Страница:
– Нет, не знаю.
– Словом, я пересилил себя, но как ты уже говорила, Лейла, какой смысл в том, что из-за этого будут страдать и другие, поэтому я вернулся в Берне и Билли, мы отыскали неплохое местечко на океанском побережье, где можно было спокойно жить, и я подумал, черт возьми, а ведь живем мы совсем неплохо. Тогда я снова записался в армию на новый срок и очень скоро стал старшим сержантом. С Верной было все в порядке – то есть, я мог ей доверять, после появления Билли она бросила пить и достойно вела все домашние дела. Она была всего лишь бедной глупой деревенской девчонкой, но должен признать, нас с Билли она обхаживала по-королевски. Я был счастлив, мне предстояло прослужить при штабе на военной базе еще пять лет, а Билли был для меня... даже не знаю, как сказать – словно он стоял на гранитном утесе и наблюдал за всем миром от самого Начала и до Сегодня. Впервые у меня появился смысл в жизни. Понимаешь?
– Да, наверное.
– Ты не поверишь, но когда ему было едва четыре года, он напечатал для меня поздравительную открытку на Валентинов день. Клянусь, он умел читать и печатать на машинке уже в четыре года. Он лишь спросил мать, как составлять слова, а текст придумал сам. Он был такой: «Папа. Я тебя люблю. Билли Морган.» Ему только-только исполнилось четыре года. Можешь поверить?
– Да, я тебе верю, Бампер.
– Но как я уже говорил, он был болезненный мальчик, весь в мать, и даже теперь, когда я тебе про него рассказываю, я не могу себе его представить. Я подсознательно отталкиваю от себя его образ, и даже если пытаюсь, не могу вспомнить, как он выглядел. Знаешь, я читал, что только шизофреники способны контролировать подсознательные мысли, и, может быть, я и есть шизоид... Но я умею это делать. Иногда бывает, что я сплю и вижу во сне тень, и эта тень – маленький мальчик в очках или с хохолком на макушке, и я тут же просыпаюсь и сажусь на кровати, а сна как не бывало. Я не м о г у представить его себе ни во сне, ни наяву.
– Когда он умер?
– Когда ему исполнилось пять лет. Фактически сразу после своего дня рождения. Вообще-то его смерть не должна была меня особенно удивить. Он был такой анемичный, еще младенцем дважды болел воспалением легких, но все же, представь, это оказалось неожиданностью. Даже несмотря на то, что он так долго болел. После этого Верна сама словно умерла и через пару недель после похорон сказала мне, что уезжает домой в Миссури. Я подумал, что это хорошая идея, и потому отдал ей все деньги и никогда больше ее не видел.
Когда она уехала, я начал очень сильно пить, и однажды, получив на выходные увольнительную, приехал в Лос-Анжелес и до такой степени напился, что каким-то образом оказался в компании других пьяных солдат на базе морской пехоты в Эль-Торо, а не в Кэмп-Пенделтоне, где располагалась моя часть. Военные полицейские у входа пропустили остальных на базу, но мой пропуск, само собой, был не тем, и они меня остановили. Я был в дымину пьян, и к тому же чертовски сконфужен, и все кончилось тем, что я набросился на полицейских у входа.
Я с трудом припоминаю ту ночь на гауптвахте в Эль-Торо. Все, что мне помнится, – это два охранника, один негр, другой белый, в штанах цвета хаки и рубашках от нижнего белья. Помню, как они проволокли меня по полу камеры и притащили в туалет, где обработали меня дубинками, а потом затащили в душевую смыть кровь. Помню и то, как держался за кран, засунув голову в раковину для защиты, а дубинки все опускались мне на руки, на ребра, на почки и на макушку. Как раз тогда мне в первый раз сломали нос.
Лейла продолжала поглаживать мое лицо и слушать. Руки у нее были прохладные и нежные.
Потом меня судили особым военным судом, и когда все полицейские дали показания, мой адвокат привел чуть ли не целый взвод свидетелей, даже нескольких гражданских, жен морских пехотинцев, что жили неподалеку от нас с Верной и Билли. Все они говорили обо мне и Билли, какой он был очень умный и вежливый мальчик. Потом доктор, что обрабатывал мои раны на гауптвахте, дал показания как свидетель защиты и заявил, что во время драки я был выведен из душевного равновесия и не мог отвечать за свои действия, а ведь он не был специалистом-психиатром. Потом в дело вступил мой адвокат, и когда суд закончился, меня даже не приговорили к сроку на гауптвахте, а лишь понизили в звании до сержанта... Здесь жарко, Лейла?
– Нет, Бампер, ответила она, поглаживая мне щеки подушечками пальцев.
– Словом, я так или иначе демобилизовался весной 1950-го, проболтался год без дела и в конце концов поступил в Лос-Анджелесский Департамент полиции.
– Почему ты это сделал, Бампер? Почему именно полиция?
– Не знаю. Я хорошо умел сражаться. Наверное, поэтому. Когда началась война в Корее, я подумывал о том, чтобы снова вступить в армию, но примерно в то же время прочитал где-то такую фразу: «Полицейские – это солдаты, которые сражаются в одиночку». И я решил, что единственное, что я ненавидел в армии, – это то, что человек там очень мало может действовать сам по себе. А как полицейский я все могу делать сам, поэтому я им и стал.
– И ты больше никогда не получал весточек от Верны? – тихо спросила Лейла, и мне внезапно стало холодно н сыро, а по коже пробежали мурашки.
– Лет через шесть после того, как я начал работать, я получил письмо от одного юриста из Джоплина. Так и не представляю, как он меня отыскал. Он написал, что она подала на развод, и вскоре я получил бумаги, которые осталось только подписать. Я заплатил гонорар юристу и послал ей около пяти сотен, что успел накопить, чтобы у нее было с чего начать. Я всегда надеялся, что она со временем найдет себе какого-нибудь смирного работягу и вернется к сельской жизни. Она была из тех, кто не может жить сам по себе. Ей обязательно нужно было кого-то любить, а потом, разумеется, и страдать, если что-то отрывало от нее этого человека, или, может быть, он и сам от нее уходил. Она так и не смогла понять, что в этом мире каждый должен страдать сам. Я так точно и не знаю, что с ней стало дальше. Да и не пытался узнать, потому что наверняка обнаружил бы, что она стала алкоголичкой и уличной проституткой, а пока я ничего не знаю, то и думать так не думаю.
– Бампер!
– Что?
– Ложись, пожалуйста, сегодня в мою постель. Сходи куда надо, прими душ и ложись. Ты весь мокрый от пота, и если останешься здесь на кушетке, – заболеешь.
– Ты за меня не волнуйся. Видела бы ты, где мне приходилось спать. Просто дай мне одеяло.
– Пожалуйста.
Она попыталась приподнять меня, и я едва не расхохотался. Девушка она была сильная, но ни одной женщине не суждено поднять Бампера Моргана – как минимум двести семьдесят пять фунтов, а сегодня вечером все триста, да к тому же лежащего мертвым мешком после такой выпивки.
– Ладно, ладно, – пробурчал я, встал и с удивлением обнаружил, что вовсе не так уж пьян. Я прошел в ее спальню, разделся и прыгнул под душ, включив под конец холодную воду, затем вытерся банным полотенцем, пахнущим женщиной, снял с ноги мокрую марлевую повязку и почувствовал себя лучше, чем за весь сегодняшний день. Освежив рот зубной пастой, я осмотрел в зеркале свое лицо цвета сырого мяса и глаза с красными прожилками, а потом забрался в ее постель нагишом – я всегда сплю только так, что зимой, что летом.
Кровать тоже пахла, как она, вернее, она пахла женщиной, потому что для меня все женщины очень похожи. Все они пахнут одинаково, а когда касаешься их ладонью, ощущение тоже всегда одно и то же. Вот чего мне не хватало, этой эссенции женственности.
Я уже дремал, когда Лейла вошла на цыпочках в спальню и тихо прошла в душ, и, как мне показалось, всего через несколько секунд уже сидела на постели в прозрачном белом пеньюаре и что-то мне шептала. Я почувствовал запах лилии, потом запах женщины, а потом ее бархатные губы прошлись по всему моему лицу.
– Что за черт? – пробормотал я и сел.
– Я прикасалась к тебе сегодня, – сказала Лейла. – А ты мне многое рассказывал. Знаешь, Бампер, может быть, впервые за несколько лет я по-настоящему прикоснулась к другому человеку! – Она положила руку на мое обнаженное плечо.
– Это верно, но на сегодня прикосновений уже достаточно, – сказал я, испытывая отвращение к себе за то, что рассказал ей о том, что касалось только меня самого, и снял ее руку с плеча. Теперь мне придется через несколько недель стрелой лететь в Лос-Анжелес и утрясать всю эту историю с Лейлой и ее семейкой. В последнее время все только и делают, что усложняют мою жизнь.
– Бампер, – сказала она, поджимая под себя ноги и чересчур весело для столь позднего часа рассмеялась. – Бампер, ты прелесть. Ты чудесный старый панда. Большой синеносый панда. Ты знаешь, что у тебя синий нос?
– Угу, он такой становится, когда я слишком много выпью, – отозвался я и подумал, что она, наверное, курила гашиш – прямо сквозь ткань пеньюара я ясно видел ее кожу, и сейчас она была чистого абрикосового оттенка. – У меня в носу перебито слишком много кровеносных сосудов, потому что по нему слишком часто били.
– Я хочу залезть к тебе под одеяло, Бампер.
– Послушай, малышка, – сказал я. – Ты мне ничего не должна. Я сам буду очень рад помочь тебе объегорить твою семейку.
– Ты разрешал мне себя трогать, Бампер, – сказала она, и я снова ощутил на щеках и на шее прикосновения ее широкого теплого бархатного рта, а вся масса пышных каштановых волос накрыла меня, и я с трудом подумал, как это все нелепо.
– Черт возьми, – пробормотал я, отстраняя ее от себя. – Какой ерундой ты занимаешься? Я знал тебя еще маленькой девочкой. В конце концов, малышка, я всего лишь старый мешок с потрохами, и ты для меня до сих пор лишь маленькая девочка. Это неестественно!
– Не называй меня малышкой. И не пытайся помешать мне тобой обладать.
– Обладатьмной? Просто на тебя слишком большое впечатление произвели полицейские. А я – символ отца. Многие молодые девушки испытывают нечто подобное к полицейским.
– Я ненавижу полицейских, – ответила она, покачивая грудями перед моими руками, которые уже начали уставать. – Я хочу именно тебя, потому что ты самый большой мужчина из всех тех, кого мне доводилось трогать руками.
– Еще бы, во мне примерно шесть кубических ярдов, – пробормотал я.
– Я не это имела в виду, – сказала она, проводя ладонями по моему телу и снова принялась меня целовать, а я делал все, что в моих силах, чтобы избежать удовольствий тысячи и одной ночи.
– Слушай, я не могу, даже если бы и хотел, – простонал я. – Ты слишком молода, я просто не могу заниматься этим с девочкой вроде тебя.
– Хочешь пари?
– Не надо, Лейла.
– Как может мужчина быть таким большим и таким глупым, – улыбнулась она, вставая и выскальзывая из пеньюара.
– Все дело в мундире, – произнес я неожиданно хриплым и дрогнувшим голосом. – Наверное, в нем я тебе показался просто красавцем.
И тут Лейла все испортила – упала на постель, перекатилась на живот и хохотала целую минуту. Я слегка улыбался, глядя на ее абрикосовые ягодицы и умопомрачительные бедра и думал, что этим все и кончится. Но кончив смеяться, она улыбнулась мне еще нежнее прежнего, прошептала что-то по-арабски и забралась ко мне под одеяло.
Пятница, день последний
15
– Словом, я пересилил себя, но как ты уже говорила, Лейла, какой смысл в том, что из-за этого будут страдать и другие, поэтому я вернулся в Берне и Билли, мы отыскали неплохое местечко на океанском побережье, где можно было спокойно жить, и я подумал, черт возьми, а ведь живем мы совсем неплохо. Тогда я снова записался в армию на новый срок и очень скоро стал старшим сержантом. С Верной было все в порядке – то есть, я мог ей доверять, после появления Билли она бросила пить и достойно вела все домашние дела. Она была всего лишь бедной глупой деревенской девчонкой, но должен признать, нас с Билли она обхаживала по-королевски. Я был счастлив, мне предстояло прослужить при штабе на военной базе еще пять лет, а Билли был для меня... даже не знаю, как сказать – словно он стоял на гранитном утесе и наблюдал за всем миром от самого Начала и до Сегодня. Впервые у меня появился смысл в жизни. Понимаешь?
– Да, наверное.
– Ты не поверишь, но когда ему было едва четыре года, он напечатал для меня поздравительную открытку на Валентинов день. Клянусь, он умел читать и печатать на машинке уже в четыре года. Он лишь спросил мать, как составлять слова, а текст придумал сам. Он был такой: «Папа. Я тебя люблю. Билли Морган.» Ему только-только исполнилось четыре года. Можешь поверить?
– Да, я тебе верю, Бампер.
– Но как я уже говорил, он был болезненный мальчик, весь в мать, и даже теперь, когда я тебе про него рассказываю, я не могу себе его представить. Я подсознательно отталкиваю от себя его образ, и даже если пытаюсь, не могу вспомнить, как он выглядел. Знаешь, я читал, что только шизофреники способны контролировать подсознательные мысли, и, может быть, я и есть шизоид... Но я умею это делать. Иногда бывает, что я сплю и вижу во сне тень, и эта тень – маленький мальчик в очках или с хохолком на макушке, и я тут же просыпаюсь и сажусь на кровати, а сна как не бывало. Я не м о г у представить его себе ни во сне, ни наяву.
– Когда он умер?
– Когда ему исполнилось пять лет. Фактически сразу после своего дня рождения. Вообще-то его смерть не должна была меня особенно удивить. Он был такой анемичный, еще младенцем дважды болел воспалением легких, но все же, представь, это оказалось неожиданностью. Даже несмотря на то, что он так долго болел. После этого Верна сама словно умерла и через пару недель после похорон сказала мне, что уезжает домой в Миссури. Я подумал, что это хорошая идея, и потому отдал ей все деньги и никогда больше ее не видел.
Когда она уехала, я начал очень сильно пить, и однажды, получив на выходные увольнительную, приехал в Лос-Анжелес и до такой степени напился, что каким-то образом оказался в компании других пьяных солдат на базе морской пехоты в Эль-Торо, а не в Кэмп-Пенделтоне, где располагалась моя часть. Военные полицейские у входа пропустили остальных на базу, но мой пропуск, само собой, был не тем, и они меня остановили. Я был в дымину пьян, и к тому же чертовски сконфужен, и все кончилось тем, что я набросился на полицейских у входа.
Я с трудом припоминаю ту ночь на гауптвахте в Эль-Торо. Все, что мне помнится, – это два охранника, один негр, другой белый, в штанах цвета хаки и рубашках от нижнего белья. Помню, как они проволокли меня по полу камеры и притащили в туалет, где обработали меня дубинками, а потом затащили в душевую смыть кровь. Помню и то, как держался за кран, засунув голову в раковину для защиты, а дубинки все опускались мне на руки, на ребра, на почки и на макушку. Как раз тогда мне в первый раз сломали нос.
Лейла продолжала поглаживать мое лицо и слушать. Руки у нее были прохладные и нежные.
Потом меня судили особым военным судом, и когда все полицейские дали показания, мой адвокат привел чуть ли не целый взвод свидетелей, даже нескольких гражданских, жен морских пехотинцев, что жили неподалеку от нас с Верной и Билли. Все они говорили обо мне и Билли, какой он был очень умный и вежливый мальчик. Потом доктор, что обрабатывал мои раны на гауптвахте, дал показания как свидетель защиты и заявил, что во время драки я был выведен из душевного равновесия и не мог отвечать за свои действия, а ведь он не был специалистом-психиатром. Потом в дело вступил мой адвокат, и когда суд закончился, меня даже не приговорили к сроку на гауптвахте, а лишь понизили в звании до сержанта... Здесь жарко, Лейла?
– Нет, Бампер, ответила она, поглаживая мне щеки подушечками пальцев.
– Словом, я так или иначе демобилизовался весной 1950-го, проболтался год без дела и в конце концов поступил в Лос-Анджелесский Департамент полиции.
– Почему ты это сделал, Бампер? Почему именно полиция?
– Не знаю. Я хорошо умел сражаться. Наверное, поэтому. Когда началась война в Корее, я подумывал о том, чтобы снова вступить в армию, но примерно в то же время прочитал где-то такую фразу: «Полицейские – это солдаты, которые сражаются в одиночку». И я решил, что единственное, что я ненавидел в армии, – это то, что человек там очень мало может действовать сам по себе. А как полицейский я все могу делать сам, поэтому я им и стал.
– И ты больше никогда не получал весточек от Верны? – тихо спросила Лейла, и мне внезапно стало холодно н сыро, а по коже пробежали мурашки.
– Лет через шесть после того, как я начал работать, я получил письмо от одного юриста из Джоплина. Так и не представляю, как он меня отыскал. Он написал, что она подала на развод, и вскоре я получил бумаги, которые осталось только подписать. Я заплатил гонорар юристу и послал ей около пяти сотен, что успел накопить, чтобы у нее было с чего начать. Я всегда надеялся, что она со временем найдет себе какого-нибудь смирного работягу и вернется к сельской жизни. Она была из тех, кто не может жить сам по себе. Ей обязательно нужно было кого-то любить, а потом, разумеется, и страдать, если что-то отрывало от нее этого человека, или, может быть, он и сам от нее уходил. Она так и не смогла понять, что в этом мире каждый должен страдать сам. Я так точно и не знаю, что с ней стало дальше. Да и не пытался узнать, потому что наверняка обнаружил бы, что она стала алкоголичкой и уличной проституткой, а пока я ничего не знаю, то и думать так не думаю.
– Бампер!
– Что?
– Ложись, пожалуйста, сегодня в мою постель. Сходи куда надо, прими душ и ложись. Ты весь мокрый от пота, и если останешься здесь на кушетке, – заболеешь.
– Ты за меня не волнуйся. Видела бы ты, где мне приходилось спать. Просто дай мне одеяло.
– Пожалуйста.
Она попыталась приподнять меня, и я едва не расхохотался. Девушка она была сильная, но ни одной женщине не суждено поднять Бампера Моргана – как минимум двести семьдесят пять фунтов, а сегодня вечером все триста, да к тому же лежащего мертвым мешком после такой выпивки.
– Ладно, ладно, – пробурчал я, встал и с удивлением обнаружил, что вовсе не так уж пьян. Я прошел в ее спальню, разделся и прыгнул под душ, включив под конец холодную воду, затем вытерся банным полотенцем, пахнущим женщиной, снял с ноги мокрую марлевую повязку и почувствовал себя лучше, чем за весь сегодняшний день. Освежив рот зубной пастой, я осмотрел в зеркале свое лицо цвета сырого мяса и глаза с красными прожилками, а потом забрался в ее постель нагишом – я всегда сплю только так, что зимой, что летом.
Кровать тоже пахла, как она, вернее, она пахла женщиной, потому что для меня все женщины очень похожи. Все они пахнут одинаково, а когда касаешься их ладонью, ощущение тоже всегда одно и то же. Вот чего мне не хватало, этой эссенции женственности.
Я уже дремал, когда Лейла вошла на цыпочках в спальню и тихо прошла в душ, и, как мне показалось, всего через несколько секунд уже сидела на постели в прозрачном белом пеньюаре и что-то мне шептала. Я почувствовал запах лилии, потом запах женщины, а потом ее бархатные губы прошлись по всему моему лицу.
– Что за черт? – пробормотал я и сел.
– Я прикасалась к тебе сегодня, – сказала Лейла. – А ты мне многое рассказывал. Знаешь, Бампер, может быть, впервые за несколько лет я по-настоящему прикоснулась к другому человеку! – Она положила руку на мое обнаженное плечо.
– Это верно, но на сегодня прикосновений уже достаточно, – сказал я, испытывая отвращение к себе за то, что рассказал ей о том, что касалось только меня самого, и снял ее руку с плеча. Теперь мне придется через несколько недель стрелой лететь в Лос-Анжелес и утрясать всю эту историю с Лейлой и ее семейкой. В последнее время все только и делают, что усложняют мою жизнь.
– Бампер, – сказала она, поджимая под себя ноги и чересчур весело для столь позднего часа рассмеялась. – Бампер, ты прелесть. Ты чудесный старый панда. Большой синеносый панда. Ты знаешь, что у тебя синий нос?
– Угу, он такой становится, когда я слишком много выпью, – отозвался я и подумал, что она, наверное, курила гашиш – прямо сквозь ткань пеньюара я ясно видел ее кожу, и сейчас она была чистого абрикосового оттенка. – У меня в носу перебито слишком много кровеносных сосудов, потому что по нему слишком часто били.
– Я хочу залезть к тебе под одеяло, Бампер.
– Послушай, малышка, – сказал я. – Ты мне ничего не должна. Я сам буду очень рад помочь тебе объегорить твою семейку.
– Ты разрешал мне себя трогать, Бампер, – сказала она, и я снова ощутил на щеках и на шее прикосновения ее широкого теплого бархатного рта, а вся масса пышных каштановых волос накрыла меня, и я с трудом подумал, как это все нелепо.
– Черт возьми, – пробормотал я, отстраняя ее от себя. – Какой ерундой ты занимаешься? Я знал тебя еще маленькой девочкой. В конце концов, малышка, я всего лишь старый мешок с потрохами, и ты для меня до сих пор лишь маленькая девочка. Это неестественно!
– Не называй меня малышкой. И не пытайся помешать мне тобой обладать.
– Обладатьмной? Просто на тебя слишком большое впечатление произвели полицейские. А я – символ отца. Многие молодые девушки испытывают нечто подобное к полицейским.
– Я ненавижу полицейских, – ответила она, покачивая грудями перед моими руками, которые уже начали уставать. – Я хочу именно тебя, потому что ты самый большой мужчина из всех тех, кого мне доводилось трогать руками.
– Еще бы, во мне примерно шесть кубических ярдов, – пробормотал я.
– Я не это имела в виду, – сказала она, проводя ладонями по моему телу и снова принялась меня целовать, а я делал все, что в моих силах, чтобы избежать удовольствий тысячи и одной ночи.
– Слушай, я не могу, даже если бы и хотел, – простонал я. – Ты слишком молода, я просто не могу заниматься этим с девочкой вроде тебя.
– Хочешь пари?
– Не надо, Лейла.
– Как может мужчина быть таким большим и таким глупым, – улыбнулась она, вставая и выскальзывая из пеньюара.
– Все дело в мундире, – произнес я неожиданно хриплым и дрогнувшим голосом. – Наверное, в нем я тебе показался просто красавцем.
И тут Лейла все испортила – упала на постель, перекатилась на живот и хохотала целую минуту. Я слегка улыбался, глядя на ее абрикосовые ягодицы и умопомрачительные бедра и думал, что этим все и кончится. Но кончив смеяться, она улыбнулась мне еще нежнее прежнего, прошептала что-то по-арабски и забралась ко мне под одеяло.
Пятница, день последний
15
В пятницу утром я проснулся в ужасном похмелье. Лейла лежала, наполовину раскинувшись поверх меня большой гладкой обнаженной оленихой, из-за этого я и проснулся. Прожив столько лет в одиночку, я не люблю с кем-либо спать. Кэсси, с которой я чуть ли не сотню раз занимался любовью, никогда не спала со мной, вернее не всю ночь. Нам с Кэсси нужно будет завести две кровати. Я просто не переношу, когда рядом со мной слишком долго кто-то лежит.
Лейла не проснулась, я забрал свою одежду в комнату и оделся, оставив записку, в которой сообщал, что свяжусь с ней примерно через неделю и мы вместе обсудим все детали управления ее банковским счетом, а также как лучше вылить ушат холодной воды на Яссера и его семейство.
Перед уходом я тихо пробрался в спальню полюбоваться на нее в последний раз. Она растянулась на животе, гладкая и прекрасная.
– Салям, Лейла, – прошептал я. – Тысячу раз салям, маленькая девочка.
Я очень осторожно спустился вниз по лестнице из квартиры Лейлы, подошел к оставленной перед домом своей машине и почувствовал себя немного лучше, поехав с опущенным окном по Голливудскому шоссе. День начинался ветреный, смога было не много.
Несколько минут я вспоминал, как все прошло у нас с Лейлой, и почувствовал легкий стыд, потому что всегда гордился тем, что я нечто большее, чем тысячи уродливых старых хмырей, что шляются по Голливуду под ручку с юными красотками вроде Лейлы. Она сделала это, потому что была благодарна, взволнованна и смущена, а я воспользовался этим преимуществом. Всю свою жизнь я подбирал себе партнерш примерно своего размера, а теперь оказался не лучше похотливого старого пердуна.
Я приехал домой, принял холодный душ, побрился и ощутил себя более или менее человеком после нескольких таблеток аспирина и трех чашек кофе, от которых сердце забилось резвее. Интересно, подумал я, не станет ли мой желудок через пару месяцев вольной жизни понемногу приходить в себя, и кто знает, не обрету ли я в конце концов пищеварительный покой.
Я приехал в Стеклянный Дом за полчаса до начала смены. Начистив черные ботинки с высоким верхом, отполировав пояс и пройдясь по значку тряпочкой с полировальной пастой, я немного вспотел, зато настроение намного улучшилось. Затем я надел новую форму, потому что вчерашняя была заляпана кровью и голубиным пометом. А когда я нацепил сверкающий значок и сунул покрытую шрамами дубинку в хромированное кольцо на поясе, мне стало еще лучше.
Круц, как и обычно, сидел на разводе рядом с командиром смены лейтенантом Хиллардом, и несколько раз поглядывал на меня, словно ожидая, что я сейчас выйду вперед и сделаю великое объявление о том, что у меня сегодня последний день. Конечно, я этого не сделал, и вид у него оказался немного разочарованным. Ужасно не люблю никого разочаровывать, особенно Круца, но я вовсе не собирался уходить под гром фанфар. Мне действительно хотелось, чтобы лейтенант Хиллард провел сегодня утром инспекцию, мою последнюю инспекцию, и он ее провел. Он прихрамывая прошелся вдоль строя и сказал, что мои ботинки и значок смотрятся на миллион, и ему очень хочется, чтобы некоторые молодые полицейские выглядели хотя бы наполовину так эффектно. После инспекции я выпил из фонтанчика примерно кварту воды, и мне стало еще лучше.
Я собирался поговорить с Круцем насчет встречи за ленчем, но с ним беседовал лейтенант Хиллард, и поэтому я пошел к машине, решив позвонить ему позднее. Я завел машину, сунул дубинку в держатель на дверце, оторвал верхний листок от блокнота, заменил старый лист регистрации вызовов на новый, проверил, нет ли под задним сиденьем мертвого карлика и отъехал от полицейского управления. Мне все никак не верилось, что это в последний раз.
Выехав, я настроил рацию на прием, хотя и опасался, что получу сообщение о краже или еще какой мелочевке до того, как наполню чем-нибудь желудок. Сама мысль о плотной еде была мне сейчас невыносима, и я свернул на юг в сторону Сан-Педро и направился к молочному заводу – очень хорошему месту для ликвидации похмелья, по крайней мере, для меня оно всегда таким было. Там в одном месте располагались завод и главный офис компании, продававшей молочные продукты по всей Южной Калифорнии, и делали они прекрасные продукты вроде творога, пахты и йогурта, каждый из которых чудесно избавляет от похмелья, если вы, конечно, не зашли накануне слишком далеко. Я помахал охраннику в воротах, проехал на завод и остановился перед магазином для персонала, который был еще закрыт. За прилавком я увидел знакомого парня, налаживающего кассовый аппарат, и постучал в окно.
– Привет, Бампер, – улыбнулся он. Парнишка был молодой, с глубоко посаженными зелеными глазами и копной черных волос. – Чего тебе?
– Плазмы, приятель, – ответил я, – но сгодится и йогурт.
– Конечно. Заходи, Бампер, – рассмеялся он. Я прошел через магазин, направляясь к высокой стеклянной двери в холодное помещение, где хранится йогурт. Я снял с полки две упаковки, а парень вручил мне пластиковую ложку.
– Неужели это все, Бампер? – спросил он. Я покачал головой, поднял крышку и выудил ложкой полпинты голубичного йогурта, и тут же прикончил всю порцию тремя-четырьмя глотками. За ним следом отправился лимонный. Да чего я стесняюсь, подумал я, и тут же сцапал третью упаковку, с яблочным, и съел ее, пока парень считал деньги и что-то раз сказал. Я кивнул в ответ и улыбнулся, рот мой был набит прохладным нежным йогуртом, который обволакивал мой желудок, успокаивал меня и приводил в чувство.
– Никогда не видел, чтобы кто-то лопал йогурт с такой скоростью, – сказал парнишка, когда я закончил.
Я никак не мог вспомнить, как его зовут, и мне чертовски хотелось, чтобы у них на серой униформе были таблички с именами, потому что мне всегда нравилось переброситься словом-другим с тем, кто меня кормил, и назвать его по имени... Это самое малое, чем можно человека отблагодарить.
– А нельзя ли немного пахты? – спросил я, когда он бросил пустые упаковки от йогурта в сверкающий мусорник за прилавком. Как и любой хороший молочный завод, это место просто сверкало и пахло чистотой, здесь было приятно и прохладно.
– Конечно, Бампер, – сказал он, выходя из-за прилавка и возвращаясь с пинтой холодной пахты. Тот, кто давно работает на молочном заводе, никогда не вынес бы мне пинтовую упаковку, тем более когда я помираю от жажды с похмелья. Я не стал ничего говорить, а просто поднес упаковку ко рту, задрал голову и залил содержимое внутрь, глотнув всего лишь три раза и заставив его понять свою ошибку.
– Наверное, мне нужно было принести тебе кварту, а? – спросил он, когда я опустил картонку и облизал губы.
Я улыбнулся, пожал плечами, а он прошел в заднее помещение и вернулся с квартой.
– Спасибо, приятель, – сказал я. – Меня сегодня просто мучает жажда. Я опять поднял картонку с пахтой, пустил в рот густой и восхитительный на вкус поток и начал глотать, но уже медленнее, чем раньше. Добив кварту, я оказался в полной норме. Теперь я мог заняться чем угодно.
– Прихватишь с собой кварту? – спросил парень. – Может, хочешь еще йогурта или немного творога?
– Нет, спасибо, – ответил я. Никогда не позволял себе быть любителем поживиться на халяву, как некоторые из моих коллег. – Пора на работу. Иногда в пятницу по утрам бывает весьма много хлопот.
Вообще-то я просто обязан был с ним хоть немного поговорить. Я знал, что должен, но у меня не было настроения. Этот парень обслуживал меня впервые, поэтому я произнес ту фразу, которую говорят все полицейские, когда на девяносто процентов уверены, каким окажется ответ.
– Сколько я тебе должен?
– Забудь об этом, – ответил он, тряся головой. – Заезжай к нам в любое время, Бампер.
Подъезжая к главным воротам фабрики, я раскурил новую сигару. Я был уверен, что не схлопочу из-за нее приступ несварения, желудок у меня был так хорошо заизолирован, что я мог съесть консервную банку и ничего не заметить.
Потом до меня дошло, что сегодня я в последний раз заезжал на молочную фабрику. Проклятье, подумал я, ведь все, что я сегодня буду делать, окажется в последний раз, и неожиданно начал надеяться, что сегодня получу какие-нибудь рутинные вызовы вроде выезда на кражу или семейный скандальчик – обычно я терпеть их не могу, потому что приходится изображать мирового судью. Сегодня я охотно выписал бы даже уличную квитанцию.
Будет целое событие, подумал я, настоящее событие, если я останусь на работе, отпахав уже двадцать лет. Пенсия к этому времени у тебя уже в кармане, и ты полный ее хозяин и владелец, ведь за нее заплачено двадцатью годами службы. Независимо от того, что ты делаешь или не делаешь, тебе полагается пожизненная пенсия в сорок процентов от зарплаты, начиная с того момента, когда ты уходишь из Департамента. Пусть даже ты уволен за то, что столкнул мерзавца с пожарной лестницы, пусть даже тебя посадили за ложь на суде, когда ты пытался упрятать другого мерзавца туда, где ему полагается быть, пусть ты опустил свою дубинку на волосатую черепушку какого-нибудь хлыща из колледжа, срывающего с тебя значок и таскающего на демонстрацию магнитофон, словом, неважно, что ты натворил, тебе обязаны платить пенсию. Если придется, тебе будут посылать чеки даже в Сен-Квентин. Никто не может отнять у тебя пенсию. И когда ты об этом знаешь, подумал я, работа полицейского приносит еще большеудовольствия, подталкивает тебя немного и делает чуть более агрессивным. Мне понравилось бы и дальше работать полицейским, когда пенсия уже целиком моя.
Проезжая по улицам, я невольно выделил из доносящейся из рации болтовни один голос. Он принадлежал девушке, и такого приятного и сексуального голоса мне не доводилось слышать за всю службу. Сегодня она работала на тринадцатой частоте. У нее был свой собственный стиль ведения связи. В отличие от других, она не отвечала штампованными фразами и не заканчивала их безликим «прием». Голос ее – то низкий, то высокий, – словно песня, получить от нее вызов даже на аварию, которые патрульные полицейские в большинстве своем ненавидят из-за невыносимой скуки, становилось уже не таким скверным событием. Должно быть, она сохла по какому-то копу из отряда Четыре-Л-Девять, потому что когда она произносила «Четыре-Л-Девять, прррие-ммм!», голос у нее становился мягким, хрипловатым и бросал меня в чувственную дрожь.
Ничего себе дежурный вызов, подумал я. Сейчас я ехал без всякой цели, просто объезжал участок, разглядывал людей, которых знал, и тех, кого вовсе не знал, и пытался не думать обо всем том, что я никогда больше не буду делать на своем участке. Я обменял его на все то, что мне еще только предстоит делать, на то, чем занимаются все нормальные люди, например, быть с Кзсси, начать новую карьеру и жить цивилизованной нормальной жизнью. Как странно, что мне придется думать о подобной жизни как оцивилизованной. Это и было одной из причин того, что мне всегда хотелось отправиться в Северную Африку умирать.
Я всегда лениво прикидывал, что если кто-нибудь не пристрелит меня раньше, и я протяну, скажем, тридцать лет, то тогда уйду в отставку, потому что не смогу выполнять свою полицейскую работу после шестидесяти. Я действительно полагал, что смогу протянуть так долго. Я думал, что если стану есть поменьше мучного, меньше пить и курить, то, может быть, и доживу на улицах до шестидесяти лет. К тому времени я узнаю почти все, что на них можно узнать, все те секреты, которые мне всегда хотелось разгадать, и тогда я сяду на реактивный самолет, отправлюсь на нем в Долину Царей, заберусь там на скалу из розового гранита и стану смотреть сверху на то место, где начались все цивилизации, и, может быть, если я останусь там достаточно долго, и не свалюсь пьяным с пирамиды, и если меня не затопчет насмерть сбежавший верблюд, или если не продырявит ненавидящий американцев араб, словом, если я проживу там достаточно долго, то узнаю последнее, что мне хотелось узнать: стоила ли цивилизация самой себя?
Потом я подумал, что сказал бы Круц, если бы я напился до нужной кондиции и рассказал бы ему обо всем этом. «'Mano, – сказал бы он, – позволь своей душе полюбить и дари людям себя. И ты узнаешь ответ, и тебе не нужен будет сфинкс или утес из розового гранита.»
– Привет, Бампер, – заорал чей-то голос. Я отвернул лицо от блеска утреннего солнца и увидел Перси, открывающего свой ломбард.
– Привет, Перси, – крикнул я в ответ и притормозил, чтобы помахать ему рукой. Перси был редкий зверь – честный ростовщик. Наркоманов или всяких воров он тут же гнал из ломбарда, если подозревал, что они приносили ему краденое, а от каждого клиента, приносящего заклад, требовал документы, удостоверяющие его личность. Он был честныйростовщик.
Я вспомнил, как Перси однажды дал мне свою штрафную квитанцию и попросил как-нибудь все утрясти, потому что это была его первая квитанция за всю жизнь – за неосторожный переход улицы. У него не было машины, он их терпеть не мог, и каждый день ездил на работу автобусом. Я не мог разочаровывать Перси и сказать ему, что не в моих силах ликвидировать штраф, поэтому я просто взял и заплатил за него. В этом городе стало уже практически невозможно ликвидировать штрафную квитанцию. Надо быть знакомым с судьей или Прокурором города. Конечно, сами юристы друг о друге заботятся, но простому копу подобное недоступно. Как бы то ни было, я оплатил его штраф, а Перси решил, что я его ликвидировал, и остался доволен. С тех пор он считает меня очень важной персоной.
Лейла не проснулась, я забрал свою одежду в комнату и оделся, оставив записку, в которой сообщал, что свяжусь с ней примерно через неделю и мы вместе обсудим все детали управления ее банковским счетом, а также как лучше вылить ушат холодной воды на Яссера и его семейство.
Перед уходом я тихо пробрался в спальню полюбоваться на нее в последний раз. Она растянулась на животе, гладкая и прекрасная.
– Салям, Лейла, – прошептал я. – Тысячу раз салям, маленькая девочка.
Я очень осторожно спустился вниз по лестнице из квартиры Лейлы, подошел к оставленной перед домом своей машине и почувствовал себя немного лучше, поехав с опущенным окном по Голливудскому шоссе. День начинался ветреный, смога было не много.
Несколько минут я вспоминал, как все прошло у нас с Лейлой, и почувствовал легкий стыд, потому что всегда гордился тем, что я нечто большее, чем тысячи уродливых старых хмырей, что шляются по Голливуду под ручку с юными красотками вроде Лейлы. Она сделала это, потому что была благодарна, взволнованна и смущена, а я воспользовался этим преимуществом. Всю свою жизнь я подбирал себе партнерш примерно своего размера, а теперь оказался не лучше похотливого старого пердуна.
Я приехал домой, принял холодный душ, побрился и ощутил себя более или менее человеком после нескольких таблеток аспирина и трех чашек кофе, от которых сердце забилось резвее. Интересно, подумал я, не станет ли мой желудок через пару месяцев вольной жизни понемногу приходить в себя, и кто знает, не обрету ли я в конце концов пищеварительный покой.
Я приехал в Стеклянный Дом за полчаса до начала смены. Начистив черные ботинки с высоким верхом, отполировав пояс и пройдясь по значку тряпочкой с полировальной пастой, я немного вспотел, зато настроение намного улучшилось. Затем я надел новую форму, потому что вчерашняя была заляпана кровью и голубиным пометом. А когда я нацепил сверкающий значок и сунул покрытую шрамами дубинку в хромированное кольцо на поясе, мне стало еще лучше.
Круц, как и обычно, сидел на разводе рядом с командиром смены лейтенантом Хиллардом, и несколько раз поглядывал на меня, словно ожидая, что я сейчас выйду вперед и сделаю великое объявление о том, что у меня сегодня последний день. Конечно, я этого не сделал, и вид у него оказался немного разочарованным. Ужасно не люблю никого разочаровывать, особенно Круца, но я вовсе не собирался уходить под гром фанфар. Мне действительно хотелось, чтобы лейтенант Хиллард провел сегодня утром инспекцию, мою последнюю инспекцию, и он ее провел. Он прихрамывая прошелся вдоль строя и сказал, что мои ботинки и значок смотрятся на миллион, и ему очень хочется, чтобы некоторые молодые полицейские выглядели хотя бы наполовину так эффектно. После инспекции я выпил из фонтанчика примерно кварту воды, и мне стало еще лучше.
Я собирался поговорить с Круцем насчет встречи за ленчем, но с ним беседовал лейтенант Хиллард, и поэтому я пошел к машине, решив позвонить ему позднее. Я завел машину, сунул дубинку в держатель на дверце, оторвал верхний листок от блокнота, заменил старый лист регистрации вызовов на новый, проверил, нет ли под задним сиденьем мертвого карлика и отъехал от полицейского управления. Мне все никак не верилось, что это в последний раз.
Выехав, я настроил рацию на прием, хотя и опасался, что получу сообщение о краже или еще какой мелочевке до того, как наполню чем-нибудь желудок. Сама мысль о плотной еде была мне сейчас невыносима, и я свернул на юг в сторону Сан-Педро и направился к молочному заводу – очень хорошему месту для ликвидации похмелья, по крайней мере, для меня оно всегда таким было. Там в одном месте располагались завод и главный офис компании, продававшей молочные продукты по всей Южной Калифорнии, и делали они прекрасные продукты вроде творога, пахты и йогурта, каждый из которых чудесно избавляет от похмелья, если вы, конечно, не зашли накануне слишком далеко. Я помахал охраннику в воротах, проехал на завод и остановился перед магазином для персонала, который был еще закрыт. За прилавком я увидел знакомого парня, налаживающего кассовый аппарат, и постучал в окно.
– Привет, Бампер, – улыбнулся он. Парнишка был молодой, с глубоко посаженными зелеными глазами и копной черных волос. – Чего тебе?
– Плазмы, приятель, – ответил я, – но сгодится и йогурт.
– Конечно. Заходи, Бампер, – рассмеялся он. Я прошел через магазин, направляясь к высокой стеклянной двери в холодное помещение, где хранится йогурт. Я снял с полки две упаковки, а парень вручил мне пластиковую ложку.
– Неужели это все, Бампер? – спросил он. Я покачал головой, поднял крышку и выудил ложкой полпинты голубичного йогурта, и тут же прикончил всю порцию тремя-четырьмя глотками. За ним следом отправился лимонный. Да чего я стесняюсь, подумал я, и тут же сцапал третью упаковку, с яблочным, и съел ее, пока парень считал деньги и что-то раз сказал. Я кивнул в ответ и улыбнулся, рот мой был набит прохладным нежным йогуртом, который обволакивал мой желудок, успокаивал меня и приводил в чувство.
– Никогда не видел, чтобы кто-то лопал йогурт с такой скоростью, – сказал парнишка, когда я закончил.
Я никак не мог вспомнить, как его зовут, и мне чертовски хотелось, чтобы у них на серой униформе были таблички с именами, потому что мне всегда нравилось переброситься словом-другим с тем, кто меня кормил, и назвать его по имени... Это самое малое, чем можно человека отблагодарить.
– А нельзя ли немного пахты? – спросил я, когда он бросил пустые упаковки от йогурта в сверкающий мусорник за прилавком. Как и любой хороший молочный завод, это место просто сверкало и пахло чистотой, здесь было приятно и прохладно.
– Конечно, Бампер, – сказал он, выходя из-за прилавка и возвращаясь с пинтой холодной пахты. Тот, кто давно работает на молочном заводе, никогда не вынес бы мне пинтовую упаковку, тем более когда я помираю от жажды с похмелья. Я не стал ничего говорить, а просто поднес упаковку ко рту, задрал голову и залил содержимое внутрь, глотнув всего лишь три раза и заставив его понять свою ошибку.
– Наверное, мне нужно было принести тебе кварту, а? – спросил он, когда я опустил картонку и облизал губы.
Я улыбнулся, пожал плечами, а он прошел в заднее помещение и вернулся с квартой.
– Спасибо, приятель, – сказал я. – Меня сегодня просто мучает жажда. Я опять поднял картонку с пахтой, пустил в рот густой и восхитительный на вкус поток и начал глотать, но уже медленнее, чем раньше. Добив кварту, я оказался в полной норме. Теперь я мог заняться чем угодно.
– Прихватишь с собой кварту? – спросил парень. – Может, хочешь еще йогурта или немного творога?
– Нет, спасибо, – ответил я. Никогда не позволял себе быть любителем поживиться на халяву, как некоторые из моих коллег. – Пора на работу. Иногда в пятницу по утрам бывает весьма много хлопот.
Вообще-то я просто обязан был с ним хоть немного поговорить. Я знал, что должен, но у меня не было настроения. Этот парень обслуживал меня впервые, поэтому я произнес ту фразу, которую говорят все полицейские, когда на девяносто процентов уверены, каким окажется ответ.
– Сколько я тебе должен?
– Забудь об этом, – ответил он, тряся головой. – Заезжай к нам в любое время, Бампер.
Подъезжая к главным воротам фабрики, я раскурил новую сигару. Я был уверен, что не схлопочу из-за нее приступ несварения, желудок у меня был так хорошо заизолирован, что я мог съесть консервную банку и ничего не заметить.
Потом до меня дошло, что сегодня я в последний раз заезжал на молочную фабрику. Проклятье, подумал я, ведь все, что я сегодня буду делать, окажется в последний раз, и неожиданно начал надеяться, что сегодня получу какие-нибудь рутинные вызовы вроде выезда на кражу или семейный скандальчик – обычно я терпеть их не могу, потому что приходится изображать мирового судью. Сегодня я охотно выписал бы даже уличную квитанцию.
Будет целое событие, подумал я, настоящее событие, если я останусь на работе, отпахав уже двадцать лет. Пенсия к этому времени у тебя уже в кармане, и ты полный ее хозяин и владелец, ведь за нее заплачено двадцатью годами службы. Независимо от того, что ты делаешь или не делаешь, тебе полагается пожизненная пенсия в сорок процентов от зарплаты, начиная с того момента, когда ты уходишь из Департамента. Пусть даже ты уволен за то, что столкнул мерзавца с пожарной лестницы, пусть даже тебя посадили за ложь на суде, когда ты пытался упрятать другого мерзавца туда, где ему полагается быть, пусть ты опустил свою дубинку на волосатую черепушку какого-нибудь хлыща из колледжа, срывающего с тебя значок и таскающего на демонстрацию магнитофон, словом, неважно, что ты натворил, тебе обязаны платить пенсию. Если придется, тебе будут посылать чеки даже в Сен-Квентин. Никто не может отнять у тебя пенсию. И когда ты об этом знаешь, подумал я, работа полицейского приносит еще большеудовольствия, подталкивает тебя немного и делает чуть более агрессивным. Мне понравилось бы и дальше работать полицейским, когда пенсия уже целиком моя.
Проезжая по улицам, я невольно выделил из доносящейся из рации болтовни один голос. Он принадлежал девушке, и такого приятного и сексуального голоса мне не доводилось слышать за всю службу. Сегодня она работала на тринадцатой частоте. У нее был свой собственный стиль ведения связи. В отличие от других, она не отвечала штампованными фразами и не заканчивала их безликим «прием». Голос ее – то низкий, то высокий, – словно песня, получить от нее вызов даже на аварию, которые патрульные полицейские в большинстве своем ненавидят из-за невыносимой скуки, становилось уже не таким скверным событием. Должно быть, она сохла по какому-то копу из отряда Четыре-Л-Девять, потому что когда она произносила «Четыре-Л-Девять, прррие-ммм!», голос у нее становился мягким, хрипловатым и бросал меня в чувственную дрожь.
Ничего себе дежурный вызов, подумал я. Сейчас я ехал без всякой цели, просто объезжал участок, разглядывал людей, которых знал, и тех, кого вовсе не знал, и пытался не думать обо всем том, что я никогда больше не буду делать на своем участке. Я обменял его на все то, что мне еще только предстоит делать, на то, чем занимаются все нормальные люди, например, быть с Кзсси, начать новую карьеру и жить цивилизованной нормальной жизнью. Как странно, что мне придется думать о подобной жизни как оцивилизованной. Это и было одной из причин того, что мне всегда хотелось отправиться в Северную Африку умирать.
Я всегда лениво прикидывал, что если кто-нибудь не пристрелит меня раньше, и я протяну, скажем, тридцать лет, то тогда уйду в отставку, потому что не смогу выполнять свою полицейскую работу после шестидесяти. Я действительно полагал, что смогу протянуть так долго. Я думал, что если стану есть поменьше мучного, меньше пить и курить, то, может быть, и доживу на улицах до шестидесяти лет. К тому времени я узнаю почти все, что на них можно узнать, все те секреты, которые мне всегда хотелось разгадать, и тогда я сяду на реактивный самолет, отправлюсь на нем в Долину Царей, заберусь там на скалу из розового гранита и стану смотреть сверху на то место, где начались все цивилизации, и, может быть, если я останусь там достаточно долго, и не свалюсь пьяным с пирамиды, и если меня не затопчет насмерть сбежавший верблюд, или если не продырявит ненавидящий американцев араб, словом, если я проживу там достаточно долго, то узнаю последнее, что мне хотелось узнать: стоила ли цивилизация самой себя?
Потом я подумал, что сказал бы Круц, если бы я напился до нужной кондиции и рассказал бы ему обо всем этом. «'Mano, – сказал бы он, – позволь своей душе полюбить и дари людям себя. И ты узнаешь ответ, и тебе не нужен будет сфинкс или утес из розового гранита.»
– Привет, Бампер, – заорал чей-то голос. Я отвернул лицо от блеска утреннего солнца и увидел Перси, открывающего свой ломбард.
– Привет, Перси, – крикнул я в ответ и притормозил, чтобы помахать ему рукой. Перси был редкий зверь – честный ростовщик. Наркоманов или всяких воров он тут же гнал из ломбарда, если подозревал, что они приносили ему краденое, а от каждого клиента, приносящего заклад, требовал документы, удостоверяющие его личность. Он был честныйростовщик.
Я вспомнил, как Перси однажды дал мне свою штрафную квитанцию и попросил как-нибудь все утрясти, потому что это была его первая квитанция за всю жизнь – за неосторожный переход улицы. У него не было машины, он их терпеть не мог, и каждый день ездил на работу автобусом. Я не мог разочаровывать Перси и сказать ему, что не в моих силах ликвидировать штраф, поэтому я просто взял и заплатил за него. В этом городе стало уже практически невозможно ликвидировать штрафную квитанцию. Надо быть знакомым с судьей или Прокурором города. Конечно, сами юристы друг о друге заботятся, но простому копу подобное недоступно. Как бы то ни было, я оплатил его штраф, а Перси решил, что я его ликвидировал, и остался доволен. С тех пор он считает меня очень важной персоной.