Угрюмова Виктория. Имя богини

   – Что, брат? Издалека, наверное, ты к нам добирался, если тебе еж в диковинку. Ты не думай, они безобидные, хоти и все в колючках.
   Однако простая человеческая речь производит на троих сидящих еще более сильное воздействие – они подскакивают, оглядываются и возбужденно переговариваются между собой. И хотя это поведение не слишком похоже на манеру держать себя других искателей Истины, жрец никак не реагирует – сколько людей, столько и странностей. Если они пришли сюда, то рано или поздно найдут самих себя. И он тихо удаляется, чтобы не разволновать странную троицу еще больше..
   – Нас видят?
   – Нас слышат?
   – К нам обращаются?
   Трое монахов подходят поближе к храму. Затем садятся на ступеньках, достают шкатулку и высыпают из нее множество резных фигурок.
   – Сыграем?
   – Сыграем...
   – Сыграем.
   Поверхность шкатулки вопреки их ожиданиям остается гладкой и блестящей и узоров не меняет. Они молчат очень-очень долго, пока из дверей храма не появляется женщина. Она медленно спускается по ступенькам и садится около монахов.
   – Я помню вас, – говорит она. – Ты Да-гуа, ты Ши-гуа, а ты Ма-гуа.
   Они кивают, когда она обращается к каждому, называя его имя.
   – Вам нравится, когда вас видят, слышат, чувствуют?
   – Непривычно.
   – Странно...
   – Больно! – вскрикивает Ма-гуа, который напоролся ладонъю на колючку.
   – Это почти всегда одно и то же, – говорит она.
   – Мы ошиблись, – с радостью заявляет Да-гуа.
   – Впервые, – говорит Ши-гуа.
   – Ты поступила иначе, – говорит Ма-гуа.
   – Нам тоже так нужно, – заключает один из братьев, и различий между ними нет в эту минуту.
   – Навсегда? – спрашивает она.
   Монахи мнутся. Это непривычно, странно, больно, но очень желанно. Она видит их сомнения и предлагает:
   – Тогда, если хотите, поживите здесь. Вас будут видеть не все, и вы немного сможете соприкасаться с этим миром. Иначе с непривычки такого наизменяете!..
   Трое монахов кивают, соглашаясь.
   – В чем мы просчитались? – спрашивает Ши-гуа.
   – Где мы ошиблись? – добавляет Да-гуа.
   Ма-гуа молчит...
   – Разница в цене, – медленно произносит Кахатанна. – В том, сколько ты согласен платить за то, что тебе нужно.
   – Это уже было, – шепчет Ма-гуа.
   – Было, – эхом откликается Да-гуа.
   Ши-гуа молчит.
   Кахатанна поворачиваетсяк ним и просит:
   – Расскажите.
   – Позже, отвечают они нестройным хором.
   – Позже, – уже тише просит Ши-гуа, – когда мы сами разберемся, что к чему.
   – У вас же было все время этого мира, чтобы разобраться, – недоумевает Кахатанна.
   – Всего времени бывает недостаточно, иногда нужно еще несколько часов, о Суть Сути, – без тени улыбки кланяется ей Ма-гуа.
   – Не бывает ничего, кроме истины, о Мать Истины, – склоняет голову Да-гуа.
   – Нам нужно думать и думать – у нас слишком мало времени, – говорит Ши-гуа.
   Суть Сути, Мать Истины, Великая Кахатанна поднимается на ступеньки собственного храма.
   Трое монахов идут по лужайке и усаживаются под облюбованным ранее цветущим кустом. Они погружаются в мысли, и мир вокруг них опять не зависит от них, так же как они не зависят от него. С одной только разницей – и она в цене, которую они готовы дать за то, что им нужно.
   – Что же нам больше всего нужно? – спрашивает Ши-гуа.
   – Что же мы готовы отдать? – спрашивает Ма-гуа.
   – Что из этого получится? – говорит Да-гуа.
   И братья переглядываются, удивленные тем, что впервые сказали разные слова.
   Трое монахов сидят на зеленой лужайке в мире, который никак не влияет на них и на который никак не могут повлиять они. Только теперь их работа заключается совершенно в другом. Например, сейчас их работа состоит в том, чтобы узнать, какая работа им предстоит.
 

Эпилог

   Они сидели на залитых солнечным светом ступенях храма. Каэтана задумчиво водила по ним рукой, с удовольствием ощущая под пальцами приятное шероховатое тепло мраморных плит, нагретых за день. Перед ними раскинулся прекрасный парк с бассейнами и фонтанами, маленькими ручейками, через которые были переброшены изящные мостики. Над яркими цветами порхали фантастические гигантские бабочки. Все здесь было ухожено, окружено любовью и заботой. И парк словно откликался на это тепло – изо всех сил пели и щебетали птицы, едва слышно шелестели листьями гордые стройные деревья. А в густой изумрудной траве все время ползал и шуршал кто-то невидимый.
   Барахой держал в руках тонкостенный бокал, наполненный легким розовым вином. По случаю жары его тяжелый плащ был сброшен и теперь лежал бесформенной кучей у высокой нефритовой колонны. Каэтана примостилась рядом с Верховным богом, скромно завладев пыльной бутылью в оплетке – из храмовых запасов. Изредка она прикладывалась к ее горлышку.
   – Хорошо тут у тебя, – довольно протянул Барахой и пригубил из бокала. – Что же ты его глотаешь? Такое вино надо пить по чуть-чуть. Чтобы распробовать, посмаковать.
   – Распробовать я его уже успела – за предыдущие месяцы. Теперь просто пью.
   – Тишина-то какая, просто не верится. Деревья шумят, птицы поют. И никаких тебе гимнов и литаний по двадцать пять часов в сутки в исполнении нестройного хора.
   – Они пытались. Но я категорически запретила.
   – Счастливая, – не без зависти взглянул на нее Барахой.
   – Между прочим, я это счастье себе добыла, в неравной схватке с самим Нингишзидой.
   – С кем?
   – С грозным и великолепным Нингишзидой, – с расстановкой произнесла Каэтана. – Знать надо. Это мой верховный жрец. И все Древние боги, и все Новые боги рядом с ним – несмышленые дети. А я вообще в счет не иду. Когда он мне вручил мое расписание и перечень обязанностей...
   – Что-что? – В изумлении Барахой даже оторвался от вина.
   – Вот это самое и вручил. Понимаешь, оказывается, Верующие по мне истосковались, и я должна всю себя посвящать их проблемам. Причем не путь указывать, а сам вопрос решать – прямо как волшебная палочка. А в свободное время заниматься истосковавшимися по мне служителями храма. А чтобы мне не было совсем уж скучно, из всех прочих храмов Сонандана ко мне будут идти истосковавшиеся же паломники. Каково?
   – Гениальный у тебя жрец.
   – А я и не спорю. Только сказала ему, что если он рассчитывает замучить меня таким количеством дел, то я лучше сразу ухожу.
   – И куда же? – заинтересовался Барахой.
   – Куда глаза глядят – в ночь, в бездну. В паломничество к храму Джоу Лахатала. Но перед уходом упраздню должность верховного жреца.
   – Ну и как?
   – Вроде бы притих. Нет, если всерьез, то без него я бы со всеми молящимися и ищущими истину не справилась. Он, конечно, мудрый. Просто его мое возвращение так подкосило. Я же все вверх дном перевернула.
   Словно в подтверждение ее словам на дальней аллее робко замаячили фигуры жрецов с музыкальными инструментами в руках.
   – Ну вот. Это они жаждут воздать нам честь новоиспеченным гимном. Хочешь послушать?
   Барахой нашел в себе силы только на то, чтобы кивнуть. Каэтана милостиво махнула мявшимся в нерешительности жрецам, и те радостно поспешили к ней, отбивая на ходу поклоны, – жрецы были еще совсем молодые и никак не могли привыкнуть к обществу настоящей Древней богини и ее частых гостей. Цветные одеяния из легких прозрачных тканей крыльями струились за ними по воздуху.
   – Позвольте, великие, – едва слышно произнес самый смелый.
   – Позволяю, – величественно ответила Каэ, хлебнула из бутыли и приготовилась слушать.
   Жрецы встали в некотором отдалении и заиграли. Музыка, легкая и чудесная, вылетала из-под искусных пальцев, запутывалась в струящихся одеждах, догоняла мотыльков и кружилась с ними над цветами. Она соскальзывала в воды ручейков, заставляя их звенеть еще звонче и веселее. Она обнимала деревья как теплый ветер, переливалась всеми цветами радуги и наконец ручной птицей садилась на ступени храма у ног замерших бессмертных.
   – Какая прекрасная музыка, – промолвил потрясенный Барахой.
   – Тебе понравилось, о Суть Сути? – осмелился спросить жрец.
   – Мне больше чем просто понравилось, – ответила Каэтана. – Проси любую награду.
   – Помоги мне найти истину, о Сокровенная.
   – Истину не ищут, мальчик. Истина открывается тому, кто этого достоин. Она озаряет светом твою душу, как солнце землю. И нет истины в конечной инстанции. Сегодня ты открыл истину мне – своей музыкой. И я не могу дать тебе больше, чем ты мне. Проси чего-нибудь другого.
   Жрец потрясение молчал. И за него ответил другой – постарше:
   – Если Мать Истины говорит тебе, что ты открыл истину ей, то большей награды не нужно.
   Они низко склонились перед двумя бессмертными и удалились.
   – Ты не боишься уронить свой авторитет, все время находясь в материальном теле? – спросил Барахой после довольно длинной паузы.
   – Знаешь, я как-то привыкла к нему и не хочу пока менять ничего. А по-твоему, это существенно?
   – Не очень. Теперь мне кажется, что ты всегда была именно такой, как сейчас. Люди боялись меня, поклонялись мне, а за помощью шли к тебе. Поэтому и храмы у тебя были живее, что ли. А у меня грозные львы, драконы и сплошной камень.
   – Почему только камень? Золота тоже хватает.
   – Ты прекрасно понимаешь, о чем я. В твоем храме хочется жить, Каэ. Ко мне заходят помолиться, а к тебе приходят навсегда.
   – Так что тебе мешает все изменить?
   – Не знаю, дитя мое. Но я подумаю, обещаю тебе. Он помолчал. Потом улыбнулся как-то жалко и растерянно. Каэтана наклонилась к нему поближе и только теперь заметила щетину у него на щеках.
   – Никогда не думала, что боги бывают небритыми.
   – Тебе мешает? Побреюсь.
   – Не нужно. Так ты живее. Я всегда думаю, какой ты на самом деле.
   – Забыл. Давно забыл. Давай поговорим еще о чем-нибудь.
   – Ты не решаешься сказать то, за чем пришел. Но почему?
   – Не решаюсь. Это я, видишь ли, издалека все подбираюсь к тому вопросу, на который обещал ответить еще в храме ал-Ахкафа, вот только...
   – Только я не задаю его? Ты действительно многое забыл, отец. Даже то, кем я стала теперь, не без твоей, кстати, помощи. Это ведь тоже относится к разряду истин.
   Барахой заметно побледнел и стиснул тонкостенный бокал с такой силой, что тот жалобно хрустнул и с печальным звоном разлетелся на мелкие осколки. Вино тонкой струйкой потекло между пальцев бога, пятная его одеяния.
   – С каких пор ты об этом знаешь?
   – С недавних. Когда храм признал меня и я воссоединилась с той частью памяти, которая оставалась тут. Ведь ты на что-то подобное и рассчитывал, да?
   – Я был почти уверен, что однажды ты все вспомнишь, но так скоро...
   – По-моему, я никогда полностью и не забывала. Когда левиафан появился перед кораблем, еще там, на Дере, я позвала тебя на помощь, помнишь?
   – Я услышал тебя, милая, но был очень-очень далеко и не мог помочь.
   – Так это не ты прогнал его? А кто?
   – Ты сама, моя девочка. Ведь твою силу, как и твое бессмертие, у тебя отнять нельзя. Правда, можно заставить забыть, что ты бессмертна и почти всемогуща. Можно выбросить в другой мир, заставить прожить в нем обычную жизнь, затем перенести в следующий, и так до бесконечности. Ты будешь считать себя смертной, родившейся от смертных родителей, и никогда не вспомнишь о своем истинном облике. А если какие-нибудь воспоминания и прорвутся через эту завесу, то тебя объявят сумасшедшей. Они хитро рассчитали – они выбирали миры с примитивной магией. Миры, где никто не мог помочь тебе.
   – Так что же не сработало?
   – Они не учли, что ты Богиня Сути и Истины, а значит, в любом состоянии сможешь отличить истину от наносного, навязанного тебе чужой злой волей. Ты оказалась гораздо сильнее, чем все думали, дитя мое.
   – Даже ты?
   – Даже я. Я искал тебя во многих мирах, но не находил. И впервые услышал твой зов именно там, на Дере. Представляешь, как ты удивила меня?
   – А если бы меня убили во время этого путешествия?
   – Это значило бы, что ты уже не существовала. Тебя нельзя убить, девочка. Повторяю – ни убить, ни по-настоящему лишить твоего могущества. Прогуляемся?
   Барахой поднялся со ступенек и помог встать Каэтане. Заметив ее недовольный взгляд, брошенный на осколки бокала и лужу вина на белом мраморе, он движением брови заставил их исчезнуть.
   – Красиво, – пробормотала Каэ. – А я так не могу.
   – Тебе это и не нужно. Твое могущество в другом, и оно гораздо больше. А так может любой маг. Если хочешь, я научу тебя.
   – Конечно, хочу.
   Они медленно двигались по парку.
   – Кстати, послушай. Тут на днях Траэтаона объявлялся. Воображаешь, какой случился переполох? – сказала Каэтана.
   – Это же тебе только на пользу – авторитет повышает. А переполох-то из-за чего?
   – Помнишь того монстра, которого Траэтаона называет конем? По-моему, вполне достаточно одного этого животного, чтобы учинить полнейший погром в приличном тихом храме.
   – Молод еще. И к тому же его всегда привлекали зрительные эффекты.
   – Знаешь, – рассмеялась Каэтана, – это трудно объяснить другим. Меня, например, подобные эффекты впечатляют.
   Какое-то время они молча прогуливались между мраморных бассейнов с морской водой, в которых мерно колыхались водоросли на фоне разрушенных мраморных дворцов и затонувших кораблей; а среди статуй богов и героев, наполовину ушедших в песок, весело сновали разноцветные рыбки. Затонувший город был воспроизведен до мельчай-ших деталей, но самый большой дворец в нем едва доходила до колена человеку среднего роста. Пронизанный до дна солнечными лучами, бассейн являл собой прекрасное зрелище, которьм можно было любоваться часами.
   Из воды вынырнула небольшая черепаха и вопросительно уставилась на людей.
   – Ждет лакомства, – рассмеялась Каэ. – Я здесь провожу довольно много времени, вот и разбаловала их вконец – все время ношу что-нибудь вкусненькое. Здесь хорошо думается, правда?
   – Правда. Кстати, о чем ты так много думаешь, девочка?
   – Я совсем не помню маму.
   Барахой склонил голову, а когда поднял ее, глаза его уже не были привычно грустными – в них застыла вселенская скорбь.
   – Твоя мать была Богиней Истинной Любви. Вот так – с большой буквы – оба слова. Ей поклонялись во всех землях этого странного мира. Она была нужна всем, потому что умела любить всех. Понимаешь? – абсолютно всех. Я так не умею. И никто не умеет.
   Когда Хаос хлынул в этот мир, а случилось это лишь по моей вине – я, видишь ли, экспериментировал, то против него ничто живое не могло выстоять. Пустота поглощала все, а его переменчивость не давала возможности восстановить хоть что-нибудь. У меня не было даже точки опоры.
   – И что мама?
   – Она сумела заполнить эту пустоту своей великом любовью ко всему – даже к этому черному колодцу Хаоса. Мир выстоял, а ее не стало. Она вся вылилась потоком любви. В общем-то банальная история.
   С тех пор пустота осталась только в моем сердце. Пустота и боль. Как же ничтожны нынешние маленькие богини маленькой любви! Редко кто сейчас молится в опустевших храмах твоей матери, но мне кажется иногда что этим безумцам она отвечает из самого далекого далека, словно в насмешку над собственной смертью.
   – Если твоя боль так велика и посейчас, отец, то ты поймешь меня. Мне нужно поговорить с тобой сразу о двух вещах. Может, согласишься – в обмен на обещанный в ал-Ахкафе разговор?
   – Конечно, милая, – сказал Барахой. Он стоял перед своей маленькой и хрупкой дочерью – великий и всемогущий бог, допустивший разорение собственного мира, и Каэ мысленно отодвинулась от него, чтобы не причинять боли отцу, но и не щадить вершителя судеб.
   – В этом мире, отец, появилась пустота. Та самая или другая – не знаю. Но я должна узнать, поэтому очень скоро опять уйду во внешний мир. Обещай мне запомнить главное: мы сами виноваты в том, что с нами случилось. Мы ушли отсюда раньше, чем нас изгнали эти глупые, не в меру разыгравшиеся дети. Я бы уступила им эту землю, будь уверена в том, что они со временем прорастут в нее всей душой, всеми корнями и будут беречь и охранять ее лучше, чем это смогли сделать мы, их предшественники. Но я чувствую на Ар-немвенде присутствие чужой злой воли. И боюсь, у них не хватит времени и сил.
   Я долго ждала, отец, заговоришь ли ты об этом первым. Но ты не решаешься. Либо действительно не знаешь, что здесь происходит. А происходит страшное. Когда вы ушли отсюда, в мире осталось великое множество незаполненных мест. Но мир не терпит пустоты – он стал спешно восстанавливать сам себя. Сюда пришли Новые боги – более слабые, менее мудрые, чем мы; но лучше они, чем вообще ничего и никого. Однако, отец, оглянись вокруг. Ты только что говорил о маленьких богинях маленькой любви – это правда. А ведь не только любовь стада маленькой... Отец! Где мой брат – Олорун?
   – Все-таки вспомнила, – обреченно прошептал Барахой.
   – Где он, отец?!
   – Не знаю, девочка...
   – И ты приходишь в этот мир со спокойной совестью? Неужели ты не видишь, что некто или нечто уже получило над ним власть и теперь только укрепляет ее, протягивая свои щупальца дальше и дальше?
   – Я никогда не хотел задумываться над этим, дитя. Вселенная велика, и, став старше...
   – Став старше, я не стану хуже, папа. Во всяком случае, не хочу стать хуже. Я еще помню, что значит честь, свобода, достоинство и ответственность. И не буду сидеть сложа руки.
   Барахой смотрел на нее испуганно. Она совсем не напоминала ему собственную дочь. Перед ним стояла решительная, сильная женщина, узнавшая горе и радость, счастье и печаль, любовь и потери. И она собиралась сражаться. Это он понял очень и очень хорошо,
   – Неужели вы оставите этот мир беззащитным? Неужели бросите ваше творение на произвол судьбы? Барахой задумался:
   – Я обещаю тебе, что приму решение. И что не оставлю этот мир.
   – Правда?
   – Правда. Ведь иначе я не смогу смотреть тебе в глаза?
   – Не сможешь, – твердо ответила Каэтана.
   – Значит, я приму решение. А какая вторая вещь беспокоит тебя?
   – Я очень хочу уйти отсюда и побродить по миру. Я гасну изнутри...
   – Что с тобой? – встревоженно спросил Барахой.
   – Память, обычная память о тех, кто не дошел со мной до этого храма. Страшная боль – до крика, до воя.
   – Нам нельзя кричать, – тихо произнес Древний бог. – Разве сердце Экхенда кричит?
   Каэтана невольно прикоснулась рукой к талисману.
   – Нет, отец. Только согревает и оберегает.
   – Вот видишь.
   – Я знаю. Но поверь, это ужасно. Я хожу среди колонн, смотрю, какие они огромные, мощные, устремленные ввысь, – а вижу Бордонкая. Я рассказала Траэтаоне о его смерти, и он скорбел о великане.
   Здесь много альвов – служителей и паломников, – и в каждом мне чудится Воршуд. Собак и волков я вообще не могу видеть. А Джангарай и Ловалонга снятся каждую ночь и зовут с собой. Сам рассуди – можно ли так жить?
   – Тебя никто не заставляет так жить. Ты сама себе это выбрала. Когда ты родилась, мы с матерью не знали, какое могущество тебе дано. Не знали, есть ли оно у тебя. Долгое время твоя божественная суть вообще ни в чем не проявлялась. А магия почти не давалась тебе. Мы удивлялись, хоть и любили тебя ни на каплю меньше. А потом как-то в одночасье выяснилось, что ты носишь в себе множество разгадок тайн, сути вещей.
   Ну же, вспоминай, напрягай память. Странно, что эта мысль еще не пришла тебе в голову. Ты же делаешь это каждый день, каждый час, каждую минуту. Скажи, ты их хорошо помнишь?
   Безумная надежда мелькнула в глазах Великой Кахатанны.
   – Ты хочешь сказать, что я могу... что это вообще возможно?
   – Конечно. Никто никогда не умел этого делать, а ты могла. Недаром тебе и храмы сооружали получше. Недаром к тебе и приходят навсегда. Ты должна помнить, что суть предмета или живого существа важнее той формы, в которую она заключена. Возьми любую форму, вложи в нее суть, и ты получишь истинное. И вообще, милая, кто кому должен это рассказывать? Вспомни, как они смеялись, ходили, говорили. Ты знаешь все их мысли, все устремления. Собери все это в памяти и принимайся за работу. Они в тебе – отпусти их.
   – Я всегда хотел иметь девочку, – тихо проговорил Барахой, водя рукой по ее волосам. – Маленькую. Чтобы дарить игрушки, защищать и быть ей всегда нужным. Я как-то не задумывался над тем, что однажды она вырастет. А когда это произошло, то случилось само собой, совершенно неожиданно для меня. И я не знаю, что теперь делать.
   Игрушки тебе не нужны. Защитить я тебя не сумел, а мудрости и силы у тебя не меньше, чем у меня. Но все равно, помни, что я люблю тебя и буду стараться во всем помогать. Позови, если будет нужно. Или просто так – обязательно позови. Поговорим. А может, попутешествуем, если, конечно, отпросимся у твоего грозного Нингиш-зиды. Я знаю массу интересных мест, тебе понравится.
   Он поцеловал Каэтану в лоб, сжал ее в объятиях и исчез.
   Следом за ним исчез с храмовых ступенек и скомканный плащ, и... бутыль с вином из храмовых запасов.
   Увидев это, Каэ рассмеялась звонко и счастливо – впервые за все это время.
 
   Богиня деловито пососала поцарапанный палец и опять по локоть погрузила руки в глину. Она добыла себе большой кусок размером с собственную голову и с увлечением им занялась. Работая, она разговаривала с кем-то, кто жил уже внутри этой бесформенной массы; спорила с ним, соглашалась, напевала под нос песенки и иногда прислушивалась, словно надеялась получить ответ.
   ... Накануне на взмыленном жеребце прискакал вестник с сообщением, что великий император, Потрясатель Тверди, Лев Пустыни, аита Зу-Л-Карнайн со свитой прибудет через месяц в Сонандан, чтобы поклониться Великой Кахатанне, а также испросить у нее совета и благословения...
   Через несколько часов под пальцами Каэтаны проступили знакомые до боли черты округлого лица. Удивленно смотрели большие круглые глаза, круглые уши были плотно прижаты к голове, а мягкая податливая глина постепенно превращалась в кокетливую шапочку, сдвинутую набекрень.
   Работы было много, а времени – всего месяц. И она торопилась, чтобы успеть к назначенному сроку.
   Каэтана лепила Воршуда.