Страница:
– Благодарности! – воскликнула она, судорожно теребя подвязки от маски и глядя на меня с таким видом, будто мое волнение весьма занимало ее. – Благодарности! Это очень хорошее слово и значит действительно очень много. Но это годится для тех, кто нам верно служит, господин де Марсак, а не для других. Вы, как я слышала, пользуетесь таким успехом, такими милостями при дворе, что с моей стороны было бы несправедливо присваивать себе монополию на ваши услуги.
– Но, мадемуазель… – тихо начал я и остановился, не смея продолжать.
– Ну, сударь? – сказала она после минутного молчания, взглянув на меня и перестав внезапно играть своим шнурочком. – Что же дальше?
– Вы говорили о наградах и милостях, – с усилием продолжал я. – Раз, один только раз получил я награду из рук одной дамы: это было в Рони, из ваших рук…
– Из моих рук! – воскликнула она с выражением холодного недоумения.
– Да, мадемуазель.
– Вы ошибаетесь, сударь, – ответила она, встав со своего места и глядя на меня равнодушным взглядом. – Я никогда не давала вам никакой награды.
Я покорно наклонил голову:
– Раз вы говорите, что не давали, этого достаточно.
– Нет… Но не заставляйте же меня быть несправедливой к вам, господин де Марсак! – возразила мадемуазель на этот раз быстро изменившимся тоном. – Если вы покажете мне подарок или награду, которую я дала вам, то, конечно, я поверю. Ведь видеть – значит верить, – добавила она с нервным смешком, между тем как весь вид ее выражал некоторую тревогу и даже робость.
Если мне когда приходилось сожалеть о своем беспамятстве (забыть о потере банта!), так именно в эту минуту. Я молча взглянул ей в лицо, на котором появилось было выражение какого-то чувства, даже как будто стыда, но миг спустя оно уже снова приняло суровое выражение.
– Ну-с, сударь? – нетерпеливо повторила мадемуазель. – Ведь доказать это так нетрудно.
– Его взяли у меня: думаю, это – дело господина Рони, – робко ответил я, недоумевая, какая нелегкая побудила ее предложить этот вопрос, да еще так настаивать на нем.
– Его взяли у вас! – воскликнула она, внезапно вскакивая с своего места и подступая ко мне. – Его взяли у вас! – повторила она, и голос и все тело ее дрожали от злобы и презрения, глаза сверкали, она судорожно рвала и мяла свою маску, превратившуюся уже в безобразный комок. – В таком случае, благодарю вас. Я предпочитаю свое толкование; ваше же невозможно… Позвольте сказать, что если мадемуазель де ля Вир делает подарок, то лишь человеку, у которого хватит ума и силы уберечь его даже от де Рони!..
Ее гнев опечалил, но не рассердил меня. Я чувствовал, что отчасти заслужил его, и рассердился больше на себя самого, чем на нее. Но, сознавая прежде всего необходимость спасти девушку, я заставил свое непосредственное чувство смириться перед требованиями минуты и решил прибегнуть к доводу, который, кажется, уж без сомнения должен был иметь вес.
– Не будем говорить обо мне, мадемуазель, – сказал я более официальным тоном. – Здесь есть одно соображение, которого вы не можете не принять во внимание – король…
– Король! – воскликнула она, резко перебивая меня, с гневным выражением лица, с видом какого-то непоколебимого упорства во всей фигуре. – Я не хочу видеть короля! Да, не хочу!.. Довольно я была игрушкой и орудием в руках других! Больше я не желаю служить только их целям. Я приняла свое решение. Не пытайтесь уговаривать меня, сударь: этим вы ничего не достигнете. О, как я была бы благодарна Небу, – добавила она с выражением горечи и печали, – если бы осталась в Шизэ и никогда не видала бы этого места!
– Но, мадемуазель, вы не подумали…
– Подумала! – воскликнула она, стиснув свои белые зубки с таким злобным видом, что я невольно попятился. – Я достаточно думала! Я даже больна от мыслей. Теперь я намерена действовать. Я не хочу больше быть куклой. Можете силой увезти меня в замок, если вам угодно, но вы не сможете заставить меня говорить.
Я глядел на нее с удивлением, даже с робостью, не в силах понять, как женщина, которая перенесла так много, подверглась таким опасностям, проехала столько верст для известной цели, теперь, когда пришло время осуществиться ее планам, отказывается от них? Я начал убеждать ее всевозможными доводами, полагая, что она только и ждала того, чтобы ее уговаривали. Но все мои просьбы, убеждения, даже угрозы остались тщетными, а дальше этого я не мог идти. Те, кому приходилось очутиться лицом к лицу с женщиной в настоящем смысле этого слова, – с женщиной, самая слабость и беззащитность которой являлись могучим ее оплотом, поймут и затруднения, с которыми мне приходилось бороться, и то решение, к которому я пришел. До сих пор мне еще никогда не приходилось встречать подобного упорства. Как мадемуазель вполне справедливо сказала, я мог силой повести ее ко двору, но не мог заставить ее говорить. А Фаншетта смотрела на всю эту сцену с каким-то деревянным, тупым выражением лица, не оказывая содействия мне, но и не выражая своего одобрения моей противнице. Наконец (сознаюсь, к своему стыду и огорчению) я как бы забыл на минуту о чувстве долга: вместо того чтобы радеть о безопасности барышни даже вопреки ее собственному желанию, я с досадой вышел, не сказав никому ни слова о необходимости увести ее. Едва я дошел до лестницы, как Фаншетта догнала меня, и шепотом просила остановиться. В руках у нее был зажженный факел. Она поднесла его к моему лицу и улыбнулась при виде тревоги и замешательства, которые, без сомнения, прочла на нем.
– Вы говорите, что в этом доме небезопасно? – сказала она отрывисто, снова опуская факел.
– Вы ведь уже испробовали один дом в Блуа? – возразил я с прежней резкостью.
– В таком случае, ее необходимо увезти отсюда, – продолжала Фаншетта, покачивая головой с лукавым видом. – Я берусь уговорить ее. Посылайте за вашими людьми и будьте здесь через полчаса.
– Так ступайте же! – быстро сказал я, схватив ее за рукав и оттащив подальше от двери. – Если вы сможете уговорить ее, то уговорите и сделать все, что я хочу… Слушайте же, друг мой, – продолжил я еще более понижая голос. – Если она согласится явиться к королю, хотя бы только на 10 минут, и сказать ему то, что она знает, я дам вам…
– Что-о? – внезапно спросила Фаншетта жестким тоном, высвобождая свою руку из моей.
– Пятьдесят крон, – ответил я, назвав в отчаянии сумму, которая должна была показаться целым состоянием для женщины в ее положении. – Пятьдесят крон, немедленно после того, как свидание состоится.
– И вы думали, что за эти деньги я соглашусь продать вам ее? – воскликнула Фаншетта с внезапным порывом страсти, который поразил меня, как удар грома. – Стыдитесь, сударь! Вы уже уговорили ее оставить свой дом, своих друзей и страну, где все ее знали, а теперь хотите, чтобы я продала вам ее? Стыдитесь, господин де Марсак! Ступайте! – вдруг презрительно сказала она. – Ступайте и зовите ваших людей! Король, говорите вы, король! Повторяю вам, я не пожертвую даже пальчиком ее руки, чтобы спасти всех ваших королей!
С этими словами она вышла из комнаты. Я также удалился, совершенно подавленный, размышляя о той преданности, которою Провидение, без сомнения для блага знатного дворянства, а пожалуй, и для общего блага, наделило простолюдинов. Увидев Симона, с которым у меня едва хватило духу разговаривать, я отправил его к Мэньяну с приказанием прибыть ко мне с его людьми; а до их прибытия я решил сам сторожить дом. Взойдя наверх, я увидел, что Фаншетта действительно сдержала слово. Мадемуазель, хотя и с гневной гримаской на лице и с красными пятнами на обеих щеках, согласилась сойти вниз. В сопровождении меня и двух человек с факелами, заготовленными Мэньяном, она благополучно дошла до моей квартиры, где я отвел ее в заранее приготовленные комнаты, непосредственно под моими. У самых дверей она обернулась и кивнула мне, причем раскрасневшееся лицо ее было освещено светом факелов, а грудь порывисто вздымалась.
– До сих пор, сударь, – сказала она, переводя дыхание, – ваши замыслы удавались. Но не думайте, что так ваши дела будут идти и дальше, даже если бы вам удалось подкупить мою служанку.
ГЛАВА V
– Но, мадемуазель… – тихо начал я и остановился, не смея продолжать.
– Ну, сударь? – сказала она после минутного молчания, взглянув на меня и перестав внезапно играть своим шнурочком. – Что же дальше?
– Вы говорили о наградах и милостях, – с усилием продолжал я. – Раз, один только раз получил я награду из рук одной дамы: это было в Рони, из ваших рук…
– Из моих рук! – воскликнула она с выражением холодного недоумения.
– Да, мадемуазель.
– Вы ошибаетесь, сударь, – ответила она, встав со своего места и глядя на меня равнодушным взглядом. – Я никогда не давала вам никакой награды.
Я покорно наклонил голову:
– Раз вы говорите, что не давали, этого достаточно.
– Нет… Но не заставляйте же меня быть несправедливой к вам, господин де Марсак! – возразила мадемуазель на этот раз быстро изменившимся тоном. – Если вы покажете мне подарок или награду, которую я дала вам, то, конечно, я поверю. Ведь видеть – значит верить, – добавила она с нервным смешком, между тем как весь вид ее выражал некоторую тревогу и даже робость.
Если мне когда приходилось сожалеть о своем беспамятстве (забыть о потере банта!), так именно в эту минуту. Я молча взглянул ей в лицо, на котором появилось было выражение какого-то чувства, даже как будто стыда, но миг спустя оно уже снова приняло суровое выражение.
– Ну-с, сударь? – нетерпеливо повторила мадемуазель. – Ведь доказать это так нетрудно.
– Его взяли у меня: думаю, это – дело господина Рони, – робко ответил я, недоумевая, какая нелегкая побудила ее предложить этот вопрос, да еще так настаивать на нем.
– Его взяли у вас! – воскликнула она, внезапно вскакивая с своего места и подступая ко мне. – Его взяли у вас! – повторила она, и голос и все тело ее дрожали от злобы и презрения, глаза сверкали, она судорожно рвала и мяла свою маску, превратившуюся уже в безобразный комок. – В таком случае, благодарю вас. Я предпочитаю свое толкование; ваше же невозможно… Позвольте сказать, что если мадемуазель де ля Вир делает подарок, то лишь человеку, у которого хватит ума и силы уберечь его даже от де Рони!..
Ее гнев опечалил, но не рассердил меня. Я чувствовал, что отчасти заслужил его, и рассердился больше на себя самого, чем на нее. Но, сознавая прежде всего необходимость спасти девушку, я заставил свое непосредственное чувство смириться перед требованиями минуты и решил прибегнуть к доводу, который, кажется, уж без сомнения должен был иметь вес.
– Не будем говорить обо мне, мадемуазель, – сказал я более официальным тоном. – Здесь есть одно соображение, которого вы не можете не принять во внимание – король…
– Король! – воскликнула она, резко перебивая меня, с гневным выражением лица, с видом какого-то непоколебимого упорства во всей фигуре. – Я не хочу видеть короля! Да, не хочу!.. Довольно я была игрушкой и орудием в руках других! Больше я не желаю служить только их целям. Я приняла свое решение. Не пытайтесь уговаривать меня, сударь: этим вы ничего не достигнете. О, как я была бы благодарна Небу, – добавила она с выражением горечи и печали, – если бы осталась в Шизэ и никогда не видала бы этого места!
– Но, мадемуазель, вы не подумали…
– Подумала! – воскликнула она, стиснув свои белые зубки с таким злобным видом, что я невольно попятился. – Я достаточно думала! Я даже больна от мыслей. Теперь я намерена действовать. Я не хочу больше быть куклой. Можете силой увезти меня в замок, если вам угодно, но вы не сможете заставить меня говорить.
Я глядел на нее с удивлением, даже с робостью, не в силах понять, как женщина, которая перенесла так много, подверглась таким опасностям, проехала столько верст для известной цели, теперь, когда пришло время осуществиться ее планам, отказывается от них? Я начал убеждать ее всевозможными доводами, полагая, что она только и ждала того, чтобы ее уговаривали. Но все мои просьбы, убеждения, даже угрозы остались тщетными, а дальше этого я не мог идти. Те, кому приходилось очутиться лицом к лицу с женщиной в настоящем смысле этого слова, – с женщиной, самая слабость и беззащитность которой являлись могучим ее оплотом, поймут и затруднения, с которыми мне приходилось бороться, и то решение, к которому я пришел. До сих пор мне еще никогда не приходилось встречать подобного упорства. Как мадемуазель вполне справедливо сказала, я мог силой повести ее ко двору, но не мог заставить ее говорить. А Фаншетта смотрела на всю эту сцену с каким-то деревянным, тупым выражением лица, не оказывая содействия мне, но и не выражая своего одобрения моей противнице. Наконец (сознаюсь, к своему стыду и огорчению) я как бы забыл на минуту о чувстве долга: вместо того чтобы радеть о безопасности барышни даже вопреки ее собственному желанию, я с досадой вышел, не сказав никому ни слова о необходимости увести ее. Едва я дошел до лестницы, как Фаншетта догнала меня, и шепотом просила остановиться. В руках у нее был зажженный факел. Она поднесла его к моему лицу и улыбнулась при виде тревоги и замешательства, которые, без сомнения, прочла на нем.
– Вы говорите, что в этом доме небезопасно? – сказала она отрывисто, снова опуская факел.
– Вы ведь уже испробовали один дом в Блуа? – возразил я с прежней резкостью.
– В таком случае, ее необходимо увезти отсюда, – продолжала Фаншетта, покачивая головой с лукавым видом. – Я берусь уговорить ее. Посылайте за вашими людьми и будьте здесь через полчаса.
– Так ступайте же! – быстро сказал я, схватив ее за рукав и оттащив подальше от двери. – Если вы сможете уговорить ее, то уговорите и сделать все, что я хочу… Слушайте же, друг мой, – продолжил я еще более понижая голос. – Если она согласится явиться к королю, хотя бы только на 10 минут, и сказать ему то, что она знает, я дам вам…
– Что-о? – внезапно спросила Фаншетта жестким тоном, высвобождая свою руку из моей.
– Пятьдесят крон, – ответил я, назвав в отчаянии сумму, которая должна была показаться целым состоянием для женщины в ее положении. – Пятьдесят крон, немедленно после того, как свидание состоится.
– И вы думали, что за эти деньги я соглашусь продать вам ее? – воскликнула Фаншетта с внезапным порывом страсти, который поразил меня, как удар грома. – Стыдитесь, сударь! Вы уже уговорили ее оставить свой дом, своих друзей и страну, где все ее знали, а теперь хотите, чтобы я продала вам ее? Стыдитесь, господин де Марсак! Ступайте! – вдруг презрительно сказала она. – Ступайте и зовите ваших людей! Король, говорите вы, король! Повторяю вам, я не пожертвую даже пальчиком ее руки, чтобы спасти всех ваших королей!
С этими словами она вышла из комнаты. Я также удалился, совершенно подавленный, размышляя о той преданности, которою Провидение, без сомнения для блага знатного дворянства, а пожалуй, и для общего блага, наделило простолюдинов. Увидев Симона, с которым у меня едва хватило духу разговаривать, я отправил его к Мэньяну с приказанием прибыть ко мне с его людьми; а до их прибытия я решил сам сторожить дом. Взойдя наверх, я увидел, что Фаншетта действительно сдержала слово. Мадемуазель, хотя и с гневной гримаской на лице и с красными пятнами на обеих щеках, согласилась сойти вниз. В сопровождении меня и двух человек с факелами, заготовленными Мэньяном, она благополучно дошла до моей квартиры, где я отвел ее в заранее приготовленные комнаты, непосредственно под моими. У самых дверей она обернулась и кивнула мне, причем раскрасневшееся лицо ее было освещено светом факелов, а грудь порывисто вздымалась.
– До сих пор, сударь, – сказала она, переводя дыхание, – ваши замыслы удавались. Но не думайте, что так ваши дела будут идти и дальше, даже если бы вам удалось подкупить мою служанку.
ГЛАВА V
Последний из Валуа
Несколько минут я стоял на лестнице, недоумевая, что мне делать, ввиду настоятельности сегодняшнего письма маркиза. Не будь этой спешки, я спокойно мог бы подождать до утра, надеясь, что найду девушку более рассудительной и разумной. Но при данном положении дел я не смел решиться на дальнейшую отсрочку: мне оставалось одно средство – немедленно идти к Рамбулье и откровенно объяснить ему положение дел.
Мэньян поставил одного из своих людей у открытой двери на улицу, а сам расположился на верхней площадке лестницы, откуда мог видеть всех входивших, не будучи видим сам. Вполне довольный его распоряжением, я оставил ему в помощь одного из людей Рамбулье и взял с собой Симона Флейкса, безупречность которого в отношении девушки возбуждала во мне серьезные сомнения. Ночь была холодная. Небо, где оно было видно между крыш, было ясно и усеяно звездами. Дул пронизывающий ветер, заставивший нас плотнее укутаться в плащи и ускорить шаг, что, впрочем, вполне согласовалось с моим возбужденным настроением. Будучи уверен, что согласись только мадемуазель, – и я мог бы считать свое поручение оконченным, я не мог не злиться на женщину, которая из-за минутного каприза готова была играть государственными тайнами, как пешками, и ставить на карту плоды работы целой недели. Но еще больше досадовал я на себя за слабость и уступчивость, за эту возню с ней. Напрасно я презрительно повторял себе, что она – женщина, а женщины ведь не могут быть ответственны за свои поступки. Я сознавал, что настоящая разгадка моей снисходительности заключается не в этом, а в том подозрении, которое подтверждалось ее намеком на подарок при моем отъезде из Рони: в сущности, я сам был причиной ее внезапной раздражительности. Следуя далее такому течению мыслей, я мог бы прийти к подобающим заключениям. Но когда я дошел до квартиры Рамбулье, внимание мое было привлечено необычайной тишиной в доме, где обыкновенно можно было видеть на лестнице с полдюжины болтающих слуг. Все двери были заперты; ни одной свечи не было видно в окнах. Когда я постучался, в ответ раздался печальный отзвук пустых комнат. И не лакей бросился отворять дверь, а послышались шлепающие шаги, старого привратника, пришедшего, наконец, с фонарем. Когда он отворил и, узнав меня, начал извиняться за промедление, я нетерпеливо перебил его, спрашивая, в чем дело.
– И где маркиз? – добавил я, входя в комнату, чтобы укрыться от ветра, и уронив при этом свой плащ.
– Разве вы ничего не слышали, сударь? – спросил меня худой, дряхлый старик, поднося фонарь к самому моему лицу. – Боюсь, что на сей раз это уж будет конец.
– Какой конец? Конец чему? – сердито спросил я. – В чем дело? Терпеть не могу недомолвок и загадок!
– Да разве вы не слышали последней новости, сударь? Вам неизвестно еще, что герцог Меркер и маршал Рец со всей своей свитой, уехали сегодня из Блуа?
– Нет, куда же они поехали?
– Говорят, в Париж, чтобы соединиться с Лигой.
– Но должно ли это, по вашему мнению, означать, что они оставили службу короля?
– Именно так, сударь.
– Но не герцог же Меркер: ведь он зять короля и всем обязан ему!
– И все-таки ушел от него. Маркиз сам получил это известие около четырех часов или немного позже. Он немедленно собрал всех своих людей и постарался убедить их возвратиться. По крайней мере так рассказывают.
Ну, подумал я, если уж такие люди, как Меркер, у которого было полное основание стоять за короля, и Рец, которого давно подозревали в недовольстве, уходят от двора, значит, опасность действительно близка. Следовательно, король уже должен сознавать, что его трон колеблется, и должен стремиться ухватиться за любое средство, лишь бы поддержать его. При таких обстоятельствах я счел своей обязанностью поспешить к нему и, несмотря ни на что, заставить его выслушать меня, чтобы именно я, а не Брюль, Невер или Тюрен воспользовался проявлением у него первого признака чувства самосохранения. Приказав привратнику запереть дверь, я поспешил в замок и здесь окончательно утвердился в своем решении. Дворец оказался почти в таком же состоянии, как дом Рамбулье. Правда, у ворот стояли по два часовых, которые пропустили меня лишь после подробного допроса и обыска; но двор перед дворцом, который именно в этот час должен был быть освещен массой факелов и кишеть лакеями и конюхами, представлял теперь жалкую пустыню, освещенную полдюжиной слабо мерцающих огней. В самом дворце приемная была пуста и плохо освещена; на лестнице стояло несколько кучек шушукающихся слуг, проводивших меня испытующими взорами; передние были почти пусты или же заняты стражниками швейцарской гвардии в серых мундирах. Там, где я ожидал увидеть придворных, собравшихся встретить своего повелителя и принести ему изъявление верноподданнических чувств, оказались только мрачные лица, подозрительные взоры и коварно молчащие уста. На всем царил дух какой-то принужденности и чего-то зловещего. Одинокие шаги глухо отдавались по зале. В длинных коридорах, которые еще так недавно оглашались веселым смехом и звуком бросаемых костей, царило запустение, как по отъезде двора. Среди разговоров мне удалось расслышать имя Гиза: мне показалось, будто его могучая тень царила над этим местом и тяготела как проклятие.
Войдя в комнату, я увидел, что и здесь положение было немногим лучше. Ни самого короля, ни кого-нибудь из придворных дам не было. У алькова стояли только несколько мужчин, в числе которых я разглядел одного из секретарей короля, Револя, При моем появлении все присутствующие устремили на меня жадные взоры, ожидая интересных новостей; но, разглядев, кто я, отвернулись с видимой досадой. Герцог Невер, заложив руки за спину, нетерпеливо ходил взад и вперед перед окном, а Бирон и Крильон, примиренные сознанием общей опасности, громко разговаривали, стоя перед камином. Будучи еще слишком недавно при дворе, чтобы чувствовать себя без стеснения, я несколько минут стоял в нерешительности. Наконец, собравшись с духом, я смело подошел к Крильону и просил его содействия, чтобы устроить мне немедленную аудиенцию у короля.
– Аудиенцию? Так. Вы желаете видеть его наедине? – спросил Крильон, нахмурив брови и многозначительно поглядывая на Бирона.
– Да, я прошу вас именно об этом, – твердо ответил я, хотя сердце мое мучительно сжалось. – Я явился сюда по поручению маркиза Рамбулье, мне необходимо немедленно видеть его величество.
– Ладно! Это называется говорить прямо, – сказал он, ударив меня по плечу. – Вы увидите короля. Вы поступили совершенно правильно, обратившись с этим к Крильону. Револь! – продолжал он, обращаясь к секретарю и указывая на меня. – Этот господин привез письмо королю от Рамбулье. Проводите его немедленно в кабинет к его величеству и доложите о нем. Я отвечаю за него.
Секретарь только пожал плечами.
– Это невозможно, месье де Крильон, – возразил он внушительным тоном. – В настоящую минуту совершенно невозможно.
– Невозможно? – резко воскликнул Крильон. – Сейчас же проводите его к королю! А если из этого выйдет какая-либо неприятность, я всю вину принимаю на себя. Слышите?
– Но его величество…
– Ну?
– Он в настоящее время изволит молиться, – не сдавался секретарь.
– К черту его молитвы! – воскликнул Крильон так громко, что все вздрогнули, а Невер даже язвительно усмехнулся. – Слышите вы? – продолжал провансалец, и лицо его покраснело еще больше, а голос стал еще громче. – Или прикажете прочистить вам немного уши, друг мой? Отведите этого господина в кабинет короля, и если его величество будет гневаться, скажите, что вы поступили по моему приказанию. Повторяю вам: он от Рамбулье.
Не знаю, угроза или имя Рамбулье подействовали на секретаря, но он после минутного колебания согласился и, с недовольным видом сделав мне знак следовать за собой, направился к занавеске, которой была завешена дверь в кабинет короля. Пробормотав впопыхах несколько слов благодарности Крильону, я последовал за секретарем и подошел уже к самой двери, как вдруг услышал, что кто-то вошел в комнату. Не успел я обернуться и увидеть, что это был Брюль, с досадой и недоумением взглянувший на меня, как Револь, приподняв занавес, сделал мне знак войти. Я рассчитывал, что пройду прямо к королю, но очутился в крошечной комнатке, скорее даже в коридоре, закрытом с обоих концов тяжелыми занавесями. Двое стражей, принадлежавших к шайке Сорока Пяти, при моем появлении встали и устремили на меня подозрительные взоры. Самая комнатка, тускло освещенная лампой с красным стеклом, показалась мне совсем мрачной, несмотря на занавеси, бархатную скамью и тяжелую матерчатую обивку стен, которая не пропускала ни одной струи чистого воздуха: она имела какой-то зловещий вид. Но у меня не было времени производить наблюдения: Револь, быстро опередив меня, приподнял занавеску противоположной двери и, прижав плащ к губам, сделал мне знак войти.
Едва я приподнял вторую занавеску, как в нос мне ударил тяжелый, крепкий запах каких-то духов. Ступив еще шаг, я остановился частью из почтения (короли любят видеть своих подданных лишь на почтительном расстоянии), частью от овладевшего мною удивления: в комнате или, лучше сказать, в той ее части, где я очутился, была почти полная темнота. Только дальний угол был освещен бледным лучом месяца, падавшим через высокое прямоугольное окно и ложившимся на полу длинной серебристой полосой. В первую минуту мне показалось, что я здесь один, но затем увидел высокую фигуру, стоявшую у окна, опершись обеими руками на подоконник. На голове у нее была одета какая-то странная штука, оказавшаяся тюрбаном, который я уже и прежде видел на его величестве. Король был занят разговором с самим собой. Он не слышал, как я вошел, и, стоя ко мне спиной, не замечал моего присутствия. Я остановился в нерешительности, боясь и пройти вперед, и отступить. Вдруг король возвысил голос, и донесшиеся до моих ушей слова приковали мое внимание: до того необычно, странно и как-то боязливо звучали и сами слова, и тон, которыми они были произнесены.
– Говорят, что тринадцать – несчастное число… Тринадцатый век Валуа… и последний! – Он помолчал и засмеялся недобрым смехом. – Тринадцать! Вот уже ровно тринадцать лет с тех пор, как я вступил в Париж венчанным королем. Тут были и Квелюс с Можироном, и святой Мегрэн, я прекрасно помню это. Ах эти дни! Эти ночи! Я бы охотно отдал свою душу, чтобы снова пережить их… если бы уж давно не продал ее за пережитое. Тогда мы были молоды и богаты, и я был королем, а Квелюс был прекрасен, как Аполлон! Он умер, прося меня спасти его. А Можирон умер, извергая хулу на Господа и всех святых… А Мегрэн получил 34 раны. И он, он также умер… О, проклятие ему! Все они умерли, все. И все прошло. О, Господи! Все прошло, все…
Последние слова он повторил несколько раз, ударяя рукой по подоконнику. Я же дрожал все время, частью от страха за себя самого, если король заметит мое присутствие, частью от какого-то чувства ужаса, внушаемого этими однообразными возгласами, в которых слышались отчаяние и угрызения совести. Видно было, что какое-то невольное, непреодолимое чувство заставило короля отдернуть занавес у окна и погасить лампу. И когда он глядел на расстилавшуюся перед ним местность, залитую лунным светом, ему наглядно представилась противоположность между этою мирной картиной и той знойной порочной атмосферой злых козней, на которые он растратил свои силы. Тем же тоном он продолжал:
– Франция! Да, вот она! Но что они хотят сделать с нею? Разорвут ли ее на клочки, как было перед Людовиком XI? Станет ли Меркер – будь он проклят! – христианнейшим герцогом Британским, а Майен – Божией милостью князем Парижа и верховьев Сены? Или всех их победит юный принц Беарнский и сделается Генрихом IV, королем Французским и Наваррским, защитником и покровителем церквей Христовых? Да будет он также проклят! Ему 36 лет… Мои года, но он молод и силен, и у него все впереди, тогда как я… О Господи, сжалься надо мной! Помилосердствуй мне, Господь в небесах!
При последних словах Генрих бросился на колени на ступеньку перед окном и разразился такими неудержимыми рыданиями, что я никогда, даже во сне, не мог представить себе ничего подобного и менее того мог ожидать этого от повелителя французского народа. Не зная, следовало ли мне страшиться или стыдиться, я тихонько приподнял занавеску и, крадучись, выбрался из комнаты, не обратив на себя внимания короля. Между занавесками для меня было достаточно места; здесь я и остановился на минутку, чтобы привести в порядок свои мысли. Затем я как бы нечаянно задел ножнами меча за стену, так что они зазвенели, громко кашлянул, быстро отдернул занавеску и снова вошел в комнату, надеясь, что на этот раз уже достаточно предупредил короля о своем прибытии. Но я не принял во внимание ни темноты, царившей в комнате, ни того состояния крайнего возбуждения, в котором оставил короля. Он, правда, слышал, как я вошел, но, различив только мою высокую приближавшуюся фигуру, испугался и, снова отступив к залитому лунным светом окну, протянул вперед руку, словно перед духом или привидением, и прошептал глухим голосом бессвязные слова, в которых мне удалось разобрать восклицание: «А! Гиз!» Но увидев, что я упал на колени и не двигаюсь с места, он оправился, и, с видимым усилием овладевая собой, спросил прерывающимся голосом, кто я такой.
– Один из самых верных слуг вашего величества, – ответил я, продолжая стоять на коленях и делая вид, что ничего не замечаю.
Повернувшись лицом ко мне, король боком подошел к столу, где стояла лампа, и повернул ее. Но руки его дрожали еще так сильно, что ему не сразу удалось сделать это. Наконец лучи лампы осветили предо мной изумительную картину. Вместо темноты и холодного сияния месяца я увидел множество ярких тканей, драгоценных камней, дорогого оружия; все это было в беспорядке свалено в одну кучу. Привязанная на цепи в углу комнаты обезьяна начала строить рожи и издавать жалобные звуки. Здесь же, на деревянной вешалке, висел плащ какой-то странной формы, который я принял было за человека. На столе громоздились куклы, пуховки для пудры, собачьи ошейники, конфеты и сласти, маски, пара пистолетов, женская туфля, бич, куча лоскутков, – все это в страшном беспорядке. Все придавало этой комнате в моих глазах такой же печальный, расстроенный вид, какой имел и сам король. Его тюрбан был сдвинут набок и обнаруживал часть преждевременно полысевшей головы. Румяна на щеках растаяли и капали вниз, пачкая его перчатки. На вид ему можно было бы дать лет пятьдесят. В возбуждении он судорожно прижал свой меч к лицу и не мог оторваться от него.
– Кто послал вас сюда? – спросил он наконец, придя в себя и не без изумления узнав меня.
– Я осмелился явиться сюда, – робко ответил я, – чтобы поступить на службу вашего величества.
– Такая верность – редкость в наши дни, – с горькой усмешкой возразил король. – Но встаньте же! Ведь мне приходится теперь благодарить и за пустяки: потеряв Меркера, я должен уже радоваться, что приобретаю Марсака.
– С вашего позволения, государь, обмен не столь уж неравен. Ваше величество всегда можете сделать нового герцога, но найти честных людей не так легко.
– Так, так! – ответил король, глядя на меня с каким-то злобным выражением глаз. – Вы напоминаете мне об этом как раз вовремя. Я могу еще пожаловать кого хочу и кем хочу и затем снова разжаловать. Ведь я все еще король Франции? Не так ли?
– Господи избави, чтобы это не было так! Я явился сюда лишь для того, чтобы предложить вашему величеству новое средство, при помощи которого вы могли бы с большим успехом достигнуть осуществления ваших желаний. Король Наваррский желает только…
– Тс! – воскликнул король нетерпеливо и с выражением даже некоторого неудовольствия. – Я лучше вашего знаю его желания. Но, видите ли, – продолжал он с лукавым видом, снова забывая мое низкое звание так же, быстро, как он до этого припомнил его. – Тюрен тоже обещает много. А Тюрен… Правда, он может разыграть роль Лотарингца… Но если я поверю Генриху Наваррскому, а он изменит мне?..
Он не докончил и снова зашагал по комнате, стараясь изобрести средство, чтобы стравить врагов: он вообще имел пристрастие к кривым путям. Но, кажется, его усилия остались безуспешными, а может быть, он вспомнил неудачу, которую уже потерпел раз, пытаясь оказать поддержку Лиге против гугенотов. Он вдруг остановился и, тяжело вздохнув, продолжал.
– Если бы я знал, что Тюрен лжет, тогда… Но, ведь де Рони обещал мне представить доказательство, а до сих пор так и не дал его.
– У меня есть свидетель, ваше величество, – ответил я, чувствуя, как у меня сильнее забилось сердце. – Ваше величество изволите, быть может, припомнить, что Рони как раз поручил мне представить вам этого свидетеля.
– Ну да, конечно, – торопливо ответил король, точно, просыпаясь от сна. – У меня от сегодняшней передряги все выскочило из головы. Где же ваш свидетель? Давайте мне скорее эти доказательства – и мы станем действовать быстро. Мы зададим им опять Жарнак и Монконтур… Где же он? На улице, что ли?
Мэньян поставил одного из своих людей у открытой двери на улицу, а сам расположился на верхней площадке лестницы, откуда мог видеть всех входивших, не будучи видим сам. Вполне довольный его распоряжением, я оставил ему в помощь одного из людей Рамбулье и взял с собой Симона Флейкса, безупречность которого в отношении девушки возбуждала во мне серьезные сомнения. Ночь была холодная. Небо, где оно было видно между крыш, было ясно и усеяно звездами. Дул пронизывающий ветер, заставивший нас плотнее укутаться в плащи и ускорить шаг, что, впрочем, вполне согласовалось с моим возбужденным настроением. Будучи уверен, что согласись только мадемуазель, – и я мог бы считать свое поручение оконченным, я не мог не злиться на женщину, которая из-за минутного каприза готова была играть государственными тайнами, как пешками, и ставить на карту плоды работы целой недели. Но еще больше досадовал я на себя за слабость и уступчивость, за эту возню с ней. Напрасно я презрительно повторял себе, что она – женщина, а женщины ведь не могут быть ответственны за свои поступки. Я сознавал, что настоящая разгадка моей снисходительности заключается не в этом, а в том подозрении, которое подтверждалось ее намеком на подарок при моем отъезде из Рони: в сущности, я сам был причиной ее внезапной раздражительности. Следуя далее такому течению мыслей, я мог бы прийти к подобающим заключениям. Но когда я дошел до квартиры Рамбулье, внимание мое было привлечено необычайной тишиной в доме, где обыкновенно можно было видеть на лестнице с полдюжины болтающих слуг. Все двери были заперты; ни одной свечи не было видно в окнах. Когда я постучался, в ответ раздался печальный отзвук пустых комнат. И не лакей бросился отворять дверь, а послышались шлепающие шаги, старого привратника, пришедшего, наконец, с фонарем. Когда он отворил и, узнав меня, начал извиняться за промедление, я нетерпеливо перебил его, спрашивая, в чем дело.
– И где маркиз? – добавил я, входя в комнату, чтобы укрыться от ветра, и уронив при этом свой плащ.
– Разве вы ничего не слышали, сударь? – спросил меня худой, дряхлый старик, поднося фонарь к самому моему лицу. – Боюсь, что на сей раз это уж будет конец.
– Какой конец? Конец чему? – сердито спросил я. – В чем дело? Терпеть не могу недомолвок и загадок!
– Да разве вы не слышали последней новости, сударь? Вам неизвестно еще, что герцог Меркер и маршал Рец со всей своей свитой, уехали сегодня из Блуа?
– Нет, куда же они поехали?
– Говорят, в Париж, чтобы соединиться с Лигой.
– Но должно ли это, по вашему мнению, означать, что они оставили службу короля?
– Именно так, сударь.
– Но не герцог же Меркер: ведь он зять короля и всем обязан ему!
– И все-таки ушел от него. Маркиз сам получил это известие около четырех часов или немного позже. Он немедленно собрал всех своих людей и постарался убедить их возвратиться. По крайней мере так рассказывают.
Ну, подумал я, если уж такие люди, как Меркер, у которого было полное основание стоять за короля, и Рец, которого давно подозревали в недовольстве, уходят от двора, значит, опасность действительно близка. Следовательно, король уже должен сознавать, что его трон колеблется, и должен стремиться ухватиться за любое средство, лишь бы поддержать его. При таких обстоятельствах я счел своей обязанностью поспешить к нему и, несмотря ни на что, заставить его выслушать меня, чтобы именно я, а не Брюль, Невер или Тюрен воспользовался проявлением у него первого признака чувства самосохранения. Приказав привратнику запереть дверь, я поспешил в замок и здесь окончательно утвердился в своем решении. Дворец оказался почти в таком же состоянии, как дом Рамбулье. Правда, у ворот стояли по два часовых, которые пропустили меня лишь после подробного допроса и обыска; но двор перед дворцом, который именно в этот час должен был быть освещен массой факелов и кишеть лакеями и конюхами, представлял теперь жалкую пустыню, освещенную полдюжиной слабо мерцающих огней. В самом дворце приемная была пуста и плохо освещена; на лестнице стояло несколько кучек шушукающихся слуг, проводивших меня испытующими взорами; передние были почти пусты или же заняты стражниками швейцарской гвардии в серых мундирах. Там, где я ожидал увидеть придворных, собравшихся встретить своего повелителя и принести ему изъявление верноподданнических чувств, оказались только мрачные лица, подозрительные взоры и коварно молчащие уста. На всем царил дух какой-то принужденности и чего-то зловещего. Одинокие шаги глухо отдавались по зале. В длинных коридорах, которые еще так недавно оглашались веселым смехом и звуком бросаемых костей, царило запустение, как по отъезде двора. Среди разговоров мне удалось расслышать имя Гиза: мне показалось, будто его могучая тень царила над этим местом и тяготела как проклятие.
Войдя в комнату, я увидел, что и здесь положение было немногим лучше. Ни самого короля, ни кого-нибудь из придворных дам не было. У алькова стояли только несколько мужчин, в числе которых я разглядел одного из секретарей короля, Револя, При моем появлении все присутствующие устремили на меня жадные взоры, ожидая интересных новостей; но, разглядев, кто я, отвернулись с видимой досадой. Герцог Невер, заложив руки за спину, нетерпеливо ходил взад и вперед перед окном, а Бирон и Крильон, примиренные сознанием общей опасности, громко разговаривали, стоя перед камином. Будучи еще слишком недавно при дворе, чтобы чувствовать себя без стеснения, я несколько минут стоял в нерешительности. Наконец, собравшись с духом, я смело подошел к Крильону и просил его содействия, чтобы устроить мне немедленную аудиенцию у короля.
– Аудиенцию? Так. Вы желаете видеть его наедине? – спросил Крильон, нахмурив брови и многозначительно поглядывая на Бирона.
– Да, я прошу вас именно об этом, – твердо ответил я, хотя сердце мое мучительно сжалось. – Я явился сюда по поручению маркиза Рамбулье, мне необходимо немедленно видеть его величество.
– Ладно! Это называется говорить прямо, – сказал он, ударив меня по плечу. – Вы увидите короля. Вы поступили совершенно правильно, обратившись с этим к Крильону. Револь! – продолжал он, обращаясь к секретарю и указывая на меня. – Этот господин привез письмо королю от Рамбулье. Проводите его немедленно в кабинет к его величеству и доложите о нем. Я отвечаю за него.
Секретарь только пожал плечами.
– Это невозможно, месье де Крильон, – возразил он внушительным тоном. – В настоящую минуту совершенно невозможно.
– Невозможно? – резко воскликнул Крильон. – Сейчас же проводите его к королю! А если из этого выйдет какая-либо неприятность, я всю вину принимаю на себя. Слышите?
– Но его величество…
– Ну?
– Он в настоящее время изволит молиться, – не сдавался секретарь.
– К черту его молитвы! – воскликнул Крильон так громко, что все вздрогнули, а Невер даже язвительно усмехнулся. – Слышите вы? – продолжал провансалец, и лицо его покраснело еще больше, а голос стал еще громче. – Или прикажете прочистить вам немного уши, друг мой? Отведите этого господина в кабинет короля, и если его величество будет гневаться, скажите, что вы поступили по моему приказанию. Повторяю вам: он от Рамбулье.
Не знаю, угроза или имя Рамбулье подействовали на секретаря, но он после минутного колебания согласился и, с недовольным видом сделав мне знак следовать за собой, направился к занавеске, которой была завешена дверь в кабинет короля. Пробормотав впопыхах несколько слов благодарности Крильону, я последовал за секретарем и подошел уже к самой двери, как вдруг услышал, что кто-то вошел в комнату. Не успел я обернуться и увидеть, что это был Брюль, с досадой и недоумением взглянувший на меня, как Револь, приподняв занавес, сделал мне знак войти. Я рассчитывал, что пройду прямо к королю, но очутился в крошечной комнатке, скорее даже в коридоре, закрытом с обоих концов тяжелыми занавесями. Двое стражей, принадлежавших к шайке Сорока Пяти, при моем появлении встали и устремили на меня подозрительные взоры. Самая комнатка, тускло освещенная лампой с красным стеклом, показалась мне совсем мрачной, несмотря на занавеси, бархатную скамью и тяжелую матерчатую обивку стен, которая не пропускала ни одной струи чистого воздуха: она имела какой-то зловещий вид. Но у меня не было времени производить наблюдения: Револь, быстро опередив меня, приподнял занавеску противоположной двери и, прижав плащ к губам, сделал мне знак войти.
Едва я приподнял вторую занавеску, как в нос мне ударил тяжелый, крепкий запах каких-то духов. Ступив еще шаг, я остановился частью из почтения (короли любят видеть своих подданных лишь на почтительном расстоянии), частью от овладевшего мною удивления: в комнате или, лучше сказать, в той ее части, где я очутился, была почти полная темнота. Только дальний угол был освещен бледным лучом месяца, падавшим через высокое прямоугольное окно и ложившимся на полу длинной серебристой полосой. В первую минуту мне показалось, что я здесь один, но затем увидел высокую фигуру, стоявшую у окна, опершись обеими руками на подоконник. На голове у нее была одета какая-то странная штука, оказавшаяся тюрбаном, который я уже и прежде видел на его величестве. Король был занят разговором с самим собой. Он не слышал, как я вошел, и, стоя ко мне спиной, не замечал моего присутствия. Я остановился в нерешительности, боясь и пройти вперед, и отступить. Вдруг король возвысил голос, и донесшиеся до моих ушей слова приковали мое внимание: до того необычно, странно и как-то боязливо звучали и сами слова, и тон, которыми они были произнесены.
– Говорят, что тринадцать – несчастное число… Тринадцатый век Валуа… и последний! – Он помолчал и засмеялся недобрым смехом. – Тринадцать! Вот уже ровно тринадцать лет с тех пор, как я вступил в Париж венчанным королем. Тут были и Квелюс с Можироном, и святой Мегрэн, я прекрасно помню это. Ах эти дни! Эти ночи! Я бы охотно отдал свою душу, чтобы снова пережить их… если бы уж давно не продал ее за пережитое. Тогда мы были молоды и богаты, и я был королем, а Квелюс был прекрасен, как Аполлон! Он умер, прося меня спасти его. А Можирон умер, извергая хулу на Господа и всех святых… А Мегрэн получил 34 раны. И он, он также умер… О, проклятие ему! Все они умерли, все. И все прошло. О, Господи! Все прошло, все…
Последние слова он повторил несколько раз, ударяя рукой по подоконнику. Я же дрожал все время, частью от страха за себя самого, если король заметит мое присутствие, частью от какого-то чувства ужаса, внушаемого этими однообразными возгласами, в которых слышались отчаяние и угрызения совести. Видно было, что какое-то невольное, непреодолимое чувство заставило короля отдернуть занавес у окна и погасить лампу. И когда он глядел на расстилавшуюся перед ним местность, залитую лунным светом, ему наглядно представилась противоположность между этою мирной картиной и той знойной порочной атмосферой злых козней, на которые он растратил свои силы. Тем же тоном он продолжал:
– Франция! Да, вот она! Но что они хотят сделать с нею? Разорвут ли ее на клочки, как было перед Людовиком XI? Станет ли Меркер – будь он проклят! – христианнейшим герцогом Британским, а Майен – Божией милостью князем Парижа и верховьев Сены? Или всех их победит юный принц Беарнский и сделается Генрихом IV, королем Французским и Наваррским, защитником и покровителем церквей Христовых? Да будет он также проклят! Ему 36 лет… Мои года, но он молод и силен, и у него все впереди, тогда как я… О Господи, сжалься надо мной! Помилосердствуй мне, Господь в небесах!
При последних словах Генрих бросился на колени на ступеньку перед окном и разразился такими неудержимыми рыданиями, что я никогда, даже во сне, не мог представить себе ничего подобного и менее того мог ожидать этого от повелителя французского народа. Не зная, следовало ли мне страшиться или стыдиться, я тихонько приподнял занавеску и, крадучись, выбрался из комнаты, не обратив на себя внимания короля. Между занавесками для меня было достаточно места; здесь я и остановился на минутку, чтобы привести в порядок свои мысли. Затем я как бы нечаянно задел ножнами меча за стену, так что они зазвенели, громко кашлянул, быстро отдернул занавеску и снова вошел в комнату, надеясь, что на этот раз уже достаточно предупредил короля о своем прибытии. Но я не принял во внимание ни темноты, царившей в комнате, ни того состояния крайнего возбуждения, в котором оставил короля. Он, правда, слышал, как я вошел, но, различив только мою высокую приближавшуюся фигуру, испугался и, снова отступив к залитому лунным светом окну, протянул вперед руку, словно перед духом или привидением, и прошептал глухим голосом бессвязные слова, в которых мне удалось разобрать восклицание: «А! Гиз!» Но увидев, что я упал на колени и не двигаюсь с места, он оправился, и, с видимым усилием овладевая собой, спросил прерывающимся голосом, кто я такой.
– Один из самых верных слуг вашего величества, – ответил я, продолжая стоять на коленях и делая вид, что ничего не замечаю.
Повернувшись лицом ко мне, король боком подошел к столу, где стояла лампа, и повернул ее. Но руки его дрожали еще так сильно, что ему не сразу удалось сделать это. Наконец лучи лампы осветили предо мной изумительную картину. Вместо темноты и холодного сияния месяца я увидел множество ярких тканей, драгоценных камней, дорогого оружия; все это было в беспорядке свалено в одну кучу. Привязанная на цепи в углу комнаты обезьяна начала строить рожи и издавать жалобные звуки. Здесь же, на деревянной вешалке, висел плащ какой-то странной формы, который я принял было за человека. На столе громоздились куклы, пуховки для пудры, собачьи ошейники, конфеты и сласти, маски, пара пистолетов, женская туфля, бич, куча лоскутков, – все это в страшном беспорядке. Все придавало этой комнате в моих глазах такой же печальный, расстроенный вид, какой имел и сам король. Его тюрбан был сдвинут набок и обнаруживал часть преждевременно полысевшей головы. Румяна на щеках растаяли и капали вниз, пачкая его перчатки. На вид ему можно было бы дать лет пятьдесят. В возбуждении он судорожно прижал свой меч к лицу и не мог оторваться от него.
– Кто послал вас сюда? – спросил он наконец, придя в себя и не без изумления узнав меня.
– Я осмелился явиться сюда, – робко ответил я, – чтобы поступить на службу вашего величества.
– Такая верность – редкость в наши дни, – с горькой усмешкой возразил король. – Но встаньте же! Ведь мне приходится теперь благодарить и за пустяки: потеряв Меркера, я должен уже радоваться, что приобретаю Марсака.
– С вашего позволения, государь, обмен не столь уж неравен. Ваше величество всегда можете сделать нового герцога, но найти честных людей не так легко.
– Так, так! – ответил король, глядя на меня с каким-то злобным выражением глаз. – Вы напоминаете мне об этом как раз вовремя. Я могу еще пожаловать кого хочу и кем хочу и затем снова разжаловать. Ведь я все еще король Франции? Не так ли?
– Господи избави, чтобы это не было так! Я явился сюда лишь для того, чтобы предложить вашему величеству новое средство, при помощи которого вы могли бы с большим успехом достигнуть осуществления ваших желаний. Король Наваррский желает только…
– Тс! – воскликнул король нетерпеливо и с выражением даже некоторого неудовольствия. – Я лучше вашего знаю его желания. Но, видите ли, – продолжал он с лукавым видом, снова забывая мое низкое звание так же, быстро, как он до этого припомнил его. – Тюрен тоже обещает много. А Тюрен… Правда, он может разыграть роль Лотарингца… Но если я поверю Генриху Наваррскому, а он изменит мне?..
Он не докончил и снова зашагал по комнате, стараясь изобрести средство, чтобы стравить врагов: он вообще имел пристрастие к кривым путям. Но, кажется, его усилия остались безуспешными, а может быть, он вспомнил неудачу, которую уже потерпел раз, пытаясь оказать поддержку Лиге против гугенотов. Он вдруг остановился и, тяжело вздохнув, продолжал.
– Если бы я знал, что Тюрен лжет, тогда… Но, ведь де Рони обещал мне представить доказательство, а до сих пор так и не дал его.
– У меня есть свидетель, ваше величество, – ответил я, чувствуя, как у меня сильнее забилось сердце. – Ваше величество изволите, быть может, припомнить, что Рони как раз поручил мне представить вам этого свидетеля.
– Ну да, конечно, – торопливо ответил король, точно, просыпаясь от сна. – У меня от сегодняшней передряги все выскочило из головы. Где же ваш свидетель? Давайте мне скорее эти доказательства – и мы станем действовать быстро. Мы зададим им опять Жарнак и Монконтур… Где же он? На улице, что ли?