Страница:
— Не понимаю, — пробормотал Джорам. Им снова овладела подозрительность.
— Я обманула твое зрение. Смотри. Я делаю вид, будто подбрасываю камень в воздух, и твои глаза следуют за этим движением руки. Но пока твои глаза смотрят туда, моя рука делает вот так. И камень исчезает. Вот что ты должен теперь делать, Джорам, — учиться обманывать чужое зрение. Ну, радость моя, не дуйся. Это нетрудно. Люди видят то, что хотят видеть. Вот, попробуй…
Так Джорам начал развивать ловкость рук.
Он тренировался день за днем, под защитой магической ауры, окружающей их лачугу. Джораму нравились эти уроки. Теперь ему было чем заняться. А кроме того, он обнаружил, что делает успехи. Мальчику и в голову не приходило задуматься, каким образом сама Анджа научилась этому тайному искусству; он просто воспринимал это как еще одну из странностей матери, наподобие ее истрепанного платья.
— Анджа, а почему я должен это делать? — как-то мимоходом поинтересовался Джорам шесть месяцев спустя. Он в этот момент упражнялся, гоняя круглую, гладкую гальку костяшками пальцев, заставляя ее легко и быстро скользить по тыльной поверхности ладони.
— Это искусство потребуется тебе в следующем году, когда тебе придется выйти в поле, чтобы зарабатывать на пропитание, — рассеянно отозвалась Анджа.
Джорам быстро вскинул голову — движения его были стремительны, словно у кота, прыгающего на мышь. Перехватив быстрый взгляд темных глаз мальчика, Анджа поспешно добавила:
— Если, конечно, до тех пор у тебя не разовьется твоя магия.
Джорам нахмурился и уже открыл было рот, но Анджа отвернулась. Глядя на свое потрепанное, заношенное платье, она разгладила ткань мозолистыми загорелыми руками.
— Есть и другая причина. Когда мы попадем в Мерилон, ты сможешь поразить своими талантами членов императорского дома.
— А мы отправимся в Мерилон?! — воскликнул Джорам, позабыв и про урок, и про Разницу. Он вскочил, уронив гальку, и схватил мать за руки. — Когда, Анджа, когда?
— Скоро, — спокойно ответила Анджа, поправляя кудри Джорама. — Скоро. Вот я только найду свои драгоценности…
Она рассеянно оглядела хижину.
— Я куда-то задевала шкатулку с украшениями. Не могу же я появиться при дворе без…
Но Джорама совершенно не интересовали ни драгоценности, ни бессвязное бормотание Анджи, тем более что последнее с ней случалось все чаще. Мальчик ухватился за подол изношенного платья и взмолился:
— Анджа, ну пожалуйста, скажи — когда? Когда я увижу чудеса Мерилона? Когда я увижу «Шелкового Дракона», и Трех Сестер, и шпили из радужного хрусталя, и Лебединый сад, и…
— Скоро, моя радость, скоро, мое золотце, — нежно произнесла Анджа и убрала падавшие на лицо Джорама черные кудри. — Скоро мы отправимся в Мерилон, и ты увидишь его красу и все его чудеса. И они увидят тебя, мой мотылек. Они увидят настоящего Альбанара, волшебника из знатного дома. Ради этого я и обучаю тебя над этим и тружусь. Скоро я отведу тебя в Мерилон и мы потребуем вернуть наше законное достояние.
— Но когда же? — не унимался Джорам.
— Скоро, мой хороший. Скоро. — Вот и все, что сказала Анджа.
Этим Джораму и пришлось удовольствоваться.
Когда Джораму исполнилось восемь лет, он отправился в поле, как и прочие дети полевых магов. Детям поручали нетрудные задачи, но работа была долгой и утомительной, поскольку рабочий день и у детей, и у взрослых был одинаковым. Дети убирали с поля мелкие камушки либо собирали червей и прочих насекомых, что исполняли свое скромное предназначение, в гармонии трудясь вместе с человеком над выращиванием пищи, что кормит его тело.
Каталисты не даровали Жизнь детям: это был бы совершенно неуместный расход энергии. Потому дети не летали над полем, а ходили по нему. Но у большей части детей вполне хватало собственной Жизненной силы, чтобы отправить камешек в воздух или заставить бескрылого червяка полететь над грядками. Временами — когда надсмотрщик или каталист не видели — они разнообразили скучную работу, устраивая импровизированное состязание в магии. В тех редких случаях, когда им удавалось упросить или подбить Джорама продемонстрировать свое искусство, ему без труда удавалось вписаться со своими уловками в общий ряд, хотя обязан он был этому исключительно ловкости рук. И потому никто не обращал на него особого внимания. Но на самом деле обычно другие дети не звали Джорама играть с ними. Его мало кто любил. Джорам был мрачным и замкнутым и ко всем попыткам завязать с ним дружбу относился настороженно.
— Не подпускай к себе никого, сынок, — говорила ему Анджа. — Они не поймут тебя, а чего они не понимают, того они боятся. А чего они боятся, то уничтожают.
Постепенно, встретив холодный прием у этого странного черноволосого мальчишки, остальные дети оставили Джорама в покое. И лишь один из них все пытался с ним подружиться. Это был Мосия. Сын высокопоставленного полевого мага, умный и общительный, Мосия обладал необыкновенным магическим даром — настолько сильным, что, как поговаривали, отец Толбан даже предлагал отправить его в какую-нибудь гильдию, когда Мосия подрастет.
Обаятельный, дружелюбный, пользующийся всеобщей любовью Мосия и сам не мог бы объяснить, что влечет его к Джораму; быть может, это была та же сила, что влечет магнит к железу. В общем, что бы ни было тому причиной, Мосия своих попыток не оставлял.
Он при малейшей возможности устраивался работать рядом с Джорамом, частенько садился рядом с ним во время обеденного перерыва и болтал о чем ни попадя, не требуя ответа от своего молчаливого, замкнутого соседа. Вероятно, дружба эта выглядела односторонней и безответной — во всяком случае, Джорам никогда не привечал Мосию, а если и отвечал ему, то отрывисто и немногословно. Но Мосия чувствовал, что Джорам рад его присутствию, и потому продолжал мало-помалу пробираться за каменный фасад, возведенный Джорамом, — столь же крепкий и высокий, как и тот, что окружал его отца.
Так шел год за годом, не принося ни Уолрену, ни его жителям никаких примечательных событий. Времена года плавно перетекали одно в другое, и лишь изредка им помогали Сиф-ханар, если погода не соответствовала людским желаниям.
Времена года сменялись, а жизнь полевых магов текла в соответствии с ними. Весной они сеяли. Летом ухаживали за растениями. Осенью собирали урожай. Зимой они боролись за выживание — и так до весны. А потом все начиналось сначала. Но хотя жизнь их была однообразной, тяжелой и небогатой, полевые маги Уолрена считали себя счастливчиками. Ибо все знали, что бывает и хуже. Их надсмотрщик был человеком справедливым. Он следил, чтобы каждый получал причитающуюся ему долю урожая, и не требовал, чтобы каждый делился еще и с ним. О бандитах, которые, как это было общеизвестно, постоянно устраивали налеты на северные деревни, здесь не было ни слуху ни духу. Зима, наихудшее время года, была длинной и холодной — но все-таки не такой, как на севере.
Даже до Уолрена, до этой глуши, иногда доходили слухи о волнениях и беспорядках. Порой жителей Уолрена осторожненько расспрашивали, не хотят ли они завоевать независимость. Но отец Мосии, вполне довольный своим нынешним положением, знал по собственному опыту, что свобода — штука хорошая, но за нее все равно придется кому-то платить. И он быстро давал понять всякому чужаку, что и он, и все его люди хотят лишь одного — чтобы их оставили в покое.
Надсмотрщик Уолрена тоже считал себя счастливчиком. Урожаи были обильными, и ему не приходилось волноваться из-за беспорядков, которые, как гласили слухи, творились в других местах. Он знал, что смутьяны и подстрекатели пытались закидывать удочки и в Уолрен. Но он прекрасно сработался со здешними жителями и доверял отцу Мосии, а потому мог позволить себе не обращать на эти попытки никакого внимания. А вот каталист, отец Толбан, особым счастливчиком себя не считал. Он посвящал всякую свободную минуту — а их в его унылой жизни было не так уж много — научным изысканиям, лелея мечту когда-нибудь вернуться в лоно церкви, в круг себе подобных. Его преступление, превратившее его в полевого каталиста, на самом деле было просто мелким нарушением, совершенным в порыве юношеского энтузиазма. Всего лишь написанный им трактат, озаглавленный «О выгодах естественных погодных циклов по сравнению с магическим вмешательством, и взаимосвязь оного с ростом посевов». Это была хорошая работа, и Толбану льстило, что ее поместили во Внутреннюю библиотеку Купели. Во всяком случае, так ему сказали, когда назначили на нынешнюю должность и отослали прочь. Конечно, отец Толбан не мог бы поклясться, что его творение и вправду находится там, поскольку возможности проверить у него не было — с тех пор ему так и не дозволили вернуться в Купель.
Весна сменялась летом, а осень — зимой, надсмотрщик наживался на урожае, а каталист гнался за своей ускользающей мечтой. В жизни Джорама тоже мало что менялось — разве что она становилась еще мрачнее и безысходнее.
И сейчас, через пятнадцать лет после своего появления в Уолрене, Анджа носила все то же самое платье; ткань так износилась, что не расползалась в клочья лишь из-за заклинания, которым ее окутала хозяйка. По-прежнему по вечерам Анджа рассказывала Джораму про его отца, перемежая это историями о чудесах Мерилона. Но с течением лет истории эти становились все более запутанными и бессвязными. Зачастую Андже начинало казаться, будто она уже в Мерилоне, и если судить по ее диким описаниям, город с равным успехом мог оказаться и райским садом, и сущим адом — в зависимости от того, куда Анджу заносило ее безумие.
Что же касалось возвращения в Мерилон, как понял Джорам, когда подрос, — это были только мечты Анджи, такие же истрепанные и истертые, как и ее платье. Он, наверное, счел бы все рассказы о Мерилоне выдумкой, если бы не отдельные их куски; они явно обладали реальным смыслом и льнули к Андже, словно обрывки ее некогда роскошного наряда.
Жизнь Джорама была тяжелой и бесцветной: непрерывная борьба за выживание. Он смотрел, как мать все быстрее сползает в пучину безумия, и вполне могло бы показаться, будто глаза его на самом деле принадлежат его отцу — глаза существа, неотрывно глядящего вдаль, куда-то в царство тьмы. Он принял безумие Анджи без звука, как принимал всякую боль.
Но оставалась одна боль, с которой Джорам так и не смог смириться, — магия ему не давалась. Он все более преуспевал в искусстве ловкости рук. Его иллюзии одурачивали даже бдительного надсмотрщика. Но магия, которой он так жаждал и к которой так стремился, все же не пришла к нему.
Когда Джораму исполнилось пятнадцать, он перестал спрашивать Анджу, когда же он сможет колдовать.
В глубине души он уже знал ответ.
По мере того как дети подрастали и становились сильнее, им поручали все более трудные задачи. Старшие мальчишки и юноши уже занимались тяжелым, утомительным физическим трудом, вышибающим из головы все лишнее. По слухам, именно такие вот мальчишки и юноши сеяли беспорядки среди полевых магов, и хотя у надсмотрщика не было причин жаловаться на своих людей, он не был дураком и рисковать не собирался. А потому, когда решено было увеличить площадь обрабатываемых земель вокруг деревни, надсмотрщик поставил на расчистку молодых парней. Эта работа забирала много сил. Нужно было выкорчевать или выжечь подлесок, убрать валуны, выполоть сорные травы, способные задавить всякие посевы, и выполнить еще множество изнурительных дел. А уже потом на эту землю придут более высокопоставленные и более привилегированные полевые маги и с помощью Фибаниш, друидов, пустят в ход свою магию, дабы убедить огромные деревья высвободить корни из земли и отправиться расти куда-нибудь в другое место. Затем молодежи предстояло еще отволочь мертвые, засохшие деревья в деревню. А несколько раз в год Прон-альбан присылали крылатого ариэля, чтобы тот перенес эти деревья в город.
Все физические работы исполнялись вручную. Каталист никогда не давал молодым парням Жизнь, чтобы облегчить им задачу. Даже Мосия с его магическим даром и тот, как правило, был чересчур измотан, чтобы прибегнуть к магии. Это делалось нарочно, дабы выбить дурь из молодежи и превратить парней в добропорядочных полевых магов, таких же, как их родители.
Что же касается инструментов… Однажды Джорам, устав катить огромный валун, внезапно сообразил, как ему в этом может помочь палка; он стал подсовывать ее под камень и использовать как рычаг. За этим занятием его застал Мосия и с потрясенным возгласом схватил за руку.
— Джорам! Что ты делаешь?!
— А что я делаю? — нетерпеливо огрызнулся Джорам, отдергивая руку. Он не любил, когда к нему прикасались, — Я качу эту каменюгу!
— Ты катишь его, вкладывая Жизнь в эту палку! В то, что не имеет ее изначально!
Джорам посмотрел на палку и нахмурился:
— Ну и что?
— Джорам, — с благоговейным страхом прошептал Мосия, — но ведь так делают чародеи! Те, кто исповедует Темные искусства.
Джорам презрительно фыркнул:
— Ты что, хочешь сказать, что Темные искусства — это перекатывание камня при помощи палки? Судя по тому, как все боятся чародеев, я бы предположил, что они, самое меньшее, приносят в жертву младенцев…
— Не надо так говорить, Джорам! — шикнул на друга Мосия, нервно озираясь по сторонам. — Они отвергают магию. Отвергают Жизнь. Они уничтожают ее своими Темными искусствами. Они почти уничтожили ее полностью во время Железных войн!
— Бред какой, — пробурчал Джорам. — Зачем им уничтожать самих себя?
— Если они и вправду, как поговаривают, Мертвые внутри, то им терять нечего.
— «Мертвые внутри»? Это как? — негромко спросил Джорам, не глядя на Мосию. Вместо этого он смотрел из-под падающих на лицо спутанных черных волос на валун.
— Иногда случается, что рождается ребенок, в котором нет Жизни, — пояснил Мосия, взглянув на Джорама с некоторым удивлением. — Разве ты никогда об этом не слышал? Я думал, твоя мать рассказала тебе…
Тут Мосия смешался и умолк.
— Нет, — отозвался Джорам все таким же тихим, бесцветным голосом, но лицо его побелело. Он крепко стиснул палку в руках.
Мосия мысленно дал себе пинка за то, что приплел к разговору Анджу, и продолжил говорить. Он ведь привык, что Джорам не особенно откликается на его слова.
— При рождении всех подвергают Испытаниям, и иногда случается, что ребенок их не выдерживает — и это означает, что в нем совсем нет Жизни.
— И что же случается… с такими детьми? — спросил Джорам так тихо, что Мосия едва расслышал его.
— Каталисты забирают их и уносят в Купель, — ответил пораженный Мосия. Джорам никогда прежде ни о чем его не спрашивал. — Над ними проводят Смертное Бдение. Поговаривают, будто иногда родители прячут таких детей, и каталистам не удается их найти. Хотя мне кажется, что милосерднее дать им умереть быстро. Представляешь, каково это? Как жить без Жизни?
— Нет, — сдавленно отозвался Джорам. Он отшвырнул палку прочь, а затем, задумчиво глядя на валун, повторил: — Нет. Не представляю.
Мосия озадаченно смотрел на друга, недоумевая, чем его вдруг заинтересовала такая неприятная тема. Мосии вдруг показалось, будто Джорама окутала густая тень — он даже взглянул проверить, вдруг на солнце и вправду набежала туча. Но он знал, что иногда его друг впадает в странное, беспросветно мрачное настроение. В такие моменты Джорам безвылазно сидел в хижине, а Анджа дерзко заявляла надсмотрщику, что мальчик болен.
Как-то раз Мосия, терзаемый любопытством и беспокойством за друга, прокрался в один из таких дней к хижине Джорама и заглянул в окно. И увидел, что мальчик недвижно лежит на койке и смотрит в потолок. Мосия постучал по оконному стеклу, но Джорам не пошевелился. Он вообще словно не услышал стука. Вечером Мосия снова подкрался к окну. Джорам лежал все в той же позе. Болезнь обычно длилась дня два. Затем Джорам возвращался к работе, оставаясь все таким же мрачным и отчужденным.
Но Мосия заметил кое-что еще, чего не замечал никто, кроме него — возможно, даже Анджа. Подобные приступы такой вот беспросветной апатии почти всегда наступали вслед за приступами бурной активности. В такие дни Джорам работал за троих и доводил себя до такого изнеможения, что к концу дня буквально засыпал на ходу.
Теперь же Джорам стоял, погрузившись в какие-то мрачные раздумья, и Мосия обострившимся за годы общения с Джорамом чутьем понял, что его присутствие нужно другу. И остался рядом.
Так он и стоял, не смея дышать, пока Джорам сражался с очередным завладевшим им демоном, и внимательно приглядывался к другу, пытаясь, как обычно, заглянуть внутрь этой тщательно охраняемой крепости. Благодаря тяжелому труду к шестнадцати годам Джорам стал сильным и мускулистым. Лицо, в детстве поражавшее всех своей красотой, огрубело. На нем оставила свой след душевная мука — совсем как на каменном лице его отца.
От работы на солнце алебастровая кожа приобрела ровный смуглый оттенок. Черные брови стали гуще; они словно рассекали лицо, придавая Джораму яростный вид. Детская округлость лица исчезла; ей на смену пришли высокие скулы и сильный подбородок. Большие карие глаза могли бы считаться красивыми благодаря своему ясному, насыщенному оттенку и длинным, густым ресницам. Но в глазах этих отражались такой гнев, угрюмость и подозрительность, что всякий, на ком останавливался взгляд Джорама, вскоре начинал нервничать.
Единственное, что сохранилось у Джорама от детской красоты — это его волосы. Мать так и не позволяла их подрезать. Те, кто время от времени осмеливался вечером заглянуть в их окошко и видел, как Анджа причесывает сына, потрясенно сообщали, что кудри у Джорама доходят до середины спины.
Хотя Джорам никогда бы в этом не признался, волосы стали для него единственным предметом гордости. На время работы он заплетал их в косу, длинную и толстую. И тем резко выделялся на фоне прочих молодых парней, носивших короткие стрижки — самое большее, до подбородка. Среди крестьян, пораженных этим ритуалом расчесывания, пополз слух, будто паук с гребешком сплел вокруг юноши черную паутину из волос.
Этот образ и вспомнился сейчас Мосии, когда он увидел, как Джорам сам окутывает себя черной паутиной мыслей. Но тут Джорам внезапно вскинул голову и посмотрел на друга.
— Пойдем со мной, — сказал он.
Мосию пробрала дрожь. Лицо Джорама прояснилось, тень исчезла, и паутина была порвана.
— Ладно. — Мосии хватило ума произнести это небрежно, как бы между прочим, пока он шагал вслед за более рослым Джорамом. — А куда?
Но Джорам не ответил. Он стремительно шел вперед, и на лице его застыло странное, нетерпеливое выражение — возбуждение, смешанное с жаждой деятельности. Оно так разительно отличалось от недавнего мрачного вида, что казалось, будто сквозь грозовую тучу пробилось солнце.
Они шли все дальше и дальше, через лес, который маги постепенно отвоевывали у глухомани, и вскоре покинули расчищаемый участок. Чем дальше они забирались, тем гуще становился лес, а подлесок и вовсе сделался почти непроходимым. Мосии не раз приходилось прибегать к помощи магии, чтобы расчистить себе путь, и он начал чувствовать, что его убывшие к концу дня силы начинают иссякать. У Мосии было неплохо развито чувство направления, и он понимал, куда они идут. А вскоре исчезли и последние сомнения, ибо их развеял зловещий звук — журчание воды.
Мосия замедлил шаг и встревожено огляделся.
— Джорам! — позвал он, тронув друга за плечо, и отметил про себя, что Джорам, охваченный странным возбуждением, даже не дернулся, как обычно бывало. — Джорам, мы подошли к реке.
Джорам не отозвался. Он просто шел дальше.
— Джорам! — повторил Мосия, чувствуя, как что-то сдавило ему горло. — Джорам, что ты делаешь? Куда ты идешь?
Он настиг друга и схватил за плечо, ожидая, что тот сейчас холодно отстранит его. Но Джорам лишь обернулся и пристально взглянул на Мосию.
— Пойдем со мной! — сказал Джорам. Его темные глаза блестели. — Давай взглянем на реку. Давай посмотрим, что за ней.
Мосия облизал губы, пересохшие от быстрой ходьбы под послеполуденным солнцем. Что за дикий замысел! Только ему почудилось, будто он узрел трещину в каменной крепости, трещину, в которую может проникнуть хоть немного света, — и вот теперь придется своими же руками эту трещину заделать!
— Мы не можем, — негромко, спокойно отозвался Мосия, хотя его мутило от отчаяния. — Это граница. За рекой начинаются Внешние земли. Туда никто не ходит.
— Но ты говорил с людьми оттуда! — с непонятным пылом воскликнул Джорам. — Я знаю, что разговаривал!
Мосия покраснел.
— Я с ними не разговаривал. Это они разговаривали со мной. И я… мне не понравилось… то, что они сказали.
Он осторожно потянул Джорама за плечо:
— Джорам, пойдем домой, а? Ну зачем тебе туда?
— Мне нужно уйти! — воскликнул Джорам, и возглас этот прозвучал неожиданно яростно и страстно. — Нужно уйти!
— Джорам, — с отчаянием произнес Мосия, пытаясь придумать, как бы его остановить. Что за безумие стукнуло ему в голову? — Ты не можешь уйти. Постой минутку и подумай спокойно. Твоя мать…
Заслышав это слово, Джорам побелел. В нем больше не было тени — но не было и света. Его лицо сделалось холодным и непроницаемым, словно камень.
Джорам пожал плечами и скинул руку Мосии. А затем развернулся и нырнул в заросли. Похоже, его мало интересовало, идет друг за ним или нет.
Мосия шел, хотя сердце у него ныло. Брешь в крепостной стене исчезла. Крепость сделалась еще крепче и прочнее, чем прежде. И Мосия понятия не имел, чем это вызвано.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
— Я обманула твое зрение. Смотри. Я делаю вид, будто подбрасываю камень в воздух, и твои глаза следуют за этим движением руки. Но пока твои глаза смотрят туда, моя рука делает вот так. И камень исчезает. Вот что ты должен теперь делать, Джорам, — учиться обманывать чужое зрение. Ну, радость моя, не дуйся. Это нетрудно. Люди видят то, что хотят видеть. Вот, попробуй…
Так Джорам начал развивать ловкость рук.
Он тренировался день за днем, под защитой магической ауры, окружающей их лачугу. Джораму нравились эти уроки. Теперь ему было чем заняться. А кроме того, он обнаружил, что делает успехи. Мальчику и в голову не приходило задуматься, каким образом сама Анджа научилась этому тайному искусству; он просто воспринимал это как еще одну из странностей матери, наподобие ее истрепанного платья.
— Анджа, а почему я должен это делать? — как-то мимоходом поинтересовался Джорам шесть месяцев спустя. Он в этот момент упражнялся, гоняя круглую, гладкую гальку костяшками пальцев, заставляя ее легко и быстро скользить по тыльной поверхности ладони.
— Это искусство потребуется тебе в следующем году, когда тебе придется выйти в поле, чтобы зарабатывать на пропитание, — рассеянно отозвалась Анджа.
Джорам быстро вскинул голову — движения его были стремительны, словно у кота, прыгающего на мышь. Перехватив быстрый взгляд темных глаз мальчика, Анджа поспешно добавила:
— Если, конечно, до тех пор у тебя не разовьется твоя магия.
Джорам нахмурился и уже открыл было рот, но Анджа отвернулась. Глядя на свое потрепанное, заношенное платье, она разгладила ткань мозолистыми загорелыми руками.
— Есть и другая причина. Когда мы попадем в Мерилон, ты сможешь поразить своими талантами членов императорского дома.
— А мы отправимся в Мерилон?! — воскликнул Джорам, позабыв и про урок, и про Разницу. Он вскочил, уронив гальку, и схватил мать за руки. — Когда, Анджа, когда?
— Скоро, — спокойно ответила Анджа, поправляя кудри Джорама. — Скоро. Вот я только найду свои драгоценности…
Она рассеянно оглядела хижину.
— Я куда-то задевала шкатулку с украшениями. Не могу же я появиться при дворе без…
Но Джорама совершенно не интересовали ни драгоценности, ни бессвязное бормотание Анджи, тем более что последнее с ней случалось все чаще. Мальчик ухватился за подол изношенного платья и взмолился:
— Анджа, ну пожалуйста, скажи — когда? Когда я увижу чудеса Мерилона? Когда я увижу «Шелкового Дракона», и Трех Сестер, и шпили из радужного хрусталя, и Лебединый сад, и…
— Скоро, моя радость, скоро, мое золотце, — нежно произнесла Анджа и убрала падавшие на лицо Джорама черные кудри. — Скоро мы отправимся в Мерилон, и ты увидишь его красу и все его чудеса. И они увидят тебя, мой мотылек. Они увидят настоящего Альбанара, волшебника из знатного дома. Ради этого я и обучаю тебя над этим и тружусь. Скоро я отведу тебя в Мерилон и мы потребуем вернуть наше законное достояние.
— Но когда же? — не унимался Джорам.
— Скоро, мой хороший. Скоро. — Вот и все, что сказала Анджа.
Этим Джораму и пришлось удовольствоваться.
Когда Джораму исполнилось восемь лет, он отправился в поле, как и прочие дети полевых магов. Детям поручали нетрудные задачи, но работа была долгой и утомительной, поскольку рабочий день и у детей, и у взрослых был одинаковым. Дети убирали с поля мелкие камушки либо собирали червей и прочих насекомых, что исполняли свое скромное предназначение, в гармонии трудясь вместе с человеком над выращиванием пищи, что кормит его тело.
Каталисты не даровали Жизнь детям: это был бы совершенно неуместный расход энергии. Потому дети не летали над полем, а ходили по нему. Но у большей части детей вполне хватало собственной Жизненной силы, чтобы отправить камешек в воздух или заставить бескрылого червяка полететь над грядками. Временами — когда надсмотрщик или каталист не видели — они разнообразили скучную работу, устраивая импровизированное состязание в магии. В тех редких случаях, когда им удавалось упросить или подбить Джорама продемонстрировать свое искусство, ему без труда удавалось вписаться со своими уловками в общий ряд, хотя обязан он был этому исключительно ловкости рук. И потому никто не обращал на него особого внимания. Но на самом деле обычно другие дети не звали Джорама играть с ними. Его мало кто любил. Джорам был мрачным и замкнутым и ко всем попыткам завязать с ним дружбу относился настороженно.
— Не подпускай к себе никого, сынок, — говорила ему Анджа. — Они не поймут тебя, а чего они не понимают, того они боятся. А чего они боятся, то уничтожают.
Постепенно, встретив холодный прием у этого странного черноволосого мальчишки, остальные дети оставили Джорама в покое. И лишь один из них все пытался с ним подружиться. Это был Мосия. Сын высокопоставленного полевого мага, умный и общительный, Мосия обладал необыкновенным магическим даром — настолько сильным, что, как поговаривали, отец Толбан даже предлагал отправить его в какую-нибудь гильдию, когда Мосия подрастет.
Обаятельный, дружелюбный, пользующийся всеобщей любовью Мосия и сам не мог бы объяснить, что влечет его к Джораму; быть может, это была та же сила, что влечет магнит к железу. В общем, что бы ни было тому причиной, Мосия своих попыток не оставлял.
Он при малейшей возможности устраивался работать рядом с Джорамом, частенько садился рядом с ним во время обеденного перерыва и болтал о чем ни попадя, не требуя ответа от своего молчаливого, замкнутого соседа. Вероятно, дружба эта выглядела односторонней и безответной — во всяком случае, Джорам никогда не привечал Мосию, а если и отвечал ему, то отрывисто и немногословно. Но Мосия чувствовал, что Джорам рад его присутствию, и потому продолжал мало-помалу пробираться за каменный фасад, возведенный Джорамом, — столь же крепкий и высокий, как и тот, что окружал его отца.
Так шел год за годом, не принося ни Уолрену, ни его жителям никаких примечательных событий. Времена года плавно перетекали одно в другое, и лишь изредка им помогали Сиф-ханар, если погода не соответствовала людским желаниям.
Времена года сменялись, а жизнь полевых магов текла в соответствии с ними. Весной они сеяли. Летом ухаживали за растениями. Осенью собирали урожай. Зимой они боролись за выживание — и так до весны. А потом все начиналось сначала. Но хотя жизнь их была однообразной, тяжелой и небогатой, полевые маги Уолрена считали себя счастливчиками. Ибо все знали, что бывает и хуже. Их надсмотрщик был человеком справедливым. Он следил, чтобы каждый получал причитающуюся ему долю урожая, и не требовал, чтобы каждый делился еще и с ним. О бандитах, которые, как это было общеизвестно, постоянно устраивали налеты на северные деревни, здесь не было ни слуху ни духу. Зима, наихудшее время года, была длинной и холодной — но все-таки не такой, как на севере.
Даже до Уолрена, до этой глуши, иногда доходили слухи о волнениях и беспорядках. Порой жителей Уолрена осторожненько расспрашивали, не хотят ли они завоевать независимость. Но отец Мосии, вполне довольный своим нынешним положением, знал по собственному опыту, что свобода — штука хорошая, но за нее все равно придется кому-то платить. И он быстро давал понять всякому чужаку, что и он, и все его люди хотят лишь одного — чтобы их оставили в покое.
Надсмотрщик Уолрена тоже считал себя счастливчиком. Урожаи были обильными, и ему не приходилось волноваться из-за беспорядков, которые, как гласили слухи, творились в других местах. Он знал, что смутьяны и подстрекатели пытались закидывать удочки и в Уолрен. Но он прекрасно сработался со здешними жителями и доверял отцу Мосии, а потому мог позволить себе не обращать на эти попытки никакого внимания. А вот каталист, отец Толбан, особым счастливчиком себя не считал. Он посвящал всякую свободную минуту — а их в его унылой жизни было не так уж много — научным изысканиям, лелея мечту когда-нибудь вернуться в лоно церкви, в круг себе подобных. Его преступление, превратившее его в полевого каталиста, на самом деле было просто мелким нарушением, совершенным в порыве юношеского энтузиазма. Всего лишь написанный им трактат, озаглавленный «О выгодах естественных погодных циклов по сравнению с магическим вмешательством, и взаимосвязь оного с ростом посевов». Это была хорошая работа, и Толбану льстило, что ее поместили во Внутреннюю библиотеку Купели. Во всяком случае, так ему сказали, когда назначили на нынешнюю должность и отослали прочь. Конечно, отец Толбан не мог бы поклясться, что его творение и вправду находится там, поскольку возможности проверить у него не было — с тех пор ему так и не дозволили вернуться в Купель.
Весна сменялась летом, а осень — зимой, надсмотрщик наживался на урожае, а каталист гнался за своей ускользающей мечтой. В жизни Джорама тоже мало что менялось — разве что она становилась еще мрачнее и безысходнее.
И сейчас, через пятнадцать лет после своего появления в Уолрене, Анджа носила все то же самое платье; ткань так износилась, что не расползалась в клочья лишь из-за заклинания, которым ее окутала хозяйка. По-прежнему по вечерам Анджа рассказывала Джораму про его отца, перемежая это историями о чудесах Мерилона. Но с течением лет истории эти становились все более запутанными и бессвязными. Зачастую Андже начинало казаться, будто она уже в Мерилоне, и если судить по ее диким описаниям, город с равным успехом мог оказаться и райским садом, и сущим адом — в зависимости от того, куда Анджу заносило ее безумие.
Что же касалось возвращения в Мерилон, как понял Джорам, когда подрос, — это были только мечты Анджи, такие же истрепанные и истертые, как и ее платье. Он, наверное, счел бы все рассказы о Мерилоне выдумкой, если бы не отдельные их куски; они явно обладали реальным смыслом и льнули к Андже, словно обрывки ее некогда роскошного наряда.
Жизнь Джорама была тяжелой и бесцветной: непрерывная борьба за выживание. Он смотрел, как мать все быстрее сползает в пучину безумия, и вполне могло бы показаться, будто глаза его на самом деле принадлежат его отцу — глаза существа, неотрывно глядящего вдаль, куда-то в царство тьмы. Он принял безумие Анджи без звука, как принимал всякую боль.
Но оставалась одна боль, с которой Джорам так и не смог смириться, — магия ему не давалась. Он все более преуспевал в искусстве ловкости рук. Его иллюзии одурачивали даже бдительного надсмотрщика. Но магия, которой он так жаждал и к которой так стремился, все же не пришла к нему.
Когда Джораму исполнилось пятнадцать, он перестал спрашивать Анджу, когда же он сможет колдовать.
В глубине души он уже знал ответ.
По мере того как дети подрастали и становились сильнее, им поручали все более трудные задачи. Старшие мальчишки и юноши уже занимались тяжелым, утомительным физическим трудом, вышибающим из головы все лишнее. По слухам, именно такие вот мальчишки и юноши сеяли беспорядки среди полевых магов, и хотя у надсмотрщика не было причин жаловаться на своих людей, он не был дураком и рисковать не собирался. А потому, когда решено было увеличить площадь обрабатываемых земель вокруг деревни, надсмотрщик поставил на расчистку молодых парней. Эта работа забирала много сил. Нужно было выкорчевать или выжечь подлесок, убрать валуны, выполоть сорные травы, способные задавить всякие посевы, и выполнить еще множество изнурительных дел. А уже потом на эту землю придут более высокопоставленные и более привилегированные полевые маги и с помощью Фибаниш, друидов, пустят в ход свою магию, дабы убедить огромные деревья высвободить корни из земли и отправиться расти куда-нибудь в другое место. Затем молодежи предстояло еще отволочь мертвые, засохшие деревья в деревню. А несколько раз в год Прон-альбан присылали крылатого ариэля, чтобы тот перенес эти деревья в город.
Все физические работы исполнялись вручную. Каталист никогда не давал молодым парням Жизнь, чтобы облегчить им задачу. Даже Мосия с его магическим даром и тот, как правило, был чересчур измотан, чтобы прибегнуть к магии. Это делалось нарочно, дабы выбить дурь из молодежи и превратить парней в добропорядочных полевых магов, таких же, как их родители.
Что же касается инструментов… Однажды Джорам, устав катить огромный валун, внезапно сообразил, как ему в этом может помочь палка; он стал подсовывать ее под камень и использовать как рычаг. За этим занятием его застал Мосия и с потрясенным возгласом схватил за руку.
— Джорам! Что ты делаешь?!
— А что я делаю? — нетерпеливо огрызнулся Джорам, отдергивая руку. Он не любил, когда к нему прикасались, — Я качу эту каменюгу!
— Ты катишь его, вкладывая Жизнь в эту палку! В то, что не имеет ее изначально!
Джорам посмотрел на палку и нахмурился:
— Ну и что?
— Джорам, — с благоговейным страхом прошептал Мосия, — но ведь так делают чародеи! Те, кто исповедует Темные искусства.
Джорам презрительно фыркнул:
— Ты что, хочешь сказать, что Темные искусства — это перекатывание камня при помощи палки? Судя по тому, как все боятся чародеев, я бы предположил, что они, самое меньшее, приносят в жертву младенцев…
— Не надо так говорить, Джорам! — шикнул на друга Мосия, нервно озираясь по сторонам. — Они отвергают магию. Отвергают Жизнь. Они уничтожают ее своими Темными искусствами. Они почти уничтожили ее полностью во время Железных войн!
— Бред какой, — пробурчал Джорам. — Зачем им уничтожать самих себя?
— Если они и вправду, как поговаривают, Мертвые внутри, то им терять нечего.
— «Мертвые внутри»? Это как? — негромко спросил Джорам, не глядя на Мосию. Вместо этого он смотрел из-под падающих на лицо спутанных черных волос на валун.
— Иногда случается, что рождается ребенок, в котором нет Жизни, — пояснил Мосия, взглянув на Джорама с некоторым удивлением. — Разве ты никогда об этом не слышал? Я думал, твоя мать рассказала тебе…
Тут Мосия смешался и умолк.
— Нет, — отозвался Джорам все таким же тихим, бесцветным голосом, но лицо его побелело. Он крепко стиснул палку в руках.
Мосия мысленно дал себе пинка за то, что приплел к разговору Анджу, и продолжил говорить. Он ведь привык, что Джорам не особенно откликается на его слова.
— При рождении всех подвергают Испытаниям, и иногда случается, что ребенок их не выдерживает — и это означает, что в нем совсем нет Жизни.
— И что же случается… с такими детьми? — спросил Джорам так тихо, что Мосия едва расслышал его.
— Каталисты забирают их и уносят в Купель, — ответил пораженный Мосия. Джорам никогда прежде ни о чем его не спрашивал. — Над ними проводят Смертное Бдение. Поговаривают, будто иногда родители прячут таких детей, и каталистам не удается их найти. Хотя мне кажется, что милосерднее дать им умереть быстро. Представляешь, каково это? Как жить без Жизни?
— Нет, — сдавленно отозвался Джорам. Он отшвырнул палку прочь, а затем, задумчиво глядя на валун, повторил: — Нет. Не представляю.
Мосия озадаченно смотрел на друга, недоумевая, чем его вдруг заинтересовала такая неприятная тема. Мосии вдруг показалось, будто Джорама окутала густая тень — он даже взглянул проверить, вдруг на солнце и вправду набежала туча. Но он знал, что иногда его друг впадает в странное, беспросветно мрачное настроение. В такие моменты Джорам безвылазно сидел в хижине, а Анджа дерзко заявляла надсмотрщику, что мальчик болен.
Как-то раз Мосия, терзаемый любопытством и беспокойством за друга, прокрался в один из таких дней к хижине Джорама и заглянул в окно. И увидел, что мальчик недвижно лежит на койке и смотрит в потолок. Мосия постучал по оконному стеклу, но Джорам не пошевелился. Он вообще словно не услышал стука. Вечером Мосия снова подкрался к окну. Джорам лежал все в той же позе. Болезнь обычно длилась дня два. Затем Джорам возвращался к работе, оставаясь все таким же мрачным и отчужденным.
Но Мосия заметил кое-что еще, чего не замечал никто, кроме него — возможно, даже Анджа. Подобные приступы такой вот беспросветной апатии почти всегда наступали вслед за приступами бурной активности. В такие дни Джорам работал за троих и доводил себя до такого изнеможения, что к концу дня буквально засыпал на ходу.
Теперь же Джорам стоял, погрузившись в какие-то мрачные раздумья, и Мосия обострившимся за годы общения с Джорамом чутьем понял, что его присутствие нужно другу. И остался рядом.
Так он и стоял, не смея дышать, пока Джорам сражался с очередным завладевшим им демоном, и внимательно приглядывался к другу, пытаясь, как обычно, заглянуть внутрь этой тщательно охраняемой крепости. Благодаря тяжелому труду к шестнадцати годам Джорам стал сильным и мускулистым. Лицо, в детстве поражавшее всех своей красотой, огрубело. На нем оставила свой след душевная мука — совсем как на каменном лице его отца.
От работы на солнце алебастровая кожа приобрела ровный смуглый оттенок. Черные брови стали гуще; они словно рассекали лицо, придавая Джораму яростный вид. Детская округлость лица исчезла; ей на смену пришли высокие скулы и сильный подбородок. Большие карие глаза могли бы считаться красивыми благодаря своему ясному, насыщенному оттенку и длинным, густым ресницам. Но в глазах этих отражались такой гнев, угрюмость и подозрительность, что всякий, на ком останавливался взгляд Джорама, вскоре начинал нервничать.
Единственное, что сохранилось у Джорама от детской красоты — это его волосы. Мать так и не позволяла их подрезать. Те, кто время от времени осмеливался вечером заглянуть в их окошко и видел, как Анджа причесывает сына, потрясенно сообщали, что кудри у Джорама доходят до середины спины.
Хотя Джорам никогда бы в этом не признался, волосы стали для него единственным предметом гордости. На время работы он заплетал их в косу, длинную и толстую. И тем резко выделялся на фоне прочих молодых парней, носивших короткие стрижки — самое большее, до подбородка. Среди крестьян, пораженных этим ритуалом расчесывания, пополз слух, будто паук с гребешком сплел вокруг юноши черную паутину из волос.
Этот образ и вспомнился сейчас Мосии, когда он увидел, как Джорам сам окутывает себя черной паутиной мыслей. Но тут Джорам внезапно вскинул голову и посмотрел на друга.
— Пойдем со мной, — сказал он.
Мосию пробрала дрожь. Лицо Джорама прояснилось, тень исчезла, и паутина была порвана.
— Ладно. — Мосии хватило ума произнести это небрежно, как бы между прочим, пока он шагал вслед за более рослым Джорамом. — А куда?
Но Джорам не ответил. Он стремительно шел вперед, и на лице его застыло странное, нетерпеливое выражение — возбуждение, смешанное с жаждой деятельности. Оно так разительно отличалось от недавнего мрачного вида, что казалось, будто сквозь грозовую тучу пробилось солнце.
Они шли все дальше и дальше, через лес, который маги постепенно отвоевывали у глухомани, и вскоре покинули расчищаемый участок. Чем дальше они забирались, тем гуще становился лес, а подлесок и вовсе сделался почти непроходимым. Мосии не раз приходилось прибегать к помощи магии, чтобы расчистить себе путь, и он начал чувствовать, что его убывшие к концу дня силы начинают иссякать. У Мосии было неплохо развито чувство направления, и он понимал, куда они идут. А вскоре исчезли и последние сомнения, ибо их развеял зловещий звук — журчание воды.
Мосия замедлил шаг и встревожено огляделся.
— Джорам! — позвал он, тронув друга за плечо, и отметил про себя, что Джорам, охваченный странным возбуждением, даже не дернулся, как обычно бывало. — Джорам, мы подошли к реке.
Джорам не отозвался. Он просто шел дальше.
— Джорам! — повторил Мосия, чувствуя, как что-то сдавило ему горло. — Джорам, что ты делаешь? Куда ты идешь?
Он настиг друга и схватил за плечо, ожидая, что тот сейчас холодно отстранит его. Но Джорам лишь обернулся и пристально взглянул на Мосию.
— Пойдем со мной! — сказал Джорам. Его темные глаза блестели. — Давай взглянем на реку. Давай посмотрим, что за ней.
Мосия облизал губы, пересохшие от быстрой ходьбы под послеполуденным солнцем. Что за дикий замысел! Только ему почудилось, будто он узрел трещину в каменной крепости, трещину, в которую может проникнуть хоть немного света, — и вот теперь придется своими же руками эту трещину заделать!
— Мы не можем, — негромко, спокойно отозвался Мосия, хотя его мутило от отчаяния. — Это граница. За рекой начинаются Внешние земли. Туда никто не ходит.
— Но ты говорил с людьми оттуда! — с непонятным пылом воскликнул Джорам. — Я знаю, что разговаривал!
Мосия покраснел.
— Я с ними не разговаривал. Это они разговаривали со мной. И я… мне не понравилось… то, что они сказали.
Он осторожно потянул Джорама за плечо:
— Джорам, пойдем домой, а? Ну зачем тебе туда?
— Мне нужно уйти! — воскликнул Джорам, и возглас этот прозвучал неожиданно яростно и страстно. — Нужно уйти!
— Джорам, — с отчаянием произнес Мосия, пытаясь придумать, как бы его остановить. Что за безумие стукнуло ему в голову? — Ты не можешь уйти. Постой минутку и подумай спокойно. Твоя мать…
Заслышав это слово, Джорам побелел. В нем больше не было тени — но не было и света. Его лицо сделалось холодным и непроницаемым, словно камень.
Джорам пожал плечами и скинул руку Мосии. А затем развернулся и нырнул в заросли. Похоже, его мало интересовало, идет друг за ним или нет.
Мосия шел, хотя сердце у него ныло. Брешь в крепостной стене исчезла. Крепость сделалась еще крепче и прочнее, чем прежде. И Мосия понятия не имел, чем это вызвано.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ГОРЬКАЯ ВЕСЕННЯЯ ЖАТВА
Настала весна, и с нею пришло время сева.
Все трудились на полях. Все, от малых до старых, работали, не разгибая спины, от рассвета и до позднего вечера: кто-то сеял, кто-то высаживал тщательно взлелеянную рассаду в теплую, только что вспаханную землю. Работать приходилось быстро, ибо вскоре должны были прибыть Сиф-ханар и засеять облака, как полевые маги засеивают землю, чтобы облака эти пролились дождиком и поля зазеленели.
Из всех времен года Джорам сильнее всего ненавидел весну — точнее, время сева. Хотя теперь, в свои шестнадцать лет, он преуспел в искусстве ловкости рук, и его трюки почти невозможно было засечь, семена были такими крохотными, что когда дело доходило до посадки, Джорам, при всем его проворстве, делался медлительным и неуклюжим. Руки и плечи начинали болеть от тяжелого труда — а ведь ему еще постоянно приходилось делать вид, будто он владеет магией.
В этом году Джораму стало особенно трудно, потому что у них сменился надсмотрщик — старый скончался зимою. Нового прислали с севера Тимхаллана, где беспорядки и волнения среди полевых магов и низших классов давно уже были делом обычным. И потому он бдил вовсю, чтобы не пропустить малейшие признаки назревающего мятежа; точнее говоря, он их деятельно вынюхивал. И тут же обрел их в лице Джорама. Поначалу надсмотрщик решил затоптать тлеющие угли угрюмого гнева, которые он видел в глазах юноши.
Маги выходили на поля ранним утром, практически еще до восхода. Сбившись в толпу, они стояли перед надсмотрщиком и терпеливо ожидали, пока он распределит между ними работу на день.
Впрочем, про Джорама нельзя было сказать, что он стоял терпеливо. Он нервно переминался с ноги на ногу и разминал руки, до сих пор сохранившие изящество и красоту форм. Джорам знал, что надсмотрщик наблюдает за ним. Он чувствовал, что тот питает к нему особый интерес, хотя и не знал, чем это вызвано. Но Джорам частенько, отрываясь на миг от работы, ловил на себе пронзительный взгляд надсмотрщика.
— Конечно, он смотрит на тебя, мое солнышко, — ласково произнесла Анджа, когда Джорам упомянул о своих подозрениях. — Он завидует — как и всякий, кто видит тебя. Он понимает, что перед ним человек знатный. Наверное, он боится, что ты все ему припомнишь, когда займешь положение, причитающееся тебе по праву рождения.
Джорам давно уже перестал воспринимать всерьез подобные слова.
— Не знаю, с чего бы вдруг, но он за мной следит! — нетерпеливо огрызнулся он. — И не из зависти — попомни мое слово!
Хотя Анджа и попыталась развеять беспокойство Джорама, страхи сына взволновали ее куда больше, чем она показывала. Она тоже заметила, что надсмотрщик проявляет к ее сыну необычный и явно враждебный интерес. Анджа начала во время работы парить рядом с Джорамом всякий раз, как только предоставлялась такая возможность; она пыталась скрыть его медлительность. Однако же порожденная беспокойством опека Анджи не пошла Джораму на пользу: она скорее привлекала внимание надсмотрщика, чем отвлекала. Джорам нервничал все сильнее, и гнев, всегда тлевший в глубине его души, теперь обрел цель и принялся разгораться.
— Эй, вы! — крикнул надсмотрщик, ткнув пальцем в сторону Джорама. — Давайте-ка сюда! Начинаем сев.
Джорам угрюмо зашагал вместе с остальными молодыми мужчинами и женщинами, куда было указано; он нес на плече торбу с семенами. Анджа, хотя приказ к ней и не относился, быстро двинулась вслед за Джорамом, испугавшись, как бы надсмотрщик не отправил ее на другой участок.
Все трудились на полях. Все, от малых до старых, работали, не разгибая спины, от рассвета и до позднего вечера: кто-то сеял, кто-то высаживал тщательно взлелеянную рассаду в теплую, только что вспаханную землю. Работать приходилось быстро, ибо вскоре должны были прибыть Сиф-ханар и засеять облака, как полевые маги засеивают землю, чтобы облака эти пролились дождиком и поля зазеленели.
Из всех времен года Джорам сильнее всего ненавидел весну — точнее, время сева. Хотя теперь, в свои шестнадцать лет, он преуспел в искусстве ловкости рук, и его трюки почти невозможно было засечь, семена были такими крохотными, что когда дело доходило до посадки, Джорам, при всем его проворстве, делался медлительным и неуклюжим. Руки и плечи начинали болеть от тяжелого труда — а ведь ему еще постоянно приходилось делать вид, будто он владеет магией.
В этом году Джораму стало особенно трудно, потому что у них сменился надсмотрщик — старый скончался зимою. Нового прислали с севера Тимхаллана, где беспорядки и волнения среди полевых магов и низших классов давно уже были делом обычным. И потому он бдил вовсю, чтобы не пропустить малейшие признаки назревающего мятежа; точнее говоря, он их деятельно вынюхивал. И тут же обрел их в лице Джорама. Поначалу надсмотрщик решил затоптать тлеющие угли угрюмого гнева, которые он видел в глазах юноши.
Маги выходили на поля ранним утром, практически еще до восхода. Сбившись в толпу, они стояли перед надсмотрщиком и терпеливо ожидали, пока он распределит между ними работу на день.
Впрочем, про Джорама нельзя было сказать, что он стоял терпеливо. Он нервно переминался с ноги на ногу и разминал руки, до сих пор сохранившие изящество и красоту форм. Джорам знал, что надсмотрщик наблюдает за ним. Он чувствовал, что тот питает к нему особый интерес, хотя и не знал, чем это вызвано. Но Джорам частенько, отрываясь на миг от работы, ловил на себе пронзительный взгляд надсмотрщика.
— Конечно, он смотрит на тебя, мое солнышко, — ласково произнесла Анджа, когда Джорам упомянул о своих подозрениях. — Он завидует — как и всякий, кто видит тебя. Он понимает, что перед ним человек знатный. Наверное, он боится, что ты все ему припомнишь, когда займешь положение, причитающееся тебе по праву рождения.
Джорам давно уже перестал воспринимать всерьез подобные слова.
— Не знаю, с чего бы вдруг, но он за мной следит! — нетерпеливо огрызнулся он. — И не из зависти — попомни мое слово!
Хотя Анджа и попыталась развеять беспокойство Джорама, страхи сына взволновали ее куда больше, чем она показывала. Она тоже заметила, что надсмотрщик проявляет к ее сыну необычный и явно враждебный интерес. Анджа начала во время работы парить рядом с Джорамом всякий раз, как только предоставлялась такая возможность; она пыталась скрыть его медлительность. Однако же порожденная беспокойством опека Анджи не пошла Джораму на пользу: она скорее привлекала внимание надсмотрщика, чем отвлекала. Джорам нервничал все сильнее, и гнев, всегда тлевший в глубине его души, теперь обрел цель и принялся разгораться.
— Эй, вы! — крикнул надсмотрщик, ткнув пальцем в сторону Джорама. — Давайте-ка сюда! Начинаем сев.
Джорам угрюмо зашагал вместе с остальными молодыми мужчинами и женщинами, куда было указано; он нес на плече торбу с семенами. Анджа, хотя приказ к ней и не относился, быстро двинулась вслед за Джорамом, испугавшись, как бы надсмотрщик не отправил ее на другой участок.