Страница:
– До сих пор ты практически не наносил вреда тем, кого я знаю лично, – сказал Сэм все еще странным мягким голосом. – А со стариком я знаком, да будет тебе известно.
– Он один из твоих информаторов, Сэм? – спросил Капуто. – Дрянь дело. Трудно в наши дни отыскать стукачей.
– Он совсем старик. Кости могут и не срастись.
– Ладно, позор на мою голову! А теперь скажи, куда мы едем. Это что, похищение? Я хочу знать.
– Вот сюда мы и ехали, – ответил Сэм, заезжая под эстакаду на пустынную и темную дорогу рядом с новой шоссейной развязкой.
– Что еще за фигня? – спросил Капуто, впервые без улыбки.
– Останься в машине, Бампер, – сказал Сэм. – Я хочу потолковать с Энджи наедине.
– Поосторожней, fratello,[2] – сказал Капуто. – Я тебе не уличная шваль, чтобы меня пугать. Поберегись.
– Не называй меня fratello, – прошептал Сэм. – Дерьмо тебе брат, а не я. Ты избил старика. Ты бьешь женщин и живешь за их счет. Ты сосешь кровь из беспомощных людей.
– Я тебя с работы вышибу, болван Даго,[3] – ответил Капуто. Услышав глухой шлепок кулачища Сэма и удивленный вскрик Капуто, я выскочил из машины. Сэм удерживал Капуто, обхватив одной рукой его голову, а другой молотил по уже окровавленному лицу. Потом Капуто повалился на спину и лежа пытался отбить удары большого кулака, который медленно взлетал вверх и со все нарастающей скоростью обрушивался вниз. Капуто вскоре почти перестал сопротивляться и не закричал, когда Сэм вытянул свой тяжелый шестидюймовый «смит-вессон». Сэм надавил коленями на руки Капуто и затолкал ствол револьвера сквозь зубы ему в рот. Голова Капуто дергалась, время от времени отрываясь от земли – его душил глубоко проникший в горло ствол, но Сэм пригвоздил Капуто к земле, уперевшись барабаном револьвера ему в зубы, и что-то шептал Капуто по-итальянски. Потом Сэм встал, а Капуто перевернулся на живот, исторгая кровавые сгустки.
Мы с Сэмом уехали в молчаливом одиночестве. Сэм тяжело дышал и время от времени приоткрывал окно, чтобы сплюнуть. Решив, наконец, заговорить, Сэм сказал:
– Тебе нечего волноваться, Бампер. Энджи будет держать рот на замке. Он ведь даже не кричал, когда я его бил, верно?
– Да я не волнуюсь.
– Он ничего не скажет. А улица переменится к лучшему. Они перестанут над нами смеяться и будут меньше наглеть – испугаются. А Энджи никто больше не будет уважать по-настоящему. Да, на улице все станет лучше.
– Я только боюсь, что он тебя убьет, Сэм.
– Не убьет. Он будет меня бояться. Его будет трясти от мысли, что я убью егопервым. И убью, если он попробует что-нибудь затеять против меня.
– Боже, Сэм, да какой смысл так сильно связывать себя с дерьмом вроде этого Капуто?
– Слушай, Бампер, я работал против букмекеров и в Криминальном отделе, и здесь, в Центральном. Восемь лет я арестовывал их и организованных в банды мошенников. Под одного букмекера я копал шестьмесяцев. Шесть месяцев! Я провел расследование и собрал такие доказательства, которые не смог бы опровергнуть ни один нанятый ими адвокат, я делал налеты на их тайные конторы и захватывал документы, которые доказывали, доказывали, что он был букмекером-миллионером. Потом доводил дело до обвинительных приговоров и видел, что они время от времени отделываются ничтожными штрафами, и никогда еще не видел, чтоб букмекер попал в тюрьму. Так пусть кто-нибудь другой занимается букмекерами, решил я наконец, и снова надел форму. Но с Эджи дело совсем другое. Я его знаю. Знаю всю свою жизнь, и живу по соседству с ним, на Серрано. Там все моисоседи. И я всегда пользовался той химчисткой, где работал старик. Конечно, он был моим осведомителем, и я его любил. Я никогда ему не платил. Он просто рассказывал мне обо всем. У него сын – школьный учитель. Теперь после того, что я сделал, букеры хоть немного походят с поджатыми хвостами. И пусть ненадолго, но станут нас уважать.
Мне пришлось согласиться со всем, что сказал Сэм, но мне еще не доводилось видеть, как кого-нибудь настолько сильно обрабатывали. По крайней мере, не руками полицейского. Я встревожился. Меня очень взволновало, что будет с нами – с Сэмом и мною, если Капуто пожалуется в Департамент. Но Сэм оказался прав. Капуто промолчал, и, должен признаться, мне не было стыдно за то, что с ним сделал Сэм. Когда все закончилось, у меня родилось непонятное чувство, и я поначалу никак не мог в нем разобраться, а однажды ночью, когда я лежал в постели, до меня дошло. Это было ощущение правильного поступка. То был первый из немногих за мою работу случаев, когда на моих глазах коснулись неприкасаемого. Моя жажда справедливости показалась мне немного утоленной, и я никогда не жалел о поступке Сэма.
Но Сэм умер, я ухожу в отставку, уверенный, что в нашем округе осталось совсем немного участковых, способных прижать к ногтю букмекера.
Я развернул машину и поехал в сторону все еще стоящего на своем месте Зута Лафферти, облаченного в мешковатый горохового цвета костюм. Я остановился у тротуара, вылез, и очень медленно, чувствуя прилипшую к спине форменную рубашку, направился к Зуту. Тот быстро открыл в красно-синем почтовом ящике дверцу для бандеролей и сунул внутрь руку. Я остановился метрах в пяти от него.
– Привет, Морган, – произнес он с кривой фальшивой улыбочкой, ясно говорившей, что он теперь жалеет! Зря вовремя не смылся. Это был бледный, нервный тип лет сорока пяти с лысым веснушчатым черепом.
– Привет, Зут, – отозвался я, засовывая дубинку в кольцо на поясе и оценивая взглядом расстояние между нами.
– Ты ведь однажды уже пролетел, арестовав меня, Морган. Почему бы тебе не отправиться на свой участок, подальше с глаз моих? Я ведь перебрался сюда на Фугуероа как раз для того, чтобы быть в стороне от тебя и твоего долбаного участка, чего же тебе еще надо?
– И много ставок ты успел записать, Зут? – поинтересовался я, подходя поближе. – У тебя появится масса лишних хлопот, если сейчас забросишь их в почтовый ящик, верно?
– К чертям собачьим, Морган, – буркнул Зут, нервно помаргивая и почесывая дряблую морщинистую макушку. – Ну сколько можно выводить людей из себя? Ты что, не знаешь, что ты уже старик? Почему бы тебе не отправиться на пенсию и вести себя соответственно?
Когда этот слизняк произнес такие слова, мрачная темнота, которую я испытывал, стала кроваво-красной, и я одним рывком преодолел разделявшие нас три метра. Он успел разжать пальцы, и письмо упало в ящик, но руку вынуть Зут не успел. Я захлопнул дверцу, навалился на нее всей своей тяжестью, металлический край врезался Зуту в запястье, и он завопил.
– Настало время нам с тобой поговорить. – Я держал руку на дверце почтового ящика, Зут дернулся, но я сильно придавил дверцу и он застыл от боли, выпучив глаза.
– Пожалуйста, Морган... – прошептал он. Я огляделся – машин проезжало мимо много, но пешеходов почти не было.
– Зут, до того, как уйти в отставку, мне хотелось бы взять настоящего крупного букмекера, хотя бы раз. Не скользкого мелкого сопляка вроде тебя, а крупную птицу. Как насчет того, чтобы мне помочь?
По щекам Зута потекли слезы, губы искривились, обнажив мелкие желтые зубы, он еще раз дернул рукой, пытаясь высвободиться. Я нажал сильнее, и он громко взвыл, но его крик потонул в шуме проезжавших машин.
– Бога ради, Морган! – взмолился он. – Я ничего не знаю. Пожалуйста, отпусти мою руку.
– Вот что я тебе скажу, Зут. Меня устроит твой телефонный собеседник. Кому ты звонишь и передаешь принятые ставки?
– Они звонят мне, – он вскрикнул, когда я слегка надавил на дверцу.
– Ты лгун, – сказал я, нажимая снова.
– Хорошо, хорошо, я дам тебе номер, – он уж откровенно зарыдал, и я почувствовал отвращение, а затем и ненависть к нему, к себе и особенно к букмекеру, взять которого у меня не было никаких шансов, потому что он был слишком хорошо защищен, а мое оружие – чересчур слабо.
– Я сломаю твою проклятую руку, если ты солжешь, – процедил я, наклонив голову вплотную к его лицу. Проходившая в этот момент мимо молодая красивая женщина посмотрела на мокрое от пота лицо Зута, потом на мое и едва не побежала по улице, чтобы поскорее удалиться от нас.
– Это номер шесть-шесть-восемь-два-семь-три-три, – прорыдал он. – Повтори.
– Шесть-шесть-восемь-два-семь-три-три.
– Еще разок, и не дай бог он окажется другим.
– Шесть-шесть-восемь-два-семь-три-три. О, господи!
– И что ты говоришь, когда передаешь ставку?
– «Одуванчик». Просто говорю слово «одуванчик», а потом диктую ставку. Клянусь, Морган!
– Интересно, что скажет Ред Скалотта, если узнает, что ты дал мне эту информацию? – улыбнулся я и отпустил его, поняв по выражению его глаз, что догадался правильно, и он связан именно со Скаллотой.
Он вынул руку из ящика и сел на край тротуара, поддерживая ее так, словно она была сломана, бормоча под нос ругательства и утирая с лица слезы.
– А как насчет разговора на эту тему с детективом? – спросил я, закуривая новую сигару, пока он растирал свою онемевшую руку.
– Ты псих, Морган! – буркнул он, глядя на меня исподлобья. – Настоящий псих, если думаешь, что я стану на кого-нибудь стучать.
– Слушай, Зут, поговори с детективом, как я тебя прошу, и мы тебя защитим. Никто тогда не повесит на тебя собаку. Но если ты откажешься, я лично устрою так, чтобы Скалотте передали, что именно ты раскрыл мне номер телефона и кодовое слово, и мы теперь сумеем завалить их телефонного агента фальшивыми ставками. Я дам всем понять, что ты мой платный стукач, а когда он узнает, что именно ты мне рассказал... Готов поспорить, что он всему поверит. Тебе не доводилось видеть, что может сделать со стукачом громила вроде Берни Золича?
– Никогда не встречал более тухлой сволочи, чем ты, – пробормотал Зут, поднимаясь. Он весь трясся и был белый, как штукатурка.
– Посмотри на все другими глазами, Зут! Ты сообщишь нам информацию только один раз – сейчас, мы возьмем того мелкого поганца, что сидит на другом конце телефонного провода, и на этом все дело для тебя кончится. Будь уверен, мы придумаем какую-нибудь байку о том, как получили эту информацию – мы всегда защищаем своих осведомителей, и никто от этого не пострадает. Ты сможешь вернуться к своему грязному бизнесу, а я дам тебе слово, что никогда не стану трогать тебя снова. В смысле не я лично. Ты наверняка наслышан, что я всегда держу слово. Конечно, не гарантирую, что какой-нибудь другойфараон когда-нибудь не возьмет тебя за шиворот.
Он помедлил секунду, потом сказал:
– Меня вполне устроит, если ко мне не будешь цепляться ты, Морган. С детективами я уж как-нибудь уживусь.
– Тогда поехали. Как ручка поживает?
– А пошел ты... – буркнул он. Я хмыкнул себе под нос, потому что все вокруг казалось теперь не таким уж паршивым. Мы приехали в Центральный.
– Почему ты здесь, а не прихлопываешь какого-нибудь букера, Чарли? – спросил я молодого детектива, который откинулся на спинку вращающегося стула и положил на крышку стола ноги в ботинках с бесшумными резиновыми подошвами. Он рисовал лошадок на клочке бумаги.
– Привет, Бампер, – улыбнулся он и только сейчас узнал Зута, которого лично арестовывал два или три раза.
– Мистер Лафферти решил сдаться? – спросил Чарли Бронски, рослый парень с простым лицом, проработавший в Департаменте уже около пяти лет. Я сам натаскивал его, когда он только что прибыл к нам из Академии. Помню, он оказался умным и агрессивным парнем, но скромным. Как раз таким, каких я люблю. Таких можно кое-чему научить. И мне не стыдно говорить, что он бамперизован.
Чарли встал и накинул на плечи зеленую полосатую рубашку с короткими рукавами, прикрыв прицепленную под мышкой кобуру, надетую поверх трикотажной майки.
– Просто старый Зут решил раскаяться в кое-каких грехах, Чарли, – ответил я, бросив взгляд на глубоко опечаленного Зута.
– Бога ради, давай с этим поскорее покончим, – сказал Зут. – А вы поклянитесь, что все останется между нами.
– Поклянись, Чарли, – сказал я.
– Клянусь. Так в чем дело?
– Зут хочет продать нам своего телефонного посредника.
– И что он за это хочет? – спросил Чарли.
– Да ничего, – весьма нетерпеливо огрызнулся Зут. – Просто потому, что я добропорядочный гражданин, черт меня подери. Так нужна вам информация или нет?
– Ладно, – ответил Чарли. Я видел, что он пытается догадаться, как мне удалось расколоть Зута. Проработав со мной несколько месяцев, Чарли приобрел кое-какие познания о моих методах. Я всегда старался научить его и других практикантов тому, что, имея дело с разными подонками, нельзя оставаться университетским буквоедом. Вернее, им можноостаться и когда-нибудь стать капитаном, даже начальником полиции или еще кем-нибудь, но только в том случае, если на улицах парни вроде меня позволят тебе сидеть чистеньким в башне из слоновой кости, не давая всяким гадам взять власть в городе в свои руки.
– Так ты хочешь отдать нам посредника, правильно я тебя понял? – спросил Чарли. Зут кивнул. Выглядел он так, словно ему сейчас станет дурно.
– А это точно посредник? Ты уверен? – спросил Чарли.
– Да ни хрена я ни в чем не уверен, – всхлипнул Зут, снова начиная растирать руку. – Я пришел только потому, что не в силах вынести подобное обращение. Не могу, когда меня мучают и делают больно.
Я подумал, что если этот профессиональный букмекер, эта тюремная пташка и слизняк начнет еще и рыдать, то я за себя не ручаюсь. Меня всегда переполняла ненависть к подонкам вроде Зута, и не потому, что они крали, черт, ведь все крадут, если подворачивается удобный случай. Но перенести это сопливое, как младенца, хныканье будет выше моих сил.
– Черт возьми, Зут! – взорвался я, не выдержав. – Всю свою жизнь ты прожил долбаным мерзавцем, нарушая каждый долбаный закон, который у тебя хватало ума нарушить, а теперь ты тут расселся и строишь из себя святого. Если ты хочешь играть на своей дудке, то сначала научись под нее танцевать, а сейчас попробуй только не выложить все, что ты знаешь, вонючий геморроид!
Я шагнул к стулу, на котором сидел Зут, и он тут же резко выпрямился и забормотал:
– Хорошо, Морган, хорошо. Так что ты хочешь? Богом клянусь, все скажу, все что хотите! Только не надо ругаться!
– Так ты уже звонил по телефону посреднику? – невозмутимо повторил Чарли.
– Кажется, да, – кивнул Зут. – Похоже, там сидит какая-то дурная баба, которая ни хрена не смыслит в нашем деле. Я звоню одной и той же дуре уже полгода. Наверное, это просто какая-то безмозглая домохозяйка, сидит себе на горячей сковородке и принимает ставки, сама не зная, для кого.
– Обычно ставки записываются на пластиковой поверхности стола, – пояснил мне Чарли, – потом кто-нибудь звонит ей несколько раз в день и переписывает через нее принятую информацию. А если к ней в дверь начинают ломиться детективы, она просто вытирает стол. Она наверняка даже не знает, кто ей платит или от кого идут звонки.
– Конечно, ни шиша она не знает, – поддакнул Зут, поглядывая на меня. – Это дерьмо слишком большое, Морган. Чертовски большое. Прижав меня, ты никого из них даже не побеспокоишь. Ты ничего не понимаешь, Морган. Люди хотят, чтобы мы этим занимались. Что они имеют с букмекерства? Даже крупные шишки? Обалденные деньги. А кто за это сидит? Видел когда-нибудь, чтобы букер сел за решетку? – обратился Зут к Чарли, и тот покачал головой. – Черта лысого, не видел, и не увидишь. За нами все только и бегают и умоляют принять ставку, а кто не бегает, тот или фараон или ненормальный. Брось ты это дело, Морган. Столько лет проходил в копах, неужели ты так мало узнал и еще не понял, какая это безнадега? Все равно ведь ты не спасешь этот прогнивший мир.
– А я и не пытаюсь, Зут, – ответил я. – Мне просто нравится сама схватка.
Я спустился в кафетерий, решив, что Чарли лучше оставить с Зутом наедине. Я уже сыграл свою роль грубияна, пусть он теперь поиграет в добряка. Допрос никогда не проходит успешно, если не идет с глазу на глаз, а Чарли в таком деле мастак. У меня была надежда, что он сможет вытянуть из Зута побольше, чем удалось мне, потому что я Зута маленько размягчил. Если кто-то начинает читать тебе проповеди, значит у тебя есть шанс. Дав слабину в чем-то одном, он может проболтаться о другом. Вряд ли Зута можно купить за деньги, слишком он всего боится. Но раз уж он боится и нас и всех остальных, значит из него можно кое-что выжать. Чарли с ним справится.
Круц Сеговиа сидел в кафетерии, заполняя свой журнал. Я подошел и встал сзади. Круц был настолько худ, что даже в форме казался маленьким мальчиком, делающим уроки. Его лицо осталось почти таким же, каким я-его помню по академии, и если не считать поседевших волос, он почти не изменился. Роста в нем было едва пять футов восемь дюймов, и сидящий он казался совсем маленьким.
– Que paso, compadre, – сказал я, потому что он всегда говорил, как хотел бы, чтобы я был католиком и мог бы стать крестным отцом его семерых детей. Впрочем, его детишки и так считали меня своим крестным отцом, и он звал меня compadre.
– Orale, panzon, – сказал он, словно пачуко, и это относилось ко мне. Он великолепно говорил по-испански, мог также на нем читать и писать, что среди мексиканцев редкость. Его английский тоже был хорош, но чувствовался акцент уроженца Эль-Пасо в Техасе, от которого он так и не смог до конца избавиться.
– Где ты весь день пропадал? – спросил я, бросая в автомат десятицентовик и ставя перед Круцом новую чашку кофе, без сливок и с двойным сахаром.
– Ну и сукин ты сын, – отозвался он. – Я, видите ли, где-то пропадал. Это тебя весь день разыскивали через коммутатор! Ты что, не знаешь, что маленькая дурацкая коробочка в твоей машине называется радио, и от тебя ждут, что ты будешь откликаться на вызовы и даже иногда выполнять то, что тебе поручат?
– Chale, chale. Хватит строить из себя сержанта, – сказал я. – Дай хоть немного расслабиться. Я так часто прыгал туда и обратно из этой черно-белой машины, что ничего не слышал.
– Ты так на всю жизнь останешься пешим участковым, – сказал он, покачивая головой. – Не умеешь пользоваться своим радио, и если бы твой лучший друг не был сержантом, твою толстую задницу давно бы уже поджарили.
– Угу, но друг-то у меня есть, – ухмыльнулся я, тыкая его пальцем в плечо. Круц ругнулся.
– Серьезно, Бампер, – продолжил он, опуская глаза, и ему вовсе не нужно было произносить это слово «серьезно», потому что он всегда делал так, когда он говорил серьезно. – Серьезно, шеф просил меня попросить тебя, чтобы ты обращал чуть побольше внимания на радио. Он слышал, как многие молодые жалуются, что им вечно приходится выезжать на вызовы в твой округ, потому что ты слишком много расхаживаешь и не откликаешься на вызовы.
– Вот чертовы бездельники, – вспылил я, – да они и представления не имеют, о чем болтают. Видел я этих современных новобранцев, как они раскатывают по улицам, строят глазки каждой смазливой девице и боятся надеть фуражку, чтобы не повредить прическу. Зараза, да я сам видел, как один молоденький такой сопляк сидел в патрульной машине и что-то прыскал себе на волосы! Клянусь тебе, Круц, большинство из этих молодых котов не отличит своей задницы от подгоревшего печенья.
– Знаю, Бампер, – сочувственно кивнул Круц. – Да и шеф знает, что целый отряд молодняка не сделает и половины той полицейской работы, с которой справляетесь вы, ветераны. Именно поэтому никто и не предъявляет тебе претензий. Но все-таки, hombre, ты хоть иногда должен отвечать на вызовы, а не разгуливать по участку.
– Знаю, – ответил я, глядя на свой кофе.
– Просто оставайся подольше на приеме.
– Ладно, ладно, macho. Заимел huevos de oro.
Закончив давить на мою любимую мозоль, Круц улыбнулся. Он был единственный, кто вообще придирался ко мне или указывал, что мне следует делать. Когда кому-либо в голову приходили подобные идеи, они говорили на эту тему с Круцем, и если тот решал, что мне следует узнать мнение того человека обо мне, доводил дело до конца. Все полагали, что к словам Круца я прислушаюсь.
– Не забудь, loco, сегодня ты приглашен к нам на обед.
– Разве я способен позабыть об обеде в твоих хоромах?
– Ты уверен, что Кэсси не сможет прийти с тобой?
– Она, конечно, пришла бы, если б могла. Ты же знаешь, в пятницу она последний день работает в школе, и в ее честь там устраивают небольшую вечеринку. Там она просто обязана быть.
– Понятно, – сказал Круц. – А когда она перебирается на север? Уже решила?
– Упакуется и уедет на следующей неделе.
– Не знаю, почему ты сейчас не возьмешь отпуск и не поедешь вместе с ней. Какой смысл ждать до конца месяца? Отпускные не стоят нескольких недель разлуки с ней, верно? А ты не боишься, что она придет в себя да призадумается, чего ради ей выходить замуж за старого хрыча Бампера Моргана?
Я сам удивился, почему я не сказал Круцу, что именно так и решил поступить. Какого черта держать все в секрете? Пятница будет моим последним рабочим днем. А отпускные меня никогда не волновали. Действительно, чего я боюсь, раз молчу?
– Так странно будет взять и все бросить, – пробормотал я, уткнувшись в чашку с кофе.
– Я рад за тебя, Бампер, – сказал Круц, приглаживая худыми пальцами густые седые волосы. – Не будь у меня столько детей, я бы тоже бросил все к чертям, клянусь. Я рад, что ты уходишь.
В последние несколько лет мы с Круцем много раз говорили об этом, даже еще раньше, чем появилась Кэсси, и стало неизбежным, что я на ней женюсь и, вероятно, уйду в отставку после двадцати лет службы, а не останусь служить тридцать, как придется сделать Круцу. Теперь же, когда пришло время решать, создалось впечатление, словно мы никогда это и не обсуждали. Все это было чертовски странно.
– Круц, я уезжаю в пятницу, – выпалил я. – Скоро повидаюсь с Кэсси и скажу ей, что увольняюсь в пятницу. К чему ждать до конца месяца?
– Вот здорово, 'mano! – просиял Круц. Вид у него был такой, словно он сейчас вскочит и завопит, как он всегда делал в подпитии.
– Прямо сегодня и скажу. – Почувствовав облегчение, я допил кофе и поднялся, собираясь уходить. – И пусть меня побьют, но я собираюсь целый месяц бить баклуши. Надо же отдохнуть в свое удовольствие, прежде чем переходить на новую работу.
– Правильно! – отозвался Круц, глядя на меня счастливыми глазами. – Если хочешь, сиди на своей толстой nalgas хоть целый год. Они хотят, чтобы ты работал у них шефом безопасности. Так пусть подождут. Будешь получать сорок процентов зарплаты каждый месяц, Кэсси нашла себе хорошую работу, да и счет в банке у тебя неплохой, верно?
– Еще какой неплохой! – отозвался я, шагая к выходу. – Мне не было нужды тратить много денег, имея участок и все прочее.
– Ш-ш-ш-ш! – усмехнулся Круц. – Ты разве не слышал? Мы ведь новое поколение профессионалов. Мы не принимаем знаков благодарности.
– Кто это тут говорит о благодарности? Я всего лишь собираю дань.
Круц покачал головой и произнес «Ahi te huacho», что на англицированном жаргоне значило «Я тебя еще увижу», или, вернее, «Я тебя еще отыщу».
– Ahi te huacho, – ответил я.
Покинув Круца, я вернулся в офис детективов и обнаружил там Зута с понурой головой и необыкновенно счастливого Чарли, стало быть, у Чарли дела в порядке.
– Мне хотелось бы поговорить с тобой минутку наедине, Бампер, – сказал Чарли, отводя меня в соседнюю комнату и закрывая за собой дверь. Зут остался на месте, изображая несчастного страдальца.
– Он рассказал мне гораздо больше, чем сам думает, – сообщил Чарли. Он так и светился от переполнявшей его энергии, как и любой хороший полицейский на его месте, когда узнает нечто стоящее.
– Он считает, что ты спас его от моей кровожадности? – спросил я.
– Да, – улыбнулся Чарли. – Продолжай играть. Он думает, что я собираюсь спасти его от тебя. Просто не трогай его некоторое время, ладно, Бампер? Он сказал мне, что собирается перебраться с нашей территории в Альварадо, но пока что на пару недель ему придется задержаться в нашем районе – в Фугуероа. Я сказал ему, что поговорю с тобой.
– Скажи Зуту, что он может больше не беспокоиться о старом Бампере, – ответил я, чувствуя в животе боль от очередного газового пузыря. Я поклялся себе, что в следующий раз, когда буду есть в Джи-тауне, не притронусь к соевому соусу.
– Да, он еще станет проблемкой для бригады детективов Рампарта, – отозвался Чарли, не поняв смысла моих слов.
– Он хочет, чтобы я отвез его обратно?
– Я сам его отвезу, – сказал Чарли. – Хочу еще немного с ним потолковать.
– Сделаешь для меня доброе дело?
– Конечно, Бампер.
– Как, по-твоему, есть шанс кого-нибудь накрыть после того, что тебе рассказал Зут?
– Есть, и еще какой. Старый хрыч Зут выложил, что, по его мнению, та баба, что сидит за телефонного посредника и принимает его ставки, – Реба Макклейн, и если это так, мы можем здорово ее раскрутить.
– Как?
– Она подружка Реда Скалотты. Около полугода назад мы заловили ее за то же самое – телефонное посредничество, и она получила условное освобождение, но над ней висит угроза полугода тюряги. Она уже сидела и страшно боится кутузки. Тут у нее что-то на сексуальной почве. У нее настоящая фобия насчет тюрьмы, лесбиянок и всего такого. Настоящая психопатка, но зато роскошная маленькая жабочка. Мы как раз на прошлой неделе о ней говорили, и если мы сумеем подловить ее и взять с поличным, то вскоре можно будет выйти и на Скалотту. Это по-настоящему трусливая сучка. Она маму родную продаст, лишь бы остаться на воле. Твоего Зута с его телефонным номером нам просто бог послал.
– Он один из твоих информаторов, Сэм? – спросил Капуто. – Дрянь дело. Трудно в наши дни отыскать стукачей.
– Он совсем старик. Кости могут и не срастись.
– Ладно, позор на мою голову! А теперь скажи, куда мы едем. Это что, похищение? Я хочу знать.
– Вот сюда мы и ехали, – ответил Сэм, заезжая под эстакаду на пустынную и темную дорогу рядом с новой шоссейной развязкой.
– Что еще за фигня? – спросил Капуто, впервые без улыбки.
– Останься в машине, Бампер, – сказал Сэм. – Я хочу потолковать с Энджи наедине.
– Поосторожней, fratello,[2] – сказал Капуто. – Я тебе не уличная шваль, чтобы меня пугать. Поберегись.
– Не называй меня fratello, – прошептал Сэм. – Дерьмо тебе брат, а не я. Ты избил старика. Ты бьешь женщин и живешь за их счет. Ты сосешь кровь из беспомощных людей.
– Я тебя с работы вышибу, болван Даго,[3] – ответил Капуто. Услышав глухой шлепок кулачища Сэма и удивленный вскрик Капуто, я выскочил из машины. Сэм удерживал Капуто, обхватив одной рукой его голову, а другой молотил по уже окровавленному лицу. Потом Капуто повалился на спину и лежа пытался отбить удары большого кулака, который медленно взлетал вверх и со все нарастающей скоростью обрушивался вниз. Капуто вскоре почти перестал сопротивляться и не закричал, когда Сэм вытянул свой тяжелый шестидюймовый «смит-вессон». Сэм надавил коленями на руки Капуто и затолкал ствол револьвера сквозь зубы ему в рот. Голова Капуто дергалась, время от времени отрываясь от земли – его душил глубоко проникший в горло ствол, но Сэм пригвоздил Капуто к земле, уперевшись барабаном револьвера ему в зубы, и что-то шептал Капуто по-итальянски. Потом Сэм встал, а Капуто перевернулся на живот, исторгая кровавые сгустки.
Мы с Сэмом уехали в молчаливом одиночестве. Сэм тяжело дышал и время от времени приоткрывал окно, чтобы сплюнуть. Решив, наконец, заговорить, Сэм сказал:
– Тебе нечего волноваться, Бампер. Энджи будет держать рот на замке. Он ведь даже не кричал, когда я его бил, верно?
– Да я не волнуюсь.
– Он ничего не скажет. А улица переменится к лучшему. Они перестанут над нами смеяться и будут меньше наглеть – испугаются. А Энджи никто больше не будет уважать по-настоящему. Да, на улице все станет лучше.
– Я только боюсь, что он тебя убьет, Сэм.
– Не убьет. Он будет меня бояться. Его будет трясти от мысли, что я убью егопервым. И убью, если он попробует что-нибудь затеять против меня.
– Боже, Сэм, да какой смысл так сильно связывать себя с дерьмом вроде этого Капуто?
– Слушай, Бампер, я работал против букмекеров и в Криминальном отделе, и здесь, в Центральном. Восемь лет я арестовывал их и организованных в банды мошенников. Под одного букмекера я копал шестьмесяцев. Шесть месяцев! Я провел расследование и собрал такие доказательства, которые не смог бы опровергнуть ни один нанятый ими адвокат, я делал налеты на их тайные конторы и захватывал документы, которые доказывали, доказывали, что он был букмекером-миллионером. Потом доводил дело до обвинительных приговоров и видел, что они время от времени отделываются ничтожными штрафами, и никогда еще не видел, чтоб букмекер попал в тюрьму. Так пусть кто-нибудь другой занимается букмекерами, решил я наконец, и снова надел форму. Но с Эджи дело совсем другое. Я его знаю. Знаю всю свою жизнь, и живу по соседству с ним, на Серрано. Там все моисоседи. И я всегда пользовался той химчисткой, где работал старик. Конечно, он был моим осведомителем, и я его любил. Я никогда ему не платил. Он просто рассказывал мне обо всем. У него сын – школьный учитель. Теперь после того, что я сделал, букеры хоть немного походят с поджатыми хвостами. И пусть ненадолго, но станут нас уважать.
Мне пришлось согласиться со всем, что сказал Сэм, но мне еще не доводилось видеть, как кого-нибудь настолько сильно обрабатывали. По крайней мере, не руками полицейского. Я встревожился. Меня очень взволновало, что будет с нами – с Сэмом и мною, если Капуто пожалуется в Департамент. Но Сэм оказался прав. Капуто промолчал, и, должен признаться, мне не было стыдно за то, что с ним сделал Сэм. Когда все закончилось, у меня родилось непонятное чувство, и я поначалу никак не мог в нем разобраться, а однажды ночью, когда я лежал в постели, до меня дошло. Это было ощущение правильного поступка. То был первый из немногих за мою работу случаев, когда на моих глазах коснулись неприкасаемого. Моя жажда справедливости показалась мне немного утоленной, и я никогда не жалел о поступке Сэма.
Но Сэм умер, я ухожу в отставку, уверенный, что в нашем округе осталось совсем немного участковых, способных прижать к ногтю букмекера.
Я развернул машину и поехал в сторону все еще стоящего на своем месте Зута Лафферти, облаченного в мешковатый горохового цвета костюм. Я остановился у тротуара, вылез, и очень медленно, чувствуя прилипшую к спине форменную рубашку, направился к Зуту. Тот быстро открыл в красно-синем почтовом ящике дверцу для бандеролей и сунул внутрь руку. Я остановился метрах в пяти от него.
– Привет, Морган, – произнес он с кривой фальшивой улыбочкой, ясно говорившей, что он теперь жалеет! Зря вовремя не смылся. Это был бледный, нервный тип лет сорока пяти с лысым веснушчатым черепом.
– Привет, Зут, – отозвался я, засовывая дубинку в кольцо на поясе и оценивая взглядом расстояние между нами.
– Ты ведь однажды уже пролетел, арестовав меня, Морган. Почему бы тебе не отправиться на свой участок, подальше с глаз моих? Я ведь перебрался сюда на Фугуероа как раз для того, чтобы быть в стороне от тебя и твоего долбаного участка, чего же тебе еще надо?
– И много ставок ты успел записать, Зут? – поинтересовался я, подходя поближе. – У тебя появится масса лишних хлопот, если сейчас забросишь их в почтовый ящик, верно?
– К чертям собачьим, Морган, – буркнул Зут, нервно помаргивая и почесывая дряблую морщинистую макушку. – Ну сколько можно выводить людей из себя? Ты что, не знаешь, что ты уже старик? Почему бы тебе не отправиться на пенсию и вести себя соответственно?
Когда этот слизняк произнес такие слова, мрачная темнота, которую я испытывал, стала кроваво-красной, и я одним рывком преодолел разделявшие нас три метра. Он успел разжать пальцы, и письмо упало в ящик, но руку вынуть Зут не успел. Я захлопнул дверцу, навалился на нее всей своей тяжестью, металлический край врезался Зуту в запястье, и он завопил.
– Настало время нам с тобой поговорить. – Я держал руку на дверце почтового ящика, Зут дернулся, но я сильно придавил дверцу и он застыл от боли, выпучив глаза.
– Пожалуйста, Морган... – прошептал он. Я огляделся – машин проезжало мимо много, но пешеходов почти не было.
– Зут, до того, как уйти в отставку, мне хотелось бы взять настоящего крупного букмекера, хотя бы раз. Не скользкого мелкого сопляка вроде тебя, а крупную птицу. Как насчет того, чтобы мне помочь?
По щекам Зута потекли слезы, губы искривились, обнажив мелкие желтые зубы, он еще раз дернул рукой, пытаясь высвободиться. Я нажал сильнее, и он громко взвыл, но его крик потонул в шуме проезжавших машин.
– Бога ради, Морган! – взмолился он. – Я ничего не знаю. Пожалуйста, отпусти мою руку.
– Вот что я тебе скажу, Зут. Меня устроит твой телефонный собеседник. Кому ты звонишь и передаешь принятые ставки?
– Они звонят мне, – он вскрикнул, когда я слегка надавил на дверцу.
– Ты лгун, – сказал я, нажимая снова.
– Хорошо, хорошо, я дам тебе номер, – он уж откровенно зарыдал, и я почувствовал отвращение, а затем и ненависть к нему, к себе и особенно к букмекеру, взять которого у меня не было никаких шансов, потому что он был слишком хорошо защищен, а мое оружие – чересчур слабо.
– Я сломаю твою проклятую руку, если ты солжешь, – процедил я, наклонив голову вплотную к его лицу. Проходившая в этот момент мимо молодая красивая женщина посмотрела на мокрое от пота лицо Зута, потом на мое и едва не побежала по улице, чтобы поскорее удалиться от нас.
– Это номер шесть-шесть-восемь-два-семь-три-три, – прорыдал он. – Повтори.
– Шесть-шесть-восемь-два-семь-три-три.
– Еще разок, и не дай бог он окажется другим.
– Шесть-шесть-восемь-два-семь-три-три. О, господи!
– И что ты говоришь, когда передаешь ставку?
– «Одуванчик». Просто говорю слово «одуванчик», а потом диктую ставку. Клянусь, Морган!
– Интересно, что скажет Ред Скалотта, если узнает, что ты дал мне эту информацию? – улыбнулся я и отпустил его, поняв по выражению его глаз, что догадался правильно, и он связан именно со Скаллотой.
Он вынул руку из ящика и сел на край тротуара, поддерживая ее так, словно она была сломана, бормоча под нос ругательства и утирая с лица слезы.
– А как насчет разговора на эту тему с детективом? – спросил я, закуривая новую сигару, пока он растирал свою онемевшую руку.
– Ты псих, Морган! – буркнул он, глядя на меня исподлобья. – Настоящий псих, если думаешь, что я стану на кого-нибудь стучать.
– Слушай, Зут, поговори с детективом, как я тебя прошу, и мы тебя защитим. Никто тогда не повесит на тебя собаку. Но если ты откажешься, я лично устрою так, чтобы Скалотте передали, что именно ты раскрыл мне номер телефона и кодовое слово, и мы теперь сумеем завалить их телефонного агента фальшивыми ставками. Я дам всем понять, что ты мой платный стукач, а когда он узнает, что именно ты мне рассказал... Готов поспорить, что он всему поверит. Тебе не доводилось видеть, что может сделать со стукачом громила вроде Берни Золича?
– Никогда не встречал более тухлой сволочи, чем ты, – пробормотал Зут, поднимаясь. Он весь трясся и был белый, как штукатурка.
– Посмотри на все другими глазами, Зут! Ты сообщишь нам информацию только один раз – сейчас, мы возьмем того мелкого поганца, что сидит на другом конце телефонного провода, и на этом все дело для тебя кончится. Будь уверен, мы придумаем какую-нибудь байку о том, как получили эту информацию – мы всегда защищаем своих осведомителей, и никто от этого не пострадает. Ты сможешь вернуться к своему грязному бизнесу, а я дам тебе слово, что никогда не стану трогать тебя снова. В смысле не я лично. Ты наверняка наслышан, что я всегда держу слово. Конечно, не гарантирую, что какой-нибудь другойфараон когда-нибудь не возьмет тебя за шиворот.
Он помедлил секунду, потом сказал:
– Меня вполне устроит, если ко мне не будешь цепляться ты, Морган. С детективами я уж как-нибудь уживусь.
– Тогда поехали. Как ручка поживает?
– А пошел ты... – буркнул он. Я хмыкнул себе под нос, потому что все вокруг казалось теперь не таким уж паршивым. Мы приехали в Центральный.
– Почему ты здесь, а не прихлопываешь какого-нибудь букера, Чарли? – спросил я молодого детектива, который откинулся на спинку вращающегося стула и положил на крышку стола ноги в ботинках с бесшумными резиновыми подошвами. Он рисовал лошадок на клочке бумаги.
– Привет, Бампер, – улыбнулся он и только сейчас узнал Зута, которого лично арестовывал два или три раза.
– Мистер Лафферти решил сдаться? – спросил Чарли Бронски, рослый парень с простым лицом, проработавший в Департаменте уже около пяти лет. Я сам натаскивал его, когда он только что прибыл к нам из Академии. Помню, он оказался умным и агрессивным парнем, но скромным. Как раз таким, каких я люблю. Таких можно кое-чему научить. И мне не стыдно говорить, что он бамперизован.
Чарли встал и накинул на плечи зеленую полосатую рубашку с короткими рукавами, прикрыв прицепленную под мышкой кобуру, надетую поверх трикотажной майки.
– Просто старый Зут решил раскаяться в кое-каких грехах, Чарли, – ответил я, бросив взгляд на глубоко опечаленного Зута.
– Бога ради, давай с этим поскорее покончим, – сказал Зут. – А вы поклянитесь, что все останется между нами.
– Поклянись, Чарли, – сказал я.
– Клянусь. Так в чем дело?
– Зут хочет продать нам своего телефонного посредника.
– И что он за это хочет? – спросил Чарли.
– Да ничего, – весьма нетерпеливо огрызнулся Зут. – Просто потому, что я добропорядочный гражданин, черт меня подери. Так нужна вам информация или нет?
– Ладно, – ответил Чарли. Я видел, что он пытается догадаться, как мне удалось расколоть Зута. Проработав со мной несколько месяцев, Чарли приобрел кое-какие познания о моих методах. Я всегда старался научить его и других практикантов тому, что, имея дело с разными подонками, нельзя оставаться университетским буквоедом. Вернее, им можноостаться и когда-нибудь стать капитаном, даже начальником полиции или еще кем-нибудь, но только в том случае, если на улицах парни вроде меня позволят тебе сидеть чистеньким в башне из слоновой кости, не давая всяким гадам взять власть в городе в свои руки.
– Так ты хочешь отдать нам посредника, правильно я тебя понял? – спросил Чарли. Зут кивнул. Выглядел он так, словно ему сейчас станет дурно.
– А это точно посредник? Ты уверен? – спросил Чарли.
– Да ни хрена я ни в чем не уверен, – всхлипнул Зут, снова начиная растирать руку. – Я пришел только потому, что не в силах вынести подобное обращение. Не могу, когда меня мучают и делают больно.
Я подумал, что если этот профессиональный букмекер, эта тюремная пташка и слизняк начнет еще и рыдать, то я за себя не ручаюсь. Меня всегда переполняла ненависть к подонкам вроде Зута, и не потому, что они крали, черт, ведь все крадут, если подворачивается удобный случай. Но перенести это сопливое, как младенца, хныканье будет выше моих сил.
– Черт возьми, Зут! – взорвался я, не выдержав. – Всю свою жизнь ты прожил долбаным мерзавцем, нарушая каждый долбаный закон, который у тебя хватало ума нарушить, а теперь ты тут расселся и строишь из себя святого. Если ты хочешь играть на своей дудке, то сначала научись под нее танцевать, а сейчас попробуй только не выложить все, что ты знаешь, вонючий геморроид!
Я шагнул к стулу, на котором сидел Зут, и он тут же резко выпрямился и забормотал:
– Хорошо, Морган, хорошо. Так что ты хочешь? Богом клянусь, все скажу, все что хотите! Только не надо ругаться!
– Так ты уже звонил по телефону посреднику? – невозмутимо повторил Чарли.
– Кажется, да, – кивнул Зут. – Похоже, там сидит какая-то дурная баба, которая ни хрена не смыслит в нашем деле. Я звоню одной и той же дуре уже полгода. Наверное, это просто какая-то безмозглая домохозяйка, сидит себе на горячей сковородке и принимает ставки, сама не зная, для кого.
– Обычно ставки записываются на пластиковой поверхности стола, – пояснил мне Чарли, – потом кто-нибудь звонит ей несколько раз в день и переписывает через нее принятую информацию. А если к ней в дверь начинают ломиться детективы, она просто вытирает стол. Она наверняка даже не знает, кто ей платит или от кого идут звонки.
– Конечно, ни шиша она не знает, – поддакнул Зут, поглядывая на меня. – Это дерьмо слишком большое, Морган. Чертовски большое. Прижав меня, ты никого из них даже не побеспокоишь. Ты ничего не понимаешь, Морган. Люди хотят, чтобы мы этим занимались. Что они имеют с букмекерства? Даже крупные шишки? Обалденные деньги. А кто за это сидит? Видел когда-нибудь, чтобы букер сел за решетку? – обратился Зут к Чарли, и тот покачал головой. – Черта лысого, не видел, и не увидишь. За нами все только и бегают и умоляют принять ставку, а кто не бегает, тот или фараон или ненормальный. Брось ты это дело, Морган. Столько лет проходил в копах, неужели ты так мало узнал и еще не понял, какая это безнадега? Все равно ведь ты не спасешь этот прогнивший мир.
– А я и не пытаюсь, Зут, – ответил я. – Мне просто нравится сама схватка.
Я спустился в кафетерий, решив, что Чарли лучше оставить с Зутом наедине. Я уже сыграл свою роль грубияна, пусть он теперь поиграет в добряка. Допрос никогда не проходит успешно, если не идет с глазу на глаз, а Чарли в таком деле мастак. У меня была надежда, что он сможет вытянуть из Зута побольше, чем удалось мне, потому что я Зута маленько размягчил. Если кто-то начинает читать тебе проповеди, значит у тебя есть шанс. Дав слабину в чем-то одном, он может проболтаться о другом. Вряд ли Зута можно купить за деньги, слишком он всего боится. Но раз уж он боится и нас и всех остальных, значит из него можно кое-что выжать. Чарли с ним справится.
Круц Сеговиа сидел в кафетерии, заполняя свой журнал. Я подошел и встал сзади. Круц был настолько худ, что даже в форме казался маленьким мальчиком, делающим уроки. Его лицо осталось почти таким же, каким я-его помню по академии, и если не считать поседевших волос, он почти не изменился. Роста в нем было едва пять футов восемь дюймов, и сидящий он казался совсем маленьким.
– Que paso, compadre, – сказал я, потому что он всегда говорил, как хотел бы, чтобы я был католиком и мог бы стать крестным отцом его семерых детей. Впрочем, его детишки и так считали меня своим крестным отцом, и он звал меня compadre.
– Orale, panzon, – сказал он, словно пачуко, и это относилось ко мне. Он великолепно говорил по-испански, мог также на нем читать и писать, что среди мексиканцев редкость. Его английский тоже был хорош, но чувствовался акцент уроженца Эль-Пасо в Техасе, от которого он так и не смог до конца избавиться.
– Где ты весь день пропадал? – спросил я, бросая в автомат десятицентовик и ставя перед Круцом новую чашку кофе, без сливок и с двойным сахаром.
– Ну и сукин ты сын, – отозвался он. – Я, видите ли, где-то пропадал. Это тебя весь день разыскивали через коммутатор! Ты что, не знаешь, что маленькая дурацкая коробочка в твоей машине называется радио, и от тебя ждут, что ты будешь откликаться на вызовы и даже иногда выполнять то, что тебе поручат?
– Chale, chale. Хватит строить из себя сержанта, – сказал я. – Дай хоть немного расслабиться. Я так часто прыгал туда и обратно из этой черно-белой машины, что ничего не слышал.
– Ты так на всю жизнь останешься пешим участковым, – сказал он, покачивая головой. – Не умеешь пользоваться своим радио, и если бы твой лучший друг не был сержантом, твою толстую задницу давно бы уже поджарили.
– Угу, но друг-то у меня есть, – ухмыльнулся я, тыкая его пальцем в плечо. Круц ругнулся.
– Серьезно, Бампер, – продолжил он, опуская глаза, и ему вовсе не нужно было произносить это слово «серьезно», потому что он всегда делал так, когда он говорил серьезно. – Серьезно, шеф просил меня попросить тебя, чтобы ты обращал чуть побольше внимания на радио. Он слышал, как многие молодые жалуются, что им вечно приходится выезжать на вызовы в твой округ, потому что ты слишком много расхаживаешь и не откликаешься на вызовы.
– Вот чертовы бездельники, – вспылил я, – да они и представления не имеют, о чем болтают. Видел я этих современных новобранцев, как они раскатывают по улицам, строят глазки каждой смазливой девице и боятся надеть фуражку, чтобы не повредить прическу. Зараза, да я сам видел, как один молоденький такой сопляк сидел в патрульной машине и что-то прыскал себе на волосы! Клянусь тебе, Круц, большинство из этих молодых котов не отличит своей задницы от подгоревшего печенья.
– Знаю, Бампер, – сочувственно кивнул Круц. – Да и шеф знает, что целый отряд молодняка не сделает и половины той полицейской работы, с которой справляетесь вы, ветераны. Именно поэтому никто и не предъявляет тебе претензий. Но все-таки, hombre, ты хоть иногда должен отвечать на вызовы, а не разгуливать по участку.
– Знаю, – ответил я, глядя на свой кофе.
– Просто оставайся подольше на приеме.
– Ладно, ладно, macho. Заимел huevos de oro.
Закончив давить на мою любимую мозоль, Круц улыбнулся. Он был единственный, кто вообще придирался ко мне или указывал, что мне следует делать. Когда кому-либо в голову приходили подобные идеи, они говорили на эту тему с Круцем, и если тот решал, что мне следует узнать мнение того человека обо мне, доводил дело до конца. Все полагали, что к словам Круца я прислушаюсь.
– Не забудь, loco, сегодня ты приглашен к нам на обед.
– Разве я способен позабыть об обеде в твоих хоромах?
– Ты уверен, что Кэсси не сможет прийти с тобой?
– Она, конечно, пришла бы, если б могла. Ты же знаешь, в пятницу она последний день работает в школе, и в ее честь там устраивают небольшую вечеринку. Там она просто обязана быть.
– Понятно, – сказал Круц. – А когда она перебирается на север? Уже решила?
– Упакуется и уедет на следующей неделе.
– Не знаю, почему ты сейчас не возьмешь отпуск и не поедешь вместе с ней. Какой смысл ждать до конца месяца? Отпускные не стоят нескольких недель разлуки с ней, верно? А ты не боишься, что она придет в себя да призадумается, чего ради ей выходить замуж за старого хрыча Бампера Моргана?
Я сам удивился, почему я не сказал Круцу, что именно так и решил поступить. Какого черта держать все в секрете? Пятница будет моим последним рабочим днем. А отпускные меня никогда не волновали. Действительно, чего я боюсь, раз молчу?
– Так странно будет взять и все бросить, – пробормотал я, уткнувшись в чашку с кофе.
– Я рад за тебя, Бампер, – сказал Круц, приглаживая худыми пальцами густые седые волосы. – Не будь у меня столько детей, я бы тоже бросил все к чертям, клянусь. Я рад, что ты уходишь.
В последние несколько лет мы с Круцем много раз говорили об этом, даже еще раньше, чем появилась Кэсси, и стало неизбежным, что я на ней женюсь и, вероятно, уйду в отставку после двадцати лет службы, а не останусь служить тридцать, как придется сделать Круцу. Теперь же, когда пришло время решать, создалось впечатление, словно мы никогда это и не обсуждали. Все это было чертовски странно.
– Круц, я уезжаю в пятницу, – выпалил я. – Скоро повидаюсь с Кэсси и скажу ей, что увольняюсь в пятницу. К чему ждать до конца месяца?
– Вот здорово, 'mano! – просиял Круц. Вид у него был такой, словно он сейчас вскочит и завопит, как он всегда делал в подпитии.
– Прямо сегодня и скажу. – Почувствовав облегчение, я допил кофе и поднялся, собираясь уходить. – И пусть меня побьют, но я собираюсь целый месяц бить баклуши. Надо же отдохнуть в свое удовольствие, прежде чем переходить на новую работу.
– Правильно! – отозвался Круц, глядя на меня счастливыми глазами. – Если хочешь, сиди на своей толстой nalgas хоть целый год. Они хотят, чтобы ты работал у них шефом безопасности. Так пусть подождут. Будешь получать сорок процентов зарплаты каждый месяц, Кэсси нашла себе хорошую работу, да и счет в банке у тебя неплохой, верно?
– Еще какой неплохой! – отозвался я, шагая к выходу. – Мне не было нужды тратить много денег, имея участок и все прочее.
– Ш-ш-ш-ш! – усмехнулся Круц. – Ты разве не слышал? Мы ведь новое поколение профессионалов. Мы не принимаем знаков благодарности.
– Кто это тут говорит о благодарности? Я всего лишь собираю дань.
Круц покачал головой и произнес «Ahi te huacho», что на англицированном жаргоне значило «Я тебя еще увижу», или, вернее, «Я тебя еще отыщу».
– Ahi te huacho, – ответил я.
Покинув Круца, я вернулся в офис детективов и обнаружил там Зута с понурой головой и необыкновенно счастливого Чарли, стало быть, у Чарли дела в порядке.
– Мне хотелось бы поговорить с тобой минутку наедине, Бампер, – сказал Чарли, отводя меня в соседнюю комнату и закрывая за собой дверь. Зут остался на месте, изображая несчастного страдальца.
– Он рассказал мне гораздо больше, чем сам думает, – сообщил Чарли. Он так и светился от переполнявшей его энергии, как и любой хороший полицейский на его месте, когда узнает нечто стоящее.
– Он считает, что ты спас его от моей кровожадности? – спросил я.
– Да, – улыбнулся Чарли. – Продолжай играть. Он думает, что я собираюсь спасти его от тебя. Просто не трогай его некоторое время, ладно, Бампер? Он сказал мне, что собирается перебраться с нашей территории в Альварадо, но пока что на пару недель ему придется задержаться в нашем районе – в Фугуероа. Я сказал ему, что поговорю с тобой.
– Скажи Зуту, что он может больше не беспокоиться о старом Бампере, – ответил я, чувствуя в животе боль от очередного газового пузыря. Я поклялся себе, что в следующий раз, когда буду есть в Джи-тауне, не притронусь к соевому соусу.
– Да, он еще станет проблемкой для бригады детективов Рампарта, – отозвался Чарли, не поняв смысла моих слов.
– Он хочет, чтобы я отвез его обратно?
– Я сам его отвезу, – сказал Чарли. – Хочу еще немного с ним потолковать.
– Сделаешь для меня доброе дело?
– Конечно, Бампер.
– Как, по-твоему, есть шанс кого-нибудь накрыть после того, что тебе рассказал Зут?
– Есть, и еще какой. Старый хрыч Зут выложил, что, по его мнению, та баба, что сидит за телефонного посредника и принимает его ставки, – Реба Макклейн, и если это так, мы можем здорово ее раскрутить.
– Как?
– Она подружка Реда Скалотты. Около полугода назад мы заловили ее за то же самое – телефонное посредничество, и она получила условное освобождение, но над ней висит угроза полугода тюряги. Она уже сидела и страшно боится кутузки. Тут у нее что-то на сексуальной почве. У нее настоящая фобия насчет тюрьмы, лесбиянок и всего такого. Настоящая психопатка, но зато роскошная маленькая жабочка. Мы как раз на прошлой неделе о ней говорили, и если мы сумеем подловить ее и взять с поличным, то вскоре можно будет выйти и на Скалотту. Это по-настоящему трусливая сучка. Она маму родную продаст, лишь бы остаться на воле. Твоего Зута с его телефонным номером нам просто бог послал.