"Ныне ли, в столь тяжелую пору, думать о каком-нибудь преобразовании государственного строя в России. Пусть минует военная гроза, пусть уляжется смута, тогда, направляемая державной Десницей Твоей, Россия найдет путь для надежного устроения своей внутренней жизни на завещанных нам нашей историей началах единения Самодержавного Царя с землей".
Адрес меньшинства гласил:
"Мы жаждем только одного твоего слова - слова, которое дало бы нам почувствовать, что не порвалась связь Царя с русским народом, что, когда Ты найдешь это нужным, ты призовешь избранных от народа людей к участию в государственной работе, дабы по мудрому примеру Твоих славных предков, в единении со своим народом, приготовить путь к дальнейшему развитию и преуспеянию дорогой нам родины".
При поверхностном чтении, казалось бы, что, по существу, адрес большинства тоже признает необходимость реформ и единения царя с народом, и вопрос только "о несвоевременности" немедленного {108} проведения этого в жизнь. Но суть в тексте этого адреса заключалась в том, что в нем предлагалось "единение самодержавного царя с землей"... т. е. сохранение самодержавного строя.
Брат Петр Николаевич подписался под адресом меньшинства и потому вопрос о продолжении его службы в качестве губернского предводителя был для него предрешен. Он всегда считал главною своею задачей служить объединению дворянства и расхождение с большинством в таком важном вопросе болезненно им переживалось, хотя, должно сказать, что он не придавал слову "самодержавие" того принципиального значения, какое оно имело в глазах брата С. Н. и прочих конституционалистов. Его сбивала шиповская точка зрения, видевшая в титуле "самодержавный" лишь какое-то археологическое украшение к титулу русского царя.
В особом мнении, представленном братом Петром Николаевичем, он придерживался шиповской точки зрения, к которой его влекло и присущее ему желание найти компромисс, на котором все могли бы объединиться и примириться.
Но как раз в то время политические убеждения начинали кристаллизироваться и от компромиссов отмахивались, как справа, так и слева, и кучка, образовавшаяся вокруг Шипова, не имела успеха и не могла не чувствовать себя одинокой.
Когда дело дошло до выборов губернского предводителя, брат Петр Николаевич, чувствуя, что почва уходит из-под его ног, от баллотировки отказался. Выборы решили отложить до более благоприятных обстоятельств, когда выяснится подходящий кандидат, а пока, по закону, исполнение обязанностей губернского предводителя осталось за братом.
23 января на квартире Ю. А. Новосильцева собралось 70 человек дворян, из числа подписавших адрес {109} меньшинства. Заседали до 2-х часов дня и затем с 9 до 2-х часов ночи, и по просьбе собравшихся, брат Сергей Николаевич составил "особое мнение" от лица 147 дворян, которое, за исключением незначительных редакционных поправок, всецело принадлежит его перу. Здесь подробно освещены мотивы, заставившие "меньшинство" голосовать против адреса "большинства".
"Нас страшит не революционное движение, которое, само по себе, при нормальных условиях народно-государственной жизни было бы совершенно бессильным, нас страшит общестихийное возрастающее недовольство, которое вызывается неудовлетворением насущной государственной и общественной и народной нужды... Изо всех бед, постигших Россию, мы видим единственный, прямой выход - в организованном и постоянном единении Верховной власти с народом, при посредстве свободно избранных представителей земли".
Прочитанное в Дворянском собрании 2 января "Особое мнение" произвело известное впечатление и смущение, и несколько человек отделились от большинства и было подано еще два отдельных мнения, которые с ранее представленными и двумя адресами были совместно препровождены в Петербург.
Из Записной книжки - 9 февраля:
"Писала в последний раз о Дворянском собрании. Теперь, это отошло в область далекого прошлого, как один из эпизодов зимы, о котором вспоминают для утехи.
Не стану входить в подробности убийства вел. кн. Сергея Александровича, - они во всех газетах. Они особенно ужасны и потрясают, потому что на фоне этой кошмарной картины крови и убийства выступает обаятельный облик вел. кн. Елизаветы Федоровны, которая за эти дни выявила себя великой {110} женщиной; нельзя не преклоняться перед ее твердостью и высотой духа...
А. Лопухин был здесь по делу следствия. Рассказы его навевают страх и уныние. На-днях ночью произвели обыски и аресты, которые дали громадные результаты. Схватили много взрывчатых веществ, по крайней мере, на восемь бомб, и массу оружия... Ежедневно хватают партии в 60 и более ружей и револьверов.
Очень крупные и богатые купцы дают на это деньги.
Один приват-доцент в Технологическом институте или университете - не помню - собрал на сходке 300 рублей на закупку оружия. Найден подробный план вооруженного восстания в Москве, с подробным распределением и указанием казенных зданий и телефонов, которые должны быть порваны для разобщения властей. На мой вопрос, какой же интерес купцам давать деньги на такое дело, А. Лопухин отвечал: "Желание играть роль и страх быть снесенным волной. Лучше стать во главе".
24 февраля.
"Все эти дни не успевала записывать. Самым крупным событием за это время является "рескрипт Булыгину", 18 февраля. Важность этого шага еще не осознана нами. Впечатление было насколько возможно ослаблено и испорчено Манифестом и Указом, обнародованными накануне (В Высочайшем Манифесте по случаю кончины вел. кн. Сергея Ал. "благомыслящие" люди призывались к искоренению крамолы, дерзновенно посягающей на устои Государства Российского, полагая учредить новое управление страной на началах "Отечеству нашему несвойственных". Высочайшим Указом (от того же 18 февраля) на Совет министров возлагалось рассмотрение поступающих на имя государя от частных лиц и учреждений "видов и предложений, касающихся усовершенствования Государственного благоустройства и улучшения народного благосостояния".). {111} 18 февраля я завтракала у Кристи и с трудом выслушивала его патетические речи о "самодержавии", о "смуте" и о "кучке" злонамеренных подстрекателей и т. д. Вокруг сидели почтительные чиновники, внимавшие губернаторскому красноречию. Видимо Г. Кристи понял мое впечатление, так как после завтрака отвел меня в сторону и начал говорить несколько смущенно и взволнованно: "Милый друг, ты понимаешь, я все это так говорю, но очень хорошо понимаю, что кучка эта не маленькая... и положение очень и очень серьезное... Но я могу тебя успокоить: на-днях будет обнародовано нечто такое, что вполне вас удовлетворит. Я вчера вернулся из Петербурга и определенно это знаю. Ты увидишь!"
В этот же день, часа в 4, в "Петербургском Телефоне" мы прочли Манифест и Указ и были в полном ужасе. Я встретила брата Сережу на улице, и он издали крикнул мне: "Читала?!!"
Г. Кристи был в полном смущении и повторял: "Это не то, это вовсе не то!.." Все с ужасом ждали 19 февраля, на которое и без того ожидались крупные беспорядки.
Утром я еще была в постели, когда Сережа пришел с газетой в руках объявить мне: "Сегодня, по примеру предков, государь вознамерился созвать представителей!.." Он радостно смеялся и говорил, что как ни как, но Рубикон перейден!
В напечатанном в газете Высочайшем Рескрипте на имя Булыгина говорилось:
"Преемственно продолжая Царское дело Венценосных предков Моих собирания и устроения земли Русской, я вознамерился отныне с Божией помощью привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений". В конце рескрипта, для проведения в жизнь сего преобразования, предписывалось {112} учредить под председательством Булыгина "особое совещание".
Со временем, с высоты истории, быть может, это покажется странным, mais, lorsqu'on fait l'histoire, когда так интенсивно переживается каждый день, такие впечатления, как от вчерашнего манифеста и указа - не могут сразу улечься и испариться. И выходит, что плюс на минус - минус!
Земство и Дума, однако, отозвались на рескрипт и изъявили свои восторги, которые как никак знаменуют, что они хотят верить! Студенты же не хотят... и затем говорят, что этого мало: им нужно социальную революцию и республику... Радикалы объявляют, что будут проводить забастовку, хотя бы пришлось прибегнуть к оружию в стенах университета. И много есть отчаянных голов, способных на это.
Брат Сережа написал было воззвание, приглашающее студентов отнестись с доверием к "рескрипту" и приступить к занятиям, но воззвание это провалилось в Совете Университета. Профессора знают, что студенты вооружаются... и при таких условиях занятия немыслимы. Сережа говорит, что они не возобновятся, пока не произойдет реакция в обществе, которое безумствует и летит под гору, очертя голову.
Страх перед ожидаемым аграрным движением выдвигает на первую очередь земельный вопрос и заставляет делать невероятные предложения. На-днях, у Новосильцевых, на совещании земских деятелей, Петр Долгорукий предложил каждому подсчитать, сколько он может добровольно уступить своей земли крестьянам, так как, если они сами не дадут, то все равно снизу возьмут!..
Петрункевич, о котором я писала в ноябре, что он поражает умеренностью взглядов, заявил за несколько дней до появления "рескрипта" предложение собрать в Петербурге 600-700 чел. земцев и учредить из себя "Учредительное Собрание" и т. д... Сережа не видит {113} сейчас возможности издавать журнал, так как, за исключением 3-х, 4-х чел. среди намеченных им сотрудников, все перешли в радикальный лагерь.
Сегодня, проездом из Петербурга, у нас был дядя С. А. Лопухин (в то время прокурор судебной палаты в Киеве). Он оптимистически настроен. Так же, как и А. Лопухин (директор департамента полиции), он верит, что рескрипт внесет дифференциацию в общество, и что здоровые элементы за него уцепятся. Предложение гласного Мануйлова в Земском Собрании избрать комиссию для выработки проекта от московского земства должно заставить работать, а не болтать только, и должно и крайние элементы в Земстве привести к известным компромиссам и заставить призадуматься над трудностями осуществления и проведения в жизнь реформ, о которых сплеча так многими легко говорится. Адрес Думы и Земства очень хорошие признаки.
Но всё же все в недоумении: как связать этот "Рескрипт" с Манифестом и Указом?.. И только руками разводят!..
Дядя С. А. Лопухин привез нам любопытное разъяснение. 17 февраля он был у Манухина (министра юстиции), и беседа шла о современном положении дел. Манухин говорил, что, вероятно, вскоре будет дано что-нибудь положительное, потому что дальше так жить нельзя. "Будет, конечно, переходный момент..." На этом отворяется дверь, и курьер подает два пакета: в одном был Указ, в другом Манифест...
После прочтения оба были в оцепенении. Манухин извинился, что должен немедленно приступить к распоряжению об опубликовании, и дядя С. А., распростившись с ним, поехал к А. Лопухину. Когда последний узнал о Манифесте, он за голову схватился:
"Как? Быть не может!.." и поспешил к телефону уведомить Булыгина. А Г. Булыгин тоже ничего не знал о появлении Манифеста. Он знал, что у Государя {114} заготовлен Манифест еще со смерти вел. кн. Сергея Ал. и приблизительно знал его содержание, но надеялся, что ему удалось убедить Государя его не выпускать, и тут поражение было полное, и перспектива на завтрашний день резни (19 февраля, дата освобождения крестьян от крепостной зависимости была всегда излюбленной датой для политических демонстраций.).
В пятницу, 18 февраля, все министры и члены Государственного Совета съехались по обыкновению в Царском. Булыгин взял с собой заготовленный им проект Манифеста (о котором, вероятно, и говорил мне Г. Кристи), и тут общим единодушным напором удалось склонить Государя подписать "рескрипт", который, вероятно, испекли на месте, переделав Булыгинский проект Манифеста. Сольский, старейший между присутствовавшими, торжественно скрепил подпись Государя, отвесив ему низкий поклон, и поздравил с вступлением России в "новую эру", а старик Хилков стоял и широко крестился, пока Государь подписывал...
Уже к вечеру 18-го в Петербурге продавали "добавление" Правительственного Вестника с "Рескриптом Булыгина", и публика не знала, какой исторический момент лег между этими двумя актами. Пока Булыгин находился в Царском, ему по телефону то и дело передавали о новых беспорядках то там, то здесь и, главное, в Баку. Всё это поддерживало единодушие представителей бюрократии d'abdiquer en faveur des representants. Но один голос раздался против, голос С. Ю. Витте!
На-днях у нас завтракал Петрункевич и сообщил еще интересную версию (из достоверного источника) о том же "рескрипте". В день обнародования Манифеста (18 февраля) представители группы финансистов, с которыми Коковцев вел переговоры о {115} заключении займа в Париже, явились к нему с тем, что при данных условиях: Манифеста и Указа, заем нельзя будет реализировать... Курс наш не упадет от неудач в Манчжурии и даже, если бы вспыхнула война с Англией, но с "манифестом" Россия вступает на путь смуты, и ценности наши должны упасть до 75%... Коковцев был против "представителей", но пришлось доложить царю, что денег нет и занять нельзя будет, если остаться при Манифесте. Пришлось согласиться на Рескрипт. Таким образом, on lui a force la main.
Эта версия поразила меня, так как несколько дней тому назад "Русские Ведомости" цитировали Сеньбоса, который высказывал мысль, что никакое правительство не имеет право вмешиваться во внутренние дела чужой страны, но Франция - кредитор России, и как таковой, может потребовать порядка, который бы ей обеспечил доходность ее капитала.
Еще в январе, одновременно с заседаниями в Дворянском Собрании, Сергею Николаевичу приходилось посещать заседания Совета Московского университета и там волноваться за университетское дело. Положение создалось почти безвыходное. После беспорядков 5-6 декабря молодежь, в виде протеста против "избиения", бастовала во всех учебных заведениях Империи, и все последующие события только подливали масло в огонь.
Совет Московского университета еще 19 января постановил ходатайствовать об отсрочке начала занятий впредь до особого постановления о том Совета. 30-го же января, решив принципиально вопрос о желательности открытия университета, Совет в то же время нашел нужным выслушать самих студентов и с этой целью разрешил им курсовые совещания. Настроение студенческой массы не позволяло надеяться на возможность возобновления занятий и Сергей Ник. считал такой опыт крайне опасным и нежелательным и всемерно желал, чтоб в Петербурге поняли это. {116} 26-го января кн. Алексей Дм. Оболенский писал ему из Петербурга:
"Было бы очень хорошо, если б ты мог сюда приехать. Мне бы очень хотелось устроить тебе свидание с А. С. Ермоловым, которого и он очень желает".
Одновременно с этим письмом, брат С. Н. получил письмо и от самого А. С. Ермолова:
"Очень просил бы Вас в ближайший Ваш приезд в Петербург меня посетить, так как по многим вопросам в Вашей записке и в Ваших статьях, как и в статьях Вашего брата затронутым, мне было бы весьма важно с Вами переговорить. В то смутное время, которое мы переживаем, личный обмен мнений по жгучим вопросам современного положения представляется мне особенно необходимым".
Брат С. Н. не пренебрег этим приглашением и слетал в Петербург, где завязал личное знакомство и отношения с А. С. Ермоловым - в данный момент было ему особенно важно заручиться его голосом в Совете Министров, куда восходили постановления Совета Московского Университета. Взгляды А. С. Ермолова на возможность занятий в высших учебных заведениях, невидимому, совершенно совпадали со взглядами С. Н.
25 февраля в "Русских Ведомостях" появилась статья С. Н.: "Быть или не быть университету". Рисуя общую картину развала русской школы за последние годы, он развивает мысли, высказанные в постановлении Совета о необходимости восстановления университетской автономии:
"Восстановление правильного, автономного университетского строя есть первое условие правильного течения академической жизни. Сразу, в те смутные времена, которые мы переживаем, и эта мера, разумеется, не исцелит всех глубоких язв, не исправит все настроение, унаследованное от прошлого. Она не устранит общие университетские причины волнений {117} среди молодежи, но, тем не менее, она совершенно необходима и именно теперь может сделать весьма многое. Управление университетами должно быть немедленно поручено Советам университетов, которые с этой целью должны избрать Правление и ректоров... Университетская инспекция должна быть безусловно подчинена правлению, если не упразднена вовсе за совершенной ненадобностью.
Равным образом, Правлению и Советам должна быть предоставлена полная самостоятельность в делах внутреннего управления университетами. Самостоятельность университета - вот что нужно нам, что должно заключаться в самом строе университета, если мы хотим, чтобы питомцы его жизненно понимали его назначение, и чтобы учащая коллегия имела на будущее время силу и право свободно осуществлять эту цель и властно требовать ее признания от общества и учащейся молодежи".
{118}
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В конце февраля 1905 г. в Москве происходили совещания группы земских деятелей, съехавшихся со всех концов России, и одновременно происходили совещания и городских деятелей. Брат Сергей Николаевич посещал Земские совещания, собиравшиеся в д. Ю. А. Новосильцева (на Б. Никитской), и весьма ими интересовался.
Кроме вопросов о предстоящей организации представительства и о разрешении аграрного вопроса, оживленные прения возбуждал вопрос об отношении к Совещанию, образованному под председательством Булыгина. Все признавали желательным и необходимым участие выборных от земств и городов и представителей существующих общественных учреждений в работах этого Совещания, и большинство примкнуло к мысли обратиться с соответствующей петицией в Совет Министров, на основании "указа 18 февраля". Аналогичное представление было принято и на совещании городских деятелей. Но А. Г. Булыгина было трудно подвинуть на такое дело.
Кн. А. Д. Оболенский писал С. Н. (25 февраля 1905 г.):
"События идут с такой головокружительной быстротой, что прямо не успеваешь сосредоточиться, чтобы сделать какое-нибудь основательное предположение. После "Рескрипта" центральной точкой сделался, по крайней мере в моих глазах, - Булыгин. Я и перенес на него свои наседания. Думаю, однако, {119} что это вотще. Если б и удалось его раскачать, то время будет упущено. Теперь военные события всё заслонили, и то малое спокойствие и малое внимание, на которое еще можно было рассчитывать, почти что улетучиваются. Тем не менее, я не покладаю рук. Нечего говорить, что "Рескрипт" сам по себе никого и ничего успокоить не может. Но отчего его оставлять самого по себе? Дело в том, что он всё-таки есть малая брешь, маленькое отверстие, которое надо всячески стремиться увеличить. Едва заметная тропинка, но почему не попробовать и по ней идти? Может быть, дорога и проторится. Ведь, если мы этим не воспользуемся, поле активной деятельности останется за Грингмутом, с одной стороны, и бомбами, с другой, причем, без сомнения, победят последние. Вот почему я и сосредоточился на Булыгине, действуя прямо и косвенно, побуждая его собрать большую, широкую и гласную комиссию. Ведь ясно же, что вся наша задача теперь сводится к тому, чтобы спасти возможно большее количество человеческих жизней. Что же при таком положении делать?
По-моему, надо выбирать депутации, посылать их сюда, приставать к Булыгину, убеждать, укреплять и проч. всеми зависящими мерами. Надо притворяться, что "Рескрипт" большая дорога и идти по его тропинке, как по большаку. Я начал с того, что сказал тебе, что это вотще. Но, кто знает? Если одно слово "доверие" Мирского доковыряли до Указа 12 декабря, то неужели "Рескриптом" нельзя воспользоваться и довести до настоящих с. и. п. (свободно избранных представителей). Ты скажешь, теперь времена другие, теперь уже адресов писать не хотят. Это верно, но ведь надо же иметь достаточно политического такта и чутья, чтобы ухватиться и за маленькую веревку, выброшенную с берега в лодку, "волнами обуреваемую". Потяни за веревку, может, в конце окажется канат, и ты, взявшись за него, пристанешь к берегу и благополучно. Но, главное, {120} не надо отвращаться от этой веревки, потому что она попала случайно, что ее не так следовало бросить, что она может порваться и проч. и проч. Во всяком случае, людям благоразумным, людям порядка нечего другого делать".
Несколько дней спустя, 1-го марта А. Д. Оболенский вновь писал:
"Милый друг Сережа! Сегодня есть оказия, которую упускать не хочу, а потому пишу несколько слов. Булыгина раскачать непомерно трудно. Одних ходатайств мало, надо депутации, которые прямо бы ломились в двери. Здесь имеются безумцы, в числе их С. Д. Ш., с пеной у рта доказывающий, что вся смута выдумана, даже в Петербурге, что Россия покойна и желает лишь одолеть врага, который все слабеет и проч. Что делать против такого сумасшествия? Но этих сумасшедших оставляют на свободе и даже со свободой ходить во дворец! Удары, нанесенные нашей армии, все же, кажется, делают свое дело, и мне сдается, что поворот на этих днях должен быть и наверху. Мы ходим в большом унынии, и состояние растерянности и меня начинает охватывать.
Витте теперь находится в хорошем настроении и с ним можно разговаривать. Он правильно, по-моему, смотрит на дело. К сожалению, он себя совершенно скомпрометировал во всех местах, и у него все-таки людей нехватает".
Из Записной книжки:
- "Сегодня у нас состоялось собрание редакции для обсуждения программы проектируемого журнала "Московской Недели". Кроме братьев - Евгений приехал из Киева третьего дня - были Петрункевич, кн. Шаховской, Кокошкин, Н. Н. Львов, Новосильцов, двое Долгоруких (Петр и Павел), Вернадский, Новгородцев, Котляревский, Рахманов, Герценштейн и Якушкин. {121} При обсуждении программы журнала главным вопросом было, будет ли журнал отстаивать прямую или двухстепенную подачу голосов. По этому возникли продолжительные прения".
Еще из Записной книжки.
Я сидела у себя в гостиной; дверь из Сережиного кабинета в коридор была отворена. Я просила Сережу не закрывать ее и сказала, что постараюсь записать для себя всё, что будет говориться.
Сережа начал с того: обсуждать ли вопрос об организации журнала или его программы? В вопросе программы касаться ли теперь вопроса о двух палатах, обсуждавшихся на съезде у Новосильцева? Все согласились отложить обсуждение этого вопроса, а теперь заняться вопросом о прямой или двустепенной подаче голосов. Сережа напомнил, что в первом заседании редакции большинство высказалось против прямой подачи и за двустепенную.
Кн. Шаховской заметил, что это вопрос наиболее важный для определения политики издания. Он, безусловно, за прямую подачу голосов, так как равенство прав может быть достигнуто лишь путем прямой подачи. Эта идея должна объединить всех, и недоверие к массам не согласуется с основными принципами редакции, которая именно должна стоять за равенство прав для всех. Отступление от признания прямой подачи голосов вызовет раскол.
Кокошкин напомнил, что если остаться на почве съезда, то там вопрос о прямой подаче разрешен в том смысле, что, хотя в принципе и желательно прямое голосование, но для первых выборов едва ли это осуществимо...
Кн. Петр Долгорукий - убежденный сторонник прямой подачи, но для созыва Учредительного Собрания он считает возможным допустить двустепенную подачу с тем, чтобы последующие выборы {122} производились бы уже посредством прямого голосования. На возражение о малокультурности народа он приводит в пример Болгарию, где, по словам Милюкова, еще менее были культурны, чем у нас однако, прямая подача там принялась и дала благие результаты.
Якушкин согласен, что в принципе прямые выборы - идеал, но в данную минуту приходится признать обязательность двухстепенных выборов для Учредительного Собрания. Прямая подача должна быть введена, как программный пункт журнала.
H. H. Львов. Вопрос о прямом избирательном праве теряет свою остроту при двухпалатной системе. Опасность прямого голосования заключается в тенденции к демократическому абсолютизму. Вторая палата служит здесь коррективом. В виду этого он предлагает рассматривать вопрос о прямой подаче, не как вопрос догмы, а вопрос целесообразности.
Кн. Шаховской с горячностью возражал на это, что всё русское образованное общество смотрит на эту идею именно как на догму, дорожит ею. Это вопрос существа. Только при этом возможно политическое воспитание народа и развитие в нем сознания равноправности. Народную массу должно воспитать возможно скорее и это быть может достигнуто только путем представительства всех граждан, а не учреждений. Опасности прямой подачи он не отрицает, но если бояться опасности, то и строя менять нечего.
Мануйлов заявляет, что он защитник двустепенных выборов не в силу того, что считает народ неразвитым и глупым, - наоборот, народ понимает свою ближайшую выгоду и потому, когда дело дойдет до выборов, он скорее выберет кабатчика, от которого он в зависимости, чем его, Мануйлова, хотя бы он его любил и уважал. До понимания других, более общих выгод народ не дорос. Вот где опасность, почему и нужна постепенность. Он не за нарушение {123} демократического принципа, но пока за двустепенную подачу и за две палаты.
Адрес меньшинства гласил:
"Мы жаждем только одного твоего слова - слова, которое дало бы нам почувствовать, что не порвалась связь Царя с русским народом, что, когда Ты найдешь это нужным, ты призовешь избранных от народа людей к участию в государственной работе, дабы по мудрому примеру Твоих славных предков, в единении со своим народом, приготовить путь к дальнейшему развитию и преуспеянию дорогой нам родины".
При поверхностном чтении, казалось бы, что, по существу, адрес большинства тоже признает необходимость реформ и единения царя с народом, и вопрос только "о несвоевременности" немедленного {108} проведения этого в жизнь. Но суть в тексте этого адреса заключалась в том, что в нем предлагалось "единение самодержавного царя с землей"... т. е. сохранение самодержавного строя.
Брат Петр Николаевич подписался под адресом меньшинства и потому вопрос о продолжении его службы в качестве губернского предводителя был для него предрешен. Он всегда считал главною своею задачей служить объединению дворянства и расхождение с большинством в таком важном вопросе болезненно им переживалось, хотя, должно сказать, что он не придавал слову "самодержавие" того принципиального значения, какое оно имело в глазах брата С. Н. и прочих конституционалистов. Его сбивала шиповская точка зрения, видевшая в титуле "самодержавный" лишь какое-то археологическое украшение к титулу русского царя.
В особом мнении, представленном братом Петром Николаевичем, он придерживался шиповской точки зрения, к которой его влекло и присущее ему желание найти компромисс, на котором все могли бы объединиться и примириться.
Но как раз в то время политические убеждения начинали кристаллизироваться и от компромиссов отмахивались, как справа, так и слева, и кучка, образовавшаяся вокруг Шипова, не имела успеха и не могла не чувствовать себя одинокой.
Когда дело дошло до выборов губернского предводителя, брат Петр Николаевич, чувствуя, что почва уходит из-под его ног, от баллотировки отказался. Выборы решили отложить до более благоприятных обстоятельств, когда выяснится подходящий кандидат, а пока, по закону, исполнение обязанностей губернского предводителя осталось за братом.
23 января на квартире Ю. А. Новосильцева собралось 70 человек дворян, из числа подписавших адрес {109} меньшинства. Заседали до 2-х часов дня и затем с 9 до 2-х часов ночи, и по просьбе собравшихся, брат Сергей Николаевич составил "особое мнение" от лица 147 дворян, которое, за исключением незначительных редакционных поправок, всецело принадлежит его перу. Здесь подробно освещены мотивы, заставившие "меньшинство" голосовать против адреса "большинства".
"Нас страшит не революционное движение, которое, само по себе, при нормальных условиях народно-государственной жизни было бы совершенно бессильным, нас страшит общестихийное возрастающее недовольство, которое вызывается неудовлетворением насущной государственной и общественной и народной нужды... Изо всех бед, постигших Россию, мы видим единственный, прямой выход - в организованном и постоянном единении Верховной власти с народом, при посредстве свободно избранных представителей земли".
Прочитанное в Дворянском собрании 2 января "Особое мнение" произвело известное впечатление и смущение, и несколько человек отделились от большинства и было подано еще два отдельных мнения, которые с ранее представленными и двумя адресами были совместно препровождены в Петербург.
Из Записной книжки - 9 февраля:
"Писала в последний раз о Дворянском собрании. Теперь, это отошло в область далекого прошлого, как один из эпизодов зимы, о котором вспоминают для утехи.
Не стану входить в подробности убийства вел. кн. Сергея Александровича, - они во всех газетах. Они особенно ужасны и потрясают, потому что на фоне этой кошмарной картины крови и убийства выступает обаятельный облик вел. кн. Елизаветы Федоровны, которая за эти дни выявила себя великой {110} женщиной; нельзя не преклоняться перед ее твердостью и высотой духа...
А. Лопухин был здесь по делу следствия. Рассказы его навевают страх и уныние. На-днях ночью произвели обыски и аресты, которые дали громадные результаты. Схватили много взрывчатых веществ, по крайней мере, на восемь бомб, и массу оружия... Ежедневно хватают партии в 60 и более ружей и револьверов.
Очень крупные и богатые купцы дают на это деньги.
Один приват-доцент в Технологическом институте или университете - не помню - собрал на сходке 300 рублей на закупку оружия. Найден подробный план вооруженного восстания в Москве, с подробным распределением и указанием казенных зданий и телефонов, которые должны быть порваны для разобщения властей. На мой вопрос, какой же интерес купцам давать деньги на такое дело, А. Лопухин отвечал: "Желание играть роль и страх быть снесенным волной. Лучше стать во главе".
24 февраля.
"Все эти дни не успевала записывать. Самым крупным событием за это время является "рескрипт Булыгину", 18 февраля. Важность этого шага еще не осознана нами. Впечатление было насколько возможно ослаблено и испорчено Манифестом и Указом, обнародованными накануне (В Высочайшем Манифесте по случаю кончины вел. кн. Сергея Ал. "благомыслящие" люди призывались к искоренению крамолы, дерзновенно посягающей на устои Государства Российского, полагая учредить новое управление страной на началах "Отечеству нашему несвойственных". Высочайшим Указом (от того же 18 февраля) на Совет министров возлагалось рассмотрение поступающих на имя государя от частных лиц и учреждений "видов и предложений, касающихся усовершенствования Государственного благоустройства и улучшения народного благосостояния".). {111} 18 февраля я завтракала у Кристи и с трудом выслушивала его патетические речи о "самодержавии", о "смуте" и о "кучке" злонамеренных подстрекателей и т. д. Вокруг сидели почтительные чиновники, внимавшие губернаторскому красноречию. Видимо Г. Кристи понял мое впечатление, так как после завтрака отвел меня в сторону и начал говорить несколько смущенно и взволнованно: "Милый друг, ты понимаешь, я все это так говорю, но очень хорошо понимаю, что кучка эта не маленькая... и положение очень и очень серьезное... Но я могу тебя успокоить: на-днях будет обнародовано нечто такое, что вполне вас удовлетворит. Я вчера вернулся из Петербурга и определенно это знаю. Ты увидишь!"
В этот же день, часа в 4, в "Петербургском Телефоне" мы прочли Манифест и Указ и были в полном ужасе. Я встретила брата Сережу на улице, и он издали крикнул мне: "Читала?!!"
Г. Кристи был в полном смущении и повторял: "Это не то, это вовсе не то!.." Все с ужасом ждали 19 февраля, на которое и без того ожидались крупные беспорядки.
Утром я еще была в постели, когда Сережа пришел с газетой в руках объявить мне: "Сегодня, по примеру предков, государь вознамерился созвать представителей!.." Он радостно смеялся и говорил, что как ни как, но Рубикон перейден!
В напечатанном в газете Высочайшем Рескрипте на имя Булыгина говорилось:
"Преемственно продолжая Царское дело Венценосных предков Моих собирания и устроения земли Русской, я вознамерился отныне с Божией помощью привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений". В конце рескрипта, для проведения в жизнь сего преобразования, предписывалось {112} учредить под председательством Булыгина "особое совещание".
Со временем, с высоты истории, быть может, это покажется странным, mais, lorsqu'on fait l'histoire, когда так интенсивно переживается каждый день, такие впечатления, как от вчерашнего манифеста и указа - не могут сразу улечься и испариться. И выходит, что плюс на минус - минус!
Земство и Дума, однако, отозвались на рескрипт и изъявили свои восторги, которые как никак знаменуют, что они хотят верить! Студенты же не хотят... и затем говорят, что этого мало: им нужно социальную революцию и республику... Радикалы объявляют, что будут проводить забастовку, хотя бы пришлось прибегнуть к оружию в стенах университета. И много есть отчаянных голов, способных на это.
Брат Сережа написал было воззвание, приглашающее студентов отнестись с доверием к "рескрипту" и приступить к занятиям, но воззвание это провалилось в Совете Университета. Профессора знают, что студенты вооружаются... и при таких условиях занятия немыслимы. Сережа говорит, что они не возобновятся, пока не произойдет реакция в обществе, которое безумствует и летит под гору, очертя голову.
Страх перед ожидаемым аграрным движением выдвигает на первую очередь земельный вопрос и заставляет делать невероятные предложения. На-днях, у Новосильцевых, на совещании земских деятелей, Петр Долгорукий предложил каждому подсчитать, сколько он может добровольно уступить своей земли крестьянам, так как, если они сами не дадут, то все равно снизу возьмут!..
Петрункевич, о котором я писала в ноябре, что он поражает умеренностью взглядов, заявил за несколько дней до появления "рескрипта" предложение собрать в Петербурге 600-700 чел. земцев и учредить из себя "Учредительное Собрание" и т. д... Сережа не видит {113} сейчас возможности издавать журнал, так как, за исключением 3-х, 4-х чел. среди намеченных им сотрудников, все перешли в радикальный лагерь.
Сегодня, проездом из Петербурга, у нас был дядя С. А. Лопухин (в то время прокурор судебной палаты в Киеве). Он оптимистически настроен. Так же, как и А. Лопухин (директор департамента полиции), он верит, что рескрипт внесет дифференциацию в общество, и что здоровые элементы за него уцепятся. Предложение гласного Мануйлова в Земском Собрании избрать комиссию для выработки проекта от московского земства должно заставить работать, а не болтать только, и должно и крайние элементы в Земстве привести к известным компромиссам и заставить призадуматься над трудностями осуществления и проведения в жизнь реформ, о которых сплеча так многими легко говорится. Адрес Думы и Земства очень хорошие признаки.
Но всё же все в недоумении: как связать этот "Рескрипт" с Манифестом и Указом?.. И только руками разводят!..
Дядя С. А. Лопухин привез нам любопытное разъяснение. 17 февраля он был у Манухина (министра юстиции), и беседа шла о современном положении дел. Манухин говорил, что, вероятно, вскоре будет дано что-нибудь положительное, потому что дальше так жить нельзя. "Будет, конечно, переходный момент..." На этом отворяется дверь, и курьер подает два пакета: в одном был Указ, в другом Манифест...
После прочтения оба были в оцепенении. Манухин извинился, что должен немедленно приступить к распоряжению об опубликовании, и дядя С. А., распростившись с ним, поехал к А. Лопухину. Когда последний узнал о Манифесте, он за голову схватился:
"Как? Быть не может!.." и поспешил к телефону уведомить Булыгина. А Г. Булыгин тоже ничего не знал о появлении Манифеста. Он знал, что у Государя {114} заготовлен Манифест еще со смерти вел. кн. Сергея Ал. и приблизительно знал его содержание, но надеялся, что ему удалось убедить Государя его не выпускать, и тут поражение было полное, и перспектива на завтрашний день резни (19 февраля, дата освобождения крестьян от крепостной зависимости была всегда излюбленной датой для политических демонстраций.).
В пятницу, 18 февраля, все министры и члены Государственного Совета съехались по обыкновению в Царском. Булыгин взял с собой заготовленный им проект Манифеста (о котором, вероятно, и говорил мне Г. Кристи), и тут общим единодушным напором удалось склонить Государя подписать "рескрипт", который, вероятно, испекли на месте, переделав Булыгинский проект Манифеста. Сольский, старейший между присутствовавшими, торжественно скрепил подпись Государя, отвесив ему низкий поклон, и поздравил с вступлением России в "новую эру", а старик Хилков стоял и широко крестился, пока Государь подписывал...
Уже к вечеру 18-го в Петербурге продавали "добавление" Правительственного Вестника с "Рескриптом Булыгина", и публика не знала, какой исторический момент лег между этими двумя актами. Пока Булыгин находился в Царском, ему по телефону то и дело передавали о новых беспорядках то там, то здесь и, главное, в Баку. Всё это поддерживало единодушие представителей бюрократии d'abdiquer en faveur des representants. Но один голос раздался против, голос С. Ю. Витте!
На-днях у нас завтракал Петрункевич и сообщил еще интересную версию (из достоверного источника) о том же "рескрипте". В день обнародования Манифеста (18 февраля) представители группы финансистов, с которыми Коковцев вел переговоры о {115} заключении займа в Париже, явились к нему с тем, что при данных условиях: Манифеста и Указа, заем нельзя будет реализировать... Курс наш не упадет от неудач в Манчжурии и даже, если бы вспыхнула война с Англией, но с "манифестом" Россия вступает на путь смуты, и ценности наши должны упасть до 75%... Коковцев был против "представителей", но пришлось доложить царю, что денег нет и занять нельзя будет, если остаться при Манифесте. Пришлось согласиться на Рескрипт. Таким образом, on lui a force la main.
Эта версия поразила меня, так как несколько дней тому назад "Русские Ведомости" цитировали Сеньбоса, который высказывал мысль, что никакое правительство не имеет право вмешиваться во внутренние дела чужой страны, но Франция - кредитор России, и как таковой, может потребовать порядка, который бы ей обеспечил доходность ее капитала.
Еще в январе, одновременно с заседаниями в Дворянском Собрании, Сергею Николаевичу приходилось посещать заседания Совета Московского университета и там волноваться за университетское дело. Положение создалось почти безвыходное. После беспорядков 5-6 декабря молодежь, в виде протеста против "избиения", бастовала во всех учебных заведениях Империи, и все последующие события только подливали масло в огонь.
Совет Московского университета еще 19 января постановил ходатайствовать об отсрочке начала занятий впредь до особого постановления о том Совета. 30-го же января, решив принципиально вопрос о желательности открытия университета, Совет в то же время нашел нужным выслушать самих студентов и с этой целью разрешил им курсовые совещания. Настроение студенческой массы не позволяло надеяться на возможность возобновления занятий и Сергей Ник. считал такой опыт крайне опасным и нежелательным и всемерно желал, чтоб в Петербурге поняли это. {116} 26-го января кн. Алексей Дм. Оболенский писал ему из Петербурга:
"Было бы очень хорошо, если б ты мог сюда приехать. Мне бы очень хотелось устроить тебе свидание с А. С. Ермоловым, которого и он очень желает".
Одновременно с этим письмом, брат С. Н. получил письмо и от самого А. С. Ермолова:
"Очень просил бы Вас в ближайший Ваш приезд в Петербург меня посетить, так как по многим вопросам в Вашей записке и в Ваших статьях, как и в статьях Вашего брата затронутым, мне было бы весьма важно с Вами переговорить. В то смутное время, которое мы переживаем, личный обмен мнений по жгучим вопросам современного положения представляется мне особенно необходимым".
Брат С. Н. не пренебрег этим приглашением и слетал в Петербург, где завязал личное знакомство и отношения с А. С. Ермоловым - в данный момент было ему особенно важно заручиться его голосом в Совете Министров, куда восходили постановления Совета Московского Университета. Взгляды А. С. Ермолова на возможность занятий в высших учебных заведениях, невидимому, совершенно совпадали со взглядами С. Н.
25 февраля в "Русских Ведомостях" появилась статья С. Н.: "Быть или не быть университету". Рисуя общую картину развала русской школы за последние годы, он развивает мысли, высказанные в постановлении Совета о необходимости восстановления университетской автономии:
"Восстановление правильного, автономного университетского строя есть первое условие правильного течения академической жизни. Сразу, в те смутные времена, которые мы переживаем, и эта мера, разумеется, не исцелит всех глубоких язв, не исправит все настроение, унаследованное от прошлого. Она не устранит общие университетские причины волнений {117} среди молодежи, но, тем не менее, она совершенно необходима и именно теперь может сделать весьма многое. Управление университетами должно быть немедленно поручено Советам университетов, которые с этой целью должны избрать Правление и ректоров... Университетская инспекция должна быть безусловно подчинена правлению, если не упразднена вовсе за совершенной ненадобностью.
Равным образом, Правлению и Советам должна быть предоставлена полная самостоятельность в делах внутреннего управления университетами. Самостоятельность университета - вот что нужно нам, что должно заключаться в самом строе университета, если мы хотим, чтобы питомцы его жизненно понимали его назначение, и чтобы учащая коллегия имела на будущее время силу и право свободно осуществлять эту цель и властно требовать ее признания от общества и учащейся молодежи".
{118}
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В конце февраля 1905 г. в Москве происходили совещания группы земских деятелей, съехавшихся со всех концов России, и одновременно происходили совещания и городских деятелей. Брат Сергей Николаевич посещал Земские совещания, собиравшиеся в д. Ю. А. Новосильцева (на Б. Никитской), и весьма ими интересовался.
Кроме вопросов о предстоящей организации представительства и о разрешении аграрного вопроса, оживленные прения возбуждал вопрос об отношении к Совещанию, образованному под председательством Булыгина. Все признавали желательным и необходимым участие выборных от земств и городов и представителей существующих общественных учреждений в работах этого Совещания, и большинство примкнуло к мысли обратиться с соответствующей петицией в Совет Министров, на основании "указа 18 февраля". Аналогичное представление было принято и на совещании городских деятелей. Но А. Г. Булыгина было трудно подвинуть на такое дело.
Кн. А. Д. Оболенский писал С. Н. (25 февраля 1905 г.):
"События идут с такой головокружительной быстротой, что прямо не успеваешь сосредоточиться, чтобы сделать какое-нибудь основательное предположение. После "Рескрипта" центральной точкой сделался, по крайней мере в моих глазах, - Булыгин. Я и перенес на него свои наседания. Думаю, однако, {119} что это вотще. Если б и удалось его раскачать, то время будет упущено. Теперь военные события всё заслонили, и то малое спокойствие и малое внимание, на которое еще можно было рассчитывать, почти что улетучиваются. Тем не менее, я не покладаю рук. Нечего говорить, что "Рескрипт" сам по себе никого и ничего успокоить не может. Но отчего его оставлять самого по себе? Дело в том, что он всё-таки есть малая брешь, маленькое отверстие, которое надо всячески стремиться увеличить. Едва заметная тропинка, но почему не попробовать и по ней идти? Может быть, дорога и проторится. Ведь, если мы этим не воспользуемся, поле активной деятельности останется за Грингмутом, с одной стороны, и бомбами, с другой, причем, без сомнения, победят последние. Вот почему я и сосредоточился на Булыгине, действуя прямо и косвенно, побуждая его собрать большую, широкую и гласную комиссию. Ведь ясно же, что вся наша задача теперь сводится к тому, чтобы спасти возможно большее количество человеческих жизней. Что же при таком положении делать?
По-моему, надо выбирать депутации, посылать их сюда, приставать к Булыгину, убеждать, укреплять и проч. всеми зависящими мерами. Надо притворяться, что "Рескрипт" большая дорога и идти по его тропинке, как по большаку. Я начал с того, что сказал тебе, что это вотще. Но, кто знает? Если одно слово "доверие" Мирского доковыряли до Указа 12 декабря, то неужели "Рескриптом" нельзя воспользоваться и довести до настоящих с. и. п. (свободно избранных представителей). Ты скажешь, теперь времена другие, теперь уже адресов писать не хотят. Это верно, но ведь надо же иметь достаточно политического такта и чутья, чтобы ухватиться и за маленькую веревку, выброшенную с берега в лодку, "волнами обуреваемую". Потяни за веревку, может, в конце окажется канат, и ты, взявшись за него, пристанешь к берегу и благополучно. Но, главное, {120} не надо отвращаться от этой веревки, потому что она попала случайно, что ее не так следовало бросить, что она может порваться и проч. и проч. Во всяком случае, людям благоразумным, людям порядка нечего другого делать".
Несколько дней спустя, 1-го марта А. Д. Оболенский вновь писал:
"Милый друг Сережа! Сегодня есть оказия, которую упускать не хочу, а потому пишу несколько слов. Булыгина раскачать непомерно трудно. Одних ходатайств мало, надо депутации, которые прямо бы ломились в двери. Здесь имеются безумцы, в числе их С. Д. Ш., с пеной у рта доказывающий, что вся смута выдумана, даже в Петербурге, что Россия покойна и желает лишь одолеть врага, который все слабеет и проч. Что делать против такого сумасшествия? Но этих сумасшедших оставляют на свободе и даже со свободой ходить во дворец! Удары, нанесенные нашей армии, все же, кажется, делают свое дело, и мне сдается, что поворот на этих днях должен быть и наверху. Мы ходим в большом унынии, и состояние растерянности и меня начинает охватывать.
Витте теперь находится в хорошем настроении и с ним можно разговаривать. Он правильно, по-моему, смотрит на дело. К сожалению, он себя совершенно скомпрометировал во всех местах, и у него все-таки людей нехватает".
Из Записной книжки:
- "Сегодня у нас состоялось собрание редакции для обсуждения программы проектируемого журнала "Московской Недели". Кроме братьев - Евгений приехал из Киева третьего дня - были Петрункевич, кн. Шаховской, Кокошкин, Н. Н. Львов, Новосильцов, двое Долгоруких (Петр и Павел), Вернадский, Новгородцев, Котляревский, Рахманов, Герценштейн и Якушкин. {121} При обсуждении программы журнала главным вопросом было, будет ли журнал отстаивать прямую или двухстепенную подачу голосов. По этому возникли продолжительные прения".
Еще из Записной книжки.
Я сидела у себя в гостиной; дверь из Сережиного кабинета в коридор была отворена. Я просила Сережу не закрывать ее и сказала, что постараюсь записать для себя всё, что будет говориться.
Сережа начал с того: обсуждать ли вопрос об организации журнала или его программы? В вопросе программы касаться ли теперь вопроса о двух палатах, обсуждавшихся на съезде у Новосильцева? Все согласились отложить обсуждение этого вопроса, а теперь заняться вопросом о прямой или двустепенной подаче голосов. Сережа напомнил, что в первом заседании редакции большинство высказалось против прямой подачи и за двустепенную.
Кн. Шаховской заметил, что это вопрос наиболее важный для определения политики издания. Он, безусловно, за прямую подачу голосов, так как равенство прав может быть достигнуто лишь путем прямой подачи. Эта идея должна объединить всех, и недоверие к массам не согласуется с основными принципами редакции, которая именно должна стоять за равенство прав для всех. Отступление от признания прямой подачи голосов вызовет раскол.
Кокошкин напомнил, что если остаться на почве съезда, то там вопрос о прямой подаче разрешен в том смысле, что, хотя в принципе и желательно прямое голосование, но для первых выборов едва ли это осуществимо...
Кн. Петр Долгорукий - убежденный сторонник прямой подачи, но для созыва Учредительного Собрания он считает возможным допустить двустепенную подачу с тем, чтобы последующие выборы {122} производились бы уже посредством прямого голосования. На возражение о малокультурности народа он приводит в пример Болгарию, где, по словам Милюкова, еще менее были культурны, чем у нас однако, прямая подача там принялась и дала благие результаты.
Якушкин согласен, что в принципе прямые выборы - идеал, но в данную минуту приходится признать обязательность двухстепенных выборов для Учредительного Собрания. Прямая подача должна быть введена, как программный пункт журнала.
H. H. Львов. Вопрос о прямом избирательном праве теряет свою остроту при двухпалатной системе. Опасность прямого голосования заключается в тенденции к демократическому абсолютизму. Вторая палата служит здесь коррективом. В виду этого он предлагает рассматривать вопрос о прямой подаче, не как вопрос догмы, а вопрос целесообразности.
Кн. Шаховской с горячностью возражал на это, что всё русское образованное общество смотрит на эту идею именно как на догму, дорожит ею. Это вопрос существа. Только при этом возможно политическое воспитание народа и развитие в нем сознания равноправности. Народную массу должно воспитать возможно скорее и это быть может достигнуто только путем представительства всех граждан, а не учреждений. Опасности прямой подачи он не отрицает, но если бояться опасности, то и строя менять нечего.
Мануйлов заявляет, что он защитник двустепенных выборов не в силу того, что считает народ неразвитым и глупым, - наоборот, народ понимает свою ближайшую выгоду и потому, когда дело дойдет до выборов, он скорее выберет кабатчика, от которого он в зависимости, чем его, Мануйлова, хотя бы он его любил и уважал. До понимания других, более общих выгод народ не дорос. Вот где опасность, почему и нужна постепенность. Он не за нарушение {123} демократического принципа, но пока за двустепенную подачу и за две палаты.