"Путешествие в Арзрум", гл. V: "Не знаю выражения, которое было бы бессмысленнее слов: азиатская роскошь... Ныне можно сказать: азиатская бедность, азиатское свинство, и проч., но роскошь есть, конечно, принадлежность Европы".
   Ср. А. Марлинский, "Военный антикварий" ("Из Арзерума 1829 года в октябре"): "Мужья, братцы, племянники ваши, проклиная во время походов несносную погоду и природу Азии, сгоревшие поля от зною, наши горы, непроездимые дороги, логовища, называемые деревнями, и кучи камней за зубчатыми стенами, величаемые городами, и в них смрадные улицы, комнаты без полов и окон, рядом с конюшнею, ковры, шевелящиеся от насекомых, подушки, набитые кислою шерстью, восточную гущу их кофе, и кругом дым кизяков, крик ослят и раздирающее уши пение азиятцев - теперь будут разливаться перед вами в пышных рассказах об азиатской роскоши, которой не видали мы ни блестки..."
   Самый метод работы над "Путешествием в Арзрум", текст которого устанавливался на основании записок и книг через шесть лет после путешествия, не был методом регистрации непосредственных впечатлений.
   Это доказывается, например, недавно установленным источником текста "грузинской песни" в гл. II: "Голос песен грузинских приятен; мне перевели одну из них слово в слово; она кажется сложена в новейшее время..." Далее приводится текст: "Душа, недавно рожденная в раю". Г. Леонидзе установил источник "песни" - это стихотворение Дим. Туманишвили; четвертый, пятый и седьмой куплеты стихотворения у Пушкина опущены, а приведены только первые три и шестой. *
   * Георгий Леонидзе. Ал. Пушкин и Дим. Туманишвили. "Картули Мцерлоба". Тифлис, 1929, № 8-9, стр. 112-115.
   Последовательность хода событий войны, вероятно, восстановлялась Пушкиным и по официальным реляциям Паскевича. Это отразилось и на некоторых подробностях.
   Ср. подробности взятия Арзрума у Пушкина и в реляции Паскевича от 28 июня 1829 г. (Прибавление к № 90 "Северной пчелы").
   "Путешествие в Арзрум", гл. IV: "С восточной стороны Арзрума, на высоте Топ-Дага, находилась турецкая батарея. Полки пошли к ней, отвечая на турецкую пальбу барабанным боем и музыкою".
   Реляция: "Наши полки стройными колоннами с музыкою со всех сторон обходили Топ-Даг. . ."
   "Путешествие в Арзрум", гл. IV: "...ядра полетели к Топ-Дагу. Несколько их пронеслись над головою графа Паскевича... Генералы подъехали к графу, прося позволения заставить молчать турецкие батареи. Арзрумские сановники, сидевшие под огнем своих же пушек, повторили ту же просьбу".
   Реляция Паскевича: "...еще несколько ядер с городских батарей пронеслись мимо меня. Депутаты сами просили меня охнем наших орудий привести в покорность сих мятежников, кои в числе нескольких сотен противоборствовали общему голосу и возмущали народ".
   Оставляя изложение фактической стороны событий без изменений, Пушкин значительно упрощает пышный стиль, а вместе и пышный смысл реляций.
   "Депутаты", которые просят стрелять против "мятежников", превращаются у него в "сановников", которые боятся огня своих же пушек.
   7
   "Путешествие" поставило перед Пушкиным вопросы о методах российской колониальной политики. В записях 1829 г. по поводу черкесов находим такие высказывания: "Должно ждать, что приобретение важного края Черного моря, прекратив анапскую торговлю, принудит черкесов с нами сблизиться. Влияние роскоши может благоприятствовать их укрощению - самовар был бы важным. Есть наконец и проч."
   Далее Пушкин развивает мысль о миссионерстве на Кавказе. "Самовар и христианство" - такова формула колониальной политики, предлагаемая им. Реальное столкновение с практикой колонизаторов заставило Пушкина подметить ее черные черты и со всею резкостью их описать. Таково, например, место в первой главе "Путешествия" о детях-амапатах: "Их держат в жалком положении. Они ходят в лохмотьях, полунагие и в отвратительной нечистоте. На иных видел я деревянные колодки. Вероятно, что аманаты, выпущенные на волю, не жалеют о своем пребывании во Владикавказе".
   Интересно сравнить с картиной, нарисованной Пушкиным, цинический рассказ главного деятеля колониальной политики на Кавказе - Ермолова, впервые введшего там отвратительную практику детского аманатства (заложничества) : "Аманаты стоили прежде ужасно дорого; иной получал три рубля серебром в день. Я начал брать ребятишек, которые играли у меня в бабки, а родители приезжали наведываться. Я кормил их пряниками, и те были предовольны, расчищали мне просеки". *
   * "А. П. Ермолов. Материалы для его биографии, собранные М. Погодиным", стр. 409.
   БЕЗЫМЕННАЯ ЛЮБОВЬ
   1
   В жизни Пушкина была любовь, необычайная по силе, длительности, влиянию на всю жизнь и им самим никогда не названная, "утаенная". Следы ее впервые подметил на основании анализа пушкинских элегий М. Гершензон. *
   * См. М. Гершензон. Северная любовь А. С. Пушкина. "Вестник Европы", 1908, январь; также: в книге М. Гершензона "Образы прошлого". М., 1912; П. Е. Щеголев. "Из разысканий в области биографии и текста Пушкина". В кн.: "Пушкин и его современники", выя. XIV. СПб., 1911; также: в книге 11. Е. Щеголева "Очерки" ("Утаенная любовь А. С. Пушкина"), М. Геpшензон. В ответ П. Е. Щеголеву; П. Щеголев. Дополнения к "Разысканиям в области биографии и текста Пушкина".
   Любовные элегии Пушкина послелицейского периода - проявление непосредственного поэтического реализма, и в этом смысле и значение их для всего творчества Пушкина и их конкретная, фактическая основа - вне сомнений. Не только закрепление внешних фактов и обстоятельств, но и прежде всего внутренних отношений доведено здесь до такой поэтической точности, поэзия до того конкретна и освобождена от общих мест, что можно с уверенностью говорить о конкретных жизненных обстоятельствах и лицах элегий.
   Здесь Пушкин нашел прямые поэтические средства для закрепления реальной, непосредственной правды.
   Элегии наряду с посланиями явились у Пушкина жанром, уже не противоречащим большим задачам и большим жанрам литературы, эпосу и драме, как то было в поэзии непосредственно предшествовавшего периода, когда элегии с изображениями общих чувств и условных героинь превратились в мелочный жанр, жанр мелочей. Напротив, лирика стала у Пушкина как бы средством овладения действительностью в ее конкретных чертах) и первым, главным путем к эпосу и драме. Поэтому самая фактическая, биографическая основа лирики Пушкина и имеет такое значение для изучения его поэзии.
   Наблюдения Гершензона наметили целый круг стихотворений, так или иначе отражающих "северную любовь", т. е. какую-то любовь Пушкина до 1820 г., года высылки на юг, любовь, воспоминания о которой продолжались на юге, в годы его южной ссылки.
   Путем различных сопоставлений он пришел к выводу, что не названная нигде Пушкиным героиня этих элегий - кн. Мария Аркадьевна Голицына. Этим устанавливался крайне важный факт биографии Пушкина.
   В полемике, тут же возникшей по этому поводу между Щеголевым и Гершензоном, проявились комические черты тогдашнего пушкиноведения; полемика о биографическом вопросе, по самому характеру требовавшем какой-то сдержанности, вскоре приняла бранный топ.
   Щеголеву, впрочем, удалось совершенно убедительно доказать, что одно из стихотворений, включенных Гершензоном в круг лирики, отражающей "утаенную любовь", заведомо относящееся к М. Арк. Голицыной, на самом деле никакого отношения ни к другим элегиям цикла, ни к "утаенной любви" не имеет.
   Имя М. Арк. Голицыной как женщины, возбудившей самую длительную, самую сильную любовь Пушкина, им почему-то от всех "утаенную", таким образом окончательно отпало. Сам же Щеголев путем тщательного изучения рукописей и в силу различных соображений пришел в выводу, что героиней этого чувства Пушкина, которое ему удалось утаить в течение всей его жизни от постороннего внимания, была пятнадцатилетняя Мария Николаевна Раевская (1805-1863), знаменитая впоследствии жена декабриста С. Волконского.
   Оба исследователя обнаружили полнейшее равнодушие к главному вопросу: к вопросу о том, почему и зачем, собственно говоря, понадобилось Пушкину так мучительно и тщательно утаивать любовь, во-первых, к блестящей светской певице М. Арк. Голицыной, приятельнице поэта Козлова и Шатобриана, проводившей большую часть времени за границей, и, во-вторых, утаивать ее по отношению к молоденькой, почти подростку, М. Раевской, сестре Н. Раевского, с которым он был в приятельских, дружеских отношениях еще с 1816 г., и А. Раевского, с которым сблизился в 1820 г.
   Этого вопроса биографы даже не коснулись.
   2
   Прежде всего отметим, что об "утаенной любви" дело идет у Пушкина не только в элегиях и в поэмах, отмеченных Гершензоном и Щеголевым и датирующихся годами 1820 и более поздними.
   Первый, кто ясно говорит о том, что он скрывает и должен скрывать от всех какую-то безнадежную любовь, - сам Пушкин, задолго до цикла элегий и элегических отступлений в поэмах, намеченного биографами.
   Это еще элегия лицейского периода, относящаяся к 1816 г.
   Ввиду ее важности и полной до сих пор необъясненности, привожу ее.
   Элегия
   Счастлив, кто в страсти сам себе
   Без ужаса признаться смеет;
   Кого в неведомой судьбе
   Надежда робкая лелеет;
   Кому луны туманный луч
   В полночи светит сладострастной;
   Кому тихонько верный ключ
   Отворит дверь его прекрасной!
   Но мне в унылой жизни нет
   Отрады тайных наслаждений;
   Увял надежды ранний цвет:
   Цвет жизни сохнет от мучений!
   Печально младость улетит,
   Услышу старости угрозы,
   Но я, любовью позабыт,
   Моей любви забуду ль слезы! 1
   Поэтический реализм еще не наступил для Пушкина. Картина счастливой любви дает пересчет всех обычных для лицейской лирики общих поэтических черт пейзажа и жанра: "луны туманный луч", "дверь прекрасной", отворяемая ключом, и т. д. Но любовь несчастливая, вызвавшая стихотворение, удивительна реалистическими, ясными, даже резкими, и притом не общими, а конкретными чертами, даваемыми в первой строфе:
   Счастлив, кто в страсти сам себе
   Без ужаса признаться смеет;
   Кого в неведомой судьбе
   Надежда робкая лелеет.
   Не забудем и последнего стиха: о его слезах, слезах его любви.
   Эту безнадежную страсть, в которой поэт не может сам себе признаться без ужаса, комментаторы по инерции приписывают все той же "литературной" героине лицейских элегий Е. П. Бакуниной, благо ни она, ни отношения Пушкина к ней, ни даже самое знакомство его с нею сколько-нибудь определенно ближайшим образом не засвидетельствованы. 2
   Никому не пришлось задуматься над тем, что признаться себе в страсти к молоденькой, красивой царскосельской фрейлине, сестре лицейского товарища, Пушкин мог без всякого ужаса; более того, если не страсть, то легкая полувымышленная влюбленность в нее не только Пушкина, но и одновременно двух его других товарищей, Пущина и Илличевского, была совершенно и заведомо известна, так что Пущин упоминает о ней в своих записках, 3 а сам Пушкин в 1825 г. в вариантах стихотворения "19 октября". 4 Это юношеское, скоропреходящее увлечение, как бы имевшее главным образом цель доставить пищу для элегий, до того мало задело Пушкина, что за всю жизнь он не нашел случая заинтересоваться ни героиней этих элегий, ни ее жизнью. Она очень мало нам известна. Лицейские "отшельники" ловили всякий мелькавший мимо женский образ, и образ Бакуниной, можно смело сказать, скользнул мимо Пушкина совершенно бесследно.
   В какой же страсти Пушкин-лицеист не мог без ужаса признаться сам себе, каких слез не мог забыть? Такая любовь была, и у него действительно были самые глубокие причины ее скрывать.
   25 мая 1816 г. приехали в Царское Село Карамзины. Сразу же Пушкин их посетил и стал бывать очень часто, почти ежедневно. Этой - на сей раз по вполне понятным причинам - "утаенною любовью" и была жена H. M. Карамзина, самого большого для Пушкина литературного авторитета его молодости, Екатерина Андреевна Карамзина. Об этой самим Пушкиным утаенной любви известно, конечно, немного. Но все же кое-что известно.
   В рассказах о Пушкине, записанных со слов его друзей П. И. Бартеневым, говорится: * "Покойница Екатерина Афанасьевна Протасова (мать Воейковой) рассказала (как говорил мне Н. А. Елагин), что Пушкину вдруг задумалось приволокнуться за женой Карамзина. Он даже написал ей любовную записку. Екатерина Андреевна, разумеется, показала ее мужу. Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления. Все это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай ближе узнать Карамзиных, что с тех пор их полюбил, и они сблизились". Этот рассказ, конечно, следует освободить от сентиментальных черт старинного рассказа о легкой шалости, приданных ему старушкой Протасовой. Запомним, впрочем, что над Пушкиным, над его письмом смеялись.
   * Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851-1860 гг., под ред. М. А. Цявловского. М., 1925, стр. 53.
   Другой рассказ, записанный Бартеневым, дает совершенно иные черты. "Покойный гр. Д. Н. Блудов передавал нам, - пишет Бартенев, - что Карамзин показывал ему место в своем кабинете, облитое слезами Пушкина. Головомойка Карамзина могла быть вызвана и случайностью: предание уверяет, что по ошибке разносчика любовная записочка Пушкина к одной даме с назначением свидания попала к Екатерине Андреевне Карамзиной (в то время еще красавице)". *
   В другой раз Бартенев повторил тот же рассказ: "Покойный гр. Д. Н. Блудов любил вспоминать, что Карамзин показывал ему в царскосельском китайском доме место, облитое слезами Пушкина". **
   * "Русский архив", 1897, № 7, стр. 493.
   ** Там же, 1907, № 1.
   Это упорное воспоминание интересно тем, что оно принадлежит гр. Блудову; 5 этот вельможа был очень далек от Пушкина, имел причины враждебно к нему относиться и постарался запомнить "место, облитое слезами Пушкина".
   Оставим в стороне вероятность передаваемого Бартеневым анекдота о письме, попавшем не по адресу: он более вероятен, чем кажется. Даже дама, к которой могла быть обращена записка, могла бы быть названа; это, вероятно, "молодая вдова" одного его послания, родственница лицейского директора Энгельгардта. 6 Нас интересует другое. Слезы Пушкина, о которых рассказывал Карамзин, слезы, о которых писал Пушкин в элегии, - реальная черта рассказа, которая совершенно меняет стиль и значение легкого анекдота, рассказанного Протасовой.
   Известны осложнения в отношениях Пушкина и Карамзина, ссора между ними. 7
   Вопрос об отношениях Пушкина и Карамзина требует особого рассмотрения. Высокий литературный авторитет вождя старшего поколения вовсе не заслонял его роли реакционного идеолога. Конечно, уже к 1816-1817 гг. - годам лицейского вольномыслия, близости с Чаадаевым, с гусарами, участниками войны 1812 г., относится начало критики идеологических основ "Истории государства Российского", 8 в скором времени давшей знаменитые эпиграммы Пушкина. 9
   К концу лицейского периода, в постоянном личном общении становилась все более очевидной фиктивность роли Карамзина как просвещенного советника царя (на деле Александр I почти не принимал его).
   Следует отметить, что отношения с Карамзиным чем далее, тем более становятся холодны и чужды.
   Насколько в 20-х годах Карамзин был литературно чужд Пушкину, следует хотя бы из его отзыва о "Цыганах" в письме от 2 декабря 1824 г. к Вяземскому: "Вчера маленький Пушкин (Лев Сергеевич. - Ю. Т.) читал нам наизусть цыганскую поэмку брата и нечто из Онегина; живо, остроумно, но не совсем зрело. От Пушкина к Байрону: его Дон-Жуан 10 выпал у меня из рук. Что за мерзость! И даже сколько глупостей!"
   Разумеется, расхождения между ними были глубокие.
   Это нисколько не исключает и личных мотивов ссоры. Несмотря на эти отношения, Карамзин принял самое деятельное участие в смягчении участи Пушкина, которому в 1820 г. угрожали Соловки или Сибирь. Несомненно, что на участие, которое оп принял в судьбе Пушкина, повлияла именно Екатерина Андреевна.
   Итак, перед нами эпизод подлинной личной драмы.
   Отметим, что воспоминание Блудова о том, что Карамзина была еще в 1816 г. красавицей, подтверждается и другими воспоминаниями. "Карамзина была в молодости необыкновенно красива, и следы этой красоты остались у нее в старости", - пишет биограф Карамзина. * Биография Екатерины Андреевны Карамзиной несколько необычна. Известно, что она - сестра по отцу П. А. Вяземского; ее внебрачное происхождение лишило ее отцовского княжеского титула и фамилии: она была Колыванова, по имени города Ревеля (Колывани), где родилась. Просвещенная и умная, она помогала Карамзину в его занятиях: известно, что она держала вместе с ним все корректуры "Истории государства Российского".
   Вместе с тем она вовсе не была холодной, безупречной и ровной по характеру. В молодости у нее были увлечения. У нее были неровные отношения с падчерицей. П. А. Вяземский называл ее характер "ужасным". ** Перед нами вовсе не "холод стройный олигархических бесед", 11-13 а "страсти". 14
   * А. В. Старчевский. "Исторический вестник", 1888, № 10, стр. 126.
   ** Сообщено М. С. Боровкиной-Майковой.
   Этот образ характеризуют письма к П. А. Вяземскому. 15 Стилистически безупречные, слегка холодноватые французские письма и рядом - ее русские приписки к письмам мужа, с наивным просторечием, с близостью к народным оборотам речи, с вольностями, грамматическими ошибками, которые любил в женской речи Пушкин:
   Неправильный, небрежный лепет,
   Неточный выговор речей и т. д.
   "Евгений Онегин", гл. III, строфа XXIX
   Ср., например, ее письмо от 12 марта 1811 г.: "Цалую вас маи милые детионки Сонюшку, Катиньку и Андрюшу... Прощайте май друзья, нежно вас обнимаю и посылаю вам свое благословление"; или от 17 марта того же года: "Ведите себя харашенько, Сонюшка и Катинька, учитесь также очень хорошо, чтоб мне весело было, как к вам приеду. Пиши мне мною, Сонюшка, об себе и об милой Катиньке и Андрюше. Нежно, нежно вас обнимаю и цалую маих ангелов. Христос с вами, маи душиньки".*
   Знакомство с Карамзиной продолжалось у Пушкина в Петербурге после окончания лицея.
   Карамзина пишет Вяземскому с ласковой иронией о бурной жизни Пушкина 23 марта 1820 г. (уже незадолго до его высылки) : "Пушкин всякий день имеет дуэли: благодаря бога, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы". **
   Карамзина, судя по письмам Пушкина, вовсе не растворилась в личности своего знаменитого мужа, занимает свое, самостоятельное место. В стихотворной записке к Жуковскому, 1819 г., он пишет:
   Скажи - не будешь ли сегодня
   С Карамзиным, с Карамзиной?
   Нужно знать пушкинские интонации, чтобы быть уверенным, что здесь не простое и бессодержательное повторение и не безвкусная замена простого выражения "Карамзины", а именно значительное подчеркивание женского имени.
   Трижды на юге Пушкин вспоминает имя Карамзиной рядом с именем другого его петербургского увлечения - знаменитой Авдотьей Голицыной. Он пишет А. И. Тургеневу 7 мая 1821 г. из Кишинева:
   "Без Карамзиных, без вас двух, да еще без некоторых избранных соскучишься и не в Кишиневе, а вдали от камина княгини Голицыной замерзнешь и под небом Италии"; к тому же А. И. Тургеневу 1 декабря 1823 г. из Одессы: "Благодарю вас за то, что вы успокоили меня насчет Николая Михайловича и Катерины Андреевны Карамзиных - но что делает поэтическая незабвенная, конституциональная, антипольская, небесная княгиня Голицына?" 14 июля 1824 г. в письме к нему же он снова соединяет оба имени: "Целую руку К. А. Карамзиной и княгине Голицыной constitutionnelle on anti-constitutionnelle, mais toujours adorable comme la libertй". ***
   * "Старина и новизна", 1897, кн. I, стр. 5, 7.
   ** П. П. Вяземский. Полное собрание сочинений, стр. 476.
   *** Конституционалистке или антиконституционалистке, но всегда обожаемой, как свобода (франц.). - Прим ред.
   20 декабря 1824 г. он просит брата: "Напиши мне нечто о Карамзине, ой, ых". И снова это, конечно, скрытая просьба написать именно о Карамзиной.
   Так, он привычно соединяет ее имя в пересчете с Голицыной или с мужем и семьей. И хотя первое характеризует самую окраску мысли, но все же пересчет привычно скрывает совершенно особое значение для Пушкина одного этого имени.
   Перечисляя отдельно имена Карамзина и Карамзиной, Пушкин никогда не сливал их в один образ.
   Даже то немногое, что мы знаем о Карамзиной, отчетливо показывает ее самостоятельность. Это сказывается, например, в письме ее к А. И. Тургеневу из Ревеля от 11 августа 1826 г., после смерти Карамзина: "Как мы страдали, узнав об ужасных арестах виновных, вы и г-жи Муравьевы * омрачили самым печальным образом наше воображение, вы, по крайней мере, имеете в настоящее время еще некоторую отсрочку,16 но ее состояние ужасно". И она желает ему "мужества, необходимого для того, чтобы ждать лучшего будущею". Это отношение к судьбе декабристов в корне отличается от отношения самого Карамзина. 17
   * А. И. Тургенев - брат декабриста II. И. Тургенева. Муравьевы - мать и жена декабриста H. M. Муравьева.
   Позднее наблюдательная Смирнова распознала особое значение, особое отношение Пушкина к уже стареющей Карамзиной:
   "Я наблюдала также за его обращением с г-жей Карамзиной: это не только простая почтительность по отношению к женщине уже старой, - это нечто более ласковое. Он чрезвычайно дружески почтителен с княгиней Вяземской, m-me Хитрово, но его обращение с Карамзиной совсем не то". 18 А ведь за В. Ф. Вяземской Пушкин когда-то "ухаживал", а ведь слепо влюбленная в него Хитрово была с ним в близости.
   Пушкин женится, и первое имя, которое возникает у него здесь Карамзина. Его живо интересует ее отношение к этому шагу, он как бы просит совета, участия, хочет знать ее слова.
   Он пишет 2 мая 1830 г. из Москвы Вяземскому: "Сказывал ты Катерине Андреевне о моей помолвке? я уверен в ее участии, но передай мне ее слова они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому".
   После женитьбы он с женою написал ей. Карамзина ответила ему и Наталье Николаевне.
   Ее письмо к нему - это вовсе не простая любезность, сама собою разумеющаяся. Она пишет ему (от 3 марта 1831 г., письмо французское): "Я очень признательна, что вы думали обо мне в первые мгновения вашего счастья, это истинное доказательство вашей дружбы". Она надеется, что теперь его жизнь станет так тиха и спокойна, как была бурна и мрачна до сих пор. Она желает ему, чтобы его сердце, всегда такое доброе, очистилось рядом с молодой женой. Она радуется, что является свидетельницей его спокойных чистых радостей. И совсем по-иному звучат тут же ее слова, обращенные к Наталье Николаевне. Прежде всего она отвечает на ее "любезные строки" не личным письмом, а просит Пушкина быть истолкователем ее перед супругою:
   "Я вас уполномочиваю быть моим толмачом перед госпожей Пушкиной, выразить ей мою благодарность за ее любезные строки и сказать ей, что я принимаю с чувствительностью ее юную дружбу, уверить ее, что, несмотря на мою суровую и холодную внешность, она найдет во мне сердце, готовое любить ее всегда, в особенности, если она ручается за счастье своего мужа". 19
   Екатерина Андреевна требовала от жены его счастья.
   Как она была близка Пушкину-поэту, его творчеству, видно из записок дочери Натальи Николаевны - А. П. Араповой, писавшей о своей матери по ее личным воспоминаниям и рассказам: "Преклоняясь перед авторитетом Карамзиной, Жуковского или Вяземского, она не пыталась удерживать Пушкина, когда знала, что он рвется к ним за советом..." 20
   Эти отношения характеризует хотя бы тот факт, что 22 июля 1833 г. Пушкин просил позволения об отпуске в Дерпт для посещения Е. А. Карамзиной, перед тем как ехать в Казань и Оренбург. (Посещение не состоялось.)
   Одну из очень немногих, Пушкин посвятил Карамзину в свою семейную драму, использованную врагами для его гибели. Перед смертью он хотел ее видеть.
   Жуковский передает в записях:
   "Карамзина? тут ли Карамзина? - спросил он спустя немного. Ее не было; за нею немедленно послали и она скоро приехала. Свидание их продолжалось только минуту, но, когда Катерина Андреевна отошла от постели, он ее кликнул и сказал: "Перекрестите меня!" Потом поцеловал у нее руку". 21
   Вяземский пишет об этом свидании, 22 по-видимому, более точно, дословно передавая слова Пушкина (это единственная русская фраза во французском тексте его письма к E. H. Орловой от 6 февраля 1837 г.). * "Когда пришел черед госпожи (Карамзиной) , она, прощаясь с ним, издали перекрестила его.
   - Подойдите ближе, сказал он, и перекрестите хорошенько".
   Тургенев передает: "Она зарыдала и вышла". 23
   Прекрасно осведомленная сестра Стурдзы Эдлинг писала об этом предсмертном свидании поэту В. Г. Теплякову 17 марта 1837 г.: "Меня очень тронуло известие, что первая особа, о которой после катастрофы спросил Пушкин, была Карамзина, предмет его первой и благородной привязанности". **
   * "Новый мир", 1931, 12, стр. 191.
   ** "Русская старина", 1896. август, стр. 417.
   Первая любовь Пушкина, о которой знали только люди, знавшие все, о которой он вспомнил, умирая, - вот характер отношений Пушкина и Карамзиной.
   Не было никаких оснований таить любовь ни к М. Арк. Голицыной, ни к М. Раевской.
   Были все основания скрывать всю жизнь любовь и страсть к Карамзиной. Старше его почти на 20 лет (как и Авдотья Голицына), жена великого писателя, авторитета и руководителя не только литературных вкусов его молодости, но и всего старшего поколения, от отца Сергея Львовича, дяди Василия Львовича до П. А. Вяземского, она была неприкосновенна, самое имя ее в этом контексте - запретно.
   3
   Главною по значению элегией цикла "утаенной любви", неоднократно упоминаемой и цитируемой Гершензоном, является прежде всего элегия "Погасло дневное светило".