Страница:
Для монистического идеализма любовь именно то, чем она рисуется искусству, то есть психологическое явление, в котором приходят в действие и звучат все самые тонкие струны души, в котором, как в фокусе, собираются и проявляются все высшие силы человеческой души. Это их испытание, их экзамен и орудие их эволюции. В то же время именно этой стороной жизни человек соприкасается с чем-то большим, часть чего он составляет.
Мы ясно видим тут три противоположные тенденции. Возвеличение любви, возведение ее на пьедестал, обожествление, превращение в культ; эту тенденцию мы видим в светлых "языческих" религиях древности и в искусстве всех эпох. И затем другую, которая видит в любви предмет для статистического изучения, "род производства и потребления", "физическую потребность", которая должна "удовлетворяться". И третью, которая видит в любви грех, "похоть", нечто такое, на что нужно стараться не смотреть, о чем нужно стараться не думать -- и если допускать по человеческой слабости, то в силу необходимости и из снисхождения к человеческому несовершенству.
Странным образом самый материалистический взгляд на любовь, видящий в любви только "факт", "сношение" и его прямые последствия, в сущности сходится со взглядами нравственных реформаторов и моралистов, видящих в любви один только грех и соблазн, которого чем меньше, тем лучше.
Это вполне понятно. Истинно монистические религии, как, например, греческие мифы, не были враждебны любви.
Вся разница вытекает из дуалистического или монистического миропонимания. Искусство всегда было монистическим -- и поэтому оно всегда было язычеством в глазах дуалистических религий, видящих в жизни борьбу духа с материей, и фантастикой в глазах материализма, видящего в жизни только физическое явление и не видящего -- психического.
* * *
Если мы возьмем вопрос даже строго научно, в обычном смысле этого слова, только без предвзятых ограничений, мы увидим в нем много нового, того, чего обыкновенно мы не замечаем.
Для науки, изучающей жизнь со стороны, цель любви заключается вся в продолжении человеческого рода на земле. В интересах этого продолжения рода в человечество вложена сила, влекущая два пола друг к другу. Но, говоря это, наука хорошо знает, что этой силы больше, чем нужно.
Здесь именно лежит ключ к пониманию истинной сущности любви даже для позитивного взгляда.
Этой силы больше, чем нужно. Бесконечно больше. В действительности для целей продолжения рода утилизируется только малая дробь процента силы любви, вложенной в человечество. Куда же идет главное количество силы? Мы знаем, что ничто не может исчезнуть. Если энергия есть, она должна во что-нибудь перейти. И если только ничтожная дробь энергии идет на созидание будущего путем рождения, то остальная часть должна тоже идти на созидание будущего, но другим путем. Мы знаем в физическом мире много примеров, когда прямая функция вещи выполняется ничтожной частью затрачиваемой энергии, а большая часть энергии тратится как будто напрасно. Возьмем обыкновенную свечу. Она должна давать свет. Но в сущности, дает гораздо больше тепла, чем света. Это печка, приспособленная для освещения. Но для того, чтобы давать свет, она должна гореть. Горение -- необходимое условие получения света от свечки. Нельзя горение откинуть. На первый взгляд кажется, что тепло от свечки тратится непроизводительно, но, когда мы подумаем о том, что именно благодаря развитию тепла получается свет, мы начинаем видеть необходимость горения, необходимость траты большей части энергии. То же самое в любви. Мы говорим, что только ничтожная часть энергии любви идет в потомство, большая часть как будто тратится в настоящем самими отцами и матерями на их личное наслаждение. Но это иллюзия. Во-первых, без этой личной траты не могло бы быть главного. Только благодаря этим на первый взгляд побочным результатам любви, благодаря всему этому вихрю эмоций, чувств, волнений, желаний, идей -- благодаря красоте которую она создает, -- любовь может выполнять свою прямую функцию. А во-вторых, эта энергия совсем не тратится, а переходит в другие виды энергии, служащие тому же потомству, переходит в "инстинкты" и в "идеи".
Мы видим во всей живой природе, что "любовь" является огромной силой, возбуждающей творческую деятельность по всем направлениям.
Весной с первым пробуждением любовных эмоций птицы начинают вить гнезда. Птенцов еще нет. И намека на них еще нет. А для них уже готовятся "дома". Любовь возбудила жажду действия. "Инстинкт" управляет этой жаждой -поэтому она целесообразна. При первом пробуждении любви началась работа. И одно и то же желание создает новое поколение и те условия, в которых родится новое поколение. Одно и то же желание будит творчество по всем направлениям, сводит пары для рождения нового поколения и пробуждает личное творчество в тех единицах, через которых оно действует для первой цели.
То же самое мы видим в людях. Любовь -- это творческая сила. Все творчество человечества вытекает из любви. Всякое творчество непременно является делом двух полов, сознательным или бессознательным. Одна сторона этого факта нам хорошо известна. Мы знаем, что женщина одна не может иметь детей. Нужна творческая сила мужчины. Нужно оплодотворение. Это мы знаем. Но мы не знаем, что вся творческая деятельность мужчины идет от женщины. Как с внешней, физической, стороны -- для целей рождения детей -- мужчина оплодотворяет женщину, прививает к ней зачаток новой жизни, так с внутренней, духовной, стороны женщина оплодотворяет мужчину, прививает к нему зачаток новых идей.
В одной книжке по "половому вопросу", которая обратила на себя внимание в Германии и скоро должна выйти в русском переводе, одна немецкая писательница "признает" область деятельности женщины совсем другой, чем область деятельности мужчины, признает, что "женщина не осушила ни одного болота, не написала ни одной картины, о которой стоило бы говорить", -- и требует для женщины "права иметь детей", отнятого цивилизацией.
Это довольно обычный взгляд.
Но что, если женщина осушила все болота, которые когда-либо были осушены, написала все картины, о которых стоит говорить?
Конечно, никто не будет отнимать у женщины права иметь детей. Но зачем отнимать у нее ее роль в творчестве мужчины? Ведь мужчина работает для женщины, ради женщины и под влиянием женщины. И женщина проявляет себя в его творчестве.
Все идейное, все интуитивное творчество человечества является результатом энергии, возникающей из эмоций любви. Идейное творчество мужчины идет от женщины. Идейное творчество женщины идет от мужчины. Без этого обмена эмоций творчество невозможно. Возможно только "воспитание чужих детей". Под "идейным творчеством" я подразумеваю всякое творчество, в котором создается или осуществляется идея. Творчество палеолитического человека, делающего себе каменный топор, было идейным творчеством, и за этим творчеством непременно стояла женщина. Cherchez la femme! Этот принцип нужно применять не только к раскрытию преступлений, а ко всей нашей культуре, созданной мужчиной -- следовательно, женщиной. В творчестве каждой эпохи молено найти след влияния женщины данной эпохи. История культуры -- это "история любви".
* * *
Мужчина и женщина должны взаимно дополнять друг друга и взаимно возбуждать друг друга идейно, образуя вместе гармонического человека, могущего творить жизнь.
Поэтому с психологической точки зрения гармонический брак будет только такой, где обе стороны будут действовать одна на другую оплодотворяющим образом, повторяя в масштабе личной жизни действие одной на другую двух половин человеческого рода.
И очень может быть, что этот гармоничный брак и существует только между полами, взятыми в целом, -- прикрывая и оправдывая своей гармонией дисгармонию, вероятно, неизбежную между людьми или возможную только в отдельные моменты.
Мужчина стремится к женщине, не думая о детях, он ищет наслаждения или бежит от одиночества. Во всяком случае он ищет чего-то для себя. И женщина тоже ищет "счастья" для себя. Дети появляются как бы сами по себе. Точно так же идеи, которые возбуждает женщина. Она рождает в мужчине идеи, но это совсем не значит, что она что-нибудь сознательно дает или хочет дать. Она тоже может искать только личного наслаждения, брать мужчину для себя, для своего желания, для своего ощущения и этим самым давать жизнь новым идеям. И может совсем ничего не искать, даже не знать, не видеть мужчины, пройти мимо него и не заметить его и одним своим существованием оплодотворить его фантазию на всю жизнь. Бесконечно разнообразны здесь способы оплодотворения духа. Иногда для этого нужно наслаждение, вся красота любви. Иногда нужно страдание, острое и глубокое, проникающее до самых глубин души. Иногда нужно преступление, иногда отречение, жертва.
Иногда достаточно силуэта в окне. Одной линии фигуры или одного случайного взгляда, которым обмениваются незнакомые встречные. Поэзия знает это. Она знает ценность и того, что было, и того, чего не было в любви.
Если рождение идей есть свет, идущий от любви, то этот свет идет от большого огня. И в этом непрестанном огне, в котором горит все человечество и весь мир, вырабатываются, утончаются все силы человеческого духа и гения.
* * *
Аскетические тенденции наложили очень тяжелый отпечаток на наше отношение к любви и к морали. Мы не можем представить себе не аскетической морали. Или полное отсутствие всякой морали, или мораль, враждебно относящаяся к жизни. В действительности, конечно, это самая скверная ложь, какой обманывали человечество. Мораль, враждебная жизни, видит в любви один дым. Но мы даже из физики знаем, что дым есть результат неполного сгорания
Огонь, в котором горит человечество, это огонь жизни, огонь вечного обновления. Моралисты же с удовольствием загасили бы этот огонь, с которым они не знают что делать, который нарушает порядок в их Вселенной и которого они боятся, чувствуя его силу и власть.
И они дуют на него, не понимая, что это начало всего. Божество, которому поклонялись древние народы в лице Солнца и его лучей и в лице Огня.
* * *
Поэтому только искусство может говорить о любви.
Нет ничего циничнее и грубее холодного морализирования, которое видит в любви грех и похоть.
Например -- какая темная ложь кроется во всех моральных рассуждениях "Крейцеровой сонаты" и " Послесловия".
"Спросите чистую невинную девушку или ребенка, и они скажут вам, что это гадко и стыдно ", -- "сама природа устроила так, что это мерзко и стыдно".
Но что это?
Как вы объясните ребенку, о чем идет речь? Он не может ответить на вопрос "Послесловия", не может, потому что его нельзя спросить. Слова не выражают эмоций, а речь идет об эмоциях. Нельзя же отрезать внутреннюю сторону от внешней и спрашивать о внешней, не касаясь внутренней.
Как же объяснить ребенку, о чем его спрашивают?
Все, что можно сделать, это описать грубыми анатомическими и физиологическими терминами внешнюю, физическую сторону любви. Но внутренняя, психологическая, эмоциональная остается закрытой, а ведь именно в ней заключается главная сущность. Если "глухой" будет описывать рояль и скажет, что это "черный ящик" на трех ножках, который открывают с одной стороны и стучат по нему пальцами", то это не будет правильное описание. Анатомические и физиологические термины, как и все на свете, необходимы на своем месте в учебниках и курсах анатомии и физиологии; но они не годятся для определения эстетического и морального характера любви, и здесь они являются грубыми и ненужными и, главное, не верными. Разве этими терминами можно описать то, о чем в действительности идет речь? Разве они передадут мысли и чувства, появляющиеся у людей, когда их касается любовь? Разве передадут они перемену темпа, ощущения и вкуса жизни? И разве из-за этих внешних фактов люди горят в неугасимом огне? Внешняя сторона любви -- это только поворот ключа в замке... от ящика Пандоры. Как объяснить это ребенку?
Искусство может это объяснить. Но не анатомия, не физиология и не двумерная мораль...
А такое изображение любви, какое даст искусство, никому не покажется гадким и стыдным В волшебный мир эмоций может вводить только искусство, и оно никого оскорбить не может.
Я не случайно назвал циничным морализм, видящий в любви только одну цель, которую нужно как-нибудь поскорее достигнуть и не смотреть на остальное. Цинизм может выражаться не в одной распущенности. Может быть, есть "цинический аскетизм", так же как есть циническая распущенность. Цинизм -- это психология двумерного существа. Собака (kunos, откуда произошло слово цинизм) и есть двумерное существо. Двумерная мораль -- это циническая мораль. Она видит только внешнюю сторону явлений. Внутренняя сторона, та сторона, где возникают чувства и родятся идеи, для двумерной морали -- это только какой-то случайный придаток к физиологической жизни.
* * *
Интересные вещи говорит Н. В. Розанов в книге "Люди лунного света". Идея греховности любви, идея "скверны", идея аскетизма, по его мнению, возникла из полового извращения, из гермафродитизма, из "женомужества" и из "мужеженства". Причем гермафродитизм может ничем не выражаться физически, а только психически, душевно. Содом рождает идею, что любовь есть грех, говорит он. В самом деле, что такое гермафродитизм психологически? "Муки Тантала, -- говорит Н. В. Розанов, -- все в себе и недостижимо. Следующий этап -- ненависть к этому недостижимому, страх перед ним, мистический ужас -- является "скверна".
Нужно только заметить, что, конечно, может существовать аскетизм, не идущий из извращения. Но это не будет воинствующий аскетизм. Это не будет аскетизм, видящий скверну в жизни.
Но что в идее скверны, в идее стыдного и гадкого очень много извращения, в этом г. Розанов совершенно прав.
Книга Н. В. Розанова интересна во многих отношениях, хотя обилие "физиологических" и "анатомических" подробностей мешает понять основную мысль. По настроению в ней много общего с "Leaves of the Grass" Уолта Уитмена.
* * *
И ни научный материализм, ни аскетический морализм не понимают огромной трагедии любви.
Это область, в которой человеку больше всего кажется, что он живет для себя, для своего чувства, для своего ощущения. И именно здесь, в этой области, он меньше всего живет для себя. Он служит здесь только проводником, средством для проявления проходящих через него сил, средством для проявления будущего в том или в другом виде.
Желание любви -- это чье-то желание жить. В своей удивительной слепоте люди думают, что это их собственные желания.
Нет ничего, чем бы человек не пожертвовал любви. И нет ни одного человека, который бы что-нибудь получил от любви для себя. И именно тогда, когда человеку кажется, что он получает что-то для себя, он получает меньше всего для себя. И тогда, когда человеку кажется, что он наиболее служит себе и своему наслаждению, на самом деле он наиболее служит неизвестному другому.
Влияние женщины на душу мужчины и мужчины на душу женщины похоже на влияние природы на человека. Тут действует соприкосновение с той же самой тайной. Точно так же эта тайна влечет к себе и точно так же сильнее всего чувствуется в неизвестном, в новом. Охватить ее или выразить в словах невозможно.
Мираж все время остается вдали, на горизонте, раздражая воображение. Но подойти к нему нельзя, он отступает по мере приближения, как край неба.
Если человека соблазняет закрытая дверь и он открывает ее, то за ней сейчас же оказывается другая закрытая дверь.
Тень проходит между рук и идет впереди.
Но в погоне за этим миражем, за этой тенью, что-то творится. И в этом тайна великой жертвы, которую приносит человек в любви. Он идет на костер и сгорает, служа чему-то, чего он не знает, и думая, что он служит своему наслаждению.
Мы окружены какой-то огромной жизнью, которой мы не видим и часть которой мы составляем. Иногда проблесками мы ощущаем ее. Иногда забываем опять и начинаем считать реальной и настоящей свою жизнь.
* * *
Замечательной попыткой обрисовать наше отношение к "ноуменальному миру", к этой "большой жизни" является знаменитый "Диалог о пещере" в VII книге "Республики" Платона.
-- Представь себе, -- сказал я, -- людей, живущих в подземной пещере. Предположи, что эти люди с детства прикованы цепями к стене так, что они не могут повернуть головы и видят только перед собой. Представь себе на стене, над головами прикованных людей, в глубине пещеры огонь и между огнем и узниками дорогу, отделенную невысоким парапетом, подобным ширмам, за которыми проделывают свои удивительные штуки бродячие фокусники. Представь себе, что по этой дороге идут люди и несут, подняв над своими головами, различные орудия, человеческие статуи, изображения животных и утварь всякого рода. И некоторые из идущих говорят, а другие молчат.
-- Любопытное сравнение и любопытных узников приводишь ты, -- сказал он.
-- Да, -- сказал я, -- но они похожи на нас. Потому что, как ты думаешь, могут ли они видеть от самих себя и друг от друга что-нибудь кроме теней противоположной стене пещеры?
-- Как могут они видеть что-нибудь другое, -- сказал я, -- если всю жизнь они не могут повернуть головы.
-- Но что они видят от предметов, которые люди проносят сзади них? Не такие же ли тени? И почему так? И если они могут разговаривать друг с другом, то, как ты думаешь, не дадут ли они имена тем вещам, которые видят пред собою?
-- Конечно, они должны дать им имена.
-- И, если в противоположной части пещеры есть эхо, то, когда говорит кто-нибудь из проходящих сзади, не подумают ли узники, что это говорят тени?
-- Конечно, -- сказал он.
-- И они будут думать, что нет ничего истинного, кроме теней, проносимых сзади вещей.
-- Непременно так должно быть, -- ответил он.
-- И если их освободить от цепей и попытаться избавить от их заблуждений, то как произойдет это? Когда одного из них освободят, внезапно заставят встать, повертывать шею, ходить и смотреть на свет, то это причинит ему боль и страдание, и от непривычного сияния он не будет в состоянии видеть предметы, тени которых видел раньше. И что ответит он в таком состоянии, если сказать ему, что прежде он видел только призраки и что теперь, находясь ближе к реальности, лицом к лицу с действительностью, он видит более правильно? Не начнет ли он сомневаться в том, что видит, и не подумает ли, что то, что он прежде видел, более истинно, чем то, что ему показывают теперь?
-- Наверное, так, -- сказал он.
-- И если его заставить смотреть на самый огонь, то не почувствует ли он боли в глазах и не повернется ли опять к теням, которые может видеть без боли, -- и не подумает ли он, что тени в действительности более ясны, чем предметы, на которые ему показывают?
-- Совершенно так, -- сказал он.
-- И если его кто-нибудь возьмет за руку и насильно поведет по крутому и неровному подъему на гору, и не остановится до тех пор, пока не выведет его на солнечный свет, то не будет ли узник, пока его будут тащить в гору, одновременно и страдать, и негодовать? И когда он выйдет на свет и его глаза наполнятся блеском, то будет ли он в состоянии видеть вещи, теперь называемые для него истинными?
-- Конечно, сначала нет, -- сказал он.
-- Да, и я думаю, что ему понадобится время, чтобы начать замечать вещи, находящиеся там наверху. Прежде всего и легче всего он заметит тени, затем отражения людей и предметов в воде и только после этого сами вещи. И из вещей он легче всего заметит те, которые находятся на небе; и само небо, смотря ночью на сияние звезд и на сияние луны, увидит прежде, чем днем, смотря на солнце и на свет солнца.
-- Не может быть иначе.
-- И только после всего этого, я думаю, он получит способность замечать и созерцать солнце не в воде, не отражение в чужой среде, но само по себе в его собственной сфере.
-- Необходимо так будет.
-- И после этого он начнет рассуждать сам с собою относительно солнца, скажет себе, что солнце производит времена года и управляет всеми вещами в видимом мире и что оно есть некоторым образом причина всех вещей, которые он раньше видел. И когда он вспомнит место, где он раньше жил, и то, что там считалось мудростью, и своих товарищей по заключению, то разве он не почувствует себя счастливым от происшедшей с ним перемены?
-- В высшей степени, конечно.
-- И если там были какие-нибудь почести и награды для тех, кто лучше замечал проходившие тени и лучше помнил, какая прошла впереди, и какая позади, и какие вместе -- и по этим наблюдениям был способен предсказать вперед, что случится, -- то захочет ли он этих наград? Будет ли завидовать тем, кто там пользуется почетом и властью? И не предпочтет ли он лучше страдать и терпеть что угодно, чем обладать такими мнениями и жить таким образом?
-- Я думаю, -- сказал он, -- что этот человек согласится лучше выносить все, что угодно, чем жить таким образом.
-- И подумай дальше, -- сказал я. -- Если такой человек опять сойдет в пещеру и сядет на прежнее место, то не наполнятся ли темнотою его глаза, вследствие того, что он пришел с солнечного света? И если он теперь должен будет высказывать свое мнение о проходящих тенях и рассуждать о них с людьми, которые были вечно прикованы, то, пока его глаза опять не привыкнут к темноте (что не сделается скоро), не будет ли он возбуждать смех узников и не скажут ли они, что, поднявшись так высоко, он вернулся с поврежденным зрением? И если кто-нибудь захочет освободить узников и повести их к свету, то не предадут ли они его смерти, если только будут в состоянии наложить на него руки?
-- Без сомнения так, -- сказал он, -- они предадут его смерти.
-- И вся эта картина, друг Глаукон, -- сказал я, -- относится к нашему предыдущему разговору, потому что, если ты сравнишь всю область, доступную нашему зрению, с описанной тюрьмой и свет огня в тюрьме с сиянием солнца, подъем вверх на гору с восхождением души в интеллектуальный мир, ты поймешь значение того, что я хотел сказать...
...И ты поймешь, что прибывший оттуда сюда неохотно будет участвовать в человеческих делах, и душа его не захочет расставаться с вещами, виденными там наверху... И тебя не будет удивлять, что человек, вернувшийся от божественного созерцания к человеческому злу, будет вести себя неловко и казаться смешным... В этом не будет ничего удивительного. Потому что если человек обладает рассудком, то он должен помнить, что может существовать расстройство зрения двух родов, происходящее от двух разных причин -первое, когда мы переходим из света в темноту, и второе, когда мы переходим из темноты на свет. И когда человек рассудит, что то же самое бывает с душой, то он, видя кого-нибудь растерянным и не замечающим ничего кругом себя, не будет смеяться безрассудным образом, но подумает, что это -- или душа, пришедшая из более блестящей жизни, чувствует вокруг себя мрак невежества -- или, переходя от полного незнания к более светлому существованию, наполняется ослепляющим сиянием, и он поздравит одну с ее судьбой и жизнью и выразит сострадание к судьбе и жизни другой.
ГЛАВА XIV
Феноменальная и ноуменальная сторона человека. -- "Человек в себе". -Как мы познаем внутреннюю сторону человека? -- Можем ли мы узнать о существовании сознания, находящегося в не аналогичных нашим условиям пространства? -- Мозг и сознание. -- Единство мира. -- Логическая невозможность одновременного существования духа и материи. -- Или все дух, или все материя. -- Разумные и неразумные действия в природе и в жизни человека. -- Могут ли существовать разумные действия рядом с неразумными? -Мир как случайно создавшаяся механическая игрушка. -- Невозможность сознания в механической Вселенной. -- Невозможность механичности при существовании сознания. -- Факт человеческого сознания, нарушающий механическую систему. -- Сознания других разрезов мира. -- Как мы можем узнать о них? -- Шестое измерение. -- Кант о духах. -- Спиноза о познании невидимого мира. -Необходимость интеллектуального определения того, что может быть и чего не может быть в ноуменальном мире.
"Человек" заключает в себе все три указанных рода явлений. Мы называем "человеком" известного рода комбинацию явлений физических, жизненных и сознания. Явления сознания мы в себе чувствуем, ощущаем и сознаем; явления жизни и физические явления наблюдаем и заключаем о них на основании опыта. Чужих явлений сознания, то есть мыслей, чувств, желаний другого человека, мы не ощущаем, и о том, что они у него есть, мы заключаем на основании его слов и на основании аналогии с самим собою. Мы знаем, что у нас самих известным поступкам предшествуют известные мысли и чувства. И, когда мы видим те же поступки у другого человека, мы заключаем, что он думал и чувствовал то же, что и мы. Аналогия с самим собой -- это наш единственный критерий и метод для суждения и умозаключения о явлениях сознания других людей, если мы не можем сообщаться с ними или не хотим верить тому, что они нам говорят про себя.
Если предположить, что я жил среди людей, не имея возможности сообщаться с ними и не имея возможности делать заключения по аналогии, то я был бы окружен движущимися и действующими автоматами, смысл и значение и причины действий которых были бы для меня совершенно темны. Может быть, я объяснял бы их действия "молекулярным движением", может быть, "влиянием планет", может быть, "спиритизмом", может быть, "случайностью", непроизвольной комбинацией причин, но во всяком случае сознания в глубине этих действий я бы не видел и не мог видеть.
О существовании "души" я вообще могу заключить только по аналогии с самим собою. Я знаю, что известные явления во мне связаны с обладанием душой. Когда я вижу те же явления в другом человеке, я заключаю, что и он обладает душой (понимая под "душой" комплекс явлений сознания). Но прямо убедиться в существовании души у другого человека я не могу. Изучая людей только со стороны, я находился бы по отношению к ним буквально в таком положении, в каком, согласно Канту, мы находимся к окружающему нас миру. Мы знаем только наш способ его познания. Мира в себе мы не знаем.
Мы ясно видим тут три противоположные тенденции. Возвеличение любви, возведение ее на пьедестал, обожествление, превращение в культ; эту тенденцию мы видим в светлых "языческих" религиях древности и в искусстве всех эпох. И затем другую, которая видит в любви предмет для статистического изучения, "род производства и потребления", "физическую потребность", которая должна "удовлетворяться". И третью, которая видит в любви грех, "похоть", нечто такое, на что нужно стараться не смотреть, о чем нужно стараться не думать -- и если допускать по человеческой слабости, то в силу необходимости и из снисхождения к человеческому несовершенству.
Странным образом самый материалистический взгляд на любовь, видящий в любви только "факт", "сношение" и его прямые последствия, в сущности сходится со взглядами нравственных реформаторов и моралистов, видящих в любви один только грех и соблазн, которого чем меньше, тем лучше.
Это вполне понятно. Истинно монистические религии, как, например, греческие мифы, не были враждебны любви.
Вся разница вытекает из дуалистического или монистического миропонимания. Искусство всегда было монистическим -- и поэтому оно всегда было язычеством в глазах дуалистических религий, видящих в жизни борьбу духа с материей, и фантастикой в глазах материализма, видящего в жизни только физическое явление и не видящего -- психического.
* * *
Если мы возьмем вопрос даже строго научно, в обычном смысле этого слова, только без предвзятых ограничений, мы увидим в нем много нового, того, чего обыкновенно мы не замечаем.
Для науки, изучающей жизнь со стороны, цель любви заключается вся в продолжении человеческого рода на земле. В интересах этого продолжения рода в человечество вложена сила, влекущая два пола друг к другу. Но, говоря это, наука хорошо знает, что этой силы больше, чем нужно.
Здесь именно лежит ключ к пониманию истинной сущности любви даже для позитивного взгляда.
Этой силы больше, чем нужно. Бесконечно больше. В действительности для целей продолжения рода утилизируется только малая дробь процента силы любви, вложенной в человечество. Куда же идет главное количество силы? Мы знаем, что ничто не может исчезнуть. Если энергия есть, она должна во что-нибудь перейти. И если только ничтожная дробь энергии идет на созидание будущего путем рождения, то остальная часть должна тоже идти на созидание будущего, но другим путем. Мы знаем в физическом мире много примеров, когда прямая функция вещи выполняется ничтожной частью затрачиваемой энергии, а большая часть энергии тратится как будто напрасно. Возьмем обыкновенную свечу. Она должна давать свет. Но в сущности, дает гораздо больше тепла, чем света. Это печка, приспособленная для освещения. Но для того, чтобы давать свет, она должна гореть. Горение -- необходимое условие получения света от свечки. Нельзя горение откинуть. На первый взгляд кажется, что тепло от свечки тратится непроизводительно, но, когда мы подумаем о том, что именно благодаря развитию тепла получается свет, мы начинаем видеть необходимость горения, необходимость траты большей части энергии. То же самое в любви. Мы говорим, что только ничтожная часть энергии любви идет в потомство, большая часть как будто тратится в настоящем самими отцами и матерями на их личное наслаждение. Но это иллюзия. Во-первых, без этой личной траты не могло бы быть главного. Только благодаря этим на первый взгляд побочным результатам любви, благодаря всему этому вихрю эмоций, чувств, волнений, желаний, идей -- благодаря красоте которую она создает, -- любовь может выполнять свою прямую функцию. А во-вторых, эта энергия совсем не тратится, а переходит в другие виды энергии, служащие тому же потомству, переходит в "инстинкты" и в "идеи".
Мы видим во всей живой природе, что "любовь" является огромной силой, возбуждающей творческую деятельность по всем направлениям.
Весной с первым пробуждением любовных эмоций птицы начинают вить гнезда. Птенцов еще нет. И намека на них еще нет. А для них уже готовятся "дома". Любовь возбудила жажду действия. "Инстинкт" управляет этой жаждой -поэтому она целесообразна. При первом пробуждении любви началась работа. И одно и то же желание создает новое поколение и те условия, в которых родится новое поколение. Одно и то же желание будит творчество по всем направлениям, сводит пары для рождения нового поколения и пробуждает личное творчество в тех единицах, через которых оно действует для первой цели.
То же самое мы видим в людях. Любовь -- это творческая сила. Все творчество человечества вытекает из любви. Всякое творчество непременно является делом двух полов, сознательным или бессознательным. Одна сторона этого факта нам хорошо известна. Мы знаем, что женщина одна не может иметь детей. Нужна творческая сила мужчины. Нужно оплодотворение. Это мы знаем. Но мы не знаем, что вся творческая деятельность мужчины идет от женщины. Как с внешней, физической, стороны -- для целей рождения детей -- мужчина оплодотворяет женщину, прививает к ней зачаток новой жизни, так с внутренней, духовной, стороны женщина оплодотворяет мужчину, прививает к нему зачаток новых идей.
В одной книжке по "половому вопросу", которая обратила на себя внимание в Германии и скоро должна выйти в русском переводе, одна немецкая писательница "признает" область деятельности женщины совсем другой, чем область деятельности мужчины, признает, что "женщина не осушила ни одного болота, не написала ни одной картины, о которой стоило бы говорить", -- и требует для женщины "права иметь детей", отнятого цивилизацией.
Это довольно обычный взгляд.
Но что, если женщина осушила все болота, которые когда-либо были осушены, написала все картины, о которых стоит говорить?
Конечно, никто не будет отнимать у женщины права иметь детей. Но зачем отнимать у нее ее роль в творчестве мужчины? Ведь мужчина работает для женщины, ради женщины и под влиянием женщины. И женщина проявляет себя в его творчестве.
Все идейное, все интуитивное творчество человечества является результатом энергии, возникающей из эмоций любви. Идейное творчество мужчины идет от женщины. Идейное творчество женщины идет от мужчины. Без этого обмена эмоций творчество невозможно. Возможно только "воспитание чужих детей". Под "идейным творчеством" я подразумеваю всякое творчество, в котором создается или осуществляется идея. Творчество палеолитического человека, делающего себе каменный топор, было идейным творчеством, и за этим творчеством непременно стояла женщина. Cherchez la femme! Этот принцип нужно применять не только к раскрытию преступлений, а ко всей нашей культуре, созданной мужчиной -- следовательно, женщиной. В творчестве каждой эпохи молено найти след влияния женщины данной эпохи. История культуры -- это "история любви".
* * *
Мужчина и женщина должны взаимно дополнять друг друга и взаимно возбуждать друг друга идейно, образуя вместе гармонического человека, могущего творить жизнь.
Поэтому с психологической точки зрения гармонический брак будет только такой, где обе стороны будут действовать одна на другую оплодотворяющим образом, повторяя в масштабе личной жизни действие одной на другую двух половин человеческого рода.
И очень может быть, что этот гармоничный брак и существует только между полами, взятыми в целом, -- прикрывая и оправдывая своей гармонией дисгармонию, вероятно, неизбежную между людьми или возможную только в отдельные моменты.
Мужчина стремится к женщине, не думая о детях, он ищет наслаждения или бежит от одиночества. Во всяком случае он ищет чего-то для себя. И женщина тоже ищет "счастья" для себя. Дети появляются как бы сами по себе. Точно так же идеи, которые возбуждает женщина. Она рождает в мужчине идеи, но это совсем не значит, что она что-нибудь сознательно дает или хочет дать. Она тоже может искать только личного наслаждения, брать мужчину для себя, для своего желания, для своего ощущения и этим самым давать жизнь новым идеям. И может совсем ничего не искать, даже не знать, не видеть мужчины, пройти мимо него и не заметить его и одним своим существованием оплодотворить его фантазию на всю жизнь. Бесконечно разнообразны здесь способы оплодотворения духа. Иногда для этого нужно наслаждение, вся красота любви. Иногда нужно страдание, острое и глубокое, проникающее до самых глубин души. Иногда нужно преступление, иногда отречение, жертва.
Иногда достаточно силуэта в окне. Одной линии фигуры или одного случайного взгляда, которым обмениваются незнакомые встречные. Поэзия знает это. Она знает ценность и того, что было, и того, чего не было в любви.
Если рождение идей есть свет, идущий от любви, то этот свет идет от большого огня. И в этом непрестанном огне, в котором горит все человечество и весь мир, вырабатываются, утончаются все силы человеческого духа и гения.
* * *
Аскетические тенденции наложили очень тяжелый отпечаток на наше отношение к любви и к морали. Мы не можем представить себе не аскетической морали. Или полное отсутствие всякой морали, или мораль, враждебно относящаяся к жизни. В действительности, конечно, это самая скверная ложь, какой обманывали человечество. Мораль, враждебная жизни, видит в любви один дым. Но мы даже из физики знаем, что дым есть результат неполного сгорания
Огонь, в котором горит человечество, это огонь жизни, огонь вечного обновления. Моралисты же с удовольствием загасили бы этот огонь, с которым они не знают что делать, который нарушает порядок в их Вселенной и которого они боятся, чувствуя его силу и власть.
И они дуют на него, не понимая, что это начало всего. Божество, которому поклонялись древние народы в лице Солнца и его лучей и в лице Огня.
* * *
Поэтому только искусство может говорить о любви.
Нет ничего циничнее и грубее холодного морализирования, которое видит в любви грех и похоть.
Например -- какая темная ложь кроется во всех моральных рассуждениях "Крейцеровой сонаты" и " Послесловия".
"Спросите чистую невинную девушку или ребенка, и они скажут вам, что это гадко и стыдно ", -- "сама природа устроила так, что это мерзко и стыдно".
Но что это?
Как вы объясните ребенку, о чем идет речь? Он не может ответить на вопрос "Послесловия", не может, потому что его нельзя спросить. Слова не выражают эмоций, а речь идет об эмоциях. Нельзя же отрезать внутреннюю сторону от внешней и спрашивать о внешней, не касаясь внутренней.
Как же объяснить ребенку, о чем его спрашивают?
Все, что можно сделать, это описать грубыми анатомическими и физиологическими терминами внешнюю, физическую сторону любви. Но внутренняя, психологическая, эмоциональная остается закрытой, а ведь именно в ней заключается главная сущность. Если "глухой" будет описывать рояль и скажет, что это "черный ящик" на трех ножках, который открывают с одной стороны и стучат по нему пальцами", то это не будет правильное описание. Анатомические и физиологические термины, как и все на свете, необходимы на своем месте в учебниках и курсах анатомии и физиологии; но они не годятся для определения эстетического и морального характера любви, и здесь они являются грубыми и ненужными и, главное, не верными. Разве этими терминами можно описать то, о чем в действительности идет речь? Разве они передадут мысли и чувства, появляющиеся у людей, когда их касается любовь? Разве передадут они перемену темпа, ощущения и вкуса жизни? И разве из-за этих внешних фактов люди горят в неугасимом огне? Внешняя сторона любви -- это только поворот ключа в замке... от ящика Пандоры. Как объяснить это ребенку?
Искусство может это объяснить. Но не анатомия, не физиология и не двумерная мораль...
А такое изображение любви, какое даст искусство, никому не покажется гадким и стыдным В волшебный мир эмоций может вводить только искусство, и оно никого оскорбить не может.
Я не случайно назвал циничным морализм, видящий в любви только одну цель, которую нужно как-нибудь поскорее достигнуть и не смотреть на остальное. Цинизм может выражаться не в одной распущенности. Может быть, есть "цинический аскетизм", так же как есть циническая распущенность. Цинизм -- это психология двумерного существа. Собака (kunos, откуда произошло слово цинизм) и есть двумерное существо. Двумерная мораль -- это циническая мораль. Она видит только внешнюю сторону явлений. Внутренняя сторона, та сторона, где возникают чувства и родятся идеи, для двумерной морали -- это только какой-то случайный придаток к физиологической жизни.
* * *
Интересные вещи говорит Н. В. Розанов в книге "Люди лунного света". Идея греховности любви, идея "скверны", идея аскетизма, по его мнению, возникла из полового извращения, из гермафродитизма, из "женомужества" и из "мужеженства". Причем гермафродитизм может ничем не выражаться физически, а только психически, душевно. Содом рождает идею, что любовь есть грех, говорит он. В самом деле, что такое гермафродитизм психологически? "Муки Тантала, -- говорит Н. В. Розанов, -- все в себе и недостижимо. Следующий этап -- ненависть к этому недостижимому, страх перед ним, мистический ужас -- является "скверна".
Нужно только заметить, что, конечно, может существовать аскетизм, не идущий из извращения. Но это не будет воинствующий аскетизм. Это не будет аскетизм, видящий скверну в жизни.
Но что в идее скверны, в идее стыдного и гадкого очень много извращения, в этом г. Розанов совершенно прав.
Книга Н. В. Розанова интересна во многих отношениях, хотя обилие "физиологических" и "анатомических" подробностей мешает понять основную мысль. По настроению в ней много общего с "Leaves of the Grass" Уолта Уитмена.
* * *
И ни научный материализм, ни аскетический морализм не понимают огромной трагедии любви.
Это область, в которой человеку больше всего кажется, что он живет для себя, для своего чувства, для своего ощущения. И именно здесь, в этой области, он меньше всего живет для себя. Он служит здесь только проводником, средством для проявления проходящих через него сил, средством для проявления будущего в том или в другом виде.
Желание любви -- это чье-то желание жить. В своей удивительной слепоте люди думают, что это их собственные желания.
Нет ничего, чем бы человек не пожертвовал любви. И нет ни одного человека, который бы что-нибудь получил от любви для себя. И именно тогда, когда человеку кажется, что он получает что-то для себя, он получает меньше всего для себя. И тогда, когда человеку кажется, что он наиболее служит себе и своему наслаждению, на самом деле он наиболее служит неизвестному другому.
Влияние женщины на душу мужчины и мужчины на душу женщины похоже на влияние природы на человека. Тут действует соприкосновение с той же самой тайной. Точно так же эта тайна влечет к себе и точно так же сильнее всего чувствуется в неизвестном, в новом. Охватить ее или выразить в словах невозможно.
Мираж все время остается вдали, на горизонте, раздражая воображение. Но подойти к нему нельзя, он отступает по мере приближения, как край неба.
Если человека соблазняет закрытая дверь и он открывает ее, то за ней сейчас же оказывается другая закрытая дверь.
Тень проходит между рук и идет впереди.
Но в погоне за этим миражем, за этой тенью, что-то творится. И в этом тайна великой жертвы, которую приносит человек в любви. Он идет на костер и сгорает, служа чему-то, чего он не знает, и думая, что он служит своему наслаждению.
Мы окружены какой-то огромной жизнью, которой мы не видим и часть которой мы составляем. Иногда проблесками мы ощущаем ее. Иногда забываем опять и начинаем считать реальной и настоящей свою жизнь.
* * *
Замечательной попыткой обрисовать наше отношение к "ноуменальному миру", к этой "большой жизни" является знаменитый "Диалог о пещере" в VII книге "Республики" Платона.
-- Представь себе, -- сказал я, -- людей, живущих в подземной пещере. Предположи, что эти люди с детства прикованы цепями к стене так, что они не могут повернуть головы и видят только перед собой. Представь себе на стене, над головами прикованных людей, в глубине пещеры огонь и между огнем и узниками дорогу, отделенную невысоким парапетом, подобным ширмам, за которыми проделывают свои удивительные штуки бродячие фокусники. Представь себе, что по этой дороге идут люди и несут, подняв над своими головами, различные орудия, человеческие статуи, изображения животных и утварь всякого рода. И некоторые из идущих говорят, а другие молчат.
-- Любопытное сравнение и любопытных узников приводишь ты, -- сказал он.
-- Да, -- сказал я, -- но они похожи на нас. Потому что, как ты думаешь, могут ли они видеть от самих себя и друг от друга что-нибудь кроме теней противоположной стене пещеры?
-- Как могут они видеть что-нибудь другое, -- сказал я, -- если всю жизнь они не могут повернуть головы.
-- Но что они видят от предметов, которые люди проносят сзади них? Не такие же ли тени? И почему так? И если они могут разговаривать друг с другом, то, как ты думаешь, не дадут ли они имена тем вещам, которые видят пред собою?
-- Конечно, они должны дать им имена.
-- И, если в противоположной части пещеры есть эхо, то, когда говорит кто-нибудь из проходящих сзади, не подумают ли узники, что это говорят тени?
-- Конечно, -- сказал он.
-- И они будут думать, что нет ничего истинного, кроме теней, проносимых сзади вещей.
-- Непременно так должно быть, -- ответил он.
-- И если их освободить от цепей и попытаться избавить от их заблуждений, то как произойдет это? Когда одного из них освободят, внезапно заставят встать, повертывать шею, ходить и смотреть на свет, то это причинит ему боль и страдание, и от непривычного сияния он не будет в состоянии видеть предметы, тени которых видел раньше. И что ответит он в таком состоянии, если сказать ему, что прежде он видел только призраки и что теперь, находясь ближе к реальности, лицом к лицу с действительностью, он видит более правильно? Не начнет ли он сомневаться в том, что видит, и не подумает ли, что то, что он прежде видел, более истинно, чем то, что ему показывают теперь?
-- Наверное, так, -- сказал он.
-- И если его заставить смотреть на самый огонь, то не почувствует ли он боли в глазах и не повернется ли опять к теням, которые может видеть без боли, -- и не подумает ли он, что тени в действительности более ясны, чем предметы, на которые ему показывают?
-- Совершенно так, -- сказал он.
-- И если его кто-нибудь возьмет за руку и насильно поведет по крутому и неровному подъему на гору, и не остановится до тех пор, пока не выведет его на солнечный свет, то не будет ли узник, пока его будут тащить в гору, одновременно и страдать, и негодовать? И когда он выйдет на свет и его глаза наполнятся блеском, то будет ли он в состоянии видеть вещи, теперь называемые для него истинными?
-- Конечно, сначала нет, -- сказал он.
-- Да, и я думаю, что ему понадобится время, чтобы начать замечать вещи, находящиеся там наверху. Прежде всего и легче всего он заметит тени, затем отражения людей и предметов в воде и только после этого сами вещи. И из вещей он легче всего заметит те, которые находятся на небе; и само небо, смотря ночью на сияние звезд и на сияние луны, увидит прежде, чем днем, смотря на солнце и на свет солнца.
-- Не может быть иначе.
-- И только после всего этого, я думаю, он получит способность замечать и созерцать солнце не в воде, не отражение в чужой среде, но само по себе в его собственной сфере.
-- Необходимо так будет.
-- И после этого он начнет рассуждать сам с собою относительно солнца, скажет себе, что солнце производит времена года и управляет всеми вещами в видимом мире и что оно есть некоторым образом причина всех вещей, которые он раньше видел. И когда он вспомнит место, где он раньше жил, и то, что там считалось мудростью, и своих товарищей по заключению, то разве он не почувствует себя счастливым от происшедшей с ним перемены?
-- В высшей степени, конечно.
-- И если там были какие-нибудь почести и награды для тех, кто лучше замечал проходившие тени и лучше помнил, какая прошла впереди, и какая позади, и какие вместе -- и по этим наблюдениям был способен предсказать вперед, что случится, -- то захочет ли он этих наград? Будет ли завидовать тем, кто там пользуется почетом и властью? И не предпочтет ли он лучше страдать и терпеть что угодно, чем обладать такими мнениями и жить таким образом?
-- Я думаю, -- сказал он, -- что этот человек согласится лучше выносить все, что угодно, чем жить таким образом.
-- И подумай дальше, -- сказал я. -- Если такой человек опять сойдет в пещеру и сядет на прежнее место, то не наполнятся ли темнотою его глаза, вследствие того, что он пришел с солнечного света? И если он теперь должен будет высказывать свое мнение о проходящих тенях и рассуждать о них с людьми, которые были вечно прикованы, то, пока его глаза опять не привыкнут к темноте (что не сделается скоро), не будет ли он возбуждать смех узников и не скажут ли они, что, поднявшись так высоко, он вернулся с поврежденным зрением? И если кто-нибудь захочет освободить узников и повести их к свету, то не предадут ли они его смерти, если только будут в состоянии наложить на него руки?
-- Без сомнения так, -- сказал он, -- они предадут его смерти.
-- И вся эта картина, друг Глаукон, -- сказал я, -- относится к нашему предыдущему разговору, потому что, если ты сравнишь всю область, доступную нашему зрению, с описанной тюрьмой и свет огня в тюрьме с сиянием солнца, подъем вверх на гору с восхождением души в интеллектуальный мир, ты поймешь значение того, что я хотел сказать...
...И ты поймешь, что прибывший оттуда сюда неохотно будет участвовать в человеческих делах, и душа его не захочет расставаться с вещами, виденными там наверху... И тебя не будет удивлять, что человек, вернувшийся от божественного созерцания к человеческому злу, будет вести себя неловко и казаться смешным... В этом не будет ничего удивительного. Потому что если человек обладает рассудком, то он должен помнить, что может существовать расстройство зрения двух родов, происходящее от двух разных причин -первое, когда мы переходим из света в темноту, и второе, когда мы переходим из темноты на свет. И когда человек рассудит, что то же самое бывает с душой, то он, видя кого-нибудь растерянным и не замечающим ничего кругом себя, не будет смеяться безрассудным образом, но подумает, что это -- или душа, пришедшая из более блестящей жизни, чувствует вокруг себя мрак невежества -- или, переходя от полного незнания к более светлому существованию, наполняется ослепляющим сиянием, и он поздравит одну с ее судьбой и жизнью и выразит сострадание к судьбе и жизни другой.
ГЛАВА XIV
Феноменальная и ноуменальная сторона человека. -- "Человек в себе". -Как мы познаем внутреннюю сторону человека? -- Можем ли мы узнать о существовании сознания, находящегося в не аналогичных нашим условиям пространства? -- Мозг и сознание. -- Единство мира. -- Логическая невозможность одновременного существования духа и материи. -- Или все дух, или все материя. -- Разумные и неразумные действия в природе и в жизни человека. -- Могут ли существовать разумные действия рядом с неразумными? -Мир как случайно создавшаяся механическая игрушка. -- Невозможность сознания в механической Вселенной. -- Невозможность механичности при существовании сознания. -- Факт человеческого сознания, нарушающий механическую систему. -- Сознания других разрезов мира. -- Как мы можем узнать о них? -- Шестое измерение. -- Кант о духах. -- Спиноза о познании невидимого мира. -Необходимость интеллектуального определения того, что может быть и чего не может быть в ноуменальном мире.
"Человек" заключает в себе все три указанных рода явлений. Мы называем "человеком" известного рода комбинацию явлений физических, жизненных и сознания. Явления сознания мы в себе чувствуем, ощущаем и сознаем; явления жизни и физические явления наблюдаем и заключаем о них на основании опыта. Чужих явлений сознания, то есть мыслей, чувств, желаний другого человека, мы не ощущаем, и о том, что они у него есть, мы заключаем на основании его слов и на основании аналогии с самим собою. Мы знаем, что у нас самих известным поступкам предшествуют известные мысли и чувства. И, когда мы видим те же поступки у другого человека, мы заключаем, что он думал и чувствовал то же, что и мы. Аналогия с самим собой -- это наш единственный критерий и метод для суждения и умозаключения о явлениях сознания других людей, если мы не можем сообщаться с ними или не хотим верить тому, что они нам говорят про себя.
Если предположить, что я жил среди людей, не имея возможности сообщаться с ними и не имея возможности делать заключения по аналогии, то я был бы окружен движущимися и действующими автоматами, смысл и значение и причины действий которых были бы для меня совершенно темны. Может быть, я объяснял бы их действия "молекулярным движением", может быть, "влиянием планет", может быть, "спиритизмом", может быть, "случайностью", непроизвольной комбинацией причин, но во всяком случае сознания в глубине этих действий я бы не видел и не мог видеть.
О существовании "души" я вообще могу заключить только по аналогии с самим собою. Я знаю, что известные явления во мне связаны с обладанием душой. Когда я вижу те же явления в другом человеке, я заключаю, что и он обладает душой (понимая под "душой" комплекс явлений сознания). Но прямо убедиться в существовании души у другого человека я не могу. Изучая людей только со стороны, я находился бы по отношению к ним буквально в таком положении, в каком, согласно Канту, мы находимся к окружающему нас миру. Мы знаем только наш способ его познания. Мира в себе мы не знаем.