Страница:
Потом Джорам смутно понял, что путешествие окончено и он снова находится на твердой земле. Он очутился в каком-то странном жилище, и к нему пришла Анджа; она опустилась на колени рядом с ним и принялась шепотом рассказывать про Мерилон, Мерилон Прекрасный, Мерилон Дивный. Все, что мог сейчас Джорам, — это представлять себе Мерилон. Он словно видел его хрустальные шпили и лодки под шелковыми парусами, влекомые поразительными, невероятными животными по воздушным потокам. Пока эти сны длились, Джорам был счастлив — они облегчали его боль. Но когда боль возвращалась, сны превращались в кошмары. Анджа преображалась в когтистое и клыкастое существо, набрасывалась на него и пыталась вырвать сердце у него из груди.
И всегда, сквозь все сны и всю боль, до Джорама доносился какой-то странный шум: звуки, напоминающие дыхание огромного существа, звон, сродни ударам по расстроенному колоколу, и шипение — как будто вокруг ползала целая змеиная стая. То и дело перед глазами у Джорама вспыхивал огонь, выжигая и прекрасные, и искаженные картины Мерилона.
Но в конце концов пришли темнота и тишина. В конце концов пришел сон, крепкий и спокойный. В конце концов настал день, когда Джорам открыл глаза и огляделся по сторонам. И Анджа исчезла, и Мерилон тоже исчез, и остались лишь какая-то старая женщина, сидевшая рядом с ним, и какой-то грохот, от которого у Джорама зазвенело в ушах.
— Долгий же путь ты проделал, Темный, — сказала старуха и пригладила черные волосы Джорама. — Долгий путь, что едва не увел тебя за Грань. Целительница сделала все, что смогла, но у нас нет каталиста, который мог бы даровать ей Жизнь, и ее возможности ограничены.
Джорам попытался сесть, но обнаружил, что связан по рукам и ногам.
— Развяжите меня! — попытался крикнуть он, но и сам с трудом расслышал свой голос сквозь грохот, раздающийся где-то рядом с хижиной.
— Парень, ты вовсе не связан, — сказала старуха и добродушно улыбнулась. — Нет-нет, лежи спокойно. У тебя нога сломана в двух местах, а рука чуть ли не оторвана, и еще переломаны ребра. То, что тебе кажется узами, на самом деле нужно, чтобы ты не разваливался на кусочки, парень.
Она улыбнулась с гордостью:
— Эту штуковину придумал мой муж, еще когда был молодой. Это самое большее, что мы могли для тебя сделать, раз нам негде взять каталиста для нашей целительницы. Эти лубки удерживают кости на месте, пока те срастаются.
Джорам улегся обратно. Он был сбит с толку и охвачен подозрениями, но чувствовал себя слишком слабым, чтобы спорить или тем паче драться. Теперь ему казалось, будто непрерывный грохот раздается прямо у него в голове. Заметив, как он скривился, старуха погладила его по плечу.
— Это шум кузни. Со временем ты к нему привыкнешь. Я так вовсе его не замечаю — разве что когда он стихает. Похоже, тебе предстоит работать там, — сказала она, поднимаясь. — Ты сильный и, бьюсь об заклад, привык к тяжелой работе. Это по рукам видно — они у тебя мозолистые. Так что для парня твоего сложения работа всяко найдется. Но пока об этом можешь не думать. А сейчас я тебе дам бульончику. Хорошо бы тебе подкрепиться.
Джорам кивнул. Кожа под повязками чесалась. Шевелиться было больно. Но потом он почувствовал, как его голову приподнимают. Что-то коснулось его губ. Джорам открыл глаза и увидел, что старуха держит в руках миску и какой-то странный инструмент. Она начала черпать этим инструментом бульон из миски и вливать Джораму в рот. Бульон был великолепен. От него по телу разливалось ощущение тепла. Джорам жадно выпил все.
— Пока хватит, — заявила старуха, помогая ему улечься обратно. — Твой желудок отвык от пищи. А теперь попробуй снова заснуть.
И как, спрашивается, можно спать при таком адском шуме?
— А что такое кузня? — утомленно поинтересовался Джорам.
— Увидишь в свое время, Темненький, — сказала Женщина и одарила Джорама еще одной ласковой улыбкой.
На шее у нее висел на серебряной цепочке какой-то предмет; и вот теперь он выскользнул из-за выреза платья и закачался перед глазами у Джорама. Видимо, это был кулон. Во всяком случае, так решил Джорам, вспомнив рассказы Анджи про сверкающие драгоценности, которые носят жители Мерилона. Правда, это не была сверкающая драгоценность. Это был грубо вырезанный из дерева полый круг с девятью тонкими спицами внутри.
Перехватив взгляд Джорама, старуха прикоснулась к кругу — с такой гордостью, с какой императрица могла бы прикасаться к самому дорогому из своих украшений.
— Где я? — сонно спросил Джорам. Ему начало мерещиться, будто кошмарное путешествие продолжается и вода снова несет его куда-то прочь.
— Ты среди тех, кто практикует Девятое Таинство — кто принесет Тимхаллану смерть и разрушение, если верить тому, что о нас рассказывают.
Голос женщины был печален, словно тихое журчание реки. Он доносился до Джорама откуда-то издалека, заглушаемый грохотом и звоном. Уже плывя по воде, юноша снова услышал голос старой женщины, легкий, словно шепот ветерка.
— Мы — община Колеса.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
И всегда, сквозь все сны и всю боль, до Джорама доносился какой-то странный шум: звуки, напоминающие дыхание огромного существа, звон, сродни ударам по расстроенному колоколу, и шипение — как будто вокруг ползала целая змеиная стая. То и дело перед глазами у Джорама вспыхивал огонь, выжигая и прекрасные, и искаженные картины Мерилона.
Но в конце концов пришли темнота и тишина. В конце концов пришел сон, крепкий и спокойный. В конце концов настал день, когда Джорам открыл глаза и огляделся по сторонам. И Анджа исчезла, и Мерилон тоже исчез, и остались лишь какая-то старая женщина, сидевшая рядом с ним, и какой-то грохот, от которого у Джорама зазвенело в ушах.
— Долгий же путь ты проделал, Темный, — сказала старуха и пригладила черные волосы Джорама. — Долгий путь, что едва не увел тебя за Грань. Целительница сделала все, что смогла, но у нас нет каталиста, который мог бы даровать ей Жизнь, и ее возможности ограничены.
Джорам попытался сесть, но обнаружил, что связан по рукам и ногам.
— Развяжите меня! — попытался крикнуть он, но и сам с трудом расслышал свой голос сквозь грохот, раздающийся где-то рядом с хижиной.
— Парень, ты вовсе не связан, — сказала старуха и добродушно улыбнулась. — Нет-нет, лежи спокойно. У тебя нога сломана в двух местах, а рука чуть ли не оторвана, и еще переломаны ребра. То, что тебе кажется узами, на самом деле нужно, чтобы ты не разваливался на кусочки, парень.
Она улыбнулась с гордостью:
— Эту штуковину придумал мой муж, еще когда был молодой. Это самое большее, что мы могли для тебя сделать, раз нам негде взять каталиста для нашей целительницы. Эти лубки удерживают кости на месте, пока те срастаются.
Джорам улегся обратно. Он был сбит с толку и охвачен подозрениями, но чувствовал себя слишком слабым, чтобы спорить или тем паче драться. Теперь ему казалось, будто непрерывный грохот раздается прямо у него в голове. Заметив, как он скривился, старуха погладила его по плечу.
— Это шум кузни. Со временем ты к нему привыкнешь. Я так вовсе его не замечаю — разве что когда он стихает. Похоже, тебе предстоит работать там, — сказала она, поднимаясь. — Ты сильный и, бьюсь об заклад, привык к тяжелой работе. Это по рукам видно — они у тебя мозолистые. Так что для парня твоего сложения работа всяко найдется. Но пока об этом можешь не думать. А сейчас я тебе дам бульончику. Хорошо бы тебе подкрепиться.
Джорам кивнул. Кожа под повязками чесалась. Шевелиться было больно. Но потом он почувствовал, как его голову приподнимают. Что-то коснулось его губ. Джорам открыл глаза и увидел, что старуха держит в руках миску и какой-то странный инструмент. Она начала черпать этим инструментом бульон из миски и вливать Джораму в рот. Бульон был великолепен. От него по телу разливалось ощущение тепла. Джорам жадно выпил все.
— Пока хватит, — заявила старуха, помогая ему улечься обратно. — Твой желудок отвык от пищи. А теперь попробуй снова заснуть.
И как, спрашивается, можно спать при таком адском шуме?
— А что такое кузня? — утомленно поинтересовался Джорам.
— Увидишь в свое время, Темненький, — сказала Женщина и одарила Джорама еще одной ласковой улыбкой.
На шее у нее висел на серебряной цепочке какой-то предмет; и вот теперь он выскользнул из-за выреза платья и закачался перед глазами у Джорама. Видимо, это был кулон. Во всяком случае, так решил Джорам, вспомнив рассказы Анджи про сверкающие драгоценности, которые носят жители Мерилона. Правда, это не была сверкающая драгоценность. Это был грубо вырезанный из дерева полый круг с девятью тонкими спицами внутри.
Перехватив взгляд Джорама, старуха прикоснулась к кругу — с такой гордостью, с какой императрица могла бы прикасаться к самому дорогому из своих украшений.
— Где я? — сонно спросил Джорам. Ему начало мерещиться, будто кошмарное путешествие продолжается и вода снова несет его куда-то прочь.
— Ты среди тех, кто практикует Девятое Таинство — кто принесет Тимхаллану смерть и разрушение, если верить тому, что о нас рассказывают.
Голос женщины был печален, словно тихое журчание реки. Он доносился до Джорама откуда-то издалека, заглушаемый грохотом и звоном. Уже плывя по воде, юноша снова услышал голос старой женщины, легкий, словно шепот ветерка.
— Мы — община Колеса.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
НАКАЗАНИЕ САРЬОНА
Семнадцать лет минуло с того момента, как Сарьон совершил свое омерзительное преступление — попытался прочесть запрещенную книгу. Семнадцать лет с того момента, как его перевели в Мерилон. Семнадцать лет со дня смерти принца. Жители Мерилона и окружающих городов-государств, входивших в состав этой небольшой империи, как раз совершали траурное поминовение в честь этой печальной даты, когда Сарьона снова вызвали в Купель, в покои епископа Ванье.
Вызов, пришедшийся на такую мрачную годовщину, пробудил у Сарьона столь ужасные и тяжелые воспоминания, что невольно поверг его в трепет. На самом деле он специально вернулся в Купель из своего нынешнего дома, мерилонского аббатства, на время траура, чтобы не вспоминать лишний раз не только о своих погубленных надеждах и мечтах и о горе императрицы, но и о горе всех тех родителей, чьи дети появились на свет Мертвыми.
Сарьон всегда на это время возвращался в Купель, если только у него появлялась хоть малейшая возможность. Здесь ему было спокойнее, потому что в Купели никто не посмел бы даже упомянуть о смерти принца, не говоря уже о том, чтобы отмечать годовщину этой смерти. Епископ Ванье это запретил, хотя запрет всем показался странным.
— Старик Ванье терпеть не может этот день, — сказал дьякон Далчейз Сарьону, когда они шли по мирным, тихим коридорам их горной твердыни.
— Право, не могу его за это осуждать, — отозвался Сарьон, вздохнул и печально покачал головой.
Далчейз фыркнул. Он до сих пор оставался дьяконом, несмотря на солидный возраст, и знал, что наверняка так дьяконом и умрет. И потому не стеснялся откровенно высказывать свое мнение по любому вопросу — даже здесь, в Купели, где, как поговаривали, у стен имелись уши, глаза и рты. Если бы не вмешательство престарелого герцога Юстарского, при дворе которого он вырос, Далчейза давно бы уже отправили трудиться на поля.
— Ха! Пусть себе императрица тешится, как хочет. Видит Олмин, не такая уж это и серьезная прихоть. А ты слыхал, что Ванье пытался убедить императора не отмечать этот день?
— Нет!
Сарьон был поражен.
Далчейз, чрезвычайно довольный собою, кивнул. Он был в курсе всех придворных сплетен.
— Ванье сказал императору, что это грешно: поминать того, кто явился на свет без Жизни и, очевидно, был проклят.
— И что, император не стал его слушать?
— Ну, они и в этом году окрасили Мерилон в «Плачущий голубой», не так ли? — сказал Далчейз, потирая руки. — Да, императору хватило духу упереться и не согласиться с его святейшеством, хотя в результате его святейшество вышел из себя и поныне отказывается появляться при императорском дворе.
— Просто не верится, — пробормотал Сарьон.
— А, это долго не протянется. Это просто такая показуха. В конце концов Ванье настоит на своем, можешь не сомневаться. Вот увидишь, в следующий раз, когда речь зайдет об этом, император будет только рад уступить. Они помирятся. Епископу просто нужно подождать до следующего года и предпринять еще одну попытку.
— Да нет, я имел в виду не это, — сказал Сарьон, беспокойно оглядываясь по сторонам. Он взглядом указал Далчейзу на одного из чернорясых Дуук-тсарит. Тот молча стоял в коридоре, спрятав лицо под капюшоном и сложив руки на груди. Далчейз презрительно фыркнул, но Сарьон заметил, что дьякон подался в сторону, чтобы не проходить рядом с Исполняющим. — Я хотел сказать, что мне не верится, что император ему отказал.
— Естественно, это все из-за императрицы. — Далчейз многозначительно кивнул и слегка понизил голос, искоса взглянув на Исполняющего. — Она так хочет, а потому, конечно же, все так и идет. Меня просто в дрожь бросает при мысли, что она могла бы, скажем, пожелать луну с неба. Но ты и сам наверняка должен все это знать. Ты же бываешь при дворе.
— Ну, не так уж часто, — сознался Сарьон.
— Ты живешь в Мерилоне и не бываешь при дворе? — Далчейз потрясенно воззрился на Сарьона.
— Да ты глянь на меня, — отозвался Сарьон. Он покраснел и поднял большие, грубые руки. — Я не пара богатым и красивым. Ты же видел, что стряслось на той церемонии, семнадцать лет назад, когда я окрасил свою рясу не в тот цвет. И с тех пор я постоянно попадаю с этим впросак. Если нужно быть в «Пламенеющем абрикосе», у меня получается «Перезревший персик». Вот тебе смешно, а ведь это чистая правда! В конце концов я вообще перестал пытаться изменять цвет. Так и хожу в простой белой рясе без всякой отделки, как и полагается человеку моего положения.
— Готов поспорить, что в результате ты стал пользоваться необычайной популярностью! — ехидно заметил Далчейз.
— Вовсе нет! — Сарьон с горечью улыбнулся и пожал плечами. — Знаешь, как меня называют за глаза? Отец Цифирь. Это потому, что я способен нормально говорить только о математике.
Далчейз не удержался от смеха.
— Да, я знаю! — с отчаянием воскликнул Сарьон. — Я надоел им до зубной боли, до невидимости. Однажды вечером граф просто взял и растворился в воздухе прямо у меня на глазах. На самом деле он вовсе этого не хотел бедолага. Ему потом было очень неловко, и он долго извинялся. Но он уже стареет...
— Если бы ты только постарался...
— Я старался! Я вправду старался! Я пытался сплетничать и участвовать в пирушках. — Сарьон вздохнул. — Но это оказалось слишком трудным для меня. Наверное, я и сам старею. Я засыпаю часа за два до того, как нормальный житель Мерилона только начинает подумывать об ужине.
Он оглядел каменные стены, мерцающие мягким магическим светом.
— Мне нравится жить в Мерилоне. Его красота до сих пор восхищает меня так же сильно, как в тот день, когда я в первый раз его увидал. Но сердце мое здесь, Далчейз. Мне хочется продолжать мои научные изыскания. Мне нужен доступ к здешним материалам. Я разработал новую формулу и не вполне уверен в некоторых магических теоремах, которые с нею связаны. Понимаешь, это...
Далчейз кашлянул.
— Ах да. Извини. — Сарьон улыбнулся. — Я опять веду себя как отец Цифирь. Во мне слишком много энтузиазма. Я понимаю. В общем, как бы там ни было, я уже совсем собрался попросить, чтобы меня перевели обратно — и тут пришел этот вызов от епископа...
На лицо Сарьона набежала тень.
— Да будет тебе! Не смотри ты так испуганно, — небрежно произнес Далчейз. — Возможно, он желает выразить тебе свои соболезнования по поводу кончины твоей матери. Или, не исключено, он хочет предложить тебе вернуться сюда. В конце концов, ты-то на меня не похож. Ты у нас пай-мальчик, всегда послушно кушаешь кашку, и все такое. Никому при дворе беспокойства не внушаешь. И хоть ты и зануда — а с этим спорить не приходится, — зануднее императора все равно не станешь.
Сарьон отвернулся. Далчейз внимательно взглянул на него.
— Ты ведь кушаешь кашку, верно?
— Да-да, конечно, — поспешно ответил Сарьон и попытался улыбнуться, но потерпел неудачу. — Ты прав. Возможно, ничего более серьезного тут не кроется.
Он краем глаза взглянул на Далчейза и обнаружил, что дьякон с любопытством смотрит на него. На Сарьона снова нахлынуло чувство вины. Почувствовав, что не в силах больше находиться рядом с умным, проницательным дьяконом, он неловко, поспешно распрощался и удалился. Далчейз смотрел ему вслед, и на губах его играла ироническая усмешка.
«Хотелось бы мне знать, старый приятель, что за крысы водятся в твоем чулане. Я ведь не первый, кому стало интересно, с чего это вдруг тебя семнадцать лет назад отослали в Мерилон. Но для его святейшества что семнадцать лет, что семнадцать минут — разница невелика. Что бы ты ни натворил, он этого не забудет — и не простит».
И Далчейз, вздохнув и покачав головой, отправился по своим делам.
Расставшись с Далчейзом, Сарьон кинулся в убежище — в библиотеку. Можно было надеяться, что там его оставят в покое. Но ему было сейчас не до занятий. Он зарылся в груду пергаментов, скрывшись от взгляда случайных посетителей, и обхватил голову руками. Сарьон чувствовал себя таким же несчастным, как и перед первым вызовом к епископу, семнадцать лет назад.
За прошедшие годы он не раз видел епископа, поскольку во время визитов в Мерилон Ванье всегда останавливался в аббатстве. Но за все это время Сарьон ни разу с ним не беседовал.
Не то чтобы епископ избегал его или относился к нему холодно. Напротив. Он прислал Сарьону очень теплое, сочувственное письмо по случаю кончины его матери; епископ выразил свое глубочайшее соболезнование и заверил, что мать похоронят в одной гробнице с отцом в Купели, на одном из почетнейших мест. Епископ даже подходил к нему во время погребальной церемонии, но Сарьон, притворившись глубоко опечаленным, ускользнул от разговора.
В присутствии епископа ему всегда делалось не по себе. Возможно, потому, что Сарьон так никогда и не простил его святейшеству, что тот обрек маленького принца на смерть. А возможно, потому, что всякий раз при взгляде на епископа Сарьон неизбежно вспоминал о своей вине. Когда он совершил преступление, ему было двадцать пять лет. Теперь Сарьону было сорок два, и ему казалось, что эти семнадцать лет тянулись куда дольше, чем те двадцать пять. Когда он рассказывал Далчейзу о своей жизни при дворе, то открыл ему не всю правду. Да, эта жизнь действительно была не для него. Да, придворные и вправду считали его занудой. Но истинная причина, по которой он старался не появляться при дворе, была иной.
Как он обнаружил, красота и веселье придворной жизни были всего лишь иллюзией. Например, Сарьон видел, как императрица чахнет от изнурительной болезни, а целители не знают, как ей помочь. Она умирала, и все это знали. Но никто об этом не говорил. И уж подавно об этом не говорил император, никогда не упускавший возможности заметить, насколько лучше стала выглядеть его жена и как весенний воздух, навеянный Сиф-ханар (в Мерилоне круглый год стояла весна), благотворен для ее здоровья. Придворные выслушивали его, кивали и соглашались. А фрейлины императрицы пускали в ход все свое магическое искусство, дабы навести румянец на бледные щеки императрицы или изменить оттенок ее глаз.
— Она выглядит блестяще, ваше величество. Она становится все прекраснее, ваше величество. Мы никогда еще не видели ее в таком прекрасном расположении духа. Не правда ли, ваше величество?
Но как бы там ни было, они не в состоянии были добавить плоти осунувшемуся лицу или притушить лихорадочный блеск глаз. И по двору ползли шепотки — «Интересно, что он станет делать, когда она умрет? Наследование идет по женской линии. Здесь гостит ее брат, наследник трона. Вас еще не представили ему? Давайте, я вас представлю. Это может оказаться не лишним».
И среди всей этой иллюзорной красоты епископ Ванье казался единственной реальностью; он двигался, работал, кого-то подзывал мановением руки, сглаживал чьи-то разногласия, направлял, контролировал и всегда безукоризненно владел собой.
И все же однажды, семнадцать лет назад, Сарьон видел его потрясенным и колеблющимся. И ему не раз приходила мысль: так что же тогда Ванье скрыл от всех? И снова в памяти его всплывали слова епископа: «Я могу объяснить...». Затем заминка, вздох и суровая, холодная решимость во взгляде. «Нет. Вам придется просто повиноваться. Безо всяких вопросов».
Рядом с Сарьоном возник послушник и осторожно тронул его за плечо. Сарьон вздрогнул. Сколько же парень простоял рядом с ним незамеченным?
— Да, брат. Что вам нужно?
— Простите, что отвлекаю вас, отец, но меня послали отвести вас в покои епископа, когда вам будет удобно.
— Да. Можно прямо сейчас.
Сарьон с готовностью встал. При дворе поговаривали, что даже император не заставляет епископа ждать.
— Отец Сарьон! Входите-входите!
Ванье, поднявшись, радушно взмахнул рукой, приветствуя гостя. Голос епископа звучал тепло, хотя Сарьону почудилось в нем некоторое напряжение, как будто Ванье требовалось делать над собой усилие, чтобы проявлять гостеприимство.
Сарьон опустился на колени, дабы, как полагалось, поцеловать край рясы епископа, и ему до боли отчетливо вспомнилось, как он проделывал это в прошлый раз, семнадцать лет назад. Возможно, епископ тоже это помнил.
— Нет-нет, Сарьон, — любезно произнес Ванье, поднимая священника с пола, — Не надо формальностей. Оставьте их для публики, на которую они и рассчитаны. У нас просто частная встреча.
Сарьон внимательно взглянул на епископа; тон, которым были произнесены эти слова, сказал ему куда больше самих слов.
— Я... я польщен, ваше святейшество, — в некотором замешательстве произнес Сарьон. — Это большая честь для меня...
— Дьякон, я хочу познакомить вас с одним человеком, — невозмутимо продолжал Ванье, пропустив слова Сарьона мимо ушей.
Сарьон удивленно обернулся и увидел, что в комнате действительно присутствует еще один гость.
— Это отец Толбан, полевой каталист из деревни под названием Уолрен, — сказал Ванье. — Отец Толбан, это дьякон Сарьон.
Сарьон, как это было принято, поклонился.
— Отец Толбан, да пребудет с вами благословение Олмина.
Неудивительно, что сперва Сарьон не заметил этого человека. Загорелый, морщинистый, иссушенный солнцем и ветрами полевой каталист растворился на фоне резного дерева.
— Дьякон Сарьон... — пробормотал Толбан. Взгляд его бегал от Сарьона к епископу и обратно; каталист нервно теребил длинные рукава простой, ничем не украшенной зеленой рясы, поношенной и даже заляпанной грязью по подолу.
— Присаживайтесь, пожалуйста, — дружелюбно произнес Ванье, указывая на кресла.
Сарьон заметил, что полевой каталист подождал минутку — наверное, для того, чтобы убедиться, что приглашение распространяется и на него тоже. Это лишь усугубило неловкость, поскольку, исходя из соображений любезности, дьякон никак не мог усесться прежде полевого каталиста. Сарьон уже начал было садиться, но, заметив, что Толбан по-прежнему стоит, притормозил, опять распрямился — а Толбан как раз в это мгновение наконец-то решил, что и ему можно сесть. Однако, увидев, что Сарьон встает, полевой каталист тоже вскочил и покраснел от смущения. На этот раз в дело вмешался епископ Ванье — повторил приглашение присаживаться, любезно, но твердо.
Сарьон с облегчением опустился в кресло. Он уж испугался было, что они так и будут скакать вверх-вниз. Епископ спросил, не хочет ли кто-нибудь отведать вина — гости вежливо отказались, — дипломатично поговорил о трудностях сева, поинтересовался, какие в этом году виды на урожай. Каталист отвечал сбивчиво и робко. В конце концов Ванье перешел к делу.
— Дьякон Сарьон, отец Толбан прибыл к нам с необыкновенной историей, — все тем же дружелюбным тоном произнес епископ, как будто здесь собрались трое приятелей, чтобы поболтать в свободное время.
Напряжение, снедавшее Сарьона, немного ослабло, но зато взыграло любопытство. Зачем его пригласили в личные покои епископа, где он не бывал семнадцать лет? Чтобы послушать какую-то историю, которую будет рассказывать полевой каталист? Сарьон бросил взгляд на епископа и обнаружил, что Ванье смотрит на него спокойно и понимающе.
Сарьон быстро перевел взгляд обратно на полевого каталиста. Тот набрал побольше воздуху в грудь, как будто собрался прыгнуть в ледяную воду. Сарьон приготовился внимать словам этого высушенного человечка. Хотя лицо епископа казалось таким же спокойным и безмятежным, как и всегда, Сарьон заметил подергивающийся на скуле желвак — в последний раз он видел это на церемонии, связанной с Мертвым принцем.
Отец Толбан начал излагать свою историю, и Сарьон обнаружил, что ему вовсе не нужно заставлять себя вслушиваться. Напротив, ему трудно было бы оторваться. Так он впервые услышал историю Джорама.
Пока Сарьон слушал, его обуревали самые разные чувства, от потрясения до возмущения и отвращения — вполне естественные чувства для человека, перед которым раскрывается столь мрачная, темная тайна. Но наряду со всем этим Сарьона терзал страх, да такой, от которого все внутри скручивается узлом и бросает в ледяной озноб. Дьякона била дрожь. Он пытался кутаться в свою тоненькую рясу.
«Чего я боюсь? — спрашивал он сам себя. — Я сижу в епископских покоях и слушаю сбивчивый рассказ изнуренного старого каталиста. Что тут такого?» Лишь потом Сарьон вспомнил странное выражение, мелькавшее в глазах епископа, пока он слушал эту историю. Лишь потом он понял, почему его трясло от ужаса. Пока же Сарьон решил, что этот страх того же порядка, какой испытывают слушатели страшных сказок и нянькиных баек, историй про мертвецов, бродящих в ночи...
— И к тому моменту, как прибыли Дуук-тсарит, — жалобно закончил отец Толбан, — юноша уже несколько часов как скрылся. Дуук-тсарит прошли по его следу до самых Внешних земель, до тех пор, пока не стало окончательно ясно, что он затерялся где-то в глуши. Кроме того, они обнаружили следы кентавров. На самом деле Дуук-тсарит мало что могли сделать. И они решили предоставить юношу его судьбе, поскольку общеизвестно, что мало кто из забредших в эти земли возвращался живым. Так мне сообщили.
Ванье нахмурился. Каталист вспыхнул и понурился.
— Я... кажется, я поступил необдуманно... я был поспешен в суждениях... еще тогда...
— Ну что вы, отец Толбан, — возразил епископ Ванье. Голос его звучал все так же любезно.
Но полевой каталист не отреагировал на эту любезность. Он стиснул кулаки и уныло уставился в пол. Сарьон знал, о чем думает сейчас этот бедолага. После подобной катастрофы ему грозило оставаться полевым каталистом до конца дней своих. Но это уже Сарьона не касалось. Его куда больше интересовало, зачем ему велели выслушать эту мрачную историю о безумии и убийстве. Сарьон озадаченно взглянул на епископа надеясь получить хоть какую-то подсказку. Но Ванье не смотрел на Сарьона, равно как и на злосчастного полевого каталиста. Епископ уставился невидящим взглядом куда-то перед собой, нахмурившись и поджав губы, и казалось, будто он сражается с каким-то незримым противником. Наконец борьба завершилась; во всяком случае, когда епископ повернулся к Сарьону, лицо его приобрело прежнюю невозмутимость.
— Поразительно прискорбный случай, дьякон.
— Да, ваше святейшество, — отозвался Сарьон. Его по-прежнему била дрожь.
Ванье сложил кончики пухлых пальцев и задумчиво ими побарабанил.
— За последние годы было несколько случаев, когда нам удавалось отыскать детей, которые родились Мертвыми и которые, из-за необоснованных действий их родителей, остались в мире. Когда их обнаруживали, мы милосердно прекращали их ужасные страдания.
Сарьон заерзал в кресле. До него доходили подобные слухи, и хотя он знал, что существование этих несчастных наверняка было исполнено мучений, он все равно сомневался в необходимости столь крутых мер. Очевидно, сомнения Сарьона отразились на его лице, потому что Ванье нахмурился и, повернувшись к ни в чем не повинному полевому каталисту, продолжил увещевания.
— Вы, конечно же, понимаете, что мы не можем допустить, чтобы Мертвые ходили по земле, — строго сказал епископ отцу Толбану.
— Д-да, ваше святейшество, — пролепетал каталист, съежившись от незаслуженного и неожиданного упрека.
— Жизнь, магия, исходит от всего, что окружает нас — от земли, по которой мы ходим, от воздуха, которым мы дышим, от живых существ, что растут, дабы служить нам... да, даже скалы и камни, останки некогда великих гор, дают нам Жизнь. Это их силу мы можем вызвать и направить сквозь наши скромные тела, чтобы дать магам возможность формировать и изменять грубые стихии, делая их одновременно и полезными, и прекрасными.
Ванье пристально взглянул на полевого каталиста, проверяя, внимает ли тот его поучениям. Каталист, не понимая, чего от него ждут, сглотнул и закивал. Вид у него был жалкий. Епископ продолжал.
— Вообразим себе силу Жизни в виде изысканного, крепкого вина, чей цвет, аромат, букет, — Ванье развел руками, — безукоризненны во всех отношениях. Станете ли вы разбавлять это чудное вино водой? — внезапно спросил епископ.
— Конечно же нет, ваше святейшество! — воскликнул отец Толбан.
Вызов, пришедшийся на такую мрачную годовщину, пробудил у Сарьона столь ужасные и тяжелые воспоминания, что невольно поверг его в трепет. На самом деле он специально вернулся в Купель из своего нынешнего дома, мерилонского аббатства, на время траура, чтобы не вспоминать лишний раз не только о своих погубленных надеждах и мечтах и о горе императрицы, но и о горе всех тех родителей, чьи дети появились на свет Мертвыми.
Сарьон всегда на это время возвращался в Купель, если только у него появлялась хоть малейшая возможность. Здесь ему было спокойнее, потому что в Купели никто не посмел бы даже упомянуть о смерти принца, не говоря уже о том, чтобы отмечать годовщину этой смерти. Епископ Ванье это запретил, хотя запрет всем показался странным.
— Старик Ванье терпеть не может этот день, — сказал дьякон Далчейз Сарьону, когда они шли по мирным, тихим коридорам их горной твердыни.
— Право, не могу его за это осуждать, — отозвался Сарьон, вздохнул и печально покачал головой.
Далчейз фыркнул. Он до сих пор оставался дьяконом, несмотря на солидный возраст, и знал, что наверняка так дьяконом и умрет. И потому не стеснялся откровенно высказывать свое мнение по любому вопросу — даже здесь, в Купели, где, как поговаривали, у стен имелись уши, глаза и рты. Если бы не вмешательство престарелого герцога Юстарского, при дворе которого он вырос, Далчейза давно бы уже отправили трудиться на поля.
— Ха! Пусть себе императрица тешится, как хочет. Видит Олмин, не такая уж это и серьезная прихоть. А ты слыхал, что Ванье пытался убедить императора не отмечать этот день?
— Нет!
Сарьон был поражен.
Далчейз, чрезвычайно довольный собою, кивнул. Он был в курсе всех придворных сплетен.
— Ванье сказал императору, что это грешно: поминать того, кто явился на свет без Жизни и, очевидно, был проклят.
— И что, император не стал его слушать?
— Ну, они и в этом году окрасили Мерилон в «Плачущий голубой», не так ли? — сказал Далчейз, потирая руки. — Да, императору хватило духу упереться и не согласиться с его святейшеством, хотя в результате его святейшество вышел из себя и поныне отказывается появляться при императорском дворе.
— Просто не верится, — пробормотал Сарьон.
— А, это долго не протянется. Это просто такая показуха. В конце концов Ванье настоит на своем, можешь не сомневаться. Вот увидишь, в следующий раз, когда речь зайдет об этом, император будет только рад уступить. Они помирятся. Епископу просто нужно подождать до следующего года и предпринять еще одну попытку.
— Да нет, я имел в виду не это, — сказал Сарьон, беспокойно оглядываясь по сторонам. Он взглядом указал Далчейзу на одного из чернорясых Дуук-тсарит. Тот молча стоял в коридоре, спрятав лицо под капюшоном и сложив руки на груди. Далчейз презрительно фыркнул, но Сарьон заметил, что дьякон подался в сторону, чтобы не проходить рядом с Исполняющим. — Я хотел сказать, что мне не верится, что император ему отказал.
— Естественно, это все из-за императрицы. — Далчейз многозначительно кивнул и слегка понизил голос, искоса взглянув на Исполняющего. — Она так хочет, а потому, конечно же, все так и идет. Меня просто в дрожь бросает при мысли, что она могла бы, скажем, пожелать луну с неба. Но ты и сам наверняка должен все это знать. Ты же бываешь при дворе.
— Ну, не так уж часто, — сознался Сарьон.
— Ты живешь в Мерилоне и не бываешь при дворе? — Далчейз потрясенно воззрился на Сарьона.
— Да ты глянь на меня, — отозвался Сарьон. Он покраснел и поднял большие, грубые руки. — Я не пара богатым и красивым. Ты же видел, что стряслось на той церемонии, семнадцать лет назад, когда я окрасил свою рясу не в тот цвет. И с тех пор я постоянно попадаю с этим впросак. Если нужно быть в «Пламенеющем абрикосе», у меня получается «Перезревший персик». Вот тебе смешно, а ведь это чистая правда! В конце концов я вообще перестал пытаться изменять цвет. Так и хожу в простой белой рясе без всякой отделки, как и полагается человеку моего положения.
— Готов поспорить, что в результате ты стал пользоваться необычайной популярностью! — ехидно заметил Далчейз.
— Вовсе нет! — Сарьон с горечью улыбнулся и пожал плечами. — Знаешь, как меня называют за глаза? Отец Цифирь. Это потому, что я способен нормально говорить только о математике.
Далчейз не удержался от смеха.
— Да, я знаю! — с отчаянием воскликнул Сарьон. — Я надоел им до зубной боли, до невидимости. Однажды вечером граф просто взял и растворился в воздухе прямо у меня на глазах. На самом деле он вовсе этого не хотел бедолага. Ему потом было очень неловко, и он долго извинялся. Но он уже стареет...
— Если бы ты только постарался...
— Я старался! Я вправду старался! Я пытался сплетничать и участвовать в пирушках. — Сарьон вздохнул. — Но это оказалось слишком трудным для меня. Наверное, я и сам старею. Я засыпаю часа за два до того, как нормальный житель Мерилона только начинает подумывать об ужине.
Он оглядел каменные стены, мерцающие мягким магическим светом.
— Мне нравится жить в Мерилоне. Его красота до сих пор восхищает меня так же сильно, как в тот день, когда я в первый раз его увидал. Но сердце мое здесь, Далчейз. Мне хочется продолжать мои научные изыскания. Мне нужен доступ к здешним материалам. Я разработал новую формулу и не вполне уверен в некоторых магических теоремах, которые с нею связаны. Понимаешь, это...
Далчейз кашлянул.
— Ах да. Извини. — Сарьон улыбнулся. — Я опять веду себя как отец Цифирь. Во мне слишком много энтузиазма. Я понимаю. В общем, как бы там ни было, я уже совсем собрался попросить, чтобы меня перевели обратно — и тут пришел этот вызов от епископа...
На лицо Сарьона набежала тень.
— Да будет тебе! Не смотри ты так испуганно, — небрежно произнес Далчейз. — Возможно, он желает выразить тебе свои соболезнования по поводу кончины твоей матери. Или, не исключено, он хочет предложить тебе вернуться сюда. В конце концов, ты-то на меня не похож. Ты у нас пай-мальчик, всегда послушно кушаешь кашку, и все такое. Никому при дворе беспокойства не внушаешь. И хоть ты и зануда — а с этим спорить не приходится, — зануднее императора все равно не станешь.
Сарьон отвернулся. Далчейз внимательно взглянул на него.
— Ты ведь кушаешь кашку, верно?
— Да-да, конечно, — поспешно ответил Сарьон и попытался улыбнуться, но потерпел неудачу. — Ты прав. Возможно, ничего более серьезного тут не кроется.
Он краем глаза взглянул на Далчейза и обнаружил, что дьякон с любопытством смотрит на него. На Сарьона снова нахлынуло чувство вины. Почувствовав, что не в силах больше находиться рядом с умным, проницательным дьяконом, он неловко, поспешно распрощался и удалился. Далчейз смотрел ему вслед, и на губах его играла ироническая усмешка.
«Хотелось бы мне знать, старый приятель, что за крысы водятся в твоем чулане. Я ведь не первый, кому стало интересно, с чего это вдруг тебя семнадцать лет назад отослали в Мерилон. Но для его святейшества что семнадцать лет, что семнадцать минут — разница невелика. Что бы ты ни натворил, он этого не забудет — и не простит».
И Далчейз, вздохнув и покачав головой, отправился по своим делам.
Расставшись с Далчейзом, Сарьон кинулся в убежище — в библиотеку. Можно было надеяться, что там его оставят в покое. Но ему было сейчас не до занятий. Он зарылся в груду пергаментов, скрывшись от взгляда случайных посетителей, и обхватил голову руками. Сарьон чувствовал себя таким же несчастным, как и перед первым вызовом к епископу, семнадцать лет назад.
За прошедшие годы он не раз видел епископа, поскольку во время визитов в Мерилон Ванье всегда останавливался в аббатстве. Но за все это время Сарьон ни разу с ним не беседовал.
Не то чтобы епископ избегал его или относился к нему холодно. Напротив. Он прислал Сарьону очень теплое, сочувственное письмо по случаю кончины его матери; епископ выразил свое глубочайшее соболезнование и заверил, что мать похоронят в одной гробнице с отцом в Купели, на одном из почетнейших мест. Епископ даже подходил к нему во время погребальной церемонии, но Сарьон, притворившись глубоко опечаленным, ускользнул от разговора.
В присутствии епископа ему всегда делалось не по себе. Возможно, потому, что Сарьон так никогда и не простил его святейшеству, что тот обрек маленького принца на смерть. А возможно, потому, что всякий раз при взгляде на епископа Сарьон неизбежно вспоминал о своей вине. Когда он совершил преступление, ему было двадцать пять лет. Теперь Сарьону было сорок два, и ему казалось, что эти семнадцать лет тянулись куда дольше, чем те двадцать пять. Когда он рассказывал Далчейзу о своей жизни при дворе, то открыл ему не всю правду. Да, эта жизнь действительно была не для него. Да, придворные и вправду считали его занудой. Но истинная причина, по которой он старался не появляться при дворе, была иной.
Как он обнаружил, красота и веселье придворной жизни были всего лишь иллюзией. Например, Сарьон видел, как императрица чахнет от изнурительной болезни, а целители не знают, как ей помочь. Она умирала, и все это знали. Но никто об этом не говорил. И уж подавно об этом не говорил император, никогда не упускавший возможности заметить, насколько лучше стала выглядеть его жена и как весенний воздух, навеянный Сиф-ханар (в Мерилоне круглый год стояла весна), благотворен для ее здоровья. Придворные выслушивали его, кивали и соглашались. А фрейлины императрицы пускали в ход все свое магическое искусство, дабы навести румянец на бледные щеки императрицы или изменить оттенок ее глаз.
— Она выглядит блестяще, ваше величество. Она становится все прекраснее, ваше величество. Мы никогда еще не видели ее в таком прекрасном расположении духа. Не правда ли, ваше величество?
Но как бы там ни было, они не в состоянии были добавить плоти осунувшемуся лицу или притушить лихорадочный блеск глаз. И по двору ползли шепотки — «Интересно, что он станет делать, когда она умрет? Наследование идет по женской линии. Здесь гостит ее брат, наследник трона. Вас еще не представили ему? Давайте, я вас представлю. Это может оказаться не лишним».
И среди всей этой иллюзорной красоты епископ Ванье казался единственной реальностью; он двигался, работал, кого-то подзывал мановением руки, сглаживал чьи-то разногласия, направлял, контролировал и всегда безукоризненно владел собой.
И все же однажды, семнадцать лет назад, Сарьон видел его потрясенным и колеблющимся. И ему не раз приходила мысль: так что же тогда Ванье скрыл от всех? И снова в памяти его всплывали слова епископа: «Я могу объяснить...». Затем заминка, вздох и суровая, холодная решимость во взгляде. «Нет. Вам придется просто повиноваться. Безо всяких вопросов».
Рядом с Сарьоном возник послушник и осторожно тронул его за плечо. Сарьон вздрогнул. Сколько же парень простоял рядом с ним незамеченным?
— Да, брат. Что вам нужно?
— Простите, что отвлекаю вас, отец, но меня послали отвести вас в покои епископа, когда вам будет удобно.
— Да. Можно прямо сейчас.
Сарьон с готовностью встал. При дворе поговаривали, что даже император не заставляет епископа ждать.
— Отец Сарьон! Входите-входите!
Ванье, поднявшись, радушно взмахнул рукой, приветствуя гостя. Голос епископа звучал тепло, хотя Сарьону почудилось в нем некоторое напряжение, как будто Ванье требовалось делать над собой усилие, чтобы проявлять гостеприимство.
Сарьон опустился на колени, дабы, как полагалось, поцеловать край рясы епископа, и ему до боли отчетливо вспомнилось, как он проделывал это в прошлый раз, семнадцать лет назад. Возможно, епископ тоже это помнил.
— Нет-нет, Сарьон, — любезно произнес Ванье, поднимая священника с пола, — Не надо формальностей. Оставьте их для публики, на которую они и рассчитаны. У нас просто частная встреча.
Сарьон внимательно взглянул на епископа; тон, которым были произнесены эти слова, сказал ему куда больше самих слов.
— Я... я польщен, ваше святейшество, — в некотором замешательстве произнес Сарьон. — Это большая честь для меня...
— Дьякон, я хочу познакомить вас с одним человеком, — невозмутимо продолжал Ванье, пропустив слова Сарьона мимо ушей.
Сарьон удивленно обернулся и увидел, что в комнате действительно присутствует еще один гость.
— Это отец Толбан, полевой каталист из деревни под названием Уолрен, — сказал Ванье. — Отец Толбан, это дьякон Сарьон.
Сарьон, как это было принято, поклонился.
— Отец Толбан, да пребудет с вами благословение Олмина.
Неудивительно, что сперва Сарьон не заметил этого человека. Загорелый, морщинистый, иссушенный солнцем и ветрами полевой каталист растворился на фоне резного дерева.
— Дьякон Сарьон... — пробормотал Толбан. Взгляд его бегал от Сарьона к епископу и обратно; каталист нервно теребил длинные рукава простой, ничем не украшенной зеленой рясы, поношенной и даже заляпанной грязью по подолу.
— Присаживайтесь, пожалуйста, — дружелюбно произнес Ванье, указывая на кресла.
Сарьон заметил, что полевой каталист подождал минутку — наверное, для того, чтобы убедиться, что приглашение распространяется и на него тоже. Это лишь усугубило неловкость, поскольку, исходя из соображений любезности, дьякон никак не мог усесться прежде полевого каталиста. Сарьон уже начал было садиться, но, заметив, что Толбан по-прежнему стоит, притормозил, опять распрямился — а Толбан как раз в это мгновение наконец-то решил, что и ему можно сесть. Однако, увидев, что Сарьон встает, полевой каталист тоже вскочил и покраснел от смущения. На этот раз в дело вмешался епископ Ванье — повторил приглашение присаживаться, любезно, но твердо.
Сарьон с облегчением опустился в кресло. Он уж испугался было, что они так и будут скакать вверх-вниз. Епископ спросил, не хочет ли кто-нибудь отведать вина — гости вежливо отказались, — дипломатично поговорил о трудностях сева, поинтересовался, какие в этом году виды на урожай. Каталист отвечал сбивчиво и робко. В конце концов Ванье перешел к делу.
— Дьякон Сарьон, отец Толбан прибыл к нам с необыкновенной историей, — все тем же дружелюбным тоном произнес епископ, как будто здесь собрались трое приятелей, чтобы поболтать в свободное время.
Напряжение, снедавшее Сарьона, немного ослабло, но зато взыграло любопытство. Зачем его пригласили в личные покои епископа, где он не бывал семнадцать лет? Чтобы послушать какую-то историю, которую будет рассказывать полевой каталист? Сарьон бросил взгляд на епископа и обнаружил, что Ванье смотрит на него спокойно и понимающе.
Сарьон быстро перевел взгляд обратно на полевого каталиста. Тот набрал побольше воздуху в грудь, как будто собрался прыгнуть в ледяную воду. Сарьон приготовился внимать словам этого высушенного человечка. Хотя лицо епископа казалось таким же спокойным и безмятежным, как и всегда, Сарьон заметил подергивающийся на скуле желвак — в последний раз он видел это на церемонии, связанной с Мертвым принцем.
Отец Толбан начал излагать свою историю, и Сарьон обнаружил, что ему вовсе не нужно заставлять себя вслушиваться. Напротив, ему трудно было бы оторваться. Так он впервые услышал историю Джорама.
Пока Сарьон слушал, его обуревали самые разные чувства, от потрясения до возмущения и отвращения — вполне естественные чувства для человека, перед которым раскрывается столь мрачная, темная тайна. Но наряду со всем этим Сарьона терзал страх, да такой, от которого все внутри скручивается узлом и бросает в ледяной озноб. Дьякона била дрожь. Он пытался кутаться в свою тоненькую рясу.
«Чего я боюсь? — спрашивал он сам себя. — Я сижу в епископских покоях и слушаю сбивчивый рассказ изнуренного старого каталиста. Что тут такого?» Лишь потом Сарьон вспомнил странное выражение, мелькавшее в глазах епископа, пока он слушал эту историю. Лишь потом он понял, почему его трясло от ужаса. Пока же Сарьон решил, что этот страх того же порядка, какой испытывают слушатели страшных сказок и нянькиных баек, историй про мертвецов, бродящих в ночи...
— И к тому моменту, как прибыли Дуук-тсарит, — жалобно закончил отец Толбан, — юноша уже несколько часов как скрылся. Дуук-тсарит прошли по его следу до самых Внешних земель, до тех пор, пока не стало окончательно ясно, что он затерялся где-то в глуши. Кроме того, они обнаружили следы кентавров. На самом деле Дуук-тсарит мало что могли сделать. И они решили предоставить юношу его судьбе, поскольку общеизвестно, что мало кто из забредших в эти земли возвращался живым. Так мне сообщили.
Ванье нахмурился. Каталист вспыхнул и понурился.
— Я... кажется, я поступил необдуманно... я был поспешен в суждениях... еще тогда...
— Ну что вы, отец Толбан, — возразил епископ Ванье. Голос его звучал все так же любезно.
Но полевой каталист не отреагировал на эту любезность. Он стиснул кулаки и уныло уставился в пол. Сарьон знал, о чем думает сейчас этот бедолага. После подобной катастрофы ему грозило оставаться полевым каталистом до конца дней своих. Но это уже Сарьона не касалось. Его куда больше интересовало, зачем ему велели выслушать эту мрачную историю о безумии и убийстве. Сарьон озадаченно взглянул на епископа надеясь получить хоть какую-то подсказку. Но Ванье не смотрел на Сарьона, равно как и на злосчастного полевого каталиста. Епископ уставился невидящим взглядом куда-то перед собой, нахмурившись и поджав губы, и казалось, будто он сражается с каким-то незримым противником. Наконец борьба завершилась; во всяком случае, когда епископ повернулся к Сарьону, лицо его приобрело прежнюю невозмутимость.
— Поразительно прискорбный случай, дьякон.
— Да, ваше святейшество, — отозвался Сарьон. Его по-прежнему била дрожь.
Ванье сложил кончики пухлых пальцев и задумчиво ими побарабанил.
— За последние годы было несколько случаев, когда нам удавалось отыскать детей, которые родились Мертвыми и которые, из-за необоснованных действий их родителей, остались в мире. Когда их обнаруживали, мы милосердно прекращали их ужасные страдания.
Сарьон заерзал в кресле. До него доходили подобные слухи, и хотя он знал, что существование этих несчастных наверняка было исполнено мучений, он все равно сомневался в необходимости столь крутых мер. Очевидно, сомнения Сарьона отразились на его лице, потому что Ванье нахмурился и, повернувшись к ни в чем не повинному полевому каталисту, продолжил увещевания.
— Вы, конечно же, понимаете, что мы не можем допустить, чтобы Мертвые ходили по земле, — строго сказал епископ отцу Толбану.
— Д-да, ваше святейшество, — пролепетал каталист, съежившись от незаслуженного и неожиданного упрека.
— Жизнь, магия, исходит от всего, что окружает нас — от земли, по которой мы ходим, от воздуха, которым мы дышим, от живых существ, что растут, дабы служить нам... да, даже скалы и камни, останки некогда великих гор, дают нам Жизнь. Это их силу мы можем вызвать и направить сквозь наши скромные тела, чтобы дать магам возможность формировать и изменять грубые стихии, делая их одновременно и полезными, и прекрасными.
Ванье пристально взглянул на полевого каталиста, проверяя, внимает ли тот его поучениям. Каталист, не понимая, чего от него ждут, сглотнул и закивал. Вид у него был жалкий. Епископ продолжал.
— Вообразим себе силу Жизни в виде изысканного, крепкого вина, чей цвет, аромат, букет, — Ванье развел руками, — безукоризненны во всех отношениях. Станете ли вы разбавлять это чудное вино водой? — внезапно спросил епископ.
— Конечно же нет, ваше святейшество! — воскликнул отец Толбан.