фонари, а город встретил меня морем огней и суетой машин.
Побежали привычные места. Я глядел на панельные дома, на их окна, приветливо сияющие огнями, и на душе становилось теплее… А у дома Гоша будет совсем хорошо. На той детской площадке сейчас самый час пик. Вечернее столпотворение. Бабушки с внучками, мамки с грудничками на руках и в колясках, скрип старых качелей и гомон пузатой мелочи… Жизнь.
Так захотелось это все услышать, что я выключил музыку и опустил стекло. Вот и их поворот. Объехать скверик, отделяющий их от дороги…
Шум машин позади стихал, а я ждал последнего изгиба дороги. После него гомон налетит радостной волной. Губы сами собой расползлись в улыбку, радостную до глупости, но я ничего не мог с собой поделать. Да и не хотел. Пусть. Иногда можно.
А потом я повернул, и деревья перестали загораживать дом и площадку.
Рефлекторно я вцепился в руль и сбросил скорость еще прежде, чем понял, что вижу. В первый миг мне показалось, что я лечу на глухую стену.
Я так привык видеть, как из-за темных ветвей выползает длинная пятиэтажка, полная ярких окон… Но сейчас не горело ни одного окна. Дом – черная стена на фоне темного неба.
Электричество отключили? Но два фонаря вдоль дома горели, освещая дорогу. Хотя подключены наверняка к той же подстанции, что и дом…
«Козленок» катился по инерции вперед, уже не быстрее пешехода. Я искал глазами красноватые отсветы свечей в окнах. Так всегда бывает, когда отключают свет.
Но их не было. Ни в одном окне.
И детская площадка…
Ближний фонарь хорошо освещал ее. Двойные качели, похожие на скелет повешенной кареты. Песочница, на синем бортике которой выстроились руины песочных куличиков. Горка с потертым днищем. Дорожка для лазанья на руках. Скамейки по кругу площадки.
Все на месте, но все какое-то не такое. Качели не скрипели, по бортику песочницы не стучали лопатками и на скамейках не судачили мамушки-бабушки. Никого. Совершенно. И ни зву…
Кусты между дорогой и домом вдруг качнулись и двинулись на дорогу. Прямо передо мной!
Я врезал по тормозам, совсем останавливаясь. И лишь через ужасно долгую секунду понял, что это не куст двинулся мне наперерез. Вспомнил. Как раз здесь, перед краем дома, в кустах есть тропинка. Но еще никогда с нее не бросались мне под колеса!
Женщина, тащившая за собой двух детей, шагнула с тротуара прямо под машину. Будто целилась.
«Козленок» скрипнул колодками и встал намертво. В каком-то метре перед ними.
Они не спеша, как ни в чем не бывало, переходили дорогу. Мальчик был ближе ко мне, он прошел мимо машины, едва не коснувшись бампера рукой, но даже не повернул головы. Глаза не скосил!
И его мамаша… И сестренка, совсем маленькая… Они шли через дорогу, будто вокруг ничего не было, будто они одни в целом мире.
Я сжал ручку, но так и не открыл дверцу. Злость и желание вылезти и рассказать этой мамаше, какая она на всю голову дура, пропало, как не было.
Они шли ужасно медленно. Все их движения были ленивые и заторможенные, словно они шли сквозь воду. И глаза как у рыб. Три сомнамбулы. С открытыми глазами, ничего не замечая…
Шоссе с летящими машинами осталось далеко за сквером, здесь было тихо-тихо, только едва слышно урчал мотор «козленка» на холостом ходу. В этой тишине я слышал, как они шаркают.
Женщина шла в домашнем халате. Пояс почти развязался, и из-под зеленого халата выглядывала бежевая комбинация, белели груди. На мальчишке были легкие шорты и рубашка, на девочке простенькое старое платьице – только для дома, донашивать. И все трое были в тапочках.
Я снова взялся за ручку и снова не открыл ее. Не решился.
Сердце гулко ухнуло и куда-то провалилось. Я узнал их.
Узнал, хотя это было и непросто. Ведь это лицо манекена – я всегда видел его живым. Оно было совсем другим! Темные, как маслины, восточные глаза всегда искрились, а в уголках смешливых губ пряталась улыбка. Тетя Вера…
Они прошли через дорогу перед машиной, так и не заметив ни меня, ни машины, едва не сбившей их. Тетя Вера вздернула руку, помогая Соньке подняться на бордюр, и они пошли по детской площадке. Шли прямо на песочницу, но едва ли видели ее. А если и видели, то не понимали, что это такое.
Когда бортик оказался прямо перед ними, тетя Вера перешагнула его, снова задрала руку, помогая Соньке преодолеть высоту, а потом они пошли прямо по песку, увязая, но едва ли замечая, что идти стало труднее.
Я наконец-то заставил себя нажать на ручку, приоткрыл дверцу.
Медленно, осторожно. Давя на дверцу вверх, чтобы не скрипнула металлом о порожек. Словно я был тут вором. Я боялся даже кашлянуть.
Я бы выключил мотор, если бы думал, что это сделает меня незаметнее, но почему-то мне казалось, что привлеку внимание, как раз если выключу. Это так заметно, когда какой-то звук, к которому успел привыкнуть, вдруг пропадает….
Тетя Вера перетащила Соньку через бортик песочницы, сбив два песочных куличика, и, все так же держа за руки, тащила детей дальше, к горке. У Сашки слетел один тапок, но тетя Вера этого не замечала. Сашка, кажется, тоже.
Очень медленно я вылез и выпрямился.
Тишина давила. Едва слышное урчание машины тонуло в этой тишине, как свет фонарика в дождливой ночи.
Пустая детская площадка, черный дом… Накатило необоримое ощущение, что все вокруг – и пустая детская площадка, и темный дом – это всего лишь странная декорация. Здесь никто не живет.
Ни одной живой души… А тетя Вера?
Я оглянулся на них, с ужасом понимая, что они кажутся мне механическими куклами, но никак не живыми людьми.
– Тетя Вера… – Я не узнал собственного голоса. Горло сжало. – Тетя Вера!
Не обращая внимания, они шли дальше. Медленно, но упрямо. Заводные игрушки, у которых вот-вот кончится завод, но еще не кончился, и они ползут последние метры, все медленнее и медленнее…
Я пошел следом, чувствуя, как ноги деревенеют. Споткнулся о бордюр, забыв о нем, чуть не упал.
Шум с дороги из-за сквера доносился сюда глухо, как сквозь вату. Пятиэтажка застыла справа безжизненной коробкой. Фонари отражались в темных окнах, я видел, что некоторые форточки открыты, но изнутри не раздавалось ни единого звука. Ни звяканья ножей и тарелок, так привычных в это время после возвращения с работы. Ни голосов, ни вечного бубнения телевизоров. Ничего.
Шагая и сам, как марионетка, у которой обрезали половину ниточек, на негнущихся ногах я догнал их. Поднял руку, чтобы взять тетю Веру за плечо… но не решился. Просто обогнал и зашел вперед.
Она смотрела в мою сторону, но сквозь меня. Кажется, она вообще не видела ничего вокруг. У Соньки и Сашки были такие же совершенно пустые глаза… Как лунатики. Не глядя по сторонам, ничего не видя перед собой. Ориентируясь лишь по тому, как двор остался в их памяти.
Не замедляя шагов, они двигались на меня. Меня для них просто не было…
Я шагнул в сторону, взял тетю Веру за плечо, но она прошла дальше, выскользнув из моих пальцев. Халат и бретелька комбинации соскользнули с ее плеча, обнажив левую грудь, а она шла дальше, не замечая ни меня, ни холодного воздуха, ничего.
И кажется, я знаю, почему…
Очень медленно я повернулся к дому, заставляя себя забыть обо всем, что сейчас не имело значения.
В любой момент мог налететь холодный ветерок, способный мгновенно превратиться в цепкий, кромсающий на куски шторм.
Дальний конец, два окна на третьем этаже… Отсюда фонарь не светил мне в лицо, лампа спряталась под колпаком, и я видел чуть больше. Во всем доме окна черны, лишь оранжевые отражения фонарей. Но в тех двух, в конце дома – Гошева квартира – что-то светится и внутри. Свет горел не в самих комнатах, а в глубине. В третьей комнате или на кухне, выходящих окнами на ту сторону, и через коридор отблески падали в комнаты с этой стороны.
Метров восемьдесят до них, если по прямой. Почти безопасная дистанция.
Она может меня почувствовать, а я прекрасно почувствую ее, если она попытается влезть в мою голову. Почувствую, но не более того, если не раскрываться. Почти безопасная дистанция.
Почти.
Если бы все было, как обычно. Но…
Я и раньше видел подчиненных детей, но ни разу не видел, чтобы подчинение было до такой степени. И я ни разу не видел целый квартал, затихший, как сонное царство…
Только опасность была не там. Движение за спиной!
Я обернулся, ныряя рукой в карман – слишком поздно вспомнив, что револьвер остался на правом сиденье. Моя последняя ошибка.
Замер, упав на колено и кусая губы от досады, но…
Человек был, а атаки не было.
Женщина. Наверно, она пряталась за толстым дубом. Теперь вышла. Черный плащ из мягкой кожи, очень длинный, до пят. Ботинки на высокой подошве. Длинное каре до плеч, брови вразлет…
– Не нужно, – сказала она. – Не ходи туда. Поздно.
Она развернулась и шагнула обратно за деревья.
– Стой. Стой!
Я бросился за ней. Она двигалась быстро, но не бежала. Я нагнал ее. Попытался схватить за плечо, но она мягко шагнула в сторону, будто знала, что я попытаюсь это сделать, и прижалась спиной к дереву. Тень скрыла ее от рыжего света фонарей, лишь два глаза блестели из темноты.
В голове путалось, мысли рвали друг друга. Что здесь случилось? Это все сделала… одна или нет? Сколько их? Как давно они здесь? Что в квартире Гоша… и что с ним самим сейчас? Видела Гоша эта чернобровая?
Она в упор глядела на меня, а я никак не мог выбрать, что же важнее всего.
– Ты… Кто ты?
В ее лице что-то изменилось, но света было слишком мало, чтобы я мог хорошо разглядеть. Я мог лишь гадать, что творится за этими блестящими черными глазами, но так и не понял.
– Твой ангел, – сказала она. – Черный ангел-хранитель.
А потом – я не заметил, когда началось ее движение, таким мягким и стремительным оно было – вдруг скользнула в сторону, уже развернувшись ко мне спиной. Я дернулся за ней, но, прежде чем сделал шаг, она остановилась, бросила через плечо:
– К себе домой не лезь. И ко всем вашим…
Досадливо дернула плечом и нырнула за ствол, в сплетение теней.
Я бросился за ней, но теперь она бежала. Я продрался через кусты, обогнул старый дуб. Поднырнул под ветку, выбежал на маленькую полянку, но не успел.
Меня обдало ревом мотора и тугой волной воздуха с бензиновым перегаром. Большой мотоцикл – слишком темно, чтобы разглядеть марку – сорвался с места, прокатил, разгоняясь, через полянку, вихрями взметнув опавшие листья. Пронесся между деревьями и вылетел на дорогу позади моего «козленка».
Там она рывком развернулась, не притормаживая. Мотоцикл вздыбило, она сжалась и прильнула к нему, как всадница к спине лошади, берущей барьер. Удержала равновесие. Мотоцикл плюхнулся обратно на асфальт передним колесом и стрелой унесся за сквер, к шоссе.
Несколько секунд – гулких ударов сердца у меня в груди и висках, – и я потерял красную габаритку.
Снова сгустилась неживая тишина этого места.
– Стойте здесь.