Конвей возобновил обход. Мало-помалу он начал устанавливать – хотя перевод давался ему все лучше и лучше, сам процесс был крайне утомительным. А в минуты передышек он чувствовал себя так, словно в его сознании затеяли громкий спор семеро посторонних людей, причем его собственный голос возвышался над остальными отнюдь не часто. В горле у Конвея першило – не просто продолжительное время издавать чужеродные звуки; кроме того, он проголодался. Насчет утоления голода у всех семерых его личностей имелись различные идеи. Из-за боевых действий рационы в столовых госпиталя были существенно урезаны, поэтому Конвей немного затруднился с выбором блюд, какие бы не вызвали отвращения и тошноты у его вторых «я». В конце концов он удовлетворился сэндвичами, которые сжевал с закрытыми глазами, чтобы не увидеть невзначай их начинки, и водой с глюкозой. Вода устраивала всех.
Постепенно прием и размещение раненых были налажены на большинство используемых уровней – пускай медленно, но они осуществлялись. Теперь Конвею предстояло организовать переноску в палаты раненых, которые находились в коридорах возле шлюзов. Он двинулся было к ближайшему шлюзу, но его неожиданно остановил Приликла. ГЛНО заявил, что доктор Конвей устал, на что тот ответил, что устали все, включая самого Приликлу. Сути же прочих возражений Конвей с его ограниченными сейчас способностями к общению не уловил, а потому попросту отмахнулся от них.
Ситуация в шлюзе мало чем отличалась от положения внутри госпиталя. Правда, возникла дополнительная трудность – перевод приходилось вести через коммуникатор скафандра, который с завидным упорством искажал звуки. Зато перемещение от группы к группе, когда Конвей выбрался из шлюза в открытый космос, чтобы осмотреть раненых в обломках кораблей, притянутых к госпиталю лучами захвата, происходило моментально благодаря тем же лучам. Но внезапно взбунтовалась мелфианская частичка сознания Конвея: невесомость пугала ее и под защитой стен, а снаружи повергла чуть ли не в безумие. Мелфианин, с которого сняли мнемограмму, принадлежал к классу ЭЛНТ, то есть был крабоподобной амфибией, проводившей большую часть жизни под водой, а потому ведать не ведал, что такое космос. Усилием воли Конвею удалось справиться со страхом, которым он был обязан мнемограмме ЭЛНТ и грандиозному зрелищу у себя над головой. О'Мара сообщил ему, что атака ослабевает, но, подумалось Конвею, более яростной схватки он еще не видел.
Флоты нападающих и обороняющихся сошлись вплотную. Из-за тесноты ракетных залпов друг по другу они уже не давали. Корабли чертили небо сверкающими искорками, кружились в диком, хаотическом танце. Их силуэты различались порой настолько отчетливо, что Конвею казалось – протяни руку и хватай удравшую от хозяина модель. Они сражались вместе и поодиночке, нападали, уклонялись, ломали строй, перегруппировывались и атаковали снова. Картина сражения зачаровывала, тем паче, что велось оно в полном безмолвии. Те ракеты, которые выпускались, нацелены были на госпиталь – мишень слишком крупную, что имело смысл рассчитывать на промах; о взрывах же можно было догадываться лишь по ударной волне. Корабли применяли лучи захвата, которые цеплялись за вражеские звездолеты, будто невидимые пальцы, и замедляли их движение, а потом пускали в ход виброустановки. Время от времени целая эскадра набрасывалась на одинокий корабль и в считанные секунды превращала его в груду металлолома. Иногда луч виброустановки поражал сначала систему искусственной гравитации и только потом – двигатель. Ускорение размазывало экипаж по стенам, и неуправляемый корабль выпадал из боя, а дальше его либо уничтожали, либо притягивали к госпиталю и искали на борту уцелевших. К тому же, металл мог пригодиться впоследствии.
Некогда гладкая и сияющая в свете звезд наружная обшивка госпиталя сейчас представляла собой нагромождение искореженных пластин, в которых зияли многочисленные отверстия с зазубренными краями. А поскольку ракеты зачастую попадали дважды или трижды в одно и то же место – именно так и был поврежден главный транслятор, – ремонтники старались забаррикадировать эти отверстия всякими обломками, чтобы реактивные снаряды не сумели проникнуть вглубь. Конвей очутился поблизости от захватной установки в тот самый миг, когда луч подтягивал к госпиталю очередной подбитый корабль. На его глазах команда спасателей выскочила из-за прикрытия шлюза, обогнула корпус звездолета и пробралась внутрь. Возвратились они минут десять спустя и не с пустыми руками.
– Доктор, – обратился к Конвею старший команды, – по-моему, я чокнулся. Мои ребята говорят, что такой твари им до сих пор не попадалось. Они хотят, чтобы вы посмотрели на нее. Знаете, обломки все одинаковы. Сдается мне, мы выудили вражеский корабль.
Шесть из семи частичек сознания Конвея не содержали каких-либо воспоминаний о войне, так что седьмая, его собственная, оказалась в меньшинстве. Впрочем, этическая сторона вопроса может подождать. Конвей быстро огляделся и сказал:
– Доставьте его на двести сороковой уровень, палата семь.
Обзаведясь мнемограммами, Конвей был вынужден беспомощно наблюдать, как пациентов, состояние которых требует вмешательства по крайней мере старшего врача, оперируют усталые до изнеможения, но преисполненные рвения существа, не обладающие необходимой квалификацией. Они сделали все, что было в их силах, однако Конвея неоднократно подмывало оттолкнуть их и взяться за скальпель самому, но он сдерживался, напоминал себе и получал напоминания от Приликлы и остальных, что его обязанность – заботиться о госпитале в целом, а не об одном конкретном пациенте. Но теперь он чувствовал, что вправе забыть об организационных хлопотах и снова стать врачом. Раз такие существа прежде на лечение не поступали, требовать от О'Мары их мнемограмму бессмысленно. Даже если существо придет в сознание, положение не изменится, ибо система трансляторов мертва. Но Конвей не собирался отказываться от своего решения.
Палата семь примыкала к отделению, где келгианский врач с помощью Мэрчисон творил чудеса с ФГЛИ, ХЦХЛ и землянами, поэтому Конвей пригласил коллег присутствовать на операции. Он присвоил новоприбывшему раненому классификацию ТРЛХ, рассмотрев особенности его строения через прозрачный скафандр, который к тому же был очень гибким. Если бы он был пожестче, раны пациента оказались бы менее серьезными, но тогда взрыв не перекрутил бы его, а разодрал на мелкие кусочки. Конвей посверлил в скафандре крошечную дырочку, взял образец воздуха и загерметизировал отверстие, а потом вложил колбу с образцом в анализатор.
– А я-то полагала, что хуже ХЦХЛ не бывает, – сказала Мэрчисон, когда он показал ей результат анализа. – Ну что ж, если надо, то воспроизведем.
– Да, пожалуйста, – ответил Конвей.
Они облачились в защитные костюмы, обычные скафандры для низкой гравитации, только их рукава заканчивались специальными перчатками, которые облегали руки словно вторая кожа. Подождав, пока палату заполнит смесь, которой дышал пациент, Конвей начал вырезать последнего из его скафандра. На спине у ТРЛХ имелся тонкий панцирь, который слегка загибался книзу и в известной степени предохранял брюхо. Четыре толстых односуставных лапы, голова с роговой оболочкой и четырьмя манипуляторами, два глубоко посаженных глаза и два рта, из уголка одного из них струйкой стекала кровь. Должно быть, ТРЛХ несколько раз ударило о металлическую поверхность. Конвей насчитал шесть трещин в панцире, причем в одном месте кости проникли в плоть, и рана сильно кровоточила. Конвей просветил тело пациента рентгеноскопом и дал знак приступать. Не то чтобы он ощущал себя готовым к операции, но медлить было нельзя – ТРЛХ истекал кровью.
Расположение внутренних органов существа показалось диковинным и собственному сознанию Конвея, и сознаниям шести личностей, с которыми он делил свой мозг. Однако мнемограмма ХЦХЛ снабдила его сведениями о возможном метаболизме созданий, дышащих столь ядовитой смесью, мелфианская мнемограмма позволила определить метод обработки лопнувшего панциря, а мнемограммы ФГЛИ, ДБЛФ, ГЛНО и ААЦП наделили Конвея дополнительным врачебным опытом. Впрочем, они не столько помогали, сколько мешали, то и дело кричали: «Осторожно!», и тогда Конвей замирал в неподвижности, ибо руки ему не повиновались. Теперь он пользовался не только языковыми данными, и потому справляться с посторонним влиянием становилось все сложнее. На него нахлынули многообразные переживания, умопомрачительные ощущения, отвратительные кошмары. Они накладывались друг на друга, смешивались, сливались и образовывали нечто совсем уже невообразимое. Главное, твердил себе Конвей, не забывать, что это всего лишь мнемограммы. Но он смертельно устал и чувствовал, что его рассудок мало-помалу поддается инопланетному помешательству. Бесчисленные воспоминания накатывали на него приливной волной – стыдливые воспоминания, в большинстве своем связанные с сексом, таким невероятным и чудовищно инопланетным, что Конвей едва сдерживал рвущийся из горла крик. Он сообразил вдруг, что стоит согнувшись, словно его пригибает к полу тяжелый груз. На локоть его легла рука Мэрчисон.
– Что с вами? – спросила девушка встревоженно. – Вам плохо?
Конвей покачал головой – молча, ибо не сумел подыскать нужных слов на своем родном языке, окинул ее взглядом и отвернулся, сохранив в памяти облик Мэрчисон, тот облик, в котором она виделась ему, а не келгианину, мелфианину или тралтанину. Он заметил в ее глазах страх за себя и нашел в себе силы обрадоваться. Его порой тоже посещали довольно предосудительные мысли, которые тем не менее, были обычными человеческими мыслями, и вот сейчас он ухватился за них и овладел собой ровно настолько, насколько ему понадобилось, чтобы завершить операцию. Внезапно мозг его будто раскололся на семь частей, и он провалился в бездну семи различных преисподних. Он не запомнил того, что вытворяло в тот миг его тело, он не воспринимал окружающего и не сознавал, что Мэрчисон вытаскивает его из палаты. Девушка крепко обняла Конвея, не давая ему шевельнуться, а Приликла, подвергая опасности свое хрупкое тельце, сделал другу укол, окончательно лишивший того сознания.
22
23
Постепенно прием и размещение раненых были налажены на большинство используемых уровней – пускай медленно, но они осуществлялись. Теперь Конвею предстояло организовать переноску в палаты раненых, которые находились в коридорах возле шлюзов. Он двинулся было к ближайшему шлюзу, но его неожиданно остановил Приликла. ГЛНО заявил, что доктор Конвей устал, на что тот ответил, что устали все, включая самого Приликлу. Сути же прочих возражений Конвей с его ограниченными сейчас способностями к общению не уловил, а потому попросту отмахнулся от них.
Ситуация в шлюзе мало чем отличалась от положения внутри госпиталя. Правда, возникла дополнительная трудность – перевод приходилось вести через коммуникатор скафандра, который с завидным упорством искажал звуки. Зато перемещение от группы к группе, когда Конвей выбрался из шлюза в открытый космос, чтобы осмотреть раненых в обломках кораблей, притянутых к госпиталю лучами захвата, происходило моментально благодаря тем же лучам. Но внезапно взбунтовалась мелфианская частичка сознания Конвея: невесомость пугала ее и под защитой стен, а снаружи повергла чуть ли не в безумие. Мелфианин, с которого сняли мнемограмму, принадлежал к классу ЭЛНТ, то есть был крабоподобной амфибией, проводившей большую часть жизни под водой, а потому ведать не ведал, что такое космос. Усилием воли Конвею удалось справиться со страхом, которым он был обязан мнемограмме ЭЛНТ и грандиозному зрелищу у себя над головой. О'Мара сообщил ему, что атака ослабевает, но, подумалось Конвею, более яростной схватки он еще не видел.
Флоты нападающих и обороняющихся сошлись вплотную. Из-за тесноты ракетных залпов друг по другу они уже не давали. Корабли чертили небо сверкающими искорками, кружились в диком, хаотическом танце. Их силуэты различались порой настолько отчетливо, что Конвею казалось – протяни руку и хватай удравшую от хозяина модель. Они сражались вместе и поодиночке, нападали, уклонялись, ломали строй, перегруппировывались и атаковали снова. Картина сражения зачаровывала, тем паче, что велось оно в полном безмолвии. Те ракеты, которые выпускались, нацелены были на госпиталь – мишень слишком крупную, что имело смысл рассчитывать на промах; о взрывах же можно было догадываться лишь по ударной волне. Корабли применяли лучи захвата, которые цеплялись за вражеские звездолеты, будто невидимые пальцы, и замедляли их движение, а потом пускали в ход виброустановки. Время от времени целая эскадра набрасывалась на одинокий корабль и в считанные секунды превращала его в груду металлолома. Иногда луч виброустановки поражал сначала систему искусственной гравитации и только потом – двигатель. Ускорение размазывало экипаж по стенам, и неуправляемый корабль выпадал из боя, а дальше его либо уничтожали, либо притягивали к госпиталю и искали на борту уцелевших. К тому же, металл мог пригодиться впоследствии.
Некогда гладкая и сияющая в свете звезд наружная обшивка госпиталя сейчас представляла собой нагромождение искореженных пластин, в которых зияли многочисленные отверстия с зазубренными краями. А поскольку ракеты зачастую попадали дважды или трижды в одно и то же место – именно так и был поврежден главный транслятор, – ремонтники старались забаррикадировать эти отверстия всякими обломками, чтобы реактивные снаряды не сумели проникнуть вглубь. Конвей очутился поблизости от захватной установки в тот самый миг, когда луч подтягивал к госпиталю очередной подбитый корабль. На его глазах команда спасателей выскочила из-за прикрытия шлюза, обогнула корпус звездолета и пробралась внутрь. Возвратились они минут десять спустя и не с пустыми руками.
– Доктор, – обратился к Конвею старший команды, – по-моему, я чокнулся. Мои ребята говорят, что такой твари им до сих пор не попадалось. Они хотят, чтобы вы посмотрели на нее. Знаете, обломки все одинаковы. Сдается мне, мы выудили вражеский корабль.
Шесть из семи частичек сознания Конвея не содержали каких-либо воспоминаний о войне, так что седьмая, его собственная, оказалась в меньшинстве. Впрочем, этическая сторона вопроса может подождать. Конвей быстро огляделся и сказал:
– Доставьте его на двести сороковой уровень, палата семь.
Обзаведясь мнемограммами, Конвей был вынужден беспомощно наблюдать, как пациентов, состояние которых требует вмешательства по крайней мере старшего врача, оперируют усталые до изнеможения, но преисполненные рвения существа, не обладающие необходимой квалификацией. Они сделали все, что было в их силах, однако Конвея неоднократно подмывало оттолкнуть их и взяться за скальпель самому, но он сдерживался, напоминал себе и получал напоминания от Приликлы и остальных, что его обязанность – заботиться о госпитале в целом, а не об одном конкретном пациенте. Но теперь он чувствовал, что вправе забыть об организационных хлопотах и снова стать врачом. Раз такие существа прежде на лечение не поступали, требовать от О'Мары их мнемограмму бессмысленно. Даже если существо придет в сознание, положение не изменится, ибо система трансляторов мертва. Но Конвей не собирался отказываться от своего решения.
Палата семь примыкала к отделению, где келгианский врач с помощью Мэрчисон творил чудеса с ФГЛИ, ХЦХЛ и землянами, поэтому Конвей пригласил коллег присутствовать на операции. Он присвоил новоприбывшему раненому классификацию ТРЛХ, рассмотрев особенности его строения через прозрачный скафандр, который к тому же был очень гибким. Если бы он был пожестче, раны пациента оказались бы менее серьезными, но тогда взрыв не перекрутил бы его, а разодрал на мелкие кусочки. Конвей посверлил в скафандре крошечную дырочку, взял образец воздуха и загерметизировал отверстие, а потом вложил колбу с образцом в анализатор.
– А я-то полагала, что хуже ХЦХЛ не бывает, – сказала Мэрчисон, когда он показал ей результат анализа. – Ну что ж, если надо, то воспроизведем.
– Да, пожалуйста, – ответил Конвей.
Они облачились в защитные костюмы, обычные скафандры для низкой гравитации, только их рукава заканчивались специальными перчатками, которые облегали руки словно вторая кожа. Подождав, пока палату заполнит смесь, которой дышал пациент, Конвей начал вырезать последнего из его скафандра. На спине у ТРЛХ имелся тонкий панцирь, который слегка загибался книзу и в известной степени предохранял брюхо. Четыре толстых односуставных лапы, голова с роговой оболочкой и четырьмя манипуляторами, два глубоко посаженных глаза и два рта, из уголка одного из них струйкой стекала кровь. Должно быть, ТРЛХ несколько раз ударило о металлическую поверхность. Конвей насчитал шесть трещин в панцире, причем в одном месте кости проникли в плоть, и рана сильно кровоточила. Конвей просветил тело пациента рентгеноскопом и дал знак приступать. Не то чтобы он ощущал себя готовым к операции, но медлить было нельзя – ТРЛХ истекал кровью.
Расположение внутренних органов существа показалось диковинным и собственному сознанию Конвея, и сознаниям шести личностей, с которыми он делил свой мозг. Однако мнемограмма ХЦХЛ снабдила его сведениями о возможном метаболизме созданий, дышащих столь ядовитой смесью, мелфианская мнемограмма позволила определить метод обработки лопнувшего панциря, а мнемограммы ФГЛИ, ДБЛФ, ГЛНО и ААЦП наделили Конвея дополнительным врачебным опытом. Впрочем, они не столько помогали, сколько мешали, то и дело кричали: «Осторожно!», и тогда Конвей замирал в неподвижности, ибо руки ему не повиновались. Теперь он пользовался не только языковыми данными, и потому справляться с посторонним влиянием становилось все сложнее. На него нахлынули многообразные переживания, умопомрачительные ощущения, отвратительные кошмары. Они накладывались друг на друга, смешивались, сливались и образовывали нечто совсем уже невообразимое. Главное, твердил себе Конвей, не забывать, что это всего лишь мнемограммы. Но он смертельно устал и чувствовал, что его рассудок мало-помалу поддается инопланетному помешательству. Бесчисленные воспоминания накатывали на него приливной волной – стыдливые воспоминания, в большинстве своем связанные с сексом, таким невероятным и чудовищно инопланетным, что Конвей едва сдерживал рвущийся из горла крик. Он сообразил вдруг, что стоит согнувшись, словно его пригибает к полу тяжелый груз. На локоть его легла рука Мэрчисон.
– Что с вами? – спросила девушка встревоженно. – Вам плохо?
Конвей покачал головой – молча, ибо не сумел подыскать нужных слов на своем родном языке, окинул ее взглядом и отвернулся, сохранив в памяти облик Мэрчисон, тот облик, в котором она виделась ему, а не келгианину, мелфианину или тралтанину. Он заметил в ее глазах страх за себя и нашел в себе силы обрадоваться. Его порой тоже посещали довольно предосудительные мысли, которые тем не менее, были обычными человеческими мыслями, и вот сейчас он ухватился за них и овладел собой ровно настолько, насколько ему понадобилось, чтобы завершить операцию. Внезапно мозг его будто раскололся на семь частей, и он провалился в бездну семи различных преисподних. Он не запомнил того, что вытворяло в тот миг его тело, он не воспринимал окружающего и не сознавал, что Мэрчисон вытаскивает его из палаты. Девушка крепко обняла Конвея, не давая ему шевельнуться, а Приликла, подвергая опасности свое хрупкое тельце, сделал другу укол, окончательно лишивший того сознания.
22
Конвей очнулся под звонок интеркома в своей собственной, милой и до боли знакомой каюте. Он чувствовал себя отдохнувшим и голодным, голова была ясной, а на руке, которой он откинул одеяло, имелось, как и положено, пять розовых пальцев. Неожиданно он ощутил некую странность, которая на мгновение сбила его с толку. В госпитале было непривычно тихо.
– Чтобы избавить вас от необходимости приставать ко мне с расспросами, – донесся из интеркома усталый голос О'Мары, – скажу сразу: вы пробыли без сознания два дня. Атака закончилась, если быть точным, вчера на ранней вахте, и с тех пор не возобновлялась, так что у меня было время вдоволь налюбоваться на вашу героическую физиономию. Ради вашего же блага вас погрузили в гипнотический сон и стерли все воспоминания, поэтому можете не волноваться, что вечно будете испытывать ко мне чувство признательности. Как настроение?
– Отличное, – воскликнул Конвей. – Я не… Моя голова кажется мне такой просторной!
– Я бы мог ответить вам, что в ней у вас всегда просторно, – фыркнул О'Мара, – но, пожалуй, воздержусь.
Несмотря на то, что главный психолог старался говорить в своей излюбленной манере, по его голосу чувствовалось, что он устал до изнеможения. Однако, подумалось Конвею, О'Мара не из тех, кто устает, – скорее его при очень большом желании можно довести до умственного истощения…
– Командующий флотом назначил нам с вами свидание через четыре часа,
– продолжал майор. – Явка строго обязательна, тем более, что ситуация такова, что вполне можно побездельничать. Лично я собираюсь вздремнуть. До связи.
Как обнаружил Конвей, провести четыре часа в ничегонеделании не слишком-то просто. В главной столовой полным-полно было мониторов-стрелков, ремонтников, сменившихся с дежурства патрульных и медиков, которых прислали на подмогу гражданским врачам. Все они возбужденно переговаривались, возвращались к отдельным эпизодам атаки и пытались предугадать будущее. Из разрозненных обрывков фраз Конвей уяснил, что противнику удалось прижать корабли мониторов к самому госпиталю, но тут из гиперпространства вынырнула позади имперского флота эскадра илленсанов. Звездолеты Илленсы отличались громоздкостью, которая придавала им вид линкоров – пускай даже с вооружением, как у легких крейсеров; а потому внезапное появление ниоткуда десяти таких громадин посеяло среди врагов панику. Они отступили, чтобы перегруппироваться, а мониторы, которым перегруппировывать было практически нечего, занялись укреплением последней линии обороны, то есть госпиталя. Разговор за столиками касался Конвея ничуть не менее, чем любого другого, однако он не испытывал никакого желания присоединиться к нему, а вступить в беседу с немногими находившимися в зале инопланетянами не мог из-за того, что О'Мара стер из его памяти все мнемограммы, а следовательно, и познания в инопланетных языках. Медсестер же землянок монополизировали мониторы, и то сказать – ведь одна девушка приходилась на десять-двенадцать мужчин, что, впрочем, оказывало благоприятное воздействие на мораль обеих сторон. Конвей торопливо перекусил и сбежал, ибо начал сознавать, что ему тоже не хватает благоприятного влияния. Его мысли обратились к Мэрчисон. Где она, интересно, – на дежурстве, отдыхает или спит? Если спит, то ничего не поделаешь, а если на дежурстве, то он может освободить ее на сегодня от этой обязанности, а когда она сменится… Как ни странно, угрызения совести по поводу задуманного служебного преступления Конвея почти не мучили. В военное время, мелькнуло у него в голове, люди обращают гораздо меньше внимания на профессиональную, да и на всякую прочую этику.
Когда он отыскал Мэрчисон, выяснилось, что ее смена только что закончилась, так что злоупотреблять властью Конвею не пришлось. Тем же нарочито веселым голосом, какой был у многих посетителей столовой, откуда он удрал из-за неестественности обстановки, Конвей спросил девушку, не занята ли она, предложил прогуляться и пробормотал какую-то банальность насчет дела и потехи.
– Занята… Потеха?… Я хочу спать! – воскликнула Мэрчисон, потом прибавила спокойнее: – Вы не… куда мы пойдем? Кругом сплошные развалины. Мне надо переодеваться?
– Рекреационный уровень как будто цел, – ответил Конвей. – Зачем? Вы и так прелестно выглядите.
Форма медсестер, синяя облегающая блуза и брюки – обтягивающие, чтобы без проблем забираться и вылезать из скафандров, – на самом деле очень шла Мэрчисон, но вид у девушки был крайне утомленный. Она расстегнула и сняла широкий белый пояс с кармашками для инструментов, избавилась от шапочки и сетки для волос, и Конвей чуть было не зарычал в голос, но поперхнулся, ибо горло все-таки слегка побаливало. Мэрчисон рассмеялась, тряхнула головой и потерла щеки, чтобы на них появился хоть какой-то румянец.
– Обещаете не задерживать меня допоздна? – справилась она весело.
По дороге к рекреационному уровню не заводить разговор на профессиональные темы было попросту невозможно. Во многих отделениях госпиталя давление опустилось ниже критической отметки, поэтому рабочие уровни были переполнены пациентами. На них не нашлось бы такого коридора, который не был бы забит ранеными. Подобного поворота событий никто, к сожалению, не предвидел, поскольку никто, опять же, не ожидал, что враг применит оружие с ограниченной убойной силой. Если бы Империя использовала атомные боеголовки, не было бы переполнения, ни, разумеется, самого госпиталя. Конвей слушал рассуждения Мэрчисон едва ли вполуха, но ее, похоже, это не особенно волновало. Может статься, она его не слушала совсем. Когда они достигли рекреационного уровня, то увидели, что тот, хоть и уцелел, значительно изменился. Поскольку центр тяжести госпиталя располагался выше, та малая гравитация, которая здесь существовала, была направлена теперь вверх, и все то, что находилось в свободном состоянии, лепилось к потолку, где и создавало полупрозрачный хаос замутненной песком воды и воздушных пузырей, а сквозь него проглядывало багровое искусственное солнце.
– О, как красиво! – проговорила Мэрчисон. – И успокаивает.
Освещение придавало ее коже некий теплый оттенок, который трудно было описать словами. Алые губы чуть разошлись, белизна зубов казалась как бы переливчатой, а большие глаза таинственно мерцали.
– Я бы, – заметил Конвей, – сказал «романтично».
Они оттолкнулись от пола и медленно полетели по направлению к ресторану. Внизу проплывали верхушки деревьев, навстречу попадались клубы пара, которые срывались с поверхности нагретой солнцем воды, на руках и на лицах оседали капельки влаги. Конвей поймал Мэрчисон за руку, но скорости их немного не совпадали, поэтому они начали вращаться вокруг собственного центра тяжести. Конвей согнул локоть, притянул девушку к себе. Вращение ускорилось. Он обнял Мэрчисон за талию. Она было уперлась, но вдруг прильнула к нему всем телом и принялась жадно целовать. Он отвечал ей, а пустынный пляж, утесы и багровое водяное небо оказывалось у них то над головами, то под ногами.
Конвею подумалось, что даже если бы его тело не вертелось в воздухе, он все равно не избежал бы головокружения – от поцелуя. Они приземлились на утес и, смеясь, разжали объятия, а потом, цепляясь за искусственные растения, взобрались к ресторану. В помещении царил полумрак, под прозрачной крышей и балдахинами над многочисленными столиками висели водяные шары, точно гроздья неведомых инопланетных плодов, которые взрывались, стоило Конвею или Мэрчисон задеть ненароком тот или иной столик, а задевали они их достаточно часто. И вскоре зал ресторана заполнили сотни маленьких серебристых шариков, в которых отражались попеременно то Конвей, то его спутница. Ни дать, ни взять, мир грез, подумал Конвей, мир, в котором грезы становятся явью. В последнем можно было не сомневаться, ибо разве рядом с ним не парила смуглокожая и прекрасная медсестра Мэрчисон? Они аккуратно, чтобы не потревожить большие водяные шары, сели за столик. Конвей, одной рукой держась за стул, другую положил на ладонь Мэрчисон и сказал:
– Я хочу поговорить с вами.
Она улыбнулась, но в ее улыбке сквозила легкая настороженность.
Конвей попытался заговорить, попытался высказать то, что столько раз произносил в уме, но тут же запутался и пустился изрекать что попало. Она такая красивая, сказал он, но она – глупышка, что осталась в госпитале. Он любит ее, желает ее и был бы счастлив, если бы сумел за эти месяцы загнать ее в уголок и добиться столь нужного ему «да». Но ему, сказал он, помешали обстоятельства. Он постоянно думал о ней, даже тогда, когда оперировал ТРЛХ, и именно эти мысли помогли ему продержаться до конца. А во время бомбардировки он переживал за…
– Я тоже беспокоилась за вас, – мягко перебила Мэрчисон. – Вы были везде и всюду, и всякий раз, когда в нас попадали… Вы всегда знали, что делать, и… и я боялась, что вы заработаетесь до смерти.
Она потупилась. У Конвея пересохло во рту.
– А когда вы занялись ТРЛХ, – прибавила она, – мне показалось, что со мной рядом диагност. О'Мара сказал, семь мнемограмм… Я… Я просила у него дать мне хотя бы одну. Но он отказал, потому что, – она замялась, – потому что, по его мнению, девушки допускают в себя – ну, в сознание, – весьма избирательно.
– Насколько избирательно? – спросил Конвей хрипло. – Э-э… друзья не считаются?
Он невольно подался вперед и отпустил стул, и немедленно взмыл к потолку и врезался лбом в большущий водяной шар. Тот выплеснул всю свою воду ему в лицо. Конвей принялся отплевываться и размахивать руками, и тут увидел это,грубый диссонанс в гармонии грез наяву. В углу полутемного зала штабелем лежали ракеты без боеголовок. На полу их удерживали специальные зажимы, а сверху была наброшена сеть – на случай, если зажимы лопнут при взрыве. Конвей извернулся, отыскал край сети и раскинул ее в воздухе подобием гамака.
– На лету как следует не поговоришь, – пробормотал он. – Иди сюда.
Быть может, сеть слишком уж напоминала паутину или в голосе Конвея прозвучало довольство хищника, наконец-то заманившего добычу в ловушку, но так или иначе – Мэрчисон заколебалась. Ее ладонь, которую он сжимал в своей руке, задрожала.
– Я… Я знаю, о чем ты думаешь, – произнесла она, глядя куда-то в сторону. – Поверь, мне хочется того же, что и тебе. Но развлекаться в то время, когда в госпитале столько раненых и они продолжают прибывать – это эгоистично. Глупо, конечно, но я считаю, что сначала мы должны позаботиться о других. Вот почему…
– Спасибо, – огрызнулся Конвей, – спасибо, что напомнила мне о моих обязанностях.
– Ну, зачем ты так! – воскликнула она, прижимаясь к нему и кладя голову ему на грудь. – Я вовсе не хотела обидеть тебя. Пожалуйста, не сердись. Война… я не предполагала, что она так ужасна. Я боюсь, боюсь, что тебя убьют, а я останусь одна! Пожалуйста, обними меня и… и скажи, как мне быть…
Ее глаза мерцали. Лишь увидев бегущие из них и плывущие по воздуху искорки, Конвей догадался, что она плачет. Он никогда не представлял себе Мэрчисон плачущей, а потому поспешил исполнить ее просьбу. Через какое-то время он отстранил девушку от себя и проговорил:
– Я не сержусь, но если ты меня спросишь, что я чувствую, то, пожалуй, я предпочту воздержаться от ответа. Пойдем, я провожу тебя.
Однако осуществить столь благое намерение ему помешала сирена тревоги, после которой доктора Конвея по коммуникатору пригласили подойти к интеркому.
– Чтобы избавить вас от необходимости приставать ко мне с расспросами, – донесся из интеркома усталый голос О'Мары, – скажу сразу: вы пробыли без сознания два дня. Атака закончилась, если быть точным, вчера на ранней вахте, и с тех пор не возобновлялась, так что у меня было время вдоволь налюбоваться на вашу героическую физиономию. Ради вашего же блага вас погрузили в гипнотический сон и стерли все воспоминания, поэтому можете не волноваться, что вечно будете испытывать ко мне чувство признательности. Как настроение?
– Отличное, – воскликнул Конвей. – Я не… Моя голова кажется мне такой просторной!
– Я бы мог ответить вам, что в ней у вас всегда просторно, – фыркнул О'Мара, – но, пожалуй, воздержусь.
Несмотря на то, что главный психолог старался говорить в своей излюбленной манере, по его голосу чувствовалось, что он устал до изнеможения. Однако, подумалось Конвею, О'Мара не из тех, кто устает, – скорее его при очень большом желании можно довести до умственного истощения…
– Командующий флотом назначил нам с вами свидание через четыре часа,
– продолжал майор. – Явка строго обязательна, тем более, что ситуация такова, что вполне можно побездельничать. Лично я собираюсь вздремнуть. До связи.
Как обнаружил Конвей, провести четыре часа в ничегонеделании не слишком-то просто. В главной столовой полным-полно было мониторов-стрелков, ремонтников, сменившихся с дежурства патрульных и медиков, которых прислали на подмогу гражданским врачам. Все они возбужденно переговаривались, возвращались к отдельным эпизодам атаки и пытались предугадать будущее. Из разрозненных обрывков фраз Конвей уяснил, что противнику удалось прижать корабли мониторов к самому госпиталю, но тут из гиперпространства вынырнула позади имперского флота эскадра илленсанов. Звездолеты Илленсы отличались громоздкостью, которая придавала им вид линкоров – пускай даже с вооружением, как у легких крейсеров; а потому внезапное появление ниоткуда десяти таких громадин посеяло среди врагов панику. Они отступили, чтобы перегруппироваться, а мониторы, которым перегруппировывать было практически нечего, занялись укреплением последней линии обороны, то есть госпиталя. Разговор за столиками касался Конвея ничуть не менее, чем любого другого, однако он не испытывал никакого желания присоединиться к нему, а вступить в беседу с немногими находившимися в зале инопланетянами не мог из-за того, что О'Мара стер из его памяти все мнемограммы, а следовательно, и познания в инопланетных языках. Медсестер же землянок монополизировали мониторы, и то сказать – ведь одна девушка приходилась на десять-двенадцать мужчин, что, впрочем, оказывало благоприятное воздействие на мораль обеих сторон. Конвей торопливо перекусил и сбежал, ибо начал сознавать, что ему тоже не хватает благоприятного влияния. Его мысли обратились к Мэрчисон. Где она, интересно, – на дежурстве, отдыхает или спит? Если спит, то ничего не поделаешь, а если на дежурстве, то он может освободить ее на сегодня от этой обязанности, а когда она сменится… Как ни странно, угрызения совести по поводу задуманного служебного преступления Конвея почти не мучили. В военное время, мелькнуло у него в голове, люди обращают гораздо меньше внимания на профессиональную, да и на всякую прочую этику.
Когда он отыскал Мэрчисон, выяснилось, что ее смена только что закончилась, так что злоупотреблять властью Конвею не пришлось. Тем же нарочито веселым голосом, какой был у многих посетителей столовой, откуда он удрал из-за неестественности обстановки, Конвей спросил девушку, не занята ли она, предложил прогуляться и пробормотал какую-то банальность насчет дела и потехи.
– Занята… Потеха?… Я хочу спать! – воскликнула Мэрчисон, потом прибавила спокойнее: – Вы не… куда мы пойдем? Кругом сплошные развалины. Мне надо переодеваться?
– Рекреационный уровень как будто цел, – ответил Конвей. – Зачем? Вы и так прелестно выглядите.
Форма медсестер, синяя облегающая блуза и брюки – обтягивающие, чтобы без проблем забираться и вылезать из скафандров, – на самом деле очень шла Мэрчисон, но вид у девушки был крайне утомленный. Она расстегнула и сняла широкий белый пояс с кармашками для инструментов, избавилась от шапочки и сетки для волос, и Конвей чуть было не зарычал в голос, но поперхнулся, ибо горло все-таки слегка побаливало. Мэрчисон рассмеялась, тряхнула головой и потерла щеки, чтобы на них появился хоть какой-то румянец.
– Обещаете не задерживать меня допоздна? – справилась она весело.
По дороге к рекреационному уровню не заводить разговор на профессиональные темы было попросту невозможно. Во многих отделениях госпиталя давление опустилось ниже критической отметки, поэтому рабочие уровни были переполнены пациентами. На них не нашлось бы такого коридора, который не был бы забит ранеными. Подобного поворота событий никто, к сожалению, не предвидел, поскольку никто, опять же, не ожидал, что враг применит оружие с ограниченной убойной силой. Если бы Империя использовала атомные боеголовки, не было бы переполнения, ни, разумеется, самого госпиталя. Конвей слушал рассуждения Мэрчисон едва ли вполуха, но ее, похоже, это не особенно волновало. Может статься, она его не слушала совсем. Когда они достигли рекреационного уровня, то увидели, что тот, хоть и уцелел, значительно изменился. Поскольку центр тяжести госпиталя располагался выше, та малая гравитация, которая здесь существовала, была направлена теперь вверх, и все то, что находилось в свободном состоянии, лепилось к потолку, где и создавало полупрозрачный хаос замутненной песком воды и воздушных пузырей, а сквозь него проглядывало багровое искусственное солнце.
– О, как красиво! – проговорила Мэрчисон. – И успокаивает.
Освещение придавало ее коже некий теплый оттенок, который трудно было описать словами. Алые губы чуть разошлись, белизна зубов казалась как бы переливчатой, а большие глаза таинственно мерцали.
– Я бы, – заметил Конвей, – сказал «романтично».
Они оттолкнулись от пола и медленно полетели по направлению к ресторану. Внизу проплывали верхушки деревьев, навстречу попадались клубы пара, которые срывались с поверхности нагретой солнцем воды, на руках и на лицах оседали капельки влаги. Конвей поймал Мэрчисон за руку, но скорости их немного не совпадали, поэтому они начали вращаться вокруг собственного центра тяжести. Конвей согнул локоть, притянул девушку к себе. Вращение ускорилось. Он обнял Мэрчисон за талию. Она было уперлась, но вдруг прильнула к нему всем телом и принялась жадно целовать. Он отвечал ей, а пустынный пляж, утесы и багровое водяное небо оказывалось у них то над головами, то под ногами.
Конвею подумалось, что даже если бы его тело не вертелось в воздухе, он все равно не избежал бы головокружения – от поцелуя. Они приземлились на утес и, смеясь, разжали объятия, а потом, цепляясь за искусственные растения, взобрались к ресторану. В помещении царил полумрак, под прозрачной крышей и балдахинами над многочисленными столиками висели водяные шары, точно гроздья неведомых инопланетных плодов, которые взрывались, стоило Конвею или Мэрчисон задеть ненароком тот или иной столик, а задевали они их достаточно часто. И вскоре зал ресторана заполнили сотни маленьких серебристых шариков, в которых отражались попеременно то Конвей, то его спутница. Ни дать, ни взять, мир грез, подумал Конвей, мир, в котором грезы становятся явью. В последнем можно было не сомневаться, ибо разве рядом с ним не парила смуглокожая и прекрасная медсестра Мэрчисон? Они аккуратно, чтобы не потревожить большие водяные шары, сели за столик. Конвей, одной рукой держась за стул, другую положил на ладонь Мэрчисон и сказал:
– Я хочу поговорить с вами.
Она улыбнулась, но в ее улыбке сквозила легкая настороженность.
Конвей попытался заговорить, попытался высказать то, что столько раз произносил в уме, но тут же запутался и пустился изрекать что попало. Она такая красивая, сказал он, но она – глупышка, что осталась в госпитале. Он любит ее, желает ее и был бы счастлив, если бы сумел за эти месяцы загнать ее в уголок и добиться столь нужного ему «да». Но ему, сказал он, помешали обстоятельства. Он постоянно думал о ней, даже тогда, когда оперировал ТРЛХ, и именно эти мысли помогли ему продержаться до конца. А во время бомбардировки он переживал за…
– Я тоже беспокоилась за вас, – мягко перебила Мэрчисон. – Вы были везде и всюду, и всякий раз, когда в нас попадали… Вы всегда знали, что делать, и… и я боялась, что вы заработаетесь до смерти.
Она потупилась. У Конвея пересохло во рту.
– А когда вы занялись ТРЛХ, – прибавила она, – мне показалось, что со мной рядом диагност. О'Мара сказал, семь мнемограмм… Я… Я просила у него дать мне хотя бы одну. Но он отказал, потому что, – она замялась, – потому что, по его мнению, девушки допускают в себя – ну, в сознание, – весьма избирательно.
– Насколько избирательно? – спросил Конвей хрипло. – Э-э… друзья не считаются?
Он невольно подался вперед и отпустил стул, и немедленно взмыл к потолку и врезался лбом в большущий водяной шар. Тот выплеснул всю свою воду ему в лицо. Конвей принялся отплевываться и размахивать руками, и тут увидел это,грубый диссонанс в гармонии грез наяву. В углу полутемного зала штабелем лежали ракеты без боеголовок. На полу их удерживали специальные зажимы, а сверху была наброшена сеть – на случай, если зажимы лопнут при взрыве. Конвей извернулся, отыскал край сети и раскинул ее в воздухе подобием гамака.
– На лету как следует не поговоришь, – пробормотал он. – Иди сюда.
Быть может, сеть слишком уж напоминала паутину или в голосе Конвея прозвучало довольство хищника, наконец-то заманившего добычу в ловушку, но так или иначе – Мэрчисон заколебалась. Ее ладонь, которую он сжимал в своей руке, задрожала.
– Я… Я знаю, о чем ты думаешь, – произнесла она, глядя куда-то в сторону. – Поверь, мне хочется того же, что и тебе. Но развлекаться в то время, когда в госпитале столько раненых и они продолжают прибывать – это эгоистично. Глупо, конечно, но я считаю, что сначала мы должны позаботиться о других. Вот почему…
– Спасибо, – огрызнулся Конвей, – спасибо, что напомнила мне о моих обязанностях.
– Ну, зачем ты так! – воскликнула она, прижимаясь к нему и кладя голову ему на грудь. – Я вовсе не хотела обидеть тебя. Пожалуйста, не сердись. Война… я не предполагала, что она так ужасна. Я боюсь, боюсь, что тебя убьют, а я останусь одна! Пожалуйста, обними меня и… и скажи, как мне быть…
Ее глаза мерцали. Лишь увидев бегущие из них и плывущие по воздуху искорки, Конвей догадался, что она плачет. Он никогда не представлял себе Мэрчисон плачущей, а потому поспешил исполнить ее просьбу. Через какое-то время он отстранил девушку от себя и проговорил:
– Я не сержусь, но если ты меня спросишь, что я чувствую, то, пожалуй, я предпочту воздержаться от ответа. Пойдем, я провожу тебя.
Однако осуществить столь благое намерение ему помешала сирена тревоги, после которой доктора Конвея по коммуникатору пригласили подойти к интеркому.
23
В приемном покое, где сидели когда-то за пультами управления трое нидиан, которые решали, как лучше принять пациентов и разместить их в госпитале, теперь помещался штаб обороны: двадцать мониторов бормотали что-то в микрофоны, неотрывно глядя на экраны, которые показывали имперские корабли в любом увеличении – от нулевого до пятидесятикратного. На двух из трех главных экранов вражеские силы как будто прятались за разнообразными линиями и прочими геометрическими фигурами: это офицер-тактик пытался разработать план грядущего сражения. Третий экран выдавал картинку с наружной обшивки госпиталя. Вот промелькнула падающей звездой очередная ракета. Последовала неяркая вспышка, и поднялся крохотный фонтанчик обломков. В помещении штаба раздался неожиданно громкий металлический скрежет.
– Они забрасывают нас ракетами из-за пределов досягаемости наших орудий, – проговорил Дермод. – Вероятно, уповают на то, что к началу следующей атаки мы будем уже достаточно издерганы. А контратака приведет лишь к гибели нашего флота. Кораблей у нас осталось настолько мало, что они способны действовать только при огневой поддержке госпиталя. Значит, выбора нет: будем готовиться к…
– К чему? – перебил Конвей.
О'Мара неодобрительно фыркнул.
Дермод холодно поглядел на доктора и продолжил, обращаясь теперь к Конвею, но вовсе не отвечая на вопрос:
– Можно ожидать также, что противник организует рейды быстроходных катеров. Потери у нас будут среди мониторов, занятых обороной самого госпиталя, среди экипажей звездолетов и, быть может, среди тех, кто на нас нападает. В связи с этим, доктор, я хотел бы кое-что выяснить. По слухам, вы оперировали вражеских солдат, а в разговоре со мной утверждали, что ваши возможности на пределе…
– Какие еще, черт побери, слухи? – воскликнул Конвей.
Лицо Дермода посуровело.
– Мне сообщали о пациентах одного и того же вида, которые лежат рядом и рады бы перекинуться словечком, но у них ничего не выходит, потому что они друг друга не понимают. Какие вы приняли меры для…
– Никаких! – огрызнулся Конвей. Его душила злоба, и он с трудом удерживался от того, чтобы не схватить Дермода за плечи и не потрясти его как безвольную куклу. Поначалу командующий флотом ему нравился, он считал Дермода толковым и вдумчивым офицером, но в последние несколько дней того словно подменили. Он как будто превратился в средоточие тех слепых и неудержимых стремлений, которые и были причиной того, что госпиталь стал ловушкой для Конвея и для всех остальных. Совещания между военными и медицинским начальством проводились сейчас ежедневно, и каждый день между Конвеем и Дермодом обязательно возникали разногласия. Впрочем, сегодня командующий флотом предпочел не отвечать резкостью на резкость. Он молча рассматривал Конвея, причем с таким выражением в глазах, что доктору подумалось, будто Дермод его вообще не видит. О'Мара вполголоса посоветовал Конвею не валять дурака и не строить из себя благородную девицу: у Дермода хлопот полон рот и при данных обстоятельствах некоторая грубость с его стороны вполне извинительна.
– Разумеется, – произнес Дермод ледяным тоном как раз тогда, когда Конвей решил на деле быть терпимее к нему, – вы заботитесь о вражеских раненых не так, как о наших?..
– Они забрасывают нас ракетами из-за пределов досягаемости наших орудий, – проговорил Дермод. – Вероятно, уповают на то, что к началу следующей атаки мы будем уже достаточно издерганы. А контратака приведет лишь к гибели нашего флота. Кораблей у нас осталось настолько мало, что они способны действовать только при огневой поддержке госпиталя. Значит, выбора нет: будем готовиться к…
– К чему? – перебил Конвей.
О'Мара неодобрительно фыркнул.
Дермод холодно поглядел на доктора и продолжил, обращаясь теперь к Конвею, но вовсе не отвечая на вопрос:
– Можно ожидать также, что противник организует рейды быстроходных катеров. Потери у нас будут среди мониторов, занятых обороной самого госпиталя, среди экипажей звездолетов и, быть может, среди тех, кто на нас нападает. В связи с этим, доктор, я хотел бы кое-что выяснить. По слухам, вы оперировали вражеских солдат, а в разговоре со мной утверждали, что ваши возможности на пределе…
– Какие еще, черт побери, слухи? – воскликнул Конвей.
Лицо Дермода посуровело.
– Мне сообщали о пациентах одного и того же вида, которые лежат рядом и рады бы перекинуться словечком, но у них ничего не выходит, потому что они друг друга не понимают. Какие вы приняли меры для…
– Никаких! – огрызнулся Конвей. Его душила злоба, и он с трудом удерживался от того, чтобы не схватить Дермода за плечи и не потрясти его как безвольную куклу. Поначалу командующий флотом ему нравился, он считал Дермода толковым и вдумчивым офицером, но в последние несколько дней того словно подменили. Он как будто превратился в средоточие тех слепых и неудержимых стремлений, которые и были причиной того, что госпиталь стал ловушкой для Конвея и для всех остальных. Совещания между военными и медицинским начальством проводились сейчас ежедневно, и каждый день между Конвеем и Дермодом обязательно возникали разногласия. Впрочем, сегодня командующий флотом предпочел не отвечать резкостью на резкость. Он молча рассматривал Конвея, причем с таким выражением в глазах, что доктору подумалось, будто Дермод его вообще не видит. О'Мара вполголоса посоветовал Конвею не валять дурака и не строить из себя благородную девицу: у Дермода хлопот полон рот и при данных обстоятельствах некоторая грубость с его стороны вполне извинительна.
– Разумеется, – произнес Дермод ледяным тоном как раз тогда, когда Конвей решил на деле быть терпимее к нему, – вы заботитесь о вражеских раненых не так, как о наших?..