Уилсон Жаклин. Плохие девчонки

Жаклин Уилсон
ПЛОХИЕ ДЕВЧОНКИ

 

КРАСНЫЙ

   Попалась.
   Я увидела их, как только свернула за угол. Они поджидали меня чуть ниже по улице, у автобусной остановки. Мелани, Сара и Ким. Страшная, гадкая Ким.
   Я не знала, что делать. Шагнула вперед, с трудом оторвав ногу от тротуара.
   Они заметили меня. Они начали пихаться.
   Я не могла разглядеть их лица даже через линзы очков, но знала — рот Ким растянулся в широченной улыбке. Я замерла. Нерешительно обернулась через плечо. Бежать к школе? Я и так отсиживалась, сколько могла. Наверное, школьный двор уже закрыт. Но вдруг я встречу учительницу? Притворюсь, что у меня схватило живот, и попрошу, чтобы она подвезла меня домой.
   — Смотрите! Мэнди хочет убежать назад в школу! Вот трусиха! — завопила Ким.
   Будто у нее на глазах были волшебные очки, позволявшие читать мои мысли. Только очков она, конечно, не носила. Таким, как Ким, не нужны ни очки, ни пластины на зубах. Они не боятся поправиться, им не заплетают детские косички, не наряжают в платьица.
   Если я побегу прочь, они помчатся за мной. И я на дрожащих ногах поплелась вперед. Я уже могла разглядеть их лица. Все верно — Ким широко ухмылялась. И Сара. И Мелани тоже.
   Я пыталась придумать, как мне быть.
   Папуля учил меня высмеивать их в ответ. Попробуй высмеять такую, как Ким. И прицепиться-то не к чему.
   Мама говорила не обращать внимания — им надоест, и они отстанут.
   Что-то им никак не надоедало.
   Шаг. Еще шаг. Сандалии будто прилипли к асфальту. Я вся взмокла от страха. Платье приклеилось к спине. Лоб под челкой покрылся испариной.
   И все же я пыталась выглядеть гордо и независимо. Я смотрела мимо них, на остановку, где ждал автобуса Артур Кинг. Он читал книгу. Артур постоянно что-то читал.
   Я тоже любила читать. Жаль, что Артур был мальчиком. И слегка со странностями. Если бы не это, мы могли бы стать друзьями.
   У меня не было настоящих друзей. Раньше я всюду ходила с Мелани, но потом она подружилась с Сарой. А Ким решила заполучить их в свою свиту.
   Раньше Мелани говорила, что терпеть не может Ким. А теперь они стали лучшими подругами. Если Ким хочет с тобой дружить, отказаться невозможно. Как с ней поспоришь? Затравит до смерти.
   Ким оказалась прямо передо мной. Больше я не могла притворяться, что смотрю мимо нее. Вот она, во всей красе. Яркие черные глаза, блестящие волосы, злорадная ухмылка, открывающая ровные белые зубы.
   Я видела ее лицо даже с закрытыми глазами. Оно будто проникло мне прямо в голову. Вредная широкая ухмылка.
   — Она закрыла глаза. Давайте толкнем ее, — предложила Ким.
   Я быстро открыла глаза.
   — Придурочная, — сказала Сара.
   — Снова затеяла игру в притворяшки, — съязвила Мелани.
   Я не верила своим ушам: Мелани разболтала им про наши с ней притворяшки! Глаза защипало. Я сморгнула. Только бы не разрыдаться.
   Не обращать внимания, не обращать внимания, не обращать…
   — Она прикидывается, будто не замечает нас! — победительно воскликнула Ким. — Что, мамуля велела нам не обращать внимания на злых гадких девчонок?
   Больше я не могла притворяться. Ким шагнула мне навстречу. Слева от нее была Мелани, справа — Сара. Я была окружена.
   Во рту у меня пересохло. Ким продолжала улыбаться.
   — Кстати, а где же мамуля? — сказала она. — Неужели крошка Мэнди пойдет домой одна-одинешенька? А мы так ждали ее, верно, Мел? Верно, Сара?
   Они всегда принимались толкаться и хихикать, завидев нас с мамой вместе. Однажды мама неосторожно взяла меня за руку, я не успела ее вовремя отдернуть, и они — о, ужас! — заметили. Мне пришлось сносить издевки несколько недель. Ким выдумала, будто мама возит меня в коляске, поит молоком из бутылочки и трясет погремушкой.
   Вот и сейчас они пихались, перешептывались и хихикали. Я не стала отвечать Ким и попыталась обойти ее, но она сделала шаг в сторону и снова оказалась прямо передо мной, высокая и страшная.
   — Эй, я с тобой говорю! Ты что, оглохла? Может, мне крикнуть, чтобы ты услышала? — сказала Ким. Она наклонилась к самому моему уху. Шелковистые темные волосы скользнули по моей щеке. — ГДЕ МАМУЛЯ? — завопила она.
   Ее голос прогремел в моей голове, отдаваясь болью в каждом уголке мозга. Я в отчаянии огляделась по сторонам. Артур Кинг оторвался от книги и смотрел на нас во все глаза.
   Только зрителей мне не хватало! Я изо всех сил попыталась сделать вид, что все в порядке.
   — Моя мама у зубного, — сказала я, будто мы с Ким вели дружескую беседу.
   Мелани и Сара сдавленно захихикали. Ким спокойно улыбалась.
   — Ах, у зубного! — сказала она. Ким тоже делала вид, что поддерживает приятельский разговор. — Ну конечно, твоя мама ходит к зубному, Мэнди. — Она приумолкла.

   Я тоже молчала, не зная, к чему она клонит.
   — Как твоей маме не ходить к зубному, — продолжила Ким. — Она такая старая, седая и сморщенная, что у нее, наверное, все зубы вывалились. Небось у нее вставная челюсть, а, Мэнди?
   Она мило улыбалась, обнажив ровные зубы. Будто кусала меня. Раз за разом, гнусно, мелко и жестоко.
   — Не смей говорить гадости про мою маму.
   Вышло так, будто я ее упрашиваю. В любом случае Ким не станет слушать. Если она что-то затеяла, ее никому не остановить. Куда уж мне!
   — Да она древнее, чем моя бабушка, — сказала Ким. — Даже древнее, чем моя прабабушка. Сколько ей было лет, когда ты родилась? Шестьдесят? Семьдесят? Сто?
   — Ты нарочно так говоришь, — сказала я. — Моя мама вовсе не старуха.
   — И сколько же ей лет?
   — Не твое дело.
   — Ее маме пятьдесят пять, — сказала Мелани. — А ее папа еще старше, ему шестьдесят два.
   Я густо покраснела. Я рассказала об этом Мелани, когда мы были лучшими подругами, и она поклялась никому не говорить.
   — А говоришь, не старуха! — обрадовалась Сара. — Вот моей маме тридцать один.
   Они начали шамкать и подволакивать ноги, будто дряхлые старухи.
   — Прекратите! — сказала я.
   Мои очки запотели. Я все еще различала Артура Кинга. Он снова уткнулся в книгу, но его щеки пылали.
   — Ай-яй-яй, детка сейчас разнюнится, — просюсюкала Ким. Она перестала паясничать и обвила рукой талию Мелани. — И как же выглядит наш папочка? Очкастый дедуля с клюкой?
   — У него дурацкая борода, и он ходит в блузе, — сказала Мелани и расцвела от восторга, когда Ким крепче привлекла ее к себе.
   — Блуза! Блузка? Папочка Мэнди носит блузку! — закричала Ким, и они согнулись пополам от смеха.
   — Блуза и блузка — разные вещи, — отчаянно попыталась втолковать я. — Все художники носят блузы, папочка надевает ее, только когда рисует.
   — Папочка!
   Моя оплошность вызвала у них новый приступ веселья.
   Мое лицо пылало огнем. И как у меня это вырвалось? Я заставляла себя называть родителей «мама» и «папа», как все остальные. И кстати, мне тоже казалось, что папочка глуповато выглядит в блузе. А у мамы и правда были седые волосы, вся она была грузная, тяжелая, носила хлопковые платья, на полных ногах — сандалии. Как бы мне хотелось, чтобы она была молодой и красивой, как все другие мамы! И чтобы папа тоже был молодым, сильным и подхватывал меня на руки, играя в «самолет», как другие папы.
   Я так мечтала об этом, что иногда по ночам, лежа в кровати, представляла, будто меня на самом деле удочерили, и однажды мои настоящие родители приедут за мной и заберут. Они окажутся молодыми, красивыми и стильными, они разрешат мне одеваться в модных магазинах, включать музыку на полную громкость, есть в «Макдоналдсе», гулять с друзьями, приходить во столько, во сколько захочу — и никогда, никогда не будут меня ругать. Я засыпала в плену фантазий об этих настоящих маме с папой — я звала их по именам, Кейт и Ник, звонкие, веселые имена, — и они являлись ко мне во сне. Но чуть ли не каждый раз, когда начиналось самое интересное — Кейт и Ник вели меня в Диснейленд или «Хард-рок кафе», — как из ниоткуда выскакивали мои пожилые родители, печальные, взволнованные. Они звали меня, а я делала вид, что не слышу, и убегала прочь с Кейт и Ником, а потом оборачивалась и видела, что они плачут от горя.
   Я просыпалась, чувствуя себя такой виноватой, что выпрыгивала из постели, мчалась на кухню, готовила родителям чай и забиралась к ним в кровать. Они сонно потягивали мой чай и называли меня своей маленькой хорошей девочкой. Но время идет, я уже не такая маленькая. И, честно говоря, не такая уж хорошая.
   — А что делать, они хотят, чтобы я звала их мамочкой и папочкой. Но они мне не настоящие родители, — раздался голос.
   Я осознала, что голос этот мой. Я остолбенела. И они остолбенели — все три, даже Ким.
   Они уставились на меня. Даже Артур Кинг на остановке вытянул шею и прислушивался.
   — Что ты несешь? — спросила Ким, упирая руки в бока.
   Футболка обтягивала ее плоский живот. Она была самой стройной в нашем классе и почти самой высокой. Ким говорила, что станет моделью, когда ей исполнится шестнадцать. Мелани и Сара тут же решили тоже стать моделями. Куда там — они даже не хорошенькие.
   А я не знаю, кем хочу стать, когда вырасту. Я хочу одного — перестать быть собой. Перестать быть белой и пушистой Мэнди Уайт.
   — Они мне не родители, а я не Мэнди Уайт, — сказала я. — Только это секрет. Меня удочерили, когда я была совсем маленькой. Моя настоящая мама приезжала ко мне. Она удивительная. Она супермодель, у нее великолепная фигура, она на всех обложках. Вы ее наверняка знаете, только мне нельзя говорить, как ее зовут. В общем, она родила меня, когда была совсем девчонкой, и ребенок помешал бы ее карьере, поэтому она отдала меня на воспитание другим людям. Но она скучает по мне и часто приезжает в гости. Моим родителям это не нравится, но они не имеют права ее не пускать. Она присылает мне роскошные подарки, одежду, туфли, всякую всячину, но моя приемная мама сердится и все у меня отбирает. Насильно одевает меня, как младенца…
   Лгать становилось все легче и легче, слова текли гладко, я ткала вокруг себя свой выдуманный мир во всех красках и подробностях. Они слушали. Они верили мне. Даже Ким приоткрыла рот.
   Я забыла про Мелани.
   Ее голова внезапно качнулась.
   — Вот и врешь! — сказала она. — Все это неправда. Я была у тебя дома, видела твоих родителей, они у тебя самые настоящие, а не приемные, и модной одежды у тебя нет…
   — Они складывают все подарки в коробки и запирают на чердаке. Клянусь, это правда, — уперлась я.
   — Можешь не клясться, — сказала Мелани. — Я-то знаю, что ты врешь. Как-то раз, когда наши мамы пили кофе, твоя рассказывала моей, что уже и не надеялась родить ребеночка, долго лечилась, хотела даже взять из приюта, но там не было крошек, и вдруг забеременела тобой. «Наша чудо-малышка». Так она и сказала. Я все знаю от мамы. Ты врешь!
   — Врешь! — повторила Ким.
   Она смотрела на меня с каким-то странным уважением. Она заморгала, и я понадеялась, что на сегодня травля окончена.
   Кажется, я сделала полшажка в сторону. Но Ким этого было довольно.
   — Рано торопишься, чудо-малышка. Думала наврать нам и сбежать? — сказала она.
   — Врунья, — кивнула Мелани.
   — Чудо-малышка, лживая трусишка, — срифмовала Сара.
   Они снова захихикали.
   — Вот скажи, какого цвета на тебе трусики, а мы проверим, врешь ты или нет, — придумала Ким.
   Она схватила подол моей юбки и попыталась задрать его вверх.
   — Прекрати! Прекрати! — Я вцепилась в юбку.
   Но Ким успела разглядеть все, что хотела.
   — Ах, как мило! — протянула она. — Белые трусики, а на них кролики! Точь-в-точь как те, что мамуля вывязала на твоей кофточке! — Она провела длинными, цепкими пальцами по моей кофте. — Бедная, бедная мамочка, вяжет для чудо-Мэнди ночи напролет, а неблагодарная девчонка рассказывает направо и налево, что ее удочерили! Как она огорчится, когда узнает!
   Я чувствовала себя так, будто в моем животе просверлили дыру.
   — Откуда это она узнает? — хрипло спросила я.
   — А мы у нее спросим. Завтра, когда она придет за тобой в школу. «Миссис Уайт, сколько лет было Мэнди, когда вы ее удочерили?» — скажу я, и она ответит: «Что ты, детка, Мэнди — наша родная дочка», и я скажу: «А Мэнди всем рассказывает, будто вы ее удочерили». — Глаза Ким сверкали.
   Мелани и Сара неуверенно хихикнули, не понимая, шутит Ким или говорит серьезно.
   Я знала, что она не шутит. Я так и видела, как она говорит с мамой. Мамино лицо бледнеет… Я больше не могла этого выносить.
   — Гадкая, гадкая, дрянная! — закричала я и ударила Ким.
   Она была выше меня на голову, но моя рука сама собой поднялась и ударила ее по щеке. Ее лицо побелело, на щеке остался красный след, глаза потемнели.
   — Ах так! — сказала она, делая шаг вперед.
   Я знала, что мне несдобровать. Оттолкнула Сару, увернулась от Мелани и бросилась на проезжую часть, подальше от Ким, готовой растерзать меня на месте.
   На меня со страшной скоростью неслось что-то красное и огромное. Раздался визг тормозов. Автобус. Я закричала. И упала.

ОРАНЖЕВЫЙ

   — Мэнди! Боже мой! Ты жива?
   Я открыла глаза.
   — Вполне, — ответила я дрожащим голосом.
   Надо мной склонился Артур Кинг. Его очки съехали набок, рот распахнулся от ужаса. Вокруг начали собираться люди. Какая-то женщина опустилась рядом со мной на колени. Я видела все как в тумане. Моргнула — но все осталось расплывчатым.
   Я попыталась приподняться.
   — Лежи, милая, тебе нельзя вставать до приезда врачей, — сказала женщина. — Шофер автобуса сейчас вызовет «скорую».
   «Скорая»! Неужели я так сильно расшиблась? Я пошевелила руками и ногами. Они меня слушались. Ощупала голову, пытаясь понять, есть ли шишки. Руку до локтя пронзила боль.
   — Успокойся, дорогая. Скажи мне, как тебя зовут и где ты живешь. Мы позвоним твоей маме, — попросила женщина.

   — Ее зовут Мэнди Уайт. Она из моего класса, — ответил за меня Артур Кинг.
   — Ты был с теми гадкими детьми, которые за ней гнались? — гневно спросила женщина. — Я все видела! Я сидела на переднем сиденье и хорошо разглядела, как вы выгнали ее на дорогу. Она могла погибнуть!
   — Я думал, она погибла. — Артур задрожал. — Я должен был их остановить.
   — Ты не виноват, — сказала я. И повторила, глядя на женщину: — Он не виноват.
   — Мальчик не гнался за ней. Только девчонки, — подтвердил кто-то.
   Все обернулись. Но Ким, Мелани и Сара будто испарились.
   — И не стыдно им обижать такую малышку! Сколько тебе лет, милая? Восемь?
   — Десять, — поправила я. — Почти одиннадцать.
   — Где ты живешь, Мэнди? — спросила та же женщина.
   — Дом пятьдесят шесть по Вудсайд-роуд. Только, пожалуйста, не надо звонить маме. У меня ничего не болит. Она будет страшно волноваться. И вообще, ее нет дома, она у зубного, — сказала я, вновь пытаясь приподняться.
   Перед глазами по-прежнему была пелена. Внезапно я поняла, в чем причина.
   — Мои очки!
   — Они у меня, Мэнди. Только они сломались пополам, — сказал Артур. — Положить их тебе в карман?
   — Как ты себя чувствуешь, малышка? — спросил шофер. Он отстранил Артура и наклонился надо мной.
   — Уже лучше, — угрюмо сказала я, переживая из-за очков.
   — «Скорая» будет с минуты на минуту. По-моему, ты не пострадала, но лучше, чтобы врач тебя осмотрел. Тебя заберут в больницу, а мы позвоним твоей маме.
   — Я позвоню, — кивнула женщина.
   — Не надо, — взмолилась я и расплакалась.
   — Ну, не плачь, не плачь. Видите, как она напугана.
   — Я и сам до смерти перепугался, — признался водитель. — Они бросились прямо под колеса, сперва эта крошка, потом те три девицы. Я ничего не успел сделать. Хорошо, я заранее притормозил, подъезжая к остановке. Удар был совсем слабым, думаю, она потеряла сознание от страха.
   — Я думал, она умерла. Лежала и не шевелилась, — проговорил Артур. Он протиснулся между женщиной и водителем и сжал худенькими пальцами мою ладонь. — Не плачь, Мэнди. Все уже позади, правда-правда.
   Но я рыдала и рыдала, не в силах остановиться. Голова болела так, что я не могла даже ответить на его пожатие. Мне хотелось вскочить и убежать домой, но тут подъехала «скорая», Артура оттеснили, меня положили на носилки и увезли. Я пыталась успокоиться, ведь большие девочки не плачут. У меня даже не было платка; из носа текло, и добрая медсестра протянула мне салфетку. Она обняла меня, назвала цыпленком и сказала, что все будет хорошо. А потом закудахтала, как курица, чтобы развеселить меня.

   Мы приехали в больницу, и мне снова стало страшно, потому что я никогда раньше не была в больнице, но видела по телевизору жутких окровавленных пациентов, кричащих от боли, и операционные, где режут живот и выпускают кишки.
   Эта больница оказалась совсем не страшной. Меня провели через комнату ожидания, где стояли стулья и сидели родственники больных, и поместили в маленькую палату. Мама еще не приехала, и со мной осталась медсестра. Пришла врач. Она ощупала меня, посветила фонариком в глаза и сделала рентген. Это было не больно, только слегка утомительно, потому что надо было сидеть смирно и не шевелиться. Мне рассказали, как работает рентгеновский аппарат, я увлеклась и стала задавать вопросы, врач похвалила меня и назвала умницей. Мне стало даже нравиться в больнице. Потом меня отвели в палату ждать, пока будет готов снимок. Тут раздался голос мамы, и она ворвалась в палату. Ее лицо посерело, а щека раздулась от наркоза — ведь она прибежала прямо от зубного.
   — Ох, Мэнди! — сказала она, обнимая меня.
   Как ни глупо, от этих слов я вновь зарыдала, и она принялась покачивать меня, как младенца.
   — Ну-ну, все прошло. Мамочка рядом.
   Я зарылась лицом в ее мягкий живот, вдыхая запах горячей выпечки и талька. Мне было так стыдно, что я сказала Ким, будто она мне не мать, что я заплакала еще пуще.
   — Подожди, милая. Я приведу сестру. Тебе нужно дать обезболивающее. Ты же у меня такая храбрая девочка, ты никогда не плачешь.
   — Нет, не уходи. Не надо сестру. У меня ничего не болит, разве что самую капельку. Мама, я разбила очки, представляешь? Прости меня.

   Но мама совсем не расстроилась из-за очков, хотя они и стоили больших денег.
   — Мы склеим их суперклеем, — сказала она. — Если бы можно было склеить твою руку! Уверена, она сломана.
   Но рука оказалась не сломана. Сильное растяжение, вот и все. Мне замотали кисть и сделали поддерживающую повязку.
   — Ну вот, готово, — сказала сестра, аккуратно завязывая бинт. — Постарайся больше не прыгать под машины, Мэнди.
   Я вежливо улыбнулась, но мама гневно взглянула на медсестру.
   — Она не прыгала, ее загнали, — сказала она.
   Сестра, занятая бинтом, не слушала ее. Она улыбнулась, будто мама пошутила в ответ.
   — Ничего смешного! — воскликнула мама. — Все очень серьезно. Девочка могла погибнуть!
   — Мам! — шикнула я.
   Ни разу еще не слышала, чтобы мама так злилась. Она никогда не грубила людям.
   Мама обняла меня за плечи, помогая встать. Ее руки тряслись.
   — Идем, Мэнди, — велела она и потащила меня вон из палаты и по коридору. Мои тапочки скрипели по натертому полу.
   Напротив больницы была автобусная остановка, но мама взяла такси. Я ездила в такси всего раз или два, но сейчас у меня не было сил гордо озирать окрестности, представляя себя богатой и роскошной дамой.
   — Боевая девчушка, а? — сказал водитель такси. — Ох уж эти дети! Когда наши двое были в ее возрасте, каждый день приходили в синяках и шишках. Нас все врачи знали.
   — Когда я приехала туда, моя девочка сидела в палате совсем одна, — гневно сказала мама.
   — Мам, все в порядке. Сестра вышла всего на минуту, — произнесла я.
   — И они даже не предложили оставить ее на ночь. А вдруг у нее сотрясение? — гнула мама свое.
   — Но врач меня осмотрела и даже посветила в глаза, — заступилась я.
   — Как только приедем домой, я вызову доктора Мэнсфилда. Посмотрим, что он скажет. — Мама меня едва слушала.
   Как только мы вошли в дом, она уложила меня в постель, хоть я и твердила, что чувствую себя хорошо. Ей пришлось помочь мне раздеться, потому что я не могла двигать забинтованной рукой.

   Она принесла мне ужин на черном подносе, разрисованном оранжево-алыми маками, как всегда, когда я болела. Оранжевый желток яйца, оранжевые мандарины, морковный пирог с оранжевыми прожилками, оранжевый апельсиновый сок.
   Я нашла под подушкой орангутаншу Оливию. Я собираю обезьянок. У меня их уже двадцать две. Есть довольно старые, доставшиеся мне от мамы. Есть огромная горилла, почти с меня ростом, — папа подарил мне ее на Рождество. Но больше всех я люблю Оливию. Она маленькая, с ладошку, мягкая, пушистая и оранжевая.
   Я усадила ее рядом с собой и стала угощать оранжевым чаем. Затем покачала ее в повязке.
   — Не дурачься, Мэнди, — сказала мама. — Повязка для того, чтобы твоя рука отдыхала. Побереги ее. — Она села на краешек кровати и нахмурилась. — А теперь, дорогая, расскажи мне, как все произошло.
   Мое сердце забилось под рубашкой. Я крепко сжала Оливию левой рукой. Опустила глаза, глядя на пустое блюдце на оранжево-черном подносе.
   — Мам, я уже все рассказала. Я выбежала на дорогу. Прямо под автобус. Прости меня, я знаю, нужно было сначала посмотреть по сторонам. Я больше не буду, честное слово. Только не сердись.
   — Я не сержусь на тебя, Мэнди, — ответила мама. — Скажи мне только, что заставило тебя выскочить на дорогу.
   Нас прервал звонок в дверь. Доктор Мэнсфилд приехал к нам сразу после вечерней операции. Вначале он светился добродушием, похвалил Оливию и прочих обезьянок, осмотрел мою повязку и сказал, что мама справилась не хуже настоящего врача.
   — Это не мама, это медсестра в больнице, — поправила я.
   Тогда доктор Мэнсфилд нахмурился и начал выговаривать маме, что не стоило его звать, раз меня уже осмотрели в больнице.
   Когда они начали спорить, у меня внутри все сжалось. Я потихоньку зарывалась все глубже и глубже в одеяло, мечтая скрыться под ним с головой, прижать к себе обезьянок и затихнуть. Даже когда доктор Мэнсфилд ушел, я не спешила вылезать, потому что знала: мама начнет расспрашивать меня, и что я ей отвечу?.. Я несколько раз зевнула и притворилась, что меня клонит в сон.
   Мама всегда считала дневной сон полезным, но тут она стала щупать мой лоб и спрашивать, не болит ли у меня голова. Оказывается, при сотрясении мозга все время хочется спать. Я даже испугалась, потому что голова у меня и правда разболелась не на шутку. Мама тоже перепугалась и принялась успокаивать меня, говоря, что все будет хорошо.
   Подъехала машина. Папа вернулся с работы. Он бросился наверх, едва услышав встревоженный мамин голос. В строгом костюме в полоску папа сам на себя не похож. Придя домой, он первым делом принимает душ, переодевается в блузу и старые мешковатые брюки — и будто надевает вместе с ними привычное домашнее лицо. Узнав, что со мной приключилось, он позабыл про душ и сел рядом со мной на кровать, слушая мамин рассказ. Вначале она говорила спокойно, потом ее голос начал срываться и дрожать, а когда она вспомнила, как вернулась от зубного и встретила на пороге женщину, рассказавшую ей, что Мэнди попала под машину, не выдержала и разрыдалась.
   — Не плачь, мамочка! — У меня самой на глаза навернулись слезы. — Прости меня. Я не пострадала, голова у меня почти не болит, и рука скоро заживет. Только не плачь, пожалуйста.
   Папа обнял нас обеих, и мы понемногу успокоились. Мама, слегка всхлипывая, пошла греть чай, а папа крепко прижал меня к себе.
   — Главное, что ты жива и здорова, мартышка. Не переживай за маму. У нее в последнее время неладно на работе, и зуб этот разболелся, а тут ты — подумать только, чуть не сбила автобус! Бедная наша мама! Бедная наша Мэнди!
   Он вытер мои слезы мягкой лапкой Оливии, и когда в комнату с подносом в руках вошла мама, я уже смеялась. Я надеялась, на сегодня с расспросами покончено, но тут мама рассказала, что та женщина говорила ей, будто бы за мной гнались девчонки. Папа выпрямился, и я поняла, что ему не до шуток.
   — Что это за девчонки, Мэнди?
   — Снова та троица, я угадала? — спросила мама. — Мелани, ее подруга, высокая, с дерзкой ухмылкой, и третья, задавака с кудряшками. Не понимаю, как Мелани могла стать такой жестокой, очень милая была девочка, мы ладили с ее мамой. Вот что — позвоню-ка я ей…

   — Нет! Не звони! — взмолилась я.
   — Нельзя это так оставить, — покачала головой мама. — Надо рассказать их родителям. Мне надо было позвонить им еще тогда, когда они только начали тебя дразнить. И еще — схожу-ка я в школу, поговорю с учительницей…
   — Не надо! Ну не надо же! — отчаянно просила я.
   — Мэнди, Мэнди, не волнуйся. Ну вот, ты даже чай пролила. Что тебя так тревожит? Эти девочки тебя запугали? Они пригрозили тебе чем-то, чтобы ты никому не говорила? Ты их боишься? — спросил папа.
   — Ну конечно, она их боится. Они так запугали ее, что она бросилась под автобус. Боже, только подумай, что могло случиться! Вдруг водитель не успел бы затормозить, и… — Мама вновь начала всхлипывать.
   — Мэнди, ты должна рассказать нам обо всем, что произошло, — решил папа.
   — Ничего не произошло! — поспешила отказаться я. — Хватит уже об этом говорить. И не надо звонить их родителям, и в школу не надо ходить, иначе…
   — Что иначе, милая? — спросил папа.
   — Иначе они меня возненавидят! — пискнула я.