Уильямс Тэд. Хвосттрубой, Или Приключения Молодого Кота

Тэд Уильямс
Хвосттрубой, или Приключения молодого кота

   Посвящаю моим бабушкам Элизабет Д. Андерсон и Элизабет Уллинс Иванс, чья поддержка так много для меня значит, и памяти Теплуша, который был добрым другом, помимо того, что был лучшим котом.
   Особые благодарности — Джону Карсвелу, Нэнси Деминг-Уильямс и Артуру Росу Ивансу за их содействие в подготовке этой книги.
   Приятной пляски им всем.

   Ибо я о коте своем нынче хочу поразмыслить.
   Ибо с первым лучом Божьей славы, зари, он по-своему молится Богу.
   Ибо это вершит он, семь раз свое тело свивая с изяществом быстрым…
   Ибо, долг свой исполнив и благословенье приняв, приступает он к самопознанью.
   Ибо самопознанье свое он творит в десяти степенях.
   Ибо он проверяет, во-первых, чисты ли передние лапы,
   Ибо он, во-вторых, отрясает их легким движеньем,
   Ибо, в-третьих, вперед он их тянет, всем телом прогнувшись,
   Ибо точит, в-четвертых, о дерево гибкие когти,
   Ибо, в-пятых, он моется — тщательно, долго, дотошно,
   Ибо тут же, в-шестых, он катается после мытья,
   Ибо сразу, в-седьмых, он садится выкусывать блох, и ничто не собьет его с темпа,
   Ибо трется, в-восьмых, о какой-нибудь столбик попутный,
   Ибо ищет, в-девятых, всевышних велений — что делать потом,
   Ибо после, в-десятых, уверенно требует пищи.
   Ибо только когда это все завершит он, дела основные начнутся.
   Ибо службу Господню несет он в ночи, охраняя свой дом от врага.
   Ибо мраку противится он электрической шкуркой и взором горящим.
   Ибо дьяволу (смерти) противится он, быстролапо снуя возле жизни.
   Ибо утром, в молитвах своих, любит солнце и солнцем любим.
   Ибо он из тигриного племени, что несомненно.
   Ибо Кот-Херувим — воплощение Ангела-Тигра…
   Ибо сладостней нет ничего, чем покой его, если он дремлет,.
   Ибо нет ничего искрометней — когда он в движенье приходит.
   Ибо Бог одарил его гибким богатством движений…
   Ибо существованье его преисполнено музыки тайной.

Кристофер Смарт

ВВЕДЕНИЕ

   В Час пред Началом Времен изошла из тьмы на холодную землю Праматерь Муркла. Была она черна и шерстиста, как целый мир, вздумай он собрать воедино всю шерсть свою. Муркла изгнала вечную ночь и породила Двоих.
   Горячи и слепящи, подобно Солнцу в Час Коротких Теней, были очи Харара Златоглаза; весь он был светел, как день, и мужествен, и прыгуч.
   Фела Плясунья Небесная, подруга его, была прекрасна, как свобода, как облака, как песнь воротившихся странников.
   Златоглаз и Плясунья Небесная родили множество детей и взрастили их в лесу, что покрывал мир в только что начинавшейся Древности. Крепкозубы, остроглазы, легконоги, честны до кончиков хвостов были их младшие — Быстролаз, Волчий Друг, Поющая На Древе и Сверкающий Коготь.
   Но удивительнейшими и прекраснейшими из всех бесчисленных детей Харара и Фелы были первые трое.
   Старшим из Первородных был Виро Вьюга; он был цвета Солнца на снегу, цвета Полета…
   Средним был Грызли Живоглот, серый, как тень, и совершенно непредсказуемый.
   Третьим родился Тенглор Огнелап. Был он черен, как Праматерь Муркла, но багряны, точно пламя, были лапы его. Он ходил сам по себе и самому себе мурлыкал, распевая.
   И соперничество царило среди Первородных братьев. Вьюга был таким ловким и сильным, каким может только мечтать кот, — никто не мог победить его в прыжках и беге. Огнелап был мудр, как само время; он разрешал любые головоломки и загадки и слагал песни, которые Кошачье Племя передавало из поколения в поколение. И не мог Живоглот превзойти братних подвигов. Он вырос завистником и затеял заговор, чтобы добиться падения Вьюги и посрамления Кошачьего Племени.
   И случилось так, что Живоглот поднял против Кошачьего Племени огромное чудовище. Птомалкум было имя его, и был он последним из отродий пса-демона Венриса, которого Муркла сокрушила во Дни Огня. Птомалкум, воодушевляемый и подстрекаемый Живоглотом, погубил многих из Кошачьего Племени, прежде чем был сражен доблестным Вьюгой. Но Виро Вьюга получил такие раны, что вскоре изнемог и умер. Увидев крушение своих замыслов, Живоглот испугался, и заполз глубоко в нору, и исчез под всеукрывающей землей.
   При Дворе Харара стоял великий плач по возлюбленнейшему Вьюге. Огнелап, брат его, в душевной скорби примчался ко Двору, отрекся от своих прав на королевскую мантию и пустился странствовать по свету. Фела Плясунья Небесная, мать Вьюги, впала в молчание до конца долгих дней своих.
   Но Харар Златоглаз преисполнился безумной ярости, зарыдал и принес великие клятвы. Завывая, бросился он в непроходимые дебри, круша все перед собой в поисках предателя Живоглота. Наконец, не в силах снести столь непомерной муки, вознесся он на небо, к лону Праматери. Там с той поры и живет он, гоняя по небесам сверкающую мышь Солнца. Часто поглядывает он вниз на Землю, надеясь увидеть Виро, снова бегущего под деревами Мирового Леса.
   Сменились бесчисленные времена года и старше сделался мир, прежде чем Огнелап вновь встретил вероломного своего брата Живоглота.
   Во дни принца Чистоуса, в царствование королевы Заревой Полоски, лорд Тенглор пришел на помощь Рух-ухам, совиному племени. Таинственная тварь постоянно разоряла их гнезда и наконец убила всех охотников Рух-ух, выступивших против нее.
   Огнелап соорудил ловушку: он искогтил могучее дерево так, что оно висело лишь на узкой полоске коры, а потом улегся в ожидании разбойника.
   А когда разбойная тварь явилась среди ночи и Огнелап свалил на нее дерево, то, к изумлению своему, узнал в ней Грызли Живоглота.
   Живоглот умолял Огнелапа освободить его, обещая, что поделится древними знаниями, которые добыл под землей. Лорд Тенглор лишь посмеялся.
   Когда взошло Солнце, Живоглот завопил. Он так визжал и корчился, что Огнелап, хотя и опасался обмана, освободил страждущего брата из-под придавившего его древа.
   Живоглот столь долго пробыл под землей, что Солнце ослепило его. Он тер и царапал слезящиеся глаза, завывая жалостно-прежалостно, и Огнелап огляделся, ища, чем бы защитить его от жара Дневной Звезды. Но не успел он оглянуться, как ослепленный Живоглот зарылся в землю — быстрее, чем крот или барсук. К тому мгновению, когда подскочил к нему испуганный Огнелап, Живоглот успел сокрыться во чреве земли.
   Говорят, он и сейчас живет там, незримый для Кошачества, и уже под землей вынашивает гнусные свои замыслы, страстно желая перевернуть Верхний Мир…
 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Нет, не сонливы, не робки
   Мы с ней, друзья!
   Глядим, вовсю раскрыв зрачки,
   Луна и я!

У. С. Гилберт

 
   Настал Час Подкрадывающейся Тьмы, и конек крыши, где лежал Хвосттрубой, окутала тень.
   Он весь был погружен в грезы о прыжках и полетах, когда почувствовал странное покалывание в усах. Фритти Хвосттрубой, сын Охотничьего Племени, разом проснулся и понюхал воздух. Уши встали торчком, усы, распрямись, встопорщились: он словно вопрошал вечерний ветерок. Ничего необычного. Что же тогда пробудило его? Размышляя, он выпустил когти и прогнулся всем своим упругим хребтом — до самого кончика рыжего хвоста.
   Как только он как следует вылизался, ощущение опасности исчезло. Может быть, то была всего лишь ночная птица над головой… или собака — там, внизу, в поле… может быть…
   «Может быть, я снова впадаю в котячество, — сказал себе Фритти, — когда в страхе удирают от падающих листьев?» Ветер взъерошил ему только что ухоженную шкуру. Он с досадой спрыгнул с крыши в высокую траву. Сначала надо утолить голод. Потом он отправится к Стене Сборищ.
   Подкрадывание Тьмы завершалось, а Хвосттрубоево брюхо все еще было пусто. Не везло ему что-то, не вытанцовывалось…
   Он оставался недвижим в терпеливом дозоре у входа в сусличью нору. Но вот миновала целая вечность почти бездыханного молчания, а обитатель подземелья так и не появился, и Хвосттрубой, разочаровавшись, снял наблюдение. Раздраженно пошарив лапой в норе, он ушел на поиски другой добычи.
   Нет, не было ему удачи. От его внезапного наскока увильнул даже мотылек, взвившись в темноту.
   «Если я вскорости чего-нибудь не добуду, — тревожился он, — придется вернуться и поесть из миски, которую выставляют для меня Верзилы. О Харар Всемогущий! Ну что я за охотник?!» Едва различимый запах резко остановил Фритти. Совершенно недвижный, в напряжении всех чувств, он припал к земле и принюхался. Пискля! Запашок шел с наветренной стороны, очень близко.
   Он двинулся вперед беззвучно, как тень, осторожно выбирая себе дорогу среди подлеска; снова замер… Вот!
   Не более чем в прыжке от него сидела мрряушш, мышь, которую он учуял. Сидела на задних лапках, не подозревая о Фритти, и запихивала за щеку зернышки — нервно подергивающийся носишко, беспокойно мигающие глазенки…
   Хвосттрубой прижался к земле; его распушившийся хвост заходил ходуном. Напрягшись, он приподнялся на задних лапах, изготовился к броску — неподвижный, с напружиненными мышцами. И — прыгнул.
   Он неверно рассчитал: чуточку не долетел, приземлился, молотя лапами, и Пискля как раз успела заверещать от ужаса и юркнуть — шмыг! — к себе в норку.
   Стоя над спасшей Писклю лазейкой, Хвосттрубой кусал от смущения собственную лапу.
   Пока Хвосттрубой вылизывал последние крошки из миски, на крыльцо вспрыгнул Маркиз Тонкая Кость. Маркиз был дикий полосатый кот, серо-желтый пестряк, живший в трубе, которая была проложена за полем. Он был чуть старше Фритти и очень этим гордился.
   — Мягкого мяса, Хвосттрубой. — Тонкая Кость изогнулся и лениво поточил когти о деревянный столбик. — Похоже, тебя нынче вечером недурно покормили. Скажи, а что, Верзилы и в самом деле заставляют тебя выделывать всякие трюки ради ужина? Хотелось бы, понимаешь, знать, как это у них получается?
   Фритти притворился, что не расслышал, и принялся намывать себе усы.
   — Я замечаю, — продолжал Маркиз, — что Рычатели, кажется, заключили какое-то соглашение: носят Верзилам поноску и вообще выслуживаются, а всю ночь лают, чтобы заслужить обед. Так и ты туда же? — Он лениво потянулся. — Просто, понимаешь, интересно. Ведь в один прекрасный вечер — о, вряд ли такое когда-нибудь будет, — в один прекрасный вечер я, может, и не сумею изловить себе что-нибудь на ужин, так неплохо бы соломки подстелить. Лаять — это очень трудно?
   — Успокойся, Маркиз, — фыркнул от смеха Фритти и бросился на друга.
   С минуту они катались, свившись клубком; разъединившись, принялись лупить друг друга лапами. Наконец, выбившись из сил, присели, чтобы привести себя в порядок.
   Отдохнув, Маркиз соскочил с крыльца и прыгнул во тьму. Пригладив встрепанный клок шерсти на боку, Хвосттрубой последовал за ним.
   Наступал Час Глубочайшего Покоя, и Око Мурклы воссияло высоко в небе, отдаленное и немигающее.
   Ветер шевелил листву на деревьях, а Хвосттрубой и Тонкая Кость шли полями, перепрыгивали изгороди, останавливаясь послушать ночные звуки, галопом проносились по влажным, мерцающим лужайкам. Но вот они вступили под сень Стародавней Дубравы неподалеку от жилья Верзил, и до них донеслись свежие запахи других их сородичей.
   На взгорье, за толпой кряжистых дубов, таился вход в ущелье. Хвосттрубой с удовольствием подумал о песнях и сказаниях, которыми с ним нынче поделятся возле обвалившейся Стены Сборищ. А еще он подумал о Мягколапке: ее стройный серый стан и тонкий игривый хвост в последнее время из головы у него не шли. Славно было жить, славно принадлежать к Племени в Ночь Сборища.
   Око Мурклы бросало перламутровый свет на прогалину. Двадцать пять — тридцать кошек, собравшихся у подножия Стены, терлись друг о друга в знак приветствия, обнюхивали носы новых знакомцев. Молодежь состязалась в остроумии, обмениваясь насмешками.
   Ватага молодых охотников, валандавшаяся с краю Сборища, радушно приветствовала Фритти и Маркиза.
   — Отлично, что вы пришли! — вскричал Цап-Царап, молоденький малый в пышном черно-белом меху. — Мы как раз насчет того, чтоб сыграть в Миги-Подпрыги, пока не пришли Старейшины.
   Маркиз прыгнул к ним, но Фритти учтиво поклонился и направился к толпе — поискать Мягколапку. Пробираясь сквозь группу любезничающих друг с другом кошек, он не мог уловить ее запаха.
   Две юные фелы, кошечки, только-только вышедшие из котячества, при виде Фритти кокетливо наморщили носики и отбежали, весело фыркнув. Он не обратил на них внимания, но почтительно преклонил голову, проходя мимо Ленни Потягуша. Старый кот, который величественно возлежал, распростершись у фундамента Стены, удостоил его ленивым прищуром огромных зеленых глаз и небрежным подергиванием уха.
   «А Мягколапки все нет и нет», — подумал Хвосттрубой. Но где же она? Никто не пропускал Ночи Сборищ без серьезнейших на то причин. Сборища происходили только в ночи, когда Око было полностью открыто и блестело полным блеском.
   «Может быть, она запоздает», — подумал он. А может, как раз сейчас она гуляет с Верхопрыгом или Вертопрахом — томно вытягивая хвост, чтобы их очаровать.
   Это соображение рассердило его. Он повернулся и невзначай дал тычка котишке-подростку, который подвернулся ему под лапу. Юный Шустрик — так звали котенка — испуганно взглянул, и Фритти тотчас устыдился содеянного: озорной котенок частенько бывал надоедлив, но вообще-то зла никому не делал.
   — Я нечаянно, Шустрик, — сказал он. — Не заметил я, что это ты. Думал, старый Ленни Потягуш: ему-то я и собирался преподать урок.
   — Неужели? — изумленно выдохнул юнец. — Так ты, значит, ему хотел двинуть?
   Фритти пожалел о своей шутке. Ленни Потягуш вряд ли нашел бы ее забавной.
   — Ну так или этак, — отмахнулся он, — я по ошибке, и приношу извинения.
   Шустрик был несказанно польщен: его приняли за взрослого!
   — Естественно, я приму твои извинения, Хвосттрубой, — важно ответствовал он, — вполне простительная ошибка.
   Фритти фыркнул. Шутливо куснув котенка в бок, он продолжил свой путь.
   Прошла добрая половина Глубочайшего Покоя, Сборище было в разгаре, а Мягколапка так и не явилась. Пока один из Старейшин поучал собравшуюся толпу — возросшую теперь почти до шестидесяти котов и кошек, — Хвосттрубой разыскал Маркиза, сидевшего с Цап-Царапом и его ватагой. Старейшина повествовал об огромном и скорее всего опасном Рычателе, который, сорвавшись с цепи, носится по округе, и Маркиз с приятелями внимательно слушали, но тут Фритти окликнул Тонкую Кость:
   — Маркиз! — выдохнул он. — Можно тебя на минуточку? Надо поговорить!
   Маркиз зевнул, потянулся и прыгнул на выступ корневища, где присел Фритти.
   — Чего тебе? — приветливо поинтересовался он. — Мне что, пора взять урок лая?
   — Пожалуйста, без шуточек, Тонкая Кость. Я никак не найду Мягколапку. Ты, случайно, не знаешь, где она?
   Под мерное гудение Старейшины Маркиз с интересом оглядел Фритти.
   — Так, — обронил он. — То-то я замечаю — ты чем-то озабочен. Так это из-за фелы?
   — Прошлой ночью мы с ней начали Брачный Танец, — ответил уязвленный Фритти, — и не успели закончить его до восхода солнца и сговорились дотанцевать нынче ночью. Конечно, она сошлась бы со мной! Отчего же она пропустила Сборище?
   Маркиз прижал уши, изображая ужас:
   — Прерванный Брачный Танец! Клянусь усами Плясуньи Небесной! Да ведь у тебя шкура уже облезает! И хвост вот-вот отвалится!
   Фритти досадливо тряхнул головой:
   — Ну ясно, ты считаешь это смешным. Тонкая Кость, — ведь при твоей бесчисленной свите вертихвосток ты и знать не желаешь о настоящей Любви! Но я — знаю и беспокоюсь о Мягколапке! Помоги мне, пожалуйста.
   Тонкая Кость с минуту глядел на него, моргая и почесывая за правым ухом.
   — Будь по-твоему, Хвосттрубой, — просто сказал он. — Что я мог бы для тебя сделать?
   — Да нынешней-то ночью многого нам уже не сделать, но, если я не найду ее завтра, может, пойдешь со мной поискать ее?
   — Может, может, — ответил Маркиз, — но, по-моему, не мешало бы чуточку подождать… ой!
   Снизу к ним прыгнул Цап-Царап, ткнув Маркиза в ляжки твердым лбом.
   — Эй, ребятки! — крикнул он. — Что тут еще за таинственные переговоры? Жесткоус собирается рассказывать, а вы тут сидите как два жирных кастрата!
   Хвосттрубой и Тонкая Кость спрыгнули вниз вслед за приятелем. Фелы фелами, но кто же, фыркнув, отвернется от хорошего рассказа?
   Племя теснее обступило Стену Сборищ — море колеблющихся хвостов. Жесткоус неторопливо, с безграничным достоинством вскарабкался на обвалившуюся Стену. На самой вершине он остановился, выжидая.
   Жесткоус, которому минуло не то одиннадцать, не то все двенадцать лет, был, конечно, уже совсем немолодой кот, но во всех его движениях чувствовалась железная выдержка. Черепахового окраса мех, некогда поблескивавший и черным, и бурым, с годами кой-где поблек, а жесткая шерсть, которая топорщилась вокруг морды, поседела. Но глаза у него были ясны и блестящи, и взгляд их мог остановить разрезвившегося котенка в трех прыжках от его персоны.
   Жесткоус был мяузингером, сказителем-Миннезингером, одним из хранителей Премудрости Племени. В его песнях заключалась вся история Кошачества, из поколения в поколение передаваемая на Языке Предков как священное наследие. Жесткоус был единственным миннезингером в окрестностях Стены Сборищ, и его сказания были для Племени необходимы, точно вода, точно свобода бегать и прыгать как душе угодно.
   Он долго обозревал сверху толпу под Стеной. Выжидательное бормотание перешло в негромкое мурлыканье. Кое-кто из юных котов — страшно возбужденных и неспособных сидеть тихо — спешно принялся вылизываться. Жесткоус трижды хлестнул хвостом, и воцарилось молчание.
   — Мы благодарим наших Старейшин, которые оберегают нас, — начал он. — Мы восхваляем Мурклу, чье Око светит нам во время охоты. Мы приветствуем нашу добычу за то, что она делает охоту наслаждением.
   — Благодарим. Восхваляем. Приветствуем.
   — Мы — Кошачий Род, и ныне ночью в один голос говорим обо всех деяниях наших. Мы — Племя.
   Кошки плавно раскачивались, завороженные древним ритуалом. Жесткоус начал свое повествование.
   «Во дни юности земной, когда некоторых из Первородных можно еще было узреть на этих полях, владениями Харара правила королева Атласка, внучка Фелы Плясуньи Небесной. И славной королевой была она. Лапа ее была столь же справедлива, благодетельствуя Племени, сколь молниеносен был коготь ее, разивший врагов.
   Сын ее и соправитель был принц Многовержец. То был громадный кот, могучий воин, вспыльчивый, непомерно надменный для юных своих лет. Что касается его Именования, легенда гласит, что еще котенком он единым взмахом когтей своих поверг и убил сразу девять скворцов, сидевших в ряд на ветке. Потому он и был Именован Многовержцем, и далеко разошлась слава о его силе и деяниях.
   Минуло много-много лет со времени гибели Виро Вьюги, и никто из живших в то время при Дворе ни разу не видывал кого-либо из Первородных. Несколько поколений сменилось с тех пор, как Огнелап пустился странствовать в дебрях, и многие считали его умершим или удалившимся на небеса к отцу своему и бабке.
   Из уст в уста шла по Племени молва о мощи и смелости Многовержца, и стал Многовержец внимать тем ничтожествам, что вечно льнут к великому Племени, и стал он считать себя равным Первородным.
   Однажды по всему Мировому Лесу пронесся слух, что Многовержец не согласен более состоять принцем-соправителем при своей матери. Назначено было Сборище, на которое отовсюду должно было сойтись Племя — пировать, охотиться и забавляться, и на этом Сборище Многовержцу предстояло надеть Мантию Харара, которую Тенглор Огнелап объявил неприкосновенной для всех, кроме Первородных, и провозгласить себя кошачьим королем.
   И вот настал день, и Племя собралось при Дворе. Покуда все резвились, пели и танцевали, Многовержец грел на солнце огромное свое тело и осматривался. Потом встал и произнес: «Я, Многовержец, стоя ныне пред лицом вашим, по праву крови и когтя намерен надеть Королевскую Мантию, что так долго пустовала. Если не сыщется кота, который вразумил бы меня, почему мне не следует брать на себя это Древнее Бремя…» В этот миг по толпе пронесся шумок, и вперед выступил некий очень старый кот. Его потрепанная шкура отливала сединой — особенно на ногах и вокруг когтей, — и бела как снег была его морда.
   «Ты притязаешь на Мантию по праву крови и когтя, принц Многовержец?» — спросил старый кот. «Притязаю», — отвечал огромный принц. «А по праву чьей крови притязаешь ты на королевский сан?» — спросил седоусый. «По праву крови Фелы Плясуньи Небесной, что течет в моих жилах, ты, беззубый, дряхлый мышиный дружок!» — горячо возразил Многовержец и поднялся с места. Столпившееся вокруг него Племя взволнованно зашепталось, а Многовержец подошел к сиденью из переплетенных корней Пра-Древа, посвященного Первородным. На глазах у всего Племени воздел Многовержец длинный хвост свой и оросил Пра-Древо, поставив на нем свою охотничью метку. Шепот стал еще взволнованнее, и кот-старец проковылял вперед.
   «О принц, возжелавший стать кошачьим королем, — сказал старец, — быть может, по крови ты имеешь кое-какие права, но как насчет когтя? Вступишь ли ты в единоборство за Мантию?» — «Конечно, — смеясь, ответил Многовержец, — а кто будет моим противником?» Толпа глаза растаращила, высматривая могучего воина, который решился бы сразиться со здоровенным принцем.
   «Я», — просто сказал старец. Все Племя удивленно зашипело и выгнуло спины, но Многовержец лишь вновь рассмеялся.
   «Ступай домой, старый хрыч, и сражайся с тараканами, — сказал он. — Не буду я биться с тобой».
   «Кошачьим королем не может быть трус», — бросил старый кот. И взревел тогда Многовержец от гнева, и рванулся вперед, целясь громадной лапой в седую морду старца. Но тот с удивительной быстротой отпрыгнул, саданув по принцевой голове, да так, что тот на время перестал что-либо соображать. Они принялись биться всерьез, и толпа с трудом верила глазам своим — таковы были ловкость и мужество старого кота, дерзнувшего выступить против столь огромного и свирепого бойца.
   После долгих наскоков и отскоков они сцепились и стали бороться, свившись клубком, и хотя принц укусил старика в шею, тот, выпустив когти задних лап, ударил Многовержца так, что мех его закружился в воздухе. Разойдясь с врагом, Многовержец преисполнился изумления: как сумел столь сильно потрепать его этот немощный старец?
   «Ты потерял много шерсти, о принц, — сказал старый вояка. — Может, откажешься от своих притязаний?» Разъяренный, принц рванулся к нему, и схватка возобновилась. Старец поймал зубами принцев хвост и, когда принц попытался повернуться и вцепиться ему в морду, оторвал сей хвост. Племя хором зашипело от удивления и ужаса, когда Многовержец, весь в крови, еще раз резко обернулся и встал носом к носу со старым котом, который тоже был ранен и тяжко дышал.
   «Ты потерял шкуру и хвост, о принц. Так не отступишься от своих притязаний?» Обезумевший от боли, Многовержец бросился на старца, и они сцепились, плюясь, терзая друг друга, — в крови и слезах, блестевших на солнце. Наконец противник защемил задние лапы Многовержца меж корнями Пра-Древа.
   Когда пыль осела, зрители испытали внезапное потрясение — в последней схватке с шубы старика сбило слой белой пыли. Морда его больше не была седой, и как пламя горели его лапы. «Ты видишь меня без маски, Многовержец, — сказал он. — Я — лорд Тенглор Огнелап, сын Харара, и это я повелел: кошачьих королей не было и не будет».
   «Ты смелый кот, о принц, — продолжал он, — но твою наглость нельзя оставить безнаказанной». С этими словами Огнелап ухватил принца за шкирку и потянул, растягивая тело его и ноги, покуда они не стали во много раз длиннее, чем те, что задумала для кошек природа. Потом он извлек принца из-под корней и сказал: «Бесхвостым и бесшерстным, длинным и неуклюжим сделал я тебя. Ступай же и никогда более не являйся ко Двору Харара, ты, возжелавший захватить его власть. И в придачу вот какое заклятие налагаю я на тебя: да станешь ты служить любому члену Племени, который тебе прикажет, и так же да станут служить все потомки твои, покамест я не сниму этого заклятия с твоего рода».
   С тем лорд Тенглор и удалился. Племя изгнало уродливого Многовержца, прозвав его Мурчелом — что значит «лишенный солнечного света», и он и все потомки его с тех пор ходят на задних лапах, ибо передние лапы Мурчела растут слишком высоко и не достают до земли.
   Многовержец, захватчик, наказанный Первородным, был первым из Верзил. Они долго служили Племени: укрывали нас от дождя и кормили нас, когда охота была неудачна. И если иные из нас ныне служат опозоренному Мурчелу, то это уже другой рассказ, для другого Сборища.
   «Мы — Племя, и ныне ночью мы в один голос говорим обо всех деяниях наших. Мы — Племя».
   Окончив свое сказанье, Жесткоус спрыгнул со Стены с силой, редкостной для его почтенных лет. Все Племя почтительно склонило головы к передним лапам, пока он удалялся.
   Близился к концу Час Прощального Танца, и Сборище распалось на небольшие группки — кошки прощались, обсуждая легенду и просто болтая. Хвосттрубой и Маркиз немного помедлили, строя с Цап-Царапом и другими молодыми охотниками планы на следующий вечер, и покинули Сборище.