Угрюмова Виктория. Имя богини

   Во время битвы они заранее готовы умереть. Они привыкли к тому, что в сражениях убивают. И когда приходишь за ними, они согласны: да-да, меня уже убили.
   Так всегда было – и всегда будет. Появляясь перед ними, ты только устанавливаешь привычный им порядок – и они с радостью принимают тебя. Не верь, если они плачут и протестуют. Те, кто не впустил смерть внутрь себя, живут. И с такими ты столкнулся на своем пути. Мне жаль тебя, мальчик. Тебе. обязательно нужно их уничтожить?
   – Да.
   Тиермес насмешливо посмотрел на га-Мавета и сказал:
   – Ты хочешь попросить меня об этом одолжении?
   – Да, владыка.
   – Мне нравится, когда ты называешь меня владыкой. Это избавит меня в дальнейшем от многих хлопот. И в знак моего благоволения я помогу тебе. Яви мне этих людей.
   Одна из колонн потускнела, превращаясь в многогранное зеркало, и в каждой из многих десятков граней отразилось слегка уставшее лицо юной женщины, лишенное возраста. Оно было странным. С первого взгляда никто не назвал бы его прекрасным или восхитительным, но возникало ощущение, что именно его ты всегда ждал и видел в самых сокровенных, самых сладких снах. И поэтому лицо женщины было прекраснее самых прекрасных, невероятных лиц. В нем было все, чего не хватало каждому на протяжении его долгого пути.
   И га-Мавет тихо застыл перед зеркалом, не имея и не находя в себе силы сказать, что он просит Тиермеса уничтожить эту женщину. А когда перевел взгляд на владыку Ада Хорэ, то оторопелг. Тот уже не стоял перед зеркалом, а сидел рядом скрестив ноги и задумчиво водил тонкими пальцами по граням. Лицо Тиермеса освещала редкая в Ада Хорэ – светлая и мечтательная – улыбка, словно он вспомнил нечто не зависимое от этого мира, этого пространства, этой тьмы.
   – Нет, – сказал он наконец, и зеркала погасли, проявляя внутри себя застывшие растения, – нет, мальчик. В этом деле я тебе не помощник.
   Он посмотрел на Малах га-Мавета так, словно впервые его видел:
   – Ты бессмертен, но не бесконечен. И я во всякое время могу призвать тебя из твоего мира сюда, потому что Ада Хорэ находится внутри тебя, как смерть – внутри смертного человека. Мое царство тем и страшно, что находится везде.
   Глаза Черного бога округлились от ужаса, и Тиермее тихо и невесело рассмеялся:
   – Ты и этого не знал? Я в любую минуту могу призвать любого из твоих братьев в этой вселенной и в любой другой. Могу уничтожить любого смертного и бессмертного, потому что мое царство находится внутри них, – и я им хозяин. И лишь немногие существа могут мне противостоять.
   – Ты узнал ее? – с отчаянием спросил га-Мавет.
   – И ты знаешь ее – не пытайся меня обмануть. Ведь ее нельзя не узнать или спутать с кем-нибудь, правда? Конечно, было бы занимательно попытаться уничтожить ее моими руками, чтобы отнять у меня единственную надежду. Но для того чтобы осуществить такой план, нужно быть гораздо более могущественным, нежели ты. Или... или ты пришел совсем за другим?
   Га-Мавет кивнул.
   – Поиски оправдания, поиски пути, поиски себя. Какой же ты в сущности ребенок. Прошлое не отпускает тебя вопреки всем усилиям, не так ли? Но и мое прошлое не отпускает меня, с той лишь разницей, что я не прилагаю никаких усилий, чтобы от него избавиться. Я не безумец. На что ты надеялся, идя ко мне? Она может быть здесь, в Ада Хорэ, хотя Ада Хорэ не может быть там, в ней... И мне она нужна живой и неуничтожимой. А тебе – разве нет?
   – Да... Нет... Не знаю, – сказал га-Мавет устало. – Мы слишком далеко зашли. У нас нет иного выхода.
   – Ничего и никогда не может быть слишком, – прошептал Тиермее. – Ступай отсюда, глупец.
   – И все-таки я уничтожу ее – один раз нам это почти удалось.
   – Хорошо, – прошелестел голос Бога Смерти, – хорошо... Я посмотрю на тебя... я даже не утверждаю, что буду ей помогать...
   И га-Мавет опять остался в темноте. Проклиная все на свете, он начал осторожно спускаться вниз, надеясь, что Тиермее не сыграл с ним одну из своих злых шуток и что сейчас он действительно поднимается из Ада Хорэ на поверхность Арнемвенда.
   По дороге он встретил Баал-Хаддада – безглазого Бога Мертвых; и тот показался ему игрушечным и смешным после жуткого великолепия Преисподней. Вспомнив, что он так и несет ее с собой, куда бы ни направился, га-Мавет стрелой понесся к Джоу Лахаталу. Он хотел уничтожить Каэтану, стереть с лица земли непокорных людей, отправить их к своему слепому брату – в общем, сделать что угодно, лишь бы заглушить липкий холодный ужас, который навсегда поселился в нем.
   Когда он ворвался в чертоги Джоу Лахатала и промчался по зеркальным залам, то со страхом увидел, что за ним струится голубая тень прекрасного-молодого человека с полупрозрачными драконьими крыльями за спиной.
   И ему казалось, что теперь этому не будет конца.
   Три человека сидят у костра темной безлунной ночью. Они одеты в темные рясы и подпоясаны жесткими широкими поясами, так что сторонний наблюдатель вполне может принять их за монахов. Впрочем, это и есть монахи, только на Арнемвенде нет такой церкви, к которой бы они принадлежали.
   Они существуют ровно столько, сколько существует и этот мир, – их никто не создавал; они возникли сами, потому что в этом возникла необходимость. Мир. не влияет на них, а их существование никак не отражается на жизни Арнемвенда. Можно было бы сказать, что их нет. Но они все же есть, сидят у костра и беседуют о главном.
   – Ты уверен, Да-гуа? – спрашивает один из них, протягивая руку за очередной чашкой горячего напитка.
   – Нет, Ши-гуа, – откликается второй. – Я же не бог, чтобы совершать ошибки; ошибки совершают те, кто уверен.
   – Те, кто не уверен, тоже совершают ошибки, – вставляет третий.
   Он очень похож на первых двух монахов, – собственно, они выглядят как близнецы, но всякий способен отличить одного от другого, хотя и не объяснит почему.
   – А что ты думаешь, Ма-гуа?
   – Она почти у цели, – задумчиво отвечает третий, подбрасывая в костер сучья. – Она почти у цели, и я бы сказал, что им не удастся ее остановить.
   – Мир не терпит пустоты, – замечает Да-гуа.
   – Ты думаешь, они уйдут? – спрашивает Ши-гуа.
   – Это не главное. Либо уйдут, либо изменятся. Главное, что мир не принимает их такими, какие они сейчас. Но мир принимает ее.
   – Ты думаешь, мир в ней нуждается?
   – Мир сейчас живет только благодаря ей, даже если и не знает об этом.
   Они долгое время молчат. Наконец Да-гуа замечает в пространство:
   – Малах га-Мавет ходил в Ада Хорэ и говорил с Тиермесом.
   – Это изменило ход мыслей га-Мавета?
   – Нет, Ма-гуа. Но это испугало его. Он неуверен.
   – Она почти достигла цели, – шепчет Ши-гуа. – А испуганный га-Мавет еще менее опасен.
   – Испуганный га-Мавет более опасен, – возражает Ма-гуа.
   – Нет никакой разницы, – говорит Да-гуа. Они еще некоторое время молча пьют чай, затем Да-гуа достает из складок своего одеяния шкатулку изысканной работы и раскрывает ее. Оттуда сыплются на землю фигурки. Да-гуа переворачивает шкатулку, и обнаруживается, что на ней изображена карта Варда, которая постоянно меняет свои очертания, цвета и размеры, то становясь подробным изображением крохотного участка суши, то давая более общее представление обо" всем континенте.
   – Сыграем? – спрашивает Да-гуа.
   – Сыграем, – соглашается Ма-гуа.
   Ши-гуа поднимает с земли фигурку воина, одетого в белые доспехи и опирающегося на огромный двуручный меч. Монах долго и пристально вглядывается в изображение, которое дает иллюзию абсолютно живого, только:, и крохотного существа, и говорит:
   – А мальчик вырос красивым.
   – Они все выросли красивыми, – говорит Ма-гуа, держа в руках другую фигурку, – но не прекрасными. А божественное должно быть прекрасным, иначе оно становится обыкновенным.
   – Они еще не выросли, – говорит Да-гуа и отбирает у брата фигурку Джоу Лахатала.
   – Ты думаешь, он больше не встанет у нее на пути? – интересуется Ма-гуа, поворачивая в пальцах изображение А-Лахатала.
   – После истории в городе джатов и истории со статуей он еще не скоро осмелится выступить против нее в открытую, – объясняет Ши-гуа то, что известно и двум другим монахам.
   Они могли бы не говорить ничего вслух, но это ихг работа – говорить вслух для всего мира то, что им самим известно и понятно. Такими они были востребованы и появились на этот свет.
   – Она ничего не помнит. – Да-гуа держит на раскрытой ладони фигурку женщины с двумя мечами за, спиной. – Она не сможет воспользоваться своим преимуществом.
   – Ей не нужно ничего помнить, – говорит Ши-гуал
   – Главное, что она есть, – говорит Ма-гуа. – Если она все-таки дойдет до Сонандана, то получит ответы на все вопросы.
   – А что бы ты спросил? – неожиданно интересуется Да-гуа.
   Ма-гуа молчит невыносимо долго. Потом неожиданно быстро отодвигается в сторону – с высокого дерева у него над головой шмякается на землю сочный плод – ничто в этом мире не может оказать влияние на трех монахов, но и они не вправе проявлять свое присутствие в нем. Мимо, играя, пробегают зверьки. Они не видят людей, сидящих у костра. Возможно, что и костра они не видят, хотя пламя в нем самое обычное и около него приятно греться прохладной ночью.
   – Я бы спросил, – наконец говорит Ма-гуа, – я бы спросил, знает ли она о нашем существовании.
   – И я бы спросил. а. – И я, – шепчет Ши-гуа.
   – Даже если не помнит...
   – Даже если не видит...
   – Даже если никогда не вспомнит...
   В лесу воцаряется тишина.
   Три монаха играют в странную игру. Они двигают по блестящей поверхности шкатулки маленькие фигурки, снимают их с доски или переставляют в самые неожиданные места.
   – Ты умеешь сожалеть? – спрашивает неожиданно Ши-гуа, и неясно, к кому он обращается.
   – Нет, – отвечают двое других. к – И я нет, – говорит Ши-гуа, – но я сожалею. – В его руке крепко зажата самая большая фигурка – воин в черных доспехах и с секирой в руке.
   – А я сожалею, но не знаю, нужно ли, – говорит Ма-гуа.
   – Они ведут себя непредсказуемо, – говорит Да-гуа.
   – Все можно предсказать...
   – Испуганный га-Мавет все-таки очень опасен, – соглашается Ма-гуа с тем, что известно пока только им. Ранним утром три монаха бредут по оживленному тракту. Мимо следуют повозки, скачут верховые, едут экипажи. Три монаха путешествуют в самом центре Варда, где множество людей заняты своими человеческими проблемами. Они идут, тяжело опираясь на посохи; этот мир никак не влияет на них самих и на сам факт их существования, но иногда им кажется, что он страшным грузом лежит на их плечах, и от этого монахам трудно :идти по пыльной людной дороге, где на них никто не .обращает внимания. Потому что не видит.
   – Знаешь, Да-гуа, – говорит оборачиваясь тот, что идет впереди – Я бы хотелнемного изменить ход событий.
   – Ты же знаешь, что это почти невозможно, – откликается тот
   – Я бы тоже хотел, – говорит Ма-гуа.;
   – Мы не можем...
   – Нет, не можем...
   – И никогда не сможем...
   Они идут до тех пор, пока солнце не начинает клониться к закату. Они идут, потому что могут не останавливаться на ночь, потому что не устают, не стареют, не умирают.
   – Ма-гуа, – зовет тот, кто идет последним. Монах поворачивает голову.
   – Ма-гуа, если она дойдет, если у нее получится не совсем так, как мы предсказываем, если мы ошибемся...
   – Тогда мы тоже отправимся в Сонандан, – отвечает за всех Да-гуа, – может, там нам расскажут, как хоть иногда влиять на ход событий...
 
   – Вот что я хочу сказать тебе, брат. – Га-Мавет стоит широко расставив ноги перед высоким резным троном, на котором восседает его повелитель. Верховный бог Арнемвенда Джоу Лахатал. На мраморном полу перед троном мозаика с изображением Змея Земли – Авраги Могоя, бесчисленные кольца которого охватывают хрупкий шарик планеты.
   – Я хотел сказать тебе, что мне кажется – не мы затеяли всю эту возню.
   – Что ты имеешь в виду? – Надменный тон Лаха-тала заставляет Бога Смерти досадливо передернуть плечами.
   – Мы одни в этом зале, брат. Перестань изображать владыку. Сейчас важно решить, что делать дальше, а не устанавливать главенство.
   – Однако об этом никогда не следует и забывать, – наставительно произносит Верховный бог.
   – Послушай, брат! – в отчаянии кричит желтоглазый. – Когда я пришел за Тешубом, он сказал мне, что обнаружил в нашем мире еще одну фигуру. Этот некто находится всюду, понимаешь?! Всюду, где не успели мы. Недодуманные мысли, незавершенные дела, невыполненные планы – все это питает его силу. И он может исподволь управлять нами! ...
   Лахатал делает нетерпеливый жест рукой, и га-Мавет начинает злиться.
 
   – Послушай, всемогущий. Когда однажды выяснится, что твоему всемогуществу есть предел и ты всего лишь пешка в чужой игре, будет поздно. Оставь в покое девочку, займись более важными делами, пока не потеряно все.
   – Мне никто не смеет указывать, что нужно делать, – цедит сквозь зубы длинноволосый красавец в белых доспехах, небрежно развалившийся на троне. – Если же ты хочешь отправиться к нашему безглазому брату, я с сожалением и скорбью предоставлю тебе эту возможность.
   – В нашем мире нет любви! – в отчаянии кричит га-Мавет. – В нашем мире нет истины, в нашем мире нет слишком многого, и эти места не пустуют, слышишь? Слышишь ты?!
   – А-Лахатал, – негромко, но резко произносит Змеебог, и из-за трона выступает второй брат – Повелитель Водной Стихии. – А-Лахатал, ты ничего не хочешь сказать младшему?
   – Не ершись, – примирительно говорит тот, обращаясь к га-Мавету, – не спорь. Мы действительно переживаем не самые легкие времена. Но увидишь, если мы выкинем ее прочь из этого мира, уже навсегда, нам сразу станет легче.
   И га-Мавет понимает, что проиграл. Проиграл больше чем просто партию. Опустив плечи, он медленно выходит из тронного зала. Минута, когда он чувствовал себя свободным и достойным, прошла; он опять охвачен сомнениями, страхом, гневом. Он завидует Тиермесу и с ужасом вспоминает прозрачную тень Древнего бога, отражающуюся в зеркалах.
   – Ты уничтожишь ее! – Резкий оклик Джоу Лахатала пригвождает его к месту.
   – Уничтожу, – соглашается он.
   – Ты уничтожишь всех ее спутников.
   – Уничтожу, – шепчет Смерть одними губами.
   – Ты сотрешь самую память о ней с лица земли.
   – Да, владыка.
   – А затем мы пойдем в Земли детей Интагей и Сангасой и уничтожим их.
   – Да, повелитель.
   – И смертные больше никогда не посмеют лезть в тайны бессмертных.
 
   – Да, Великий Лахатал.
   – И мир будет нашим.
   Га-Мавет собирается с последними силами и кричит:
   – Ты ли это говоришь, брат?! Или кто-то иной вещает твоими устами? – Он бьется в отчаянном крике, пока не замечает, что вслух не произнес ни звука.
   Тогда он медленно уходит из дворца, и ноги его по-стариковски шаркают по мозаичной чешуе Авраги Могоя, словно пытаясь стереть его изображение на мраморном полу.
   – Сдал что-то братец, – с притворной заботой произносит Джоу Лахатал.
 
   А-Лахатал смотрит на него невидящим взглядом.
   – Что с тобой? – окликает его Змеебог.
   – Боюсь, что га-Мавет более прав, чем мы с тобой хотим признать. Разве ты не чувствуешь на Варде присутствие какой-то иной, чуждой нам силы? Разве мы поступаем по своей воле и чувствуем себя абсолютно свободными? Разве некто тенью не стоит за нашими спинами?!
   – Нет, – коротко отвечает Джоу Лахатал.
   – Брат, брат! Не потеряй все!
   – Хватит ныть, – говорит Джоу Лахатал. – Займись делом. И чтобы никого из них не осталось в живых.
   – Ты действительно этого хочешь? – делает А-Лахатал еще одну бесполезную попытку.
   – Поторопись, – доносится с трона.
   А-Лахатал покидает пространство, в котором царит его брат, и с размаху погружается в зеленовато-голубые прозрачные воды моря. Это его стихия, его вечная любовь. Он идет по своим владениям между ветвей кораллов, высоких гранитных скал, белых песчаных глыб и остовов затонувших кораблей. Его все больше и больше подмывает двинуться туда, где в глубочайшей впадине моря, на дне, все эти годы спит Йа Тайбрайя. А-Лахатал мечтает однажды встретиться с древним чудовищем лицом к лицу, но всякий раз это желание покидает его, когда он представляет себе огромного монстра, поднимающегося из впадины.
 
   Во всей их семье только Арескои нашел в себе силы сразиться с драконом и победить его. Но Арескри безрассуден...
   Забрать человека в царство смерти – дело в общем-то несложное. Нужно только заглянуть ему в глаза, увидеть в них смерть и после этого легким прикосновением принудить душу следовать за собой. Это умение га-Мавет приобрел с самого рождения, и у него почти не случалось ошибок. В своем деле он был мастером и не задумывался над истоками мастерства – вплоть до разговора с Тиермесом.
   Спуск в Ада Хорэ перевернул все в душе Черного бога: он испугался. Он впервые увидел, что носит в самой глубине своей души, и одновременно понял, что от себя никуда не убежишь, а значит, рано или поздно грозный Бог Смерти призовет его к себе; и никуда ему не деться, будь он хоть трижды бессмертным. То бездумье, с каким его братья носили Ада Хорэ внутри себя, раздражало и бесило желтоглазого бога – он был готов выть от бессильной ярости. Бессмертные! Бессмертные! Нагло обманутые, нагло обманувшие... Вот почему Тиермес так спокойно уступил ему когда-то свой трон и свои владения. Га-Мавет был в них всего лишь недолгим гостем, которого попросили временно присмотреть за вещами, пока настоящий хозяин изволит отсутствовать.
   И все-таки надо было выполнять обещание, данное Джоу Лахаталу. Га-Мавет пришел к выводу, что главным защитником дерзкой девчонки является исполин Бор-донкай. Если бы не этот великий, надо признать, воин, то маленький отряд был бы уничтожен еще трикстерами или в битве под ал-Ахкафом и теперь братья-боги не метались бы в панике, предчувствуя появление путешественников в Сонандане. Впрочем, беспокойство они тщательно скрывали как друг от друга, так и от самих себя. И только Малах га-Мавет посмел признаться себе в том, как отчаянно он боится всего: и людей, которые не хотят умирать – и не умрут, и Тиермеса, коварного прекрасного бога.
   Га-Мавет догонял маленький отряд, чтобы уничтожить Бордонкая.
   Странное дело, Четыре существа – смертных, слабых, уязвимых – никогда раньше не смогли бы не только испугать, но сколько-нибудь долго задержать его внимание. Он уничтожил бы их всех походя, движением пальца. А теперь, столкнувшись с незнакомой силой этих людей, он был бы рад, если бы смог убить хоть одного из них.
   Что же случилось с вами, великие бессмертные боги, если вы, как воры, крадетесь в ночи, чтобы похитить чужую жизнь?
 
   В тот день они чуть было не загнали своих бедных лошадей, устремившись к Онодонге с такой скоростью, что, казалось, ничто в мире их уже не остановит. Усталость перестала ощущаться через короткое время, и четыре всадника пришпоривали взмыленных коней, не останавливаясь ни на минуту. То, что называют скорбью, было малостью по сравнению с теми чувствами, которые обуревали друзей. Ни один из них так и не смог ответить на довольно простой вопрос – что же они должны были сделать? Поступить так, как поступили, – приняв жертву, которую принесли им Эйя, Габия и Ловалонга, – или остаться рядом и погибнуть вместе, если гибель все-таки суждена.
   Первым опомнился Джангарай. Несчастное животное под ним захрипело и отказалось скакать. Рыжий конь медленно шел, едва ступая тонкими мускулистыми ногами. Его бока тяжело вздымались, из груди вместе с дыханием вырывались жалобные, почти человеческие стоны; он весь был в мыле.
   Джангарай поспешно соскочил на землю, закричав товарищам, чтобы они остановились. Он даже не рассчитывал на то, что его услышат с первого раза, но тем не менее придержал коня Бордонкай, а за ним и Каэтана с Воршудом поторопились спешиться.
   Помня о том, что после такой бешеной скачки коней нельзя оставлять в полном покое, четверо друзей взяли в повод дрожащих от усталости, полузадохнувшихся скакунов и стали водить их по полю медленными кругами, кляня себя за жестокость и бездумность, потому что если кони падут, то в этом безлюдном крае достать новых невозможно. Все ато время они упорно молчали, лишь изредка перекидываясь фразами. Наконец; кони обсохли и перестали дрожать. Тогда их расседлали и пустили пастись.
   Воршуд занялся крошечным костерком и стряпанием скудного ужина из тех немногих припасов, что у них еще сохранились. Бордонкай лег на спину и уставился в высокое звездное небо, жуя травинку. Каэтана вытащила карту и тупо в нее уставилась, понимая, что ничего не видит в ней, – но она была не в состоянии изменить положение на более удобное или просто пошевелить рукой. Поэтому так и сидела над развернутым листом.
   Никто из них не заметил, как на поляне появился старый знакомый – желтоглазый черноволосый красавец в черных одеждах, опоясанный мечом. Он вышел из воздуха в том месте, где короткий миг назад еще никого не было, и решительно шагнул к друзьям.
   Альв застыл над своей стряпней, вцепившись ручками в какую-то кастрюльку, чудом уцелевшую среди вещей во время этого безумного странствия. Бордонкай приподнялся на локте, а Джангарай, подхватив свои мечи, поспешил навстречу ночному гостю. Тяжелая тишина повисла над поляной, и только дымный костерок слегка потрескивал.
   – Ну что же, – сказал га-Мавет, в упор глядя на Каэтану, как некогда в башне эламского замка. – Ничего не могу сказать – теплая встреча у нас с вами получается. А сейчас я передам вам волю великого Джоу Лахатала. Я пришел за Бордонкаем – его время наступило.
   – Сам пришел? – насмешливо и без тени страха спросил исполин.
   – Сам, – ответил Черный бог. – Теперь вам не отвертеться, не уйти от судьбы. Все наши исполнители оказались слишком глупы и нерасторопны. И надо признать, вы достойные противники. Редко встречаются нам люди, способные противостоять воле бессмертных, – мы хорошо позабавились с вами в течение этого времени. И в знак нашей признательности за доставленное удовольствие решили оказать вам великую честь. Я сам заберу тебя в царство Баал-Хаддада.
   – Прости, – сказал Бордонкай, – но я еще не готов.
   – Это не важно. – Голос га-Мавета предательски дрогнул. Но он рассчитывал, что никто не догадается, как он напуган. А если Бордонкай, как Тешубу, не умрет от прикосновения?
   – Я не собираюсь умирать, – сказал гигант. – Так что возвращайся восвояси.
   Га-Мавет набрался решимости, шагнул к Бордонкаю и положил руку ему на плечо, пристально вглядываясь в темные спокойные глаза. О небо! В них действительно не было смерти.
   Каэтана подалась вперед, приготовившись отстаивать жизнь Бордонкая с оружием в руках, – но она понимала, что любое вмешательство в эту секунду может оказаться смертельным для великана. И никто не заметил, как Джангарай обнажил мечи и встал в двух шагах от Бога Смерти, сжимая их в руках.
   Секунды неслись с невероятной скоростью, кровь стучала в висках, отмеряя свой рваный ритм. Время в очередной раз заинтересовалось происходящим и приблизилось к людям, включив их в свое пространство, а значит, перестав существовать для них. Столетия или мгновения, эпохи или минуты – все смешалось в той точке, где Бог Смерти медленно пятился от исполина.
   – Уходи, га-Мавет, – сказал великан. – И скажи Джоу Лахаталу, что мы не его слуги, чтобы подчиняться его воле.
   Га-Мавет с радостью ушел бы отсюда и оставил этих людей в покое, но он уже не имел власти над собой. Если сейчас, сию минуту исполин Бордонкай не покорится ему, если еще один человек в мире не признает свою смерть, то люди обретут бессмертие, сравняются с богами, и кто знает, какая судьба тогда ожидает нынешних правителей Арнемвенда. Все это было слишком страшно. Поэтому один страх превозмог другой. Страх перед собственной грядущей гибелью превозмог страх перед величием смертного воина, а смутное видение Ада Хорэ испугало га-Мавета больше, чем непокорность Бордонкая. Поэтому он резко отступил от гиганта на несколько шагов и вытащил из ножен свой черный меч, предназначавшийся для богов. Вот уже в который раз. га-Мавет обнажал его против смертного.
   – Хочешь или не хочешь, но ты уйдешь со мной. – Губы га-Мавета торжественно произносили эти пустые и ничего не значащие слова, а сам он лихорадочно думал:
   «Зачем? Зачем я говорю эти глупости? Ударить, схватить его душу и убежать... тьфу ты – удалиться. Да нет! Убежать, и плевать на стыд, только бы уцелеть».
   Никто толком не успел понять, что случилось, когда Джангарай вихрем сорвался с места и бросился к Богу Смерти.
   Одно-единственное прикосновение черного клинка, и Бордонкай последует за га-Маветом в царство мертвых, и не будет больше на свете исполина, добродушного великана, верного друга. Ингевон рычал от ярости. Он не понимал толком, что делает, не понимал, против кого выступает сейчас со своими клинками – жалкими человечьими мечами, – но его руки думали за него. Вот когда пригодилось фехтовальщику его высокое искусство; вот когда по праву могли гордиться им и Каэтана, и учитель Амадонгха.
   Всегда считалось, что от прикосновения к мечу Бога Смерти должны разлететься в прах любые клинки, выкованные смертными, – так раньше и происходило, хотя га-Мавет едва ли мог в точности припомнить, чтобы смертный противился его воле с оружием в руках.