– Знаете, – отозвался Конвей с таким спокойствием в голосе, что на лице О'Мары отразилась тревога, – определить, где наши, а где чужие, не слишком просто. Мелкие различия в конструкции скафандров обычно проходят незамеченными. А то, что находится внутри скафандра, как правило, не поддается опознанию из-за полученных ран. Звуки, которые издают раненые в промежутке между введением болеутоляющего и погружением в бессознательное состояние, перевести весьма сложно. И потом, если и существует какая-то разница, если раненый монитор чем-то и отличается от раненого врага, я не желаю об этом знать, – он почти кричал. – Нам, медикам, наплевать на всякие различия! Мы же в госпитале, черт вас возьми! Или уже нет?
– Не горячись, сынок, – буркнул О'Мара. – Конечно, мы в госпитале.
– Который временно стал боевой базой, – прибавил Дермод.
– Мне вот что непонятно. – Главный психолог явно старался унять страсти. – Почему они не применяют ракет с ядерными боеголовками?
По штабу волной прокатилась вибрация, вызванная очередным взрывом на наружной обшивке.
– Потому, майор, – сказал Дермод, не сводя взгляда с Конвея, – что госпиталь нужен им как приз. Того требуют политические интересы. Они должны овладеть форпостом ненавистных супостатов, имперский генерал должен одержать отнюдь не пиррову победу, то есть одолеть противника и закрепиться на его территории, неважно, каких она размеров, и тогда можно будет объявить, что Империя снова восторжествовала. Наши потери очень велики. Обычно в космических схватках удается госпитализировать не более десяти процентов раненых, однако нам повезло – у нас под боком госпиталь с современным медицинским оборудованием. А потери врага гораздо существеннее, по моим прикидкам, соотношение один к двадцати, так что если теперь они вдруг соберутся пальнуть по нам атомной ракетой, хотя могли поступить так и на первых порах и не потеряли бы тогда ни единого солдата, им потом придется несладко. Если император не сумеет ответить на вопросы, которые задаст ему в этом случае население, он обнаружит, что война имела не только приятные последствия…
– А почему вы не вступаете с ними в переговоры? – хрипло спросил Конвей. – Расскажите им всю правду, расскажите о раненых. Ведь нам на победу рассчитывать никак не приходится. Так почему мы не сдаемся?..
– Мы не ведем с ними переговоров, доктор, – язвительно сообщил Дермод, – потому что они не станут нас слушать. Или не поверят нам. Им известно – вернее, они так полагают, – что произошло на Этле и чем мы занимаемся в этих стенах. Что толку объяснять им, что в действительности мы не вредили, а помогали этланам, что нас вынудили воевать? На Этле вскоре после нашего ухода вспыхнули новые эпидемии, а в госпиталях, как вы, должно быть, осведомлены, не предусмотрено наличие излучателей и виброустановок. Они судят о нас не по словам, а по действиям. А наши действия, к сожалению, подтверждают те сплетни и домыслы, которые распространяются о нас с ведома и одобрения императора. Если бы они хоть чуть-чуть подумали, их наверняка удивило бы, что на нашей стороне сражается столько инопланетян. Ведь, по их мнению, наши инопланетяне – забитые, замордованные существа, немногим лучше рабов. Однако добровольцы дерутся вовсе не как рабы. Но нет, Империя предпочитает логике эмоции…
– И я тоже! – воскликнул Конвей. – Я думаю о своих пациентах. Палаты переполнены. Раненые лежат в каких-то закутках, в коридорах, где в любой момент может упасть давление…
– Сдается мне, доктор, вы не способны видеть дальше собственного носа! – рявкнул Дермод. – Позвольте информировать вас, что не вам одному есть дело до пациентов, однако я, например, в отличие от вас не впадаю в сентиментальность. Если я начну думать по-вашему, то меня захлестнет ненависть к врагу и я, сам того не сознавая, примусь мечтать об отмщении.
– Где-то прогремел который уже по счету взрыв. Дермод повысил голос: – Вам наверняка известно, что Корпус мониторов является полицейским формированием, которое поддерживает порядок в Федерации посредством применения достижений психологии и прочих общественных наук. Если коротко, то наша основная задача – формировать воззрения как отдельных личностей, так и населения целых планет. Поэтому нынешняя ситуация, кучка врачей и мониторов против жесткого и прекрасно вооруженного врага, в этом отношении весьма выигрышная. Пускай Федерации понадобится какое-то время, чтобы собраться с силами и нанести ответный удар, но вы только представьте себе, доктор, какой сладостной будет месть! – Лицо командующего побледнело, черты заострились от ярости, голос сорвался на крик. – В галактической войне, доктор, захват планет невозможен. Их попросту уничтожают. И паршивая, вонючая Империя с ее сорока занюханными планетками будет стерта в пыль, сокрушена и развеяна в прах!
О'Мара хранил молчание. Конвей хотел было отвернуться от Дермода и взглянуть на главного психолога, но не смог. Он и не предполагал, что ледышка-командующий способен на столь бурное проявление чувств, и где-то даже испугался, ибо отдавал себе отчет, что от разумности и самообладания Дермода зависят его, Конвея, жизнь и судьба.
– Я сказал, что Корпус – полицейское формирование, – продолжал тот. – Мы пытаемся рассматривать создавшееся положение, как обычные беспорядки, как бунт, в котором потери бунтовщиков больше, чем у полиции. Лично я считаю, что полномасштабная война неизбежна, но не желаю ненавидеть Империю. Существует разница, доктор, между поддержанием мира и разжиганием войны. И я знаю безо всяких докторишек, которые интересуются только своими пациентами, как гибнут мои люди! Так что нечего пудрить мне мозги и заставлять ненавидеть людей, виновных лишь в том, что поверили откровенной лжи! Мне плевать, – закончил Дермод, безуспешно попытавшись умерить пыл, – как вы лечите раненых, но мои приказы для вас обязательны. Мы находимся на военной базе, поэтому возле вражеских раненых, которые в сознании, должна быть выставлена охрана, чтобы не произошло случаев саботажа. Все ясно, доктор?
– Так точно, сэр, – пробормотал Конвей.
Несколько минут спустя они вдвоем с О'Марой покинули Приемный покой. Конвей чувствовал себя не в своей тарелке. Он размышлял о том, что ошибался в Дермоде и должен, вероятно, извиниться перед ним за свои дурные мысли.
– Мне нравится, когда такие, как он, выпускают пар, – неожиданно проговорил О'Мара. – Это весьма полезно с психологической точки зрения, учитывая нагрузку, которую он несет. Я рад, что вы сумели вывести его из себя.
– А я? – спросил Конвей.
– Вы, доктор, начисто лишены какой бы то ни было уравновешенности, – отозвался О'Мара сердито. – На своей новой должности вам бы следовало подавать пример терпимости, а вы быстро превращаетесь в раздражительного чинушу. Осторожнее, доктор.
Конвей искал у майора сочувствия по поводу полученной от Дермода взбучки, хоть какого-то участия, а никак не дополнительной порции замечаний. Поэтому выпад О'Мары настолько его разозлил, что, когда тот скрылся за дверью своего кабинета, Конвей все еще не мог найти слов от возмущения.
24
25
– Не горячись, сынок, – буркнул О'Мара. – Конечно, мы в госпитале.
– Который временно стал боевой базой, – прибавил Дермод.
– Мне вот что непонятно. – Главный психолог явно старался унять страсти. – Почему они не применяют ракет с ядерными боеголовками?
По штабу волной прокатилась вибрация, вызванная очередным взрывом на наружной обшивке.
– Потому, майор, – сказал Дермод, не сводя взгляда с Конвея, – что госпиталь нужен им как приз. Того требуют политические интересы. Они должны овладеть форпостом ненавистных супостатов, имперский генерал должен одержать отнюдь не пиррову победу, то есть одолеть противника и закрепиться на его территории, неважно, каких она размеров, и тогда можно будет объявить, что Империя снова восторжествовала. Наши потери очень велики. Обычно в космических схватках удается госпитализировать не более десяти процентов раненых, однако нам повезло – у нас под боком госпиталь с современным медицинским оборудованием. А потери врага гораздо существеннее, по моим прикидкам, соотношение один к двадцати, так что если теперь они вдруг соберутся пальнуть по нам атомной ракетой, хотя могли поступить так и на первых порах и не потеряли бы тогда ни единого солдата, им потом придется несладко. Если император не сумеет ответить на вопросы, которые задаст ему в этом случае население, он обнаружит, что война имела не только приятные последствия…
– А почему вы не вступаете с ними в переговоры? – хрипло спросил Конвей. – Расскажите им всю правду, расскажите о раненых. Ведь нам на победу рассчитывать никак не приходится. Так почему мы не сдаемся?..
– Мы не ведем с ними переговоров, доктор, – язвительно сообщил Дермод, – потому что они не станут нас слушать. Или не поверят нам. Им известно – вернее, они так полагают, – что произошло на Этле и чем мы занимаемся в этих стенах. Что толку объяснять им, что в действительности мы не вредили, а помогали этланам, что нас вынудили воевать? На Этле вскоре после нашего ухода вспыхнули новые эпидемии, а в госпиталях, как вы, должно быть, осведомлены, не предусмотрено наличие излучателей и виброустановок. Они судят о нас не по словам, а по действиям. А наши действия, к сожалению, подтверждают те сплетни и домыслы, которые распространяются о нас с ведома и одобрения императора. Если бы они хоть чуть-чуть подумали, их наверняка удивило бы, что на нашей стороне сражается столько инопланетян. Ведь, по их мнению, наши инопланетяне – забитые, замордованные существа, немногим лучше рабов. Однако добровольцы дерутся вовсе не как рабы. Но нет, Империя предпочитает логике эмоции…
– И я тоже! – воскликнул Конвей. – Я думаю о своих пациентах. Палаты переполнены. Раненые лежат в каких-то закутках, в коридорах, где в любой момент может упасть давление…
– Сдается мне, доктор, вы не способны видеть дальше собственного носа! – рявкнул Дермод. – Позвольте информировать вас, что не вам одному есть дело до пациентов, однако я, например, в отличие от вас не впадаю в сентиментальность. Если я начну думать по-вашему, то меня захлестнет ненависть к врагу и я, сам того не сознавая, примусь мечтать об отмщении.
– Где-то прогремел который уже по счету взрыв. Дермод повысил голос: – Вам наверняка известно, что Корпус мониторов является полицейским формированием, которое поддерживает порядок в Федерации посредством применения достижений психологии и прочих общественных наук. Если коротко, то наша основная задача – формировать воззрения как отдельных личностей, так и населения целых планет. Поэтому нынешняя ситуация, кучка врачей и мониторов против жесткого и прекрасно вооруженного врага, в этом отношении весьма выигрышная. Пускай Федерации понадобится какое-то время, чтобы собраться с силами и нанести ответный удар, но вы только представьте себе, доктор, какой сладостной будет месть! – Лицо командующего побледнело, черты заострились от ярости, голос сорвался на крик. – В галактической войне, доктор, захват планет невозможен. Их попросту уничтожают. И паршивая, вонючая Империя с ее сорока занюханными планетками будет стерта в пыль, сокрушена и развеяна в прах!
О'Мара хранил молчание. Конвей хотел было отвернуться от Дермода и взглянуть на главного психолога, но не смог. Он и не предполагал, что ледышка-командующий способен на столь бурное проявление чувств, и где-то даже испугался, ибо отдавал себе отчет, что от разумности и самообладания Дермода зависят его, Конвея, жизнь и судьба.
– Я сказал, что Корпус – полицейское формирование, – продолжал тот. – Мы пытаемся рассматривать создавшееся положение, как обычные беспорядки, как бунт, в котором потери бунтовщиков больше, чем у полиции. Лично я считаю, что полномасштабная война неизбежна, но не желаю ненавидеть Империю. Существует разница, доктор, между поддержанием мира и разжиганием войны. И я знаю безо всяких докторишек, которые интересуются только своими пациентами, как гибнут мои люди! Так что нечего пудрить мне мозги и заставлять ненавидеть людей, виновных лишь в том, что поверили откровенной лжи! Мне плевать, – закончил Дермод, безуспешно попытавшись умерить пыл, – как вы лечите раненых, но мои приказы для вас обязательны. Мы находимся на военной базе, поэтому возле вражеских раненых, которые в сознании, должна быть выставлена охрана, чтобы не произошло случаев саботажа. Все ясно, доктор?
– Так точно, сэр, – пробормотал Конвей.
Несколько минут спустя они вдвоем с О'Марой покинули Приемный покой. Конвей чувствовал себя не в своей тарелке. Он размышлял о том, что ошибался в Дермоде и должен, вероятно, извиниться перед ним за свои дурные мысли.
– Мне нравится, когда такие, как он, выпускают пар, – неожиданно проговорил О'Мара. – Это весьма полезно с психологической точки зрения, учитывая нагрузку, которую он несет. Я рад, что вы сумели вывести его из себя.
– А я? – спросил Конвей.
– Вы, доктор, начисто лишены какой бы то ни было уравновешенности, – отозвался О'Мара сердито. – На своей новой должности вам бы следовало подавать пример терпимости, а вы быстро превращаетесь в раздражительного чинушу. Осторожнее, доктор.
Конвей искал у майора сочувствия по поводу полученной от Дермода взбучки, хоть какого-то участия, а никак не дополнительной порции замечаний. Поэтому выпад О'Мары настолько его разозлил, что, когда тот скрылся за дверью своего кабинета, Конвей все еще не мог найти слов от возмущения.
24
На следующий день возможности извиниться перед командующим флотом Конвею не представилось, ибо началась атака и им обоим стало не до вежливых бесед. Да, подумал Конвей с горечью, от того, что войну назвали бунтом, количество потерь нисколько не уменьшилось. Раненые поступали в огромных количествах, поскольку сражение развернулось всерьез. Имперские корабли вели шквальный огонь и мало-помалу окружали госпиталь плотным кольцом. Оставшиеся в распоряжении Дермода звездолеты – «Веспасиан», тралтанский линкор и легкие крейсеры с катерами – расположились рядом с госпиталем и застопорили ход. Маневрировать они не могли, потому что сократили бы тогда секторы обстрела госпитальных излучателей. Поэтому они, так сказать, встали на якоря и начали стрелять из своих орудий. Однако враги, судя по всему, стремились именно к такому повороту событий. Их корабли с быстротой, возможной лишь при заранее подготовленном маневре, незамедлительно перестроились и сосредоточили огонь на одном участке наружной обшивки госпиталя.
Ракеты вонзались в обшивку, пробивали заслоны из обломков, проникали во внутренние помещения. Виброустановки раскалывали корпуса притулившихся у шлюзов подбитых звездолетов и освобождали новые цели для ракет. Сопротивление флота мониторов было недолгим. Массированная атака превратила их корабли в груды металлолома. Уцелевшие бросились врассыпную, оставив госпиталь без прикрытия, и тут выяснилось, что задумал противник. Из-за строя боевых звездолетов вынырнули транспортеры.
Им навстречу устремился «Веспасиан». Он ринулся наперерез первому транспорту, который только-только показался над госпитальной обшивкой. Относительно того, что случилось потом, ходили разные мнения. Кто утверждал, что произошел сбой в компьютере, кто – что в крейсер попал реактивный снаряд или что корабль сам напоролся на отклоненную лучом захвата ракету. Но никто не посмел обвинить капитана Уильямсона в том, что он сознательно пошел на таран, ибо Уильямсон отнюдь не отличался излишней горячностью и должен был понимать, что при сложившихся обстоятельствах такой шаг равносилен самоубийству. «Веспасиан» врезался в транспорт поблизости от кормы. На мгновение показалось, что крейсер пройдет насквозь, но вот его движение замедлилось и он замер. Над звездолетами поднялось белое облачко воздуха, и они, словно приклеенные друг к другу, начали вращаться вокруг общей оси.
На какой-то миг все будто оторопели, а затем корабли мониторов, все как один, перенесли огонь на второй транспорт. Через несколько минут в его корпусе появились три отверстия. Он дал обратный ход. Третий транспорт уже спрятался за боевыми звездолетами, которые тоже отступили, но ненамного. В общем, о победе не могло быть и речи. Просто командующий имперскими силами чуть-чуть поспешил, чуть-чуть недооценил резервы госпиталя.
Лучи захвата подтянули к шлюзу «Веспасиан» заодно с протараненным им транспортом. На крейсер были отправлены спасатели, и вскоре раненых в госпитале стало прибавляться. К тому же при обстреле многие пациенты были ранены во второй или третий раз…
Доктор Приликла сопровождал спасателей. ГЛНО были самыми хрупкими из известных ксенологам Федерации существ, и трусость считалась необходимым условием их выживания. Однако Приликла смело рыскал по обломкам «Веспасиана» в поисках тех, кто остался жив. Если даже они были без сознания, от них исходило эмоциональное излучение, которое тут же улавливал маленький ГЛНО. Без него немало раненых истекло бы кровью или погибло бы от удушья в разорванных скафандрах. Но эта работа была для него как эмпата поистине адской…
Майор О'Мара был вездесущ. Если бы невесомость неожиданно исчезла, главный психолог, наверное, едва волочил бы ноги, а так о его утомлении можно было судить лишь по тому, что он частенько не замечал, куда направляется. Но в голосе его, когда он разговаривал с землянами, усталости не проскальзывало. С инопланетянами он беседовать не мог, однако им достаточно было одного его присутствия, чтобы воспрянуть духом. Они помнили те времена, когда трансляторы были в порядке и О'Мара гонял их через приборы и в хвост и в гриву.
Инопланетные медики – неуклюжие тралтане-ФГЛИ, крабоподобные мелфиане-ЭЛНТ и все остальные – то наставляли медсестер-землянок, то помогали врачам. Они были изнурены до последней степени и, как правило, не понимали, что им говорят, но сумели спасти, тем не менее, множество жизней. А всякий раз, когда в госпиталь попадала ракета, им становилось немногим страшнее прежнего…
Доктор Конвей не выходил из главной столовой. Поскольку коридоры, которые вели на другие уровни, были или уничтожены, или забиты ранеными, единственному на весь госпиталь старшему врачу приказано было находиться в сравнительно безопасном месте. Без работы он не сидел: в столовую время от времени доставляли тяжелораненых, в основном инопланетян. В определенном отношении Конвею досталась самая большая палата и самые сложные пациенты. Поскольку готовить пищу было некогда, все обходились сухим пайком, поэтому столовую переоборудовали, расставили в ней койки и операционные столы, прикрепив их к полу, стенам и потолку. Пациенты, будучи космонавтами, не испытывали неприятных ощущений из-за невесомости или из-за того, что над их головами – еще один ряд коек. Это было даже удобно для тех, кто мог переговариваться.
Конвей устал настолько, что больше не чувствовал усталости. Взрывы ракет его не пугали, он успел привыкнуть к почти непрерывному скрежету раздираемого на куски металла. Он знал, разумеется, что рано или поздно бомбардировка достигнет своей цели и космический вакуум проникнет в каждый закуток госпиталя, однако мозг его отказывался делать из этого какие-либо выводы. Когда прибывали новые раненые, Конвей осматривал их, действуя машинально, только за счет выработанных практикой рефлексов. Он мало о чем размышлял или вспоминал, а когда вспоминал, то без привязки к конкретному времени. Последняя операция, ради которой ему пришлось принять четыре мнемограммы, была желанным отвлечением от монотонности остальных процедур. Но он не помнил, провел ли он ее три дня или три недели назад, и что было раньше – операция или таран «Веспасиана». Впрочем, «Веспасиан» и все, что с ним связано, приходило Конвею на память довольно часто. Среди уцелевших при катастрофе был и майор Стиллмен. Конвей вырезал его из скафандра и выяснил, что у майора сломаны два ребра и плечевая кость и что он подвергся декомпрессии, в результате чего временно ослеп. С тех самых пор, как его принесли в палату, он расспрашивал о капитане Уильямсоне. А капитан хотел знать, что сталось с его людьми. Упакованный с головы до ног в гипс, он был в полном сознании и сразу же узнал Конвея. Но тот не мог ему помочь, ибо знал по именам далеко не всех членов экипажа, служивших на крейсере.
– Стиллмен лежит через три кровати справа от вас, – сказал Конвей, – а другие раскиданы по всей палате.
Уильямсон поглядел на тех, кто висел в койках прямо над ним.
– Некоторые мне не знакомы, – проговорил он.
Конвей посмотрел на лиловый синяк под правым глазом капитана – при ударе Уильямсон с размаху стукнулся головой о внутреннюю поверхность шлема, – растянул губы в улыбке и буркнул:
– Некоторые из них могут сказать то же самое о вас.
Еще Конвей помнил второго ТРЛХ.
Его привезли на каталке, атмосферный блок которой уже заполняла та ядовитая смесь, которую пациент и его сородичи именовали воздухом. Полученная ТРЛХ рана – перелом панциря и, как следствие, разрыв кровеносных сосудов – была видна сквозь прозрачный скафандр совершенно отчетливо. Времени на то, чтобы принимать необходимые мнемограммы, у Конвея не было, поскольку пациент на глазах истекал кровью. Конвей дал знак закрепить каталку в напольных фиксаторах и всунул руки в специальные перчатки. С коек под потолком за каждым его движением внимательно следило множество глаз. Конвей приложил руки в перчатках к прозрачному и податливому материалу, из которого была изготовлена палатка на каталке. Тот словно прилип к перчаткам, и Конвей осторожно надавил на стенку палатки, которая отделяла друг от друга две одинаково ядовитые атмосферы, и с помощью находившихся внутри инструментов снял с пациента скафандр. При операциях в подобных палатках свобода действий, как удалось установить Конвею, когда он оперировал двоих ПВСЖ и ХЦХЛ, ограничивалась лишь наличием внутри необходимых инструментов и слабым, но ощутимым сопротивлением материала.
Он удалял осколки панциря, когда пол под его ногами подпрыгнул – где-то поблизости взорвалась очередная ракета. Несколько секунд спустя завыла сирена, что означало: в палате падает давление. Мэрчисон и врач-келгианин, единственные помощники Конвея, бросились проверять герметичность палаток тех пациентов, которые не в состоянии были проделать это самостоятельно. Падение давления было незначительным, но для ТРЛХ, который лежал на импровизированном операционном столе, оно могло оказаться смертельным, а потому Конвей заторопился. Но пока он старался извлечь кусочки костей и зашивал разорванные сосуды, палатка начала раздуваться. Ему стало трудно держать инструменты и практически невозможно направлять их в нужное место и под нужным углом, ибо упругий материал отталкивал его руки. Разница в давлении внутри и снаружи палатки составляла всего какие-то несколько футов на квадратный дюйм, человеческие уши ее едва ощущали, однако материал продолжал набухать. Конвей вынужден был отступиться. Примерно через полчаса давление восстановилось, и он снова приблизился к каталке, но было уже поздно.
В глазах у него словно помутилось, и внезапно он сообразил, что плачет. Странно, подумалось ему, слезы ведь не относятся к числу приобретенных практикой рефлексов, иначе все врачи рыдали бы над больными. Скорее, причина их в злости на то, что погиб пациент, который по всем признакам должен был выжить, и в том изнеможении, которое не отпускает его много-много дней подряд. Увидев же лица глядевших на него раненых, Конвей пришел в полное замешательство.
Потом события как бы слились в один поток. Глаза Конвея так и норовили закрыться, и проходило сколько-то секунд, а то и минут, прежде чем он открывал их снова, хотя сам течения времени не замечал. Легкораненые передвигались по палате, болтали с теми, кто не мог ходить, и переговаривались о чем-то между собой. Но Конвею было некогда отвлекаться на разговоры, да и голова его шла кругом от принятых мнемограмм. А в краткие промежутки отдыха его взгляд чаще всего обращался туда, где парили во сне у входа в палату Мэрчисон и врач-келгианин.
Келгианин напоминал громадный и мохнатый знак вопроса; он издавал порой тот низкий стонущий звук, какой вырывается во сне у некоторых ДБЛФ. Мэрчисон медленно вращалась на конце десятифутового предохранительного ремня. Интересно, подумал Конвей с нежностью, наблюдая за плавным вращением стройного девичьего тела, почему в невесомости спящие всегда принимают позу эмбриона? Он сам с радостью прикорнул бы рядом, но сейчас была его очередь дежурить, а смена предстояла очень и очень нескоро – через пять минут или пять часов, в общем, через вечность. Пожалуй, надо бы чем-то заняться. Решение словно пришло откуда-то извне. Ноги повлекли Конвея в кладовую, где лежали раненые, для которых наиболее вероятным был летальный исход. Только здесь и больше нигде он позволял себе поболтать с умирающими или утешал их каким-нибудь другим, не менее бесполезным способом. Что до инопланетян, то он мог лишь надеяться, что эмпат Приликла передаст его сочувствие тому кровавому месиву, в которое превратились тела тралтанина или мелфианина.
Мало-помалу и в то же время внезапно Конвей осознал, что в кладовую за ним последовали все ходячие раненые, которые вдобавок притащили за собой, как на буксире, тех, кто вынужден был пребывать в неподвижности. Они окружили его, лица их были суровыми, решительными и почтительными. Вперед протолкался майор Стиллмен. В здоровой руке он сжимал пистолет.
– Пора кончать, доктор, – произнес он. – Мы все согласны. – Повернув пистолет дулом к себе, он протянул его Конвею. – Возьмите, это поможет убедить Дермода, что ему лучше не выкидывать никаких фокусов и спокойно нас выслушать.
Сразу за спиной Стиллмена парила запеленутая мумия, которая оказалась капитаном Уильямсоном, рядом покачивался человек, который его сюда доставил. Капитан беседовал о чем-то со своим спутником на языке, который показался Конвею смутно знакомым. Он стал было припоминать, что это за язык, но тут пациенты снова зашевелились и задвигались, и Конвей заметил, что многие из них вооружены. Оружие находилось в особых кармашках скафандров, а он, складывая защитные костюмы в углу пася.
Следом за ранеными Конвей выбрался в коридор, который выводил в Приемный покой. Стиллмен по дороге рассказывал ему о том, что побудило их выступить. У самого покоя майор встревоженно спросил:
– Как по-вашему, доктор… я не предатель?
Вопрос вызвал в душе Конвея такую бурю чувств, что он сумел выдавить из себя только односложное:
– Нет!
Ракеты вонзались в обшивку, пробивали заслоны из обломков, проникали во внутренние помещения. Виброустановки раскалывали корпуса притулившихся у шлюзов подбитых звездолетов и освобождали новые цели для ракет. Сопротивление флота мониторов было недолгим. Массированная атака превратила их корабли в груды металлолома. Уцелевшие бросились врассыпную, оставив госпиталь без прикрытия, и тут выяснилось, что задумал противник. Из-за строя боевых звездолетов вынырнули транспортеры.
Им навстречу устремился «Веспасиан». Он ринулся наперерез первому транспорту, который только-только показался над госпитальной обшивкой. Относительно того, что случилось потом, ходили разные мнения. Кто утверждал, что произошел сбой в компьютере, кто – что в крейсер попал реактивный снаряд или что корабль сам напоролся на отклоненную лучом захвата ракету. Но никто не посмел обвинить капитана Уильямсона в том, что он сознательно пошел на таран, ибо Уильямсон отнюдь не отличался излишней горячностью и должен был понимать, что при сложившихся обстоятельствах такой шаг равносилен самоубийству. «Веспасиан» врезался в транспорт поблизости от кормы. На мгновение показалось, что крейсер пройдет насквозь, но вот его движение замедлилось и он замер. Над звездолетами поднялось белое облачко воздуха, и они, словно приклеенные друг к другу, начали вращаться вокруг общей оси.
На какой-то миг все будто оторопели, а затем корабли мониторов, все как один, перенесли огонь на второй транспорт. Через несколько минут в его корпусе появились три отверстия. Он дал обратный ход. Третий транспорт уже спрятался за боевыми звездолетами, которые тоже отступили, но ненамного. В общем, о победе не могло быть и речи. Просто командующий имперскими силами чуть-чуть поспешил, чуть-чуть недооценил резервы госпиталя.
Лучи захвата подтянули к шлюзу «Веспасиан» заодно с протараненным им транспортом. На крейсер были отправлены спасатели, и вскоре раненых в госпитале стало прибавляться. К тому же при обстреле многие пациенты были ранены во второй или третий раз…
Доктор Приликла сопровождал спасателей. ГЛНО были самыми хрупкими из известных ксенологам Федерации существ, и трусость считалась необходимым условием их выживания. Однако Приликла смело рыскал по обломкам «Веспасиана» в поисках тех, кто остался жив. Если даже они были без сознания, от них исходило эмоциональное излучение, которое тут же улавливал маленький ГЛНО. Без него немало раненых истекло бы кровью или погибло бы от удушья в разорванных скафандрах. Но эта работа была для него как эмпата поистине адской…
Майор О'Мара был вездесущ. Если бы невесомость неожиданно исчезла, главный психолог, наверное, едва волочил бы ноги, а так о его утомлении можно было судить лишь по тому, что он частенько не замечал, куда направляется. Но в голосе его, когда он разговаривал с землянами, усталости не проскальзывало. С инопланетянами он беседовать не мог, однако им достаточно было одного его присутствия, чтобы воспрянуть духом. Они помнили те времена, когда трансляторы были в порядке и О'Мара гонял их через приборы и в хвост и в гриву.
Инопланетные медики – неуклюжие тралтане-ФГЛИ, крабоподобные мелфиане-ЭЛНТ и все остальные – то наставляли медсестер-землянок, то помогали врачам. Они были изнурены до последней степени и, как правило, не понимали, что им говорят, но сумели спасти, тем не менее, множество жизней. А всякий раз, когда в госпиталь попадала ракета, им становилось немногим страшнее прежнего…
Доктор Конвей не выходил из главной столовой. Поскольку коридоры, которые вели на другие уровни, были или уничтожены, или забиты ранеными, единственному на весь госпиталь старшему врачу приказано было находиться в сравнительно безопасном месте. Без работы он не сидел: в столовую время от времени доставляли тяжелораненых, в основном инопланетян. В определенном отношении Конвею досталась самая большая палата и самые сложные пациенты. Поскольку готовить пищу было некогда, все обходились сухим пайком, поэтому столовую переоборудовали, расставили в ней койки и операционные столы, прикрепив их к полу, стенам и потолку. Пациенты, будучи космонавтами, не испытывали неприятных ощущений из-за невесомости или из-за того, что над их головами – еще один ряд коек. Это было даже удобно для тех, кто мог переговариваться.
Конвей устал настолько, что больше не чувствовал усталости. Взрывы ракет его не пугали, он успел привыкнуть к почти непрерывному скрежету раздираемого на куски металла. Он знал, разумеется, что рано или поздно бомбардировка достигнет своей цели и космический вакуум проникнет в каждый закуток госпиталя, однако мозг его отказывался делать из этого какие-либо выводы. Когда прибывали новые раненые, Конвей осматривал их, действуя машинально, только за счет выработанных практикой рефлексов. Он мало о чем размышлял или вспоминал, а когда вспоминал, то без привязки к конкретному времени. Последняя операция, ради которой ему пришлось принять четыре мнемограммы, была желанным отвлечением от монотонности остальных процедур. Но он не помнил, провел ли он ее три дня или три недели назад, и что было раньше – операция или таран «Веспасиана». Впрочем, «Веспасиан» и все, что с ним связано, приходило Конвею на память довольно часто. Среди уцелевших при катастрофе был и майор Стиллмен. Конвей вырезал его из скафандра и выяснил, что у майора сломаны два ребра и плечевая кость и что он подвергся декомпрессии, в результате чего временно ослеп. С тех самых пор, как его принесли в палату, он расспрашивал о капитане Уильямсоне. А капитан хотел знать, что сталось с его людьми. Упакованный с головы до ног в гипс, он был в полном сознании и сразу же узнал Конвея. Но тот не мог ему помочь, ибо знал по именам далеко не всех членов экипажа, служивших на крейсере.
– Стиллмен лежит через три кровати справа от вас, – сказал Конвей, – а другие раскиданы по всей палате.
Уильямсон поглядел на тех, кто висел в койках прямо над ним.
– Некоторые мне не знакомы, – проговорил он.
Конвей посмотрел на лиловый синяк под правым глазом капитана – при ударе Уильямсон с размаху стукнулся головой о внутреннюю поверхность шлема, – растянул губы в улыбке и буркнул:
– Некоторые из них могут сказать то же самое о вас.
Еще Конвей помнил второго ТРЛХ.
Его привезли на каталке, атмосферный блок которой уже заполняла та ядовитая смесь, которую пациент и его сородичи именовали воздухом. Полученная ТРЛХ рана – перелом панциря и, как следствие, разрыв кровеносных сосудов – была видна сквозь прозрачный скафандр совершенно отчетливо. Времени на то, чтобы принимать необходимые мнемограммы, у Конвея не было, поскольку пациент на глазах истекал кровью. Конвей дал знак закрепить каталку в напольных фиксаторах и всунул руки в специальные перчатки. С коек под потолком за каждым его движением внимательно следило множество глаз. Конвей приложил руки в перчатках к прозрачному и податливому материалу, из которого была изготовлена палатка на каталке. Тот словно прилип к перчаткам, и Конвей осторожно надавил на стенку палатки, которая отделяла друг от друга две одинаково ядовитые атмосферы, и с помощью находившихся внутри инструментов снял с пациента скафандр. При операциях в подобных палатках свобода действий, как удалось установить Конвею, когда он оперировал двоих ПВСЖ и ХЦХЛ, ограничивалась лишь наличием внутри необходимых инструментов и слабым, но ощутимым сопротивлением материала.
Он удалял осколки панциря, когда пол под его ногами подпрыгнул – где-то поблизости взорвалась очередная ракета. Несколько секунд спустя завыла сирена, что означало: в палате падает давление. Мэрчисон и врач-келгианин, единственные помощники Конвея, бросились проверять герметичность палаток тех пациентов, которые не в состоянии были проделать это самостоятельно. Падение давления было незначительным, но для ТРЛХ, который лежал на импровизированном операционном столе, оно могло оказаться смертельным, а потому Конвей заторопился. Но пока он старался извлечь кусочки костей и зашивал разорванные сосуды, палатка начала раздуваться. Ему стало трудно держать инструменты и практически невозможно направлять их в нужное место и под нужным углом, ибо упругий материал отталкивал его руки. Разница в давлении внутри и снаружи палатки составляла всего какие-то несколько футов на квадратный дюйм, человеческие уши ее едва ощущали, однако материал продолжал набухать. Конвей вынужден был отступиться. Примерно через полчаса давление восстановилось, и он снова приблизился к каталке, но было уже поздно.
В глазах у него словно помутилось, и внезапно он сообразил, что плачет. Странно, подумалось ему, слезы ведь не относятся к числу приобретенных практикой рефлексов, иначе все врачи рыдали бы над больными. Скорее, причина их в злости на то, что погиб пациент, который по всем признакам должен был выжить, и в том изнеможении, которое не отпускает его много-много дней подряд. Увидев же лица глядевших на него раненых, Конвей пришел в полное замешательство.
Потом события как бы слились в один поток. Глаза Конвея так и норовили закрыться, и проходило сколько-то секунд, а то и минут, прежде чем он открывал их снова, хотя сам течения времени не замечал. Легкораненые передвигались по палате, болтали с теми, кто не мог ходить, и переговаривались о чем-то между собой. Но Конвею было некогда отвлекаться на разговоры, да и голова его шла кругом от принятых мнемограмм. А в краткие промежутки отдыха его взгляд чаще всего обращался туда, где парили во сне у входа в палату Мэрчисон и врач-келгианин.
Келгианин напоминал громадный и мохнатый знак вопроса; он издавал порой тот низкий стонущий звук, какой вырывается во сне у некоторых ДБЛФ. Мэрчисон медленно вращалась на конце десятифутового предохранительного ремня. Интересно, подумал Конвей с нежностью, наблюдая за плавным вращением стройного девичьего тела, почему в невесомости спящие всегда принимают позу эмбриона? Он сам с радостью прикорнул бы рядом, но сейчас была его очередь дежурить, а смена предстояла очень и очень нескоро – через пять минут или пять часов, в общем, через вечность. Пожалуй, надо бы чем-то заняться. Решение словно пришло откуда-то извне. Ноги повлекли Конвея в кладовую, где лежали раненые, для которых наиболее вероятным был летальный исход. Только здесь и больше нигде он позволял себе поболтать с умирающими или утешал их каким-нибудь другим, не менее бесполезным способом. Что до инопланетян, то он мог лишь надеяться, что эмпат Приликла передаст его сочувствие тому кровавому месиву, в которое превратились тела тралтанина или мелфианина.
Мало-помалу и в то же время внезапно Конвей осознал, что в кладовую за ним последовали все ходячие раненые, которые вдобавок притащили за собой, как на буксире, тех, кто вынужден был пребывать в неподвижности. Они окружили его, лица их были суровыми, решительными и почтительными. Вперед протолкался майор Стиллмен. В здоровой руке он сжимал пистолет.
– Пора кончать, доктор, – произнес он. – Мы все согласны. – Повернув пистолет дулом к себе, он протянул его Конвею. – Возьмите, это поможет убедить Дермода, что ему лучше не выкидывать никаких фокусов и спокойно нас выслушать.
Сразу за спиной Стиллмена парила запеленутая мумия, которая оказалась капитаном Уильямсоном, рядом покачивался человек, который его сюда доставил. Капитан беседовал о чем-то со своим спутником на языке, который показался Конвею смутно знакомым. Он стал было припоминать, что это за язык, но тут пациенты снова зашевелились и задвигались, и Конвей заметил, что многие из них вооружены. Оружие находилось в особых кармашках скафандров, а он, складывая защитные костюмы в углу пася.
Следом за ранеными Конвей выбрался в коридор, который выводил в Приемный покой. Стиллмен по дороге рассказывал ему о том, что побудило их выступить. У самого покоя майор встревоженно спросил:
– Как по-вашему, доктор… я не предатель?
Вопрос вызвал в душе Конвея такую бурю чувств, что он сумел выдавить из себя только односложное:
– Нет!
25
Наставляя пистолет на командующего флотом, Конвей чувствовал себя цирковым клоуном, но выбора у него, похоже, не оставалось. Он проплыл в Приемный покой, подобрался к Дермоду и держал того под прицелом до тех пор, пока не подоспели остальные. Чтобы скоротать время, он попытался объясниться с ним, но добился немногого.
– Значит, доктор, вы хотите сдаться, – проговорил тот, не глядя на пистолет, и перевел взгляд с Конвея на раненых мониторов. Вид у него был такой, как у человека, которого неожиданно подвел преданный друг. Конвей еще раз попытал счастья.
– Не сдаться, сэр, – поправил он и показал на мужчину, который сопровождал носилки Уильямсона. – Мы… Вот ему нужен коммуникатор. Он прикажет прекратить огонь.
Запинаясь от волнения, Конвей принялся объяснять. Он начал со столкновения «Веспасиана» с транспортом. Внутренние помещения обоих кораблей оказались сметены, поэтому, хотя спасателям и было известно, что среди раненых имеются как мониторы, так и враги, им было не до того, чтобы разбираться в том, кто есть кто. Позднее же, когда легкораненые стали ходить по палате, разговаривать друг с другом и помогать лежачим, быстро выяснилось, что примерно половина из них – с борта транспорта. Как ни странно, на взаимоотношения пациентов это почти не повлияло, а медицинскому персоналу было попросту не до того. Так что все продолжалось по-прежнему: пациенты старались заменить недостававших медсестер и говорили… Ведь в палате лежали мониторы с «Веспасиана», а «Веспасиан» летал на Этлу. А его экипаж научился, разумеется в разной степени, этланскому языку; сами же этлане общались между собой на том языке, который был общеупотребительным для всех подданных Империи, подобно универсальному языку Федерации. И вот после того, как было преодолено взаимное недоверие, мониторы узнали, что на имперском транспорте присутствовали весьма высокие чины. Одним из тех, кто уцелел в катастрофе, был Хералтнор, третий по старшинству офицер флота Империи, осаждавшего космический госпиталь.
– А последние несколько дней пациенты вели мирные переговоры, – закончил Конвей. – Конечно, они были неофициальными, однако мне кажется, что полковник Уильямсон и Хералтнор вполне могут считаться представителями своих сторон.
Хералтнор обратился к Уильямсону на этланском, потом наклонил гипсовый кокон так, чтобы полковник мог взглянуть в лицо командующему флотом, и сам тоже с тревогой уставился на Дермода.
– Он далеко не дурак, сэр, – сказал Уильямсон. – По звукам взрывов и по изображению на экранах он определил, что наши силы на исходе. Он говорит, что высадку десанта мы предотвратить не сможем, и мы с вами, сэр, знаем, что он прав. Он говорит, что десант, скорее всего, будет высажен через несколько часов, но настаивает не на сдаче, а на прекращении огня. Он не хочет, чтобы победа досталась им. Он хочет лишь прекратить бойню. Он говорит, что был бы не против отделить кое в чем правду от лжи…
– Он говорит слишком много, – буркнул Дермод. На лице командующего застыло выражение сердечной муки, словно он отчаянно желал и в то же время боялся надеяться. – А вы уже и уши развесили! Почему вы не доложили мне…
– Главное не слова, – вмешался Стиллмен, – главное то, что мы делаем. Поначалу они не верили ни единому нашему словечку. Но госпиталь отличался от того, что им о нем нарассказывали, он меньше всего напоминал камеру пыток… Ну да, наружность обманчива, а подозрительности им не занимать, но когда они увидели, что врачи и медсестры загоняют себя буквально до смерти, когда увидели его… Разговоры так и остались бы разговорами. Но то, что мы делали, то, что делал он…
– То же самое происходило в любой другой палате! – запротестовал Конвей, чувствуя, что краснеет.
– Заткнитесь, доктор, – не очень любезно попросил Стиллмен. – Он будто и не спал. Он почти не разговаривал с нами, с теми, кто был вне опасности, но то и дело заглядывал в кладовую, где лежали безнадежные. Он вытащил оттуда двоих, и их перевели к нам. Неважно, за кого они воевали, он лечил всех…
– Стиллмен, – прервал его Конвей, – не надо драматизировать!
– А последней каплей был ТРЛХ. Эти существа – добровольцы, которые сражались на стороне Империи, где не принято особо переживать за инопланетян, тем более за тех, кто воюет против них. Но он – он боролся за его жизнь, а когда упало давление, операция провалилась и инопланетянин умер, и они увидели его реакцию…
– Стиллмен! – рявкнул Конвей.
Однако майор не стал вдаваться в подробности. Он замолчал. Все взгляды устремились на Дермода, когда Конвей смотрел на Хералтнора.
Офицер Империи выглядел не очень внушительно: этакий заурядный седоватый мужчина средних лет с тяжелым подбородком и морщинками в уголках глаз. На Дермоде была аккуратная зеленая форма Корпуса мониторов с орденскими планками и знаками отличия. Хералтнор явно проигрывал на его фоне в своей белой безразмерной робе, какие полагались всем пациентам ДБДГ. Интересно, подумал Конвей, они отдадут честь или просто кивнут. Он ошибся в своих догадках. Противники пожали друг другу руки.
На первых порах, разумеется, не обошлось без подозрений и проволочек. Командующий флотом Империи был уверен, что Хералтнора загипнотизировали, но когда в Космический госпиталь после прекращения огня прибыла с инспекцией группа имперских офицеров, лед недоверия проломился. Конвея, впрочем, радовало лишь то, что теперь можно было не беспокоиться насчет попадания в уцелевшие палаты вакуума. В остальном же хлопот у него и его подчиненных хватало с головой. Инженеры и ремонтники со звездолетов Империи принялись восстанавливать госпиталь, начали возвращаться из эвакуации и те, кто был отправлен, а главный транслятор снова привели в действие. Через пять недель и шесть дней после прекращения огня имперский флот покинул окрестности госпиталя, оставив на нем своих раненых по той причине, что лучше их все равно нигде не вылечат; к тому же, флоту, возможно, предстояли новые сражения.
На одной из ежедневных встреч с медицинским руководством, которое по-прежнему состояло из О'Мары и Конвея, поскольку среди недавно прилетевших не было никого старше их по званию, Дермод попытался описать сложную ситуацию простыми словами.
– Подданные Империи узнали правду об Этле, – сказал он, – и императору вряд ли удастся усидеть на троне. Но кое-где положение остается чрезвычайно запутанным, и маленькая демонстрация силы отнюдь не помешает. Именно демонстрация силы, а не ее применение. Вот почему я убедил их командующего взять с собой наших специалистов по культурным контактам. Да, мы хотим избавиться от императора, но не ценой гражданской войны. Хералтнор собрался пригласить и вас, доктор, но я объяснил ему…
– Мало того, что он спас сотни жизней, – простонал О'Мара, – и предотвратил галактическую войну, наш умненький доктор-чудотворец призван был…
– Перестаньте подначивать его, майор! – сердито проговорил Дермод. – Так оно и есть на самом деле или почти так. Если бы не он…
– Привычка, сэр, – отозвался О'Мара. – Я полагаю, в мои прямые обязанности входит следить за тем, чтобы головы не шли кругом…
Тут на экране над пультом управления, за которым, вместо привычного глазу монитора, сидел теперь оператор-нидианин, появилась мохнатая физиономия келгианина. Он сообщил, что к госпиталю приближается большой транспорт ДБЛФ, который имеет на борту медиков ФГЛИ, ЭЛНТ и самих келгиан, причем среди последних восемнадцать старших врачей. Учитывая бедственное состояние госпиталя и то, что рабочих шлюзов только три, ДБЛФ на экране выразил желание обсудить перед швартовкой вопросы размещения персонала с дежурным диагностом.
– Торннастор все еще болен, а других… – начал было Конвей, но О'Мара легонько постучал его по плечу.
– Семь мнемограмм, – напомнил он ворчливо. – И давайте не будем ссориться, доктор.
Конвей пристально поглядел на главного психолога, его взгляд проник глубже хмурых черт и язвительного голоса. Он не был диагностом. То, к чему его вынудили обстоятельства, едва не закончилось наиплачевнейшим образом. Однако если верить О'Маре – не сдвинутым бровям и насмешливому тону, а прикосновению руки и выражению глаз, – от почетного и ответственного звания его отделяет не так уж много времени.
Покраснев от удовольствия – Дермод, вероятно, отнес румянец на его щеках на счет подковырок О'Мары, – Конвей быстро и ловко разобрался с келгианами, а потом извинился и направился к двери. Мэрчисон сама попросила его о встрече. Итак, через десять минут на рекреационном уровне…
Выходя, он услышал, как О'Мара буркнул:
– Надо же, спас, можно сказать, космос от ужасов войны, да еще и девушку сумел получить!
– Значит, доктор, вы хотите сдаться, – проговорил тот, не глядя на пистолет, и перевел взгляд с Конвея на раненых мониторов. Вид у него был такой, как у человека, которого неожиданно подвел преданный друг. Конвей еще раз попытал счастья.
– Не сдаться, сэр, – поправил он и показал на мужчину, который сопровождал носилки Уильямсона. – Мы… Вот ему нужен коммуникатор. Он прикажет прекратить огонь.
Запинаясь от волнения, Конвей принялся объяснять. Он начал со столкновения «Веспасиана» с транспортом. Внутренние помещения обоих кораблей оказались сметены, поэтому, хотя спасателям и было известно, что среди раненых имеются как мониторы, так и враги, им было не до того, чтобы разбираться в том, кто есть кто. Позднее же, когда легкораненые стали ходить по палате, разговаривать друг с другом и помогать лежачим, быстро выяснилось, что примерно половина из них – с борта транспорта. Как ни странно, на взаимоотношения пациентов это почти не повлияло, а медицинскому персоналу было попросту не до того. Так что все продолжалось по-прежнему: пациенты старались заменить недостававших медсестер и говорили… Ведь в палате лежали мониторы с «Веспасиана», а «Веспасиан» летал на Этлу. А его экипаж научился, разумеется в разной степени, этланскому языку; сами же этлане общались между собой на том языке, который был общеупотребительным для всех подданных Империи, подобно универсальному языку Федерации. И вот после того, как было преодолено взаимное недоверие, мониторы узнали, что на имперском транспорте присутствовали весьма высокие чины. Одним из тех, кто уцелел в катастрофе, был Хералтнор, третий по старшинству офицер флота Империи, осаждавшего космический госпиталь.
– А последние несколько дней пациенты вели мирные переговоры, – закончил Конвей. – Конечно, они были неофициальными, однако мне кажется, что полковник Уильямсон и Хералтнор вполне могут считаться представителями своих сторон.
Хералтнор обратился к Уильямсону на этланском, потом наклонил гипсовый кокон так, чтобы полковник мог взглянуть в лицо командующему флотом, и сам тоже с тревогой уставился на Дермода.
– Он далеко не дурак, сэр, – сказал Уильямсон. – По звукам взрывов и по изображению на экранах он определил, что наши силы на исходе. Он говорит, что высадку десанта мы предотвратить не сможем, и мы с вами, сэр, знаем, что он прав. Он говорит, что десант, скорее всего, будет высажен через несколько часов, но настаивает не на сдаче, а на прекращении огня. Он не хочет, чтобы победа досталась им. Он хочет лишь прекратить бойню. Он говорит, что был бы не против отделить кое в чем правду от лжи…
– Он говорит слишком много, – буркнул Дермод. На лице командующего застыло выражение сердечной муки, словно он отчаянно желал и в то же время боялся надеяться. – А вы уже и уши развесили! Почему вы не доложили мне…
– Главное не слова, – вмешался Стиллмен, – главное то, что мы делаем. Поначалу они не верили ни единому нашему словечку. Но госпиталь отличался от того, что им о нем нарассказывали, он меньше всего напоминал камеру пыток… Ну да, наружность обманчива, а подозрительности им не занимать, но когда они увидели, что врачи и медсестры загоняют себя буквально до смерти, когда увидели его… Разговоры так и остались бы разговорами. Но то, что мы делали, то, что делал он…
– То же самое происходило в любой другой палате! – запротестовал Конвей, чувствуя, что краснеет.
– Заткнитесь, доктор, – не очень любезно попросил Стиллмен. – Он будто и не спал. Он почти не разговаривал с нами, с теми, кто был вне опасности, но то и дело заглядывал в кладовую, где лежали безнадежные. Он вытащил оттуда двоих, и их перевели к нам. Неважно, за кого они воевали, он лечил всех…
– Стиллмен, – прервал его Конвей, – не надо драматизировать!
– А последней каплей был ТРЛХ. Эти существа – добровольцы, которые сражались на стороне Империи, где не принято особо переживать за инопланетян, тем более за тех, кто воюет против них. Но он – он боролся за его жизнь, а когда упало давление, операция провалилась и инопланетянин умер, и они увидели его реакцию…
– Стиллмен! – рявкнул Конвей.
Однако майор не стал вдаваться в подробности. Он замолчал. Все взгляды устремились на Дермода, когда Конвей смотрел на Хералтнора.
Офицер Империи выглядел не очень внушительно: этакий заурядный седоватый мужчина средних лет с тяжелым подбородком и морщинками в уголках глаз. На Дермоде была аккуратная зеленая форма Корпуса мониторов с орденскими планками и знаками отличия. Хералтнор явно проигрывал на его фоне в своей белой безразмерной робе, какие полагались всем пациентам ДБДГ. Интересно, подумал Конвей, они отдадут честь или просто кивнут. Он ошибся в своих догадках. Противники пожали друг другу руки.
На первых порах, разумеется, не обошлось без подозрений и проволочек. Командующий флотом Империи был уверен, что Хералтнора загипнотизировали, но когда в Космический госпиталь после прекращения огня прибыла с инспекцией группа имперских офицеров, лед недоверия проломился. Конвея, впрочем, радовало лишь то, что теперь можно было не беспокоиться насчет попадания в уцелевшие палаты вакуума. В остальном же хлопот у него и его подчиненных хватало с головой. Инженеры и ремонтники со звездолетов Империи принялись восстанавливать госпиталь, начали возвращаться из эвакуации и те, кто был отправлен, а главный транслятор снова привели в действие. Через пять недель и шесть дней после прекращения огня имперский флот покинул окрестности госпиталя, оставив на нем своих раненых по той причине, что лучше их все равно нигде не вылечат; к тому же, флоту, возможно, предстояли новые сражения.
На одной из ежедневных встреч с медицинским руководством, которое по-прежнему состояло из О'Мары и Конвея, поскольку среди недавно прилетевших не было никого старше их по званию, Дермод попытался описать сложную ситуацию простыми словами.
– Подданные Империи узнали правду об Этле, – сказал он, – и императору вряд ли удастся усидеть на троне. Но кое-где положение остается чрезвычайно запутанным, и маленькая демонстрация силы отнюдь не помешает. Именно демонстрация силы, а не ее применение. Вот почему я убедил их командующего взять с собой наших специалистов по культурным контактам. Да, мы хотим избавиться от императора, но не ценой гражданской войны. Хералтнор собрался пригласить и вас, доктор, но я объяснил ему…
– Мало того, что он спас сотни жизней, – простонал О'Мара, – и предотвратил галактическую войну, наш умненький доктор-чудотворец призван был…
– Перестаньте подначивать его, майор! – сердито проговорил Дермод. – Так оно и есть на самом деле или почти так. Если бы не он…
– Привычка, сэр, – отозвался О'Мара. – Я полагаю, в мои прямые обязанности входит следить за тем, чтобы головы не шли кругом…
Тут на экране над пультом управления, за которым, вместо привычного глазу монитора, сидел теперь оператор-нидианин, появилась мохнатая физиономия келгианина. Он сообщил, что к госпиталю приближается большой транспорт ДБЛФ, который имеет на борту медиков ФГЛИ, ЭЛНТ и самих келгиан, причем среди последних восемнадцать старших врачей. Учитывая бедственное состояние госпиталя и то, что рабочих шлюзов только три, ДБЛФ на экране выразил желание обсудить перед швартовкой вопросы размещения персонала с дежурным диагностом.
– Торннастор все еще болен, а других… – начал было Конвей, но О'Мара легонько постучал его по плечу.
– Семь мнемограмм, – напомнил он ворчливо. – И давайте не будем ссориться, доктор.
Конвей пристально поглядел на главного психолога, его взгляд проник глубже хмурых черт и язвительного голоса. Он не был диагностом. То, к чему его вынудили обстоятельства, едва не закончилось наиплачевнейшим образом. Однако если верить О'Маре – не сдвинутым бровям и насмешливому тону, а прикосновению руки и выражению глаз, – от почетного и ответственного звания его отделяет не так уж много времени.
Покраснев от удовольствия – Дермод, вероятно, отнес румянец на его щеках на счет подковырок О'Мары, – Конвей быстро и ловко разобрался с келгианами, а потом извинился и направился к двери. Мэрчисон сама попросила его о встрече. Итак, через десять минут на рекреационном уровне…
Выходя, он услышал, как О'Мара буркнул:
– Надо же, спас, можно сказать, космос от ужасов войны, да еще и девушку сумел получить!