– Для этого у них просто не хватит времени, господин генерал. Мы не будем ждать. Тем более, что наши унтер-офицеры и офицеры прошли хорошую школу, высшее командование имеет достаточно кадров. А русские после чистки 1937 года создают эти кадры почти заново.
   Гудериан внимательно слушал доводы Либенштейна. В серьезном деле вредно полагаться на самого себя, надо выслушать все мнения, оценить их и сделать свои выводы.
   Майор Байерлейн, справившись, наконец, с кофе, осторожно поставил на серебряный поднос чашку, вздохнул и произнес давно уже приготовленную тираду:
   – Россия – колосс на глиняных ногах. Мы тряхнем его так, что все многонациональное государство развалится после первого удара наших танков.
   «Доктор Геббельс – великий мастер своего дела», – подумал Гудериан, глядя на простоватое лицо Байерлейна.
   А вслух сказал:
   – Будем надеяться, майор. Но у Советов тоже есть танки. И, боюсь, гораздо больше, чем у нас. Может быть, в три или четыре раза.
   – «Кристи русский»!1 Они имеют только противопульное бронирование и слабы перед пушками наших Т-IV!
   – Будем надеяться, – повторил Гудериан.
   – Наша авиация сильней, – упрямо сказал Байерлейн.
   – Вы, господа, забываете еще один фактор.
   Оба офицера вопросительно посмотрели на Гудериана.
   – Забываете русского солдата. А между тем этот солдат разбил войска гениального полководца Наполеона. В первую мировую войну мне довелось составить собственное мнение по этому вопросу. Русские смелы, выносливы, неприхотливы. Я не знаю солдата лучше русского, не считая, разумеется, наших. В свое время Фридрих Второй имел все основания сказать, что русского солдата недостаточно убить; нет, после этого его надо еще повалить. И с этим солдатом нам придется столкнуться.
   – Исход войны решает теперь техника, – возразил подполковник Либенштейн.
   – Да, это значительно увеличивает наши шансы на победу, – согласился Гудериан.
   Когда офицеры ушли, генерал, откинувшись в кресле, закрыл глаза, перебирая детали разговора. Он не заметил, как вошла Маргарита. Поднял веки только тогда, когда услышал ее голос.
   – Я прошу, Гейнц, чтобы это не повторялось. Достаточно того, что ты работаешь днем. Вечер принадлежит семье.
   – Не волнуйся, дорогая, – поцеловал он руку жены. – Было очень важное дело.
   – Напишу сыновьям, они проберут тебя, – мягче сказала Маргарита.
   Взяв поднос, она направилась к двери.
   – Ты ложишься? – спросил он.
   – Приму ванну и спать.
   – Сегодня четверг… Я приду к тебе.
   – Хорошо.
   Маргарита улыбнулась и, выйдя из комнаты, нотой прикрыла дверь.
* * *
   Рота возвращалась с занятий по тактике. Весь день провели на открытом поле, по которому режущий ледяной ветер крутил поземку, учились переползать и маскироваться. Красноармейцы промерзли, шагали усталые и голодные. Как назло, к вечеру поднялась вьюга. Противогазы, подсумки, вещевые мешки потяжелели, облепленные снегом. Винтовочные ремни резали плечи.
   Туго приходилось толстому Сашке. Лицо распаренное, жаркое, все в каплях: то ли от пота, то ли от растаявшего снега. Короткие ноги передвигал с трудом – вязли в белом месиве. Виктор пожалел Фокина, взяв у него вещевой мешок, заметил:
   – Это, брат, не в трубу дуть.
   – Хорошо тебе, черту голенастому, журавлю, – огрызнулся Сашка и надолго затих, только сопел носом.
   Приумолк и балагур Карасев. Шатал согнувшись, пряча лицо от ветра. Противогазная сумка била по спине.
   Мимо, обгоняя строй, пробежал лейтенант Бесстужев. Резво прыгал в сугробах, будто и не устал за день. Капитан Патлюк ушел с поля еще в обед, и роту сейчас вел Бесстужев.
   – Козлом скачет, мать его неродимая, – выругался Лешка. – Двужильный он, что ли?
   – Привычный.
   Лейтенант исчез в голове колонны за белой занавесью пурги. Оттуда вскоре раздался крик старшины Черновода:
   – Тан-ки!
   Рота остановилась. Сперва никто не понял, в чем дело.
   – Танки противника! Рассыпайсь! Гранаты к бою!
   У Виктора холодок по сердцу пробежал. «Настоящие?!» Но тут же сообразил – выдумка Бесстужева.
   Красноармейцы сыпанули в обе стороны от дороги, падали в снег, прятались за кустами. Виктор по пояс провалился в сугроб, рядом барахтался Карасев, шепотом ругал страшным виртуозным матом и Бесстужева, и старшину, и райвоенкома, пославшего его в пехоту.
   Минут пять провалялись в снегу, потом пошли строиться. У Фокина жалкое, измученное лицо.
   – Измотался, Витя.
   – Держись за локоть. Ну, крепче.
   Колонна снова потянулась по занесенному проселку. Неуемный ветер гнал навстречу, бойцам сухой и колючий снег.
   Капитан Патлюк, вздремнувший после обеда дома, встречал роту на повороте дороги, чтобы самому довести до казармы. Бесстужев подбежал с докладом. Колонна медленно проползала мимо. Красноармейцы сутулились, все белые от снега. Позади тащились отставшие.
   – Стадо баранов, – сказал Патлюк.
   – Люди устали, товарищ «капитан. – У Бесстужева щеки румяней обычного, снег налип на бровях.
   – Привыкнуть пора.
   Капитан занял место в голове колонны. Обернувшись лицом к строю, пятясь задом, крикнул:
   – Веселей, орлы! Запевала, песню!
   В середине строя раздался простуженный, хрипловатый голос Фокина:
 
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой…
 
   Десятка два бойцов поддержали: недружно, вразнобой закончили куплет:
 
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой…
 
   Капитан поморщился.
   – Отставить! Нищего за хвост тянете. Другую давай!
   Фокин и Айрапетян начали про трех танкистов, и опять песня угасла – не подхватил строй.
   – Р-р-рота-а! – рявкнул Патлюк. – Стой!
   Колонна встала. Сзади подходили отставшие.
   Капитан влез на пенек.
   – Петь будем?
   Молчание. Слышно только тяжелое дыхание людей.
   – Петь будем?
   – Будем, – ответило несколько голосов.
   Капитан спрыгнул с пенька, зло визгнул под сапогами снег.
   – Рота, слушай мою команду! С места бего-ом, марш!
   Красноармейцы затрусили тяжело, медленно, лязгая оружием. Некоторые, столкнувшись, падали. Потом ребята сообразили – стали падать, не сталкиваясь. Иные отдохнуть, иные – от нахлынувшего озорства. Кругом вьюга, белая муть, поди разберись тут, с кем что случилось. Рота растянулась метров на двести.
   – Стой!
   Над сбившейся толпой клубился пар. В полусумраке Патлюк различал злые упрямые лица. Ну, что ж, он тоже упрям!
   Капитан подождал, пока взводные наведут порядок, выровняют шеренги. Крикнул, напрягая голосовые связки:
   – Будем петь?
   Молчание.
   – Рота-а-а! – Он вскинул руку и резко опустил ее. – Ложись!
   Красноармейцы повалились в снег.
   – Встать!
   Поднимались медленно, опираясь на винтовки, отряхивали шинели.
   – Ложись!
   – Встать!
   На одну секунду Патлюку стало жалко усталых людей… Но разве его жалели? Надо сломить их, чтобы знали: слово командира – закон.
   – Ложись!
   – Встать! Петь будем?
   Снова молчание.
   – Ну, хорошо. – Голос Патлюка зловеще повеселел. – Сейчас мы пойдем обратно. Будем идти, пока запоете. Дело ваше, можете шагать хоть до утра. Я не устал, мне не к спеху.
   – Издеваетесь? Не скоты мы! – крикнули вдруг из строя.
   Капитан повернулся резко.
   – Кто сказал? Бесстужев, ваш взвод?
   – Мой.
   – Это я сказал и еще повторю. – В первую шеренгу выдвинулся Карасев, без шапки, с подоткнутыми полами шинели. – Не скоты мы, нечего в снег валять.
   – Десять суток ареста за разговоры в строю… Шапка где?
   – Затоптали где-то.
   – Разберитесь, Бесстужев.
   Лейтенант вошел в строй, говорил негромко:
   – Дьяконский, Айрапетян, Носов – всем петь. Всем до одного, весь взвод.
   – Нашли шапку? – нетерпеливо крикнул Патлюк, похлопывав по колену перчаткой.
   – Нет.
   – Отправьте его в казарму… Рота, последний раз спрашиваю: петь будем?
   – Будем! – жидко ответили из второго взвода.
   – Плохо слышу. Будем?
   – Будем!
   – Еще раз.
   – Будем!
   – С места – пес-с-сню! Шагом марш!
 
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой…
 
   На этот раз песню подхватила вся рота.
   Когда колонна вошла в Крепость, красноармейцы повеселели, чувствуя близкий отдых. Печатали шаг, пели дружно, с подсвистом.
   Командир полка, стоявший возле штаба, прислушавшись, сказал адъютанту:
   – Красиво идут. Это Патлюк?
   – Он самый.
   – Хороший строевик, ничего не скажешь.
   Случай с песней на другой день стал известен всему полку. Комиссар вызвал к себе Патлюка. Из штаба капитан вернулся часа через два злой и взъерошенный, приказал дежурному позвать Бесстужева. Когда лейтенант пришел, Патлюк сам захлопнул за ним дверь ротной канцелярии, накинул крючок, сунул Бесстужеву измятую пачку папирос.
   – Кури.
   – Спасибо.
   – Этот… Карасев на гауптвахте?
   – Да, отправил.
   – Рота было на первое место выскочила, а теперь… Разболтались у тебя люди, Бесстужев.
   – Разрешите напомнить, товарищ капитан, мой взвод запел первым.
   – Запел, запел… Послушал бы ты, какой концерт мне комиссар закатил. Воспи-и-и-тывать надо, – протянул Патлюк. – Армия у нас или детский сад? Наше дело не в бирюльки играть, а крепости брать.
   – Крепости, – не сдержался Бесстужев.
   – Один черт… Больно нежный народ пошел. Бывало, пригонят парней – враз обломать можно. А эти очень ученые, каждый свое «я» показывает… Дьяконский у тебя, что ли?
   – Мой.
   – Тоже с гонором. Шуточки шутит…
   – Он хороший боец.
   – У тебя все хорошие, а меня за вас намыливают.
   – Но ведь я докладывал вчера: люди устали.
   – Чего с тобой толковать, – махнул рукой Патлюк. – Молодой ты еще и службы не понимаешь. Карасева твоего мы спишем. Он тракторист, в танковую часть просится. Поможем. Разгильдяи мне не нужны… К весенней инспекции чтобы все на большой палец было. Смотри, Бесстужев, голову оторву, если что…
   – У меня шея крепкая.
   – Да ты веселый сегодня! Голову, ладно, не трону, а за кубик опасайся. Жми на всю катушку, Бесстужев. Бравый вид, строевой шаг, порядок в казарме и чистое оружие – добьемся этого, значит, отличимся.
   – Все понятно, товарищ капитан. – Белесые брови Бесстужева ползали вверх и вниз. – Все ясно. Разрешите быть свободным?
   – Иди… Нет постой! – Патлюк ногой пододвинул табуретку, сел. – Скажи, у тебя в училище бывало такое, ну как вчера с песней?
   – Бывало.
   – Вот и я комиссару говорил: везде так, – оправдывался Патлюк, обкусывая мелкими блестящими зубами мундштук папиросы. Жеваную бумагу сплевывал в угол.
   – Не везде, товарищ капитан. У каждого командира свои методы. Один предпочитает принуждать, другой – убеждать.
   – И что же лучше?
   – Честно говоря, не знаю. Без принуждения в армии тоже не обойдешься.
   – То-то и оно!
   – С другой стороны, принуждением, граничащим с голой муштрой, можно сделать из красноармейца болванчика, не думающий механизм. В человеке притупляется инициатива, самостоятельность.
   – Не крути, лейтенант. У тебя у самого какой метод?
   – Стараюсь убеждать. Это надежней. И потом вы же сами говорили: характер у меня мягкий.
   – Н-да, характер, – крутнул головой Патлюк, – Взвод-то твой ведь действительно первым зашел. А ты до армии кем был?
   – Никем, собственно. Окончил школу, поступил в институт. Тут война с финнами – рапорт подал. Только два дня повоевать пришлось, опоздал. Потом училище.
   В дверь постучали. Бесстужев открыл. Вошел старшина Черновод, маленький, худощавый и подвижный сверхсрочник. Не голосом, не блестящей выправкой, а своей хозяйственностью славился в полку Черновод.
   – Ко мне? – спросил Патлюк.
   – До вас. – Старшина вытащил из кармана огромный, в красную полоску платок, солидно высморкался. – До вас я. Шапку Карасеву выдал. Из ротного запаса БУ.
   – Так.
   – Фокина приказано в музыкальный взвод перевести. Может, придержим его? Запевала хороший.
   – Не выйдет. Я уже говорил с комиссаром. В оркестре людей мало…
   Бесстужев отправился в библиотеку. Думал о Патлюке, что он, наверное, затеет сейчас длинный разговор со старшиной о валенках, одеялах и ружейном масле. Любит капитан считать и пересчитывать ротное добро, хороший бы из него завхоз получился.
   На улице было морозно. Кирпичные стены кольцевого здания казарм покрылись изморозью: она блестела, вспыхивала голубоватыми искрами под холодными, негреющими лучами солнца. Из открытой двери кухни вырывались белые клубы пара, тянуло запахом подгорелой гречневой каши.
   Гарнизонный клуб помещался в самом высоком здании Центрального острова, в старинной массивной постройке бывшей церкви.
   Оставив в раздевалке шинель, Бесстужев пригладил перед зеркалом щетинистые короткие волосы.
   – Давно не появлялись, товарищ лейтенант, – радостно встретила его молодая женщина в синем халате – библиотекарь Полина.
   – Не так уж и давно.
   – Это вам кажется.
   – А вам?
   – А я очень о вас соскучилась, – откровенно и просто сказала она, и Бесстужев почувствовал, что краснеет. Вот всегда она так – огорошит, и не знаешь, что ответить.
   Полина относилась к Бесстужеву с особым вниманием, выделяла его из числа других – он давно заметил это. Глаза ее странно туманились, улыбалась она как-то загадочно, когда говорила с ним. Всматривалась в него, будто искала что-то. Бесстужев терялся от этого взгляда.
   Муж Полины, старший политрук Горицвет, желчный, молчаливый человек, служил в той же дивизии.
   Сегодня, кроме Бесстужева, в библиотеке никого не было.
   – Почему вы не ходите на танцы? – опросила Полина, опершись локтями на барьер.
   – Некогда.
   – Нельзя же жить только службой. У вас есть знакомая девушка?
   – Нет.
   – И вы никого не любите?
   – Н-нет! А зачем? – спросил он и понял, что получилось глупо.
   Полина подошла к нему, запрокинув голову, снизу вверх смотрела в лицо. От расширившихся темных зрачков глубокими казались ее глаза.
   – Сегодня вечер. В клубе. Приходите, Юра, – умоляюще, прижав к груди руки, говорила она. – Я прошу. Очень.
   – Занятия. В роте.
   – Боже мой, разве нельзя?
   – Нет. Моя очередь.
   – Юра, ну в другой раз.
   – Хорошо. Обязательно.
   Полина медленно повернулась, пошла к шкафам, спросила:
   – Вы хотели взять что-то?
   – «Капитанскую дочку».
   – Посмотрите сами на второй полке.
   Бесстужев долго перебирал книги, не мог найти нужную. За спиной раздались мягкие шаги Полины. Юрий чувствовал – она рядом, смотрит на него.
   – У меня дома есть очень хорошие книги, – сказала Полина почти шепотом. – Почему бы вам не зайти ко мне? Посидим, попьем чаю. Неужели вам не надоело все время в казарме? Я очень хочу видеть вас у себя. В четверг, послезавтра, ладно?
   – Но…
   – Я одна, Юра. Варшавская, двенадцать. Вы запомните?
   Внизу хлопнула входная дверь.
   – Вечером… Варшавская, – торопливо повторила она.
   Капитан Патлюк жил на частной квартире. И он и два командира взвода обычно уходили по вечерам в Брест. Все привыкли к тому, что Бесстужев остается в казарме. Патлюк очень удивился, когда он попросил разрешения отбыть в город.
   – Ну что же, иди, – сказал капитан, с любопытством глядя на смутившегося лейтенанта. – Иди до десяти ноль-ноль. Я сам на подъеме буду.
   – Раньше вернусь.
   – Не спеши. Засиделся небось, проветрись. Только пей в норму, чтобы в комендатуре тебя не искать.
   – Я не в ресторан.
   – К девушке, что ли?
   – Да.
   – Ну, не ждал! – хлопнул себя по ляжке Патлюк. – Когда ж ты успел? Из крепости не выходил.
   – Успел вот, – скупо улыбнулся Бесстужев.
   – Чистая работа! – Капитан натянул на густые волосы фуражку, примял сверху ладонью, привычно сдвинул набекрень. – Я ее знаю?
   – Вряд ли. По делу иду.
   – Известны мне эти дела, – осклабился Патлюк. – Ты не теряйся, сразу в дом лезь, – хохотнул он. – На улице холодно. До хаты – и баста!
   Бесстужева коробил этот разговор. К счастью, капитан торопился на автобус, чтобы скорей попасть в город. Оставшись один, лейтенант сел к дощатому, покрытому зеленой бумагой столу. В ротной канцелярии неуютно и голо. Железная кровать старшины, над ней ящик с красным крестом: аптечка. Вешалка у двери. Над головой арочный свод. Расплылось на побеленной стене желтое пятно. Холодом и сыростью тянуло от кирпичной толщи.
   Лейтенант почистил сапоги. Одевшись, разглядывал себя в зеркальце. Из-за двери доносилось привычное гудение людских голосов. Там его красноармейцы, его взвод. Свыкся с ними так, что невероятным казалось: вот уйдет сейчас, не будет думать о них…
   Вечер опустился ласковый, тихий. Слегка подмораживало. Густой россыпью звездных пылинок делил пополам черное небо Млечный путь. Призывно и лукаво мигали вдали огоньки города. Прошел поезд, долго и отчетливо слышался дробный перестук его колес. «Скрип-скрип-скрип», – раздавалось под сапогами.
   Утром выпал снег, он не успел затвердеть, улежаться. Сугробы вдоль дороги высокие, пухлые; отсвечивали они мягким зеленоватым блеском.
   В городе Бесстужев пошел сначала в центр, решил купить Полине букет. Но в цветочном магазине оказались только примулы в горшках. Продавщица предложила завернуть, но лейтенант отказался: с горшком неудобно. Чтобы не явиться с пустыми руками, взял в аптеке коробочку духов, засунул в глубокий карман шинели.
   На углу Варшавской улицы Бесстужев вдруг оробел, пошел тише, воровато оглядываясь. Вот и двенадцатый дом. Голые ветлы за палисадником. Низко надвинулась с крыши снеговая шапка, под ней, в тени, шесть окошек с закрытыми ставнями, из одного пробивается полоска света.
   Осторожно притворил за собой калитку, поднялся по скрипучим ступенькам. Собравшись с духом, дернул за кольцо в двери.
   Полина открыла, даже не опросив кто. Взяла за рукав, провела по коридору в маленькую комнатку.
   – Ой, какой вы холодный! Замерзли? Нашли быстро?
   Повесив шинель, повернулась к нему, протянула обе руки.
   – Ну, здравствуйте.
   В белой блузе с закрытым воротом, в синей широкой юбке, она казалась сейчас стройней и выше. Густые волосы ниспадали на плечи.
   – Какая-то вы новая. Подросли вроде, – смущенно говорил он. – И волосы опять же…
   – А вы меня только в халате да в платке видели, – улыбнулась Полина. – Ну, садитесь сюда, – показала она на диван. – Посмотрите книги, а я чай поставлю.
   – Не нужно, не хлопочите.
   – Нет, уж, товарищ лейтенант, сегодня вы мой пленник! – торжествующе засмеялась она, затрепетали ноздри прямого точеного носа. – Командовать сегодня я буду. Вам – отдыхать!
   – Слушаюсь! – согласился он.
   Схватив со спинки кровати фартук, Полина исчезла за дверью. Бесстужев рассеянно взял с этажерки книгу, не раскрывая ее, осматривал комнату. Просто удивительно, сколько мебели было в этом маленьком помещении. Диван, высокая никелированная кровать с горкой подушек, пузатый шкаф, гардероб, швейная машинка, зеркало. Возле стола – три стула. Темно-зеленые обои придавали комнате немного мрачноватый вид. Электрическая лампочка под голубым абажуром освещала только середину комнаты, в углах и за мебелью прятался полумрак.
   Бесстужев чувствовал себя неловко, не исчезало напряжение. Чудилось: вот-вот войдет сюда старший политрук Горицвет, натянуто улыбнется, открыв крупные редкие зубы: «Рад видеть, лейтенант Бесстужев». Юрия даже передернуло при мысли об этом. Но Горицвет не показывался. Тихо было в доме, слышалось только, как шипит на кухне примус. Ничто не напоминало о том, что в комнате живет мужчина. Ни пепельницы, ни одежды на вешалке. Даже среди фотографий на стене не было снимка старшего политрука.
   – Тесно у меня? – опросила Полина, появившаяся на пороге.
   – Нет, ничего. А за перегородкой – хозяева?
   – Хозяева в другой половине дома. За перегородкой сейчас пусто. Там квартира Горицвета, но он в отпуске.
   – Его квартира? – удивился Юрий. – А здесь?
   – Тут моя. Мы живем порознь.
   – Ничего не понимаю.
   – А вам и не надо понимать, – засмеялась она. Влажно блестели ее глаза, голос звучал певуче, тревожно. – Садитесь к столу. Руки согрелись?
   – Совсем, – повеселел Бесстужев.
   – Вы как любите закусывать, – говорила она, ставя на стол тарелки, хлеб в вазе, графин. – Острым, селедкой? Или колбасой?
   – Давайте все! – шутливо сказал он, сам удивляясь своей смелости.
   – Вот это приятно слышать.
   Полина наклонилась к нему, волосы защекотали щеку. Сказала в самое ухо:
   – Я очень, очень рада, Юра!
   – Чему?
   – Вы здесь, у меня.
   – Ну, вот, – пробормотал он.
   Полина села рядом, откинула со лба прядь волос.
   – Наливайте. Мне – вина.
   – А за что? За хорошую книгу?
   – Можно… Или нет, не надо за хорошую. Хорошую книгу многие читают. Лучше за обычную, за обыкновенную, которая нравится одному.
   – Согласен, хотя и замысловато.
   Лейтенант не пил давно, с выпускного вечера в училище. Быстро захмелел, стало тепло и весело. Он уже не стеснялся, когда колено его касалось ноги Полины, и женщина казалась ему давно знакомой, будто уже не первый раз они сидели вот так, вместе.
   – Давайте еще, – предложил он. – Без путаных тостов – за нашу встречу. И пусть они будут чаще.
   – Это искренне?
   – Вы меня обижаете! – задвигал бровями Бесстужев.
   – Люди часто говорят не думая, под настроение.
   – А я думаю.
   – Верю! – Полина отодвинулась от него.
   Сжимая щеки ладонями, ласкающим, затуманенным взглядом неотрывно смотрела в лицо.
   – Что вы?
   – Нет, ничего! – тряхнула она головой. – Закусываете вы плохо.
   – Разве? Смотрите? – Бесстужев подцепил вилкой сразу три кружка колбасы. – Ну, как?
   Она одобрительно кивнула, но сказала совсем о другом:
   – Вы славный, Юра. Не возражайте – могу же я иметь свое мнение. И я хочу выпить знаете за что? За вашу маму. Она счастлива, наверное, что имеет такого сына.
   – Она умерла. Давно.
   – Простите.
   – За что же? Я у тети воспитывался. – А я в детском доме. Даже не помню родителей.
   Бесстужев отодвинул стул, поднялся.
   – Действительно, Полина, давайте выпьем за них. За ваших и моих, за их светлую память…
   Она молча кивнула.
   Лейтенант поставил пустую рюмку, тяжело, всем телом повернулся к женщине.
   – Знаешь, я до сегодняшнего дня был очень одинокий. – Юрий с трудом подбирал слова. – Одинокий человек. Я немного пьян, но вы не думайте. Пьяные, наоборот, говорят, что они трезвые. Но это не важно… Дьяконский у меня во взводе хороший парень. Я с ним хочу говорить. И с вами. Мы будем друзьями, да?
   – Друзьями? – переспросила она. – Не знаю, Юра.
   – Почему?
   – Быть другом – это много. Но быть только другом – для женщины иногда мало.
   – Я понимаю, понимаю – оробел он, чувствуя, что трезвеет под ее непонятным взглядом. – Я все понимаю.
   – Спасибо хоть на этом, – смиренно поклонилась она, а в голосе чудилась убивающая насмешка.
   Надо было что-то делать, чем-то ответить, показать, что он не мальчишка. Юрий быстро налил себе водки, выпил один.
   – Вы обиделись? – спросила Полина.
   – Нет.
   – И не стоит. Иногда я бываю злой.
   – Ладно. – Он налил еще.
   – Не надо, – мягко удержала она руку. – Хочешь, спою?
   Полина прищурилась, смотрела куда-то вверх, в темный угол.
 
У зари, у зореньки много ясных звезд,
А у темной ноченьки им и счету нет…
 
   Голос у Полины грудной, мягкий. Какая-то тоненькая, однозвучная нотка дрожала в нем. Юрию казалось, что вот-вот она оборвется, эта жалобная, из глубины идущая струнка, и женщине будет тяжело от этого. Он положил руку на ее плечо, запел, заглушил голос Полины:
 
Горят звезды на небе, пламенно горят,
Они сердцу бедному много говорят…
 
   – Ты знаешь? – благодарно улыбнулась она.
   – Знаю.
   – Ну и не надо ее больше. А то я расплачусь.
   – Вот те на!
   – Я ее в одиночку пела. Часто… Ну, не будем… Лучше чай принесу. А ты поднос пока поставь гут.
   Медный начищенный поднос весело заблестел под электрической лампочкой. Бесстужев подмигнул перекошенному, смутному отображению своего лица, запел:
 
Он пожарник толковый и ярый,
Он ударник такой деловой,
Он готов затушить все пожары,
Но не хочет тушить только мой…
 
   – У тебя богатый репертуар, – сказала Полина, появляясь с чашками в руках.
   – От Патлюка заимствую. Песня в строю – больное место его.
   – Противный твой ротный.
   – Обыкновенный.
   – Нет, противный. С виду лихой, а внутри лицемер. Я всех приятелей Горицвета терпеть не могу. Подобрались такие – перед начальством дрожат. Свое слово даже шепотом сказать боятся. Да и нет у них своих слов… Ты с сахаром будешь?
   – Безо всего, только покрепче. Почему лицемер?
   – Мы уже скоро год, как разошлись с Горицветом. Жить с ним в одном доме тошно. А он просит – не уезжай. Боится, что узнают в полку, репутация его подмокнет. Ходатайствует, чтобы на Дальний Восток перевели. Уедет туда один, все тихо и мирно.
   – Скоро?
   – Осенью обещают перевести… Он мне сказал: живи как хочешь, делай что хочешь, только соблюдай форму, чтобы в полку нареканий не было… Вот тебе человек. И Патлюк такой же.