– Это наш-то отец – пятая колонна! – всплеснула руками Наталья Алексеевна. – Что ты говоришь, опомнись!
– Я ничего не говорю. Наш папа честный человек. Его, конечно, арестовали по ошибке. Вот разберутся и выпустят. Простая логика.
Наталья Алексеевна с удивлением смотрела на сына. Сказала после долгого молчания:
– Вот какой ты…
– Какой?
– Незнакомый… Взрослый какой-то…
– Пятнадцать лет, не ребенок…
Ольга и Виктор не могли больше учиться в своей школе. Тяжело было ловить на себе любопытные или презрительные взгляды, слышать шепот за спиной. Их окружала настороженная пустота. Многие бывшие товарищи избегали встреч с ними. И Виктор и Ольга сделались замкнутыми, нелюдимыми. Целыми днями сидели дома.
Сбережений Дьяконские не имели, а устроиться на работу Наталье Алексеевне не удалось: по сути дела у нее не было никакой специальности. Семья жила впроголодь, продавая вещи.
А потом наступил страшный день: Наталье Алексеевне сообщили, что ее муж, Евгений Яковлевич Дьяконский, расстрелян, как враг народа. В этот день она сразу состарилась на десять лет и, не будь детей, с горя наложила бы на себя руки. Она равнодушно отнеслась к предписанию: в двадцать четыре часа выехать из Москвы. Ей было теперь все равно, где жить и как жить. Заботы о переезде взяла на себя Ольга.
В Одуеве Наталья Алексеевна пошла работать сестрой-хозяйкой в больницу. Ольга закончила десятый класс. О поступлении в мореходное училище теперь нечего было и думать. Девушка приучила себя здраво смотреть на вещи. Можно было попытаться поступить в педагогический институт. Она послала туда документы. Их возвратили: окончен набор. Отказали ей и на следующий год. Что оставалось делать? В маленьком городке Ольге трудно было найти работу, которая нравилась бы ей. Уехать, скрыть прошлое? Но девушка не хотела лгать.
Ольга старалась поменьше мечтать, поменьше думать о том большом и интересном мире, который оказался теперь недоступным для нее. Она научилась шить, брала заказы на дом. Заработок был неплохой, Ольга радовалась, что помогает маме, сильно сдавшей за последнее время. Быстро, на глазах детей, увяла красота Натальи Алексеевны, изменился характер. Она стала рассеянной, пугливой, всегда боялась чего-то.
Единственной надеждой Ольги и Натальи Алексеевны был теперь Виктор. Обе женщины понимали, что только он сможет бороться, восстановить честное имя их семьи, поставить их вровень со всеми.
Ольга все чаще думала о том, что время летит и ей пора уже выходить замуж. Не для того, чтобы свить уютное гнездышко и успокоиться навсегда в этом городке. Эту мысль она с негодованием гнала прочь. Девушка мечтала о сильном человеке с трудной и интересной жизнью. Она стала бы верным другом ему, делила бы с ним все невзгоды и радости. Но где его разыщешь такого?
За Ольгой неуклюже, по-мальчишески, ухаживал Игорь Булгаков. Девушке приятна была его чистая, романтическая влюбленность. Даже жить легче стало с тех пор, как появился этот юноша с вихром на макушке. Ольга все больше привыкала к нему, скучала и злилась, если он не приходил несколько дней. Робко, намеками, он говорил девушке, что если она подождет некоторое время, они всегда, будут вместе.
Молодость Игоря порой смущала и тяготила Ольгу. Дружили они почти целый год, но он ни разу не обнял, не поцеловал ее. Они гуляли по улицам или сидели в саду, держась за руки. Вероятно, Игорь и в помыслах не шел дальше этого. А Ольга возвращалась после этих свиданий возбужденная, с больной головой. Спала плохо и беспокойно.
Матвей Горбушин привлек ее внимание сразу, едва только появился в городе. Ольга была польщена – моряк выделил ее из числа других, начал ухаживать. На первое свидание она отправилась с одной мыслью: утереть нос местным девчонкам.
Красное обветренное лицо старшего лейтенанта и его грубоватые манеры не нравились Ольге. Но ее привлекали рассказы о море, о далеких солнечных краях, о веселых и смелых людях. Рядом с Горбушиным начинала верить, что еще не все потеряно, что может быть ей удастся осуществить свои мечты.
Об Игоре в эти дни думала редко. Если начинала тревожить совесть, она убеждала себя, что ничего плохого не делает. Разве она жена? Разве ей нельзя встречаться и разговаривать с интересным человеком? Если Игорь и поревнует – это неплохо. Крепче станет любить… Скоро Горбушин уедет, и все будет по-прежнему.
Сегодня, собираясь на свидание в лес, Ольга впервые колебалась. Стоит ли? Не слишком ли смело?
«Чего мне бояться? Если он начнет приставать, я уйду», – решила она.
Рывком встав с кресла, поправила прическу. Крупно написала на обрывке газеты: «Мама, вернусь поздно, не жди. Окрошка в погребе. Нитки Пане отнесла. О.»
Положив бумагу под вазу на столе, Ольга вышла на крыльцо, заперла дверь и сунула под порог ключ.
В гуще леса бежит, петляет тропинка. По узкому перешейку между двумя глухими оврагами выходит она на площадку, нависшую над крутым и глубоким обрывом. Внизу серебряными кольцами вьется в зеленом бархате луга река, блестят озерки, сохранившиеся с весеннего паводка. Дальше – поля и синий лес на горизонте.
Простор, открывающийся с площадки, так необъятен, что кажется, будто ты птица, парящая высоко в небе, над рекой, над лугами, над лесом.
– Взлететь можно? – серьезно спросила Ольга, когда они с Матвеем подошли к самому краю обрыва.
– С ума сошла. Не прыгай – наверняка разобьешься.
– Хочу, Матвей! Улететь хочу.
– А ну тебя! Выдумываешь глупости. – Горбушин опасливо заглянул ей в лицо, за руку потянул от края площадки. – Иди сюда.
– Не бойся, не поднимусь я. Силы у меня такой нет.
– Да что это с тобой, Оля?
– Ничего.
Она села на разостланную газету, борясь с тоской, нахлынувшей вдруг на нее. Лицо стало злым, отчужденным. Матвей терялся, не понимая, о чем она думает, не находя слов для разговора.
– Парашютисткой бы тебе стать, – промолвил он, улыбаясь. – Или планеристкой. В Крыму, в Коктебеле девушки на планерах с высоких гор летают.
Ольга не ответила. Сидела покачиваясь, охватив руками колени, смотрела вдаль. Солнце уже скрылось, лучи его, вырываясь из-за горизонта, окрашивали облака в мягкие розовые, желтые и сиреневые полутона.
Ветер нес теплый запах цветов. Рядом где-то беспрерывно и печально пиликал кузнечик, провожая угасающий день.
– Что же ты молчишь? – вскинула голову Ольга.
– Просто не знаю, о чем говорить.
– Не все ли равно… Ну, скажи, какие тебе девушки нравятся, смуглые или светлые?
– Мне ты нравишься.
– Ой ли?
– Все смеешься?
– Наоборот. Я сегодня серьезна, как никогда.
– Огорчил тебя кто-нибудь?
– Нет, – грустно оказала она. – И не нужно об этом. Пора нам, Матвей, обратно.
– Успеем еще.
Он набросил на нее китель, обнял левой рукой. Прижимая ее голову к своему плечу, спросил:
– Хочешь уснуть вот так?
– Так тепло, – отозвалась она.
Объятие Горбушина было таким сильным, что Ольгу снова охватил страх: она чувствовала, что не сможет сопротивляться. И, странно, – ей совсем не было стыдно, хотя Матвей гладил ее ноги, колени. Она хотела сказать: «Не надо», но сидеть ей было уютно и лень было произносить что-нибудь.
Горбушин вдруг отодвинулся, шумно потянул носом воздух.
– Что? – встрепенулась девушка.
– Подожди. – Матвей сделал несколько шагов, наклонился и пошарил рукой под кустом. – Ага, есть, – удовлетворенно сказал он, садясь рядом. – Вот цветок интересный. Днем хоть и цветет, а не пахнет. Будто стыдится. Зато ночью какой запах, а? Голова кружится!
– Фиалка?
– Белая фиалка, ночная красавица.
– Зрение у тебя хорошее…
– Я сперва запах услышал… Жаль только с корнем сорвал, может, на этом месте еще бы вырос. Знаешь, как грибы растут?
– Может быть.
– А ну, дай я его тебе на грудь приколю.
– Сама.
– Не мешай. Я лучше сумею.
– Пусти, Матвей.
– Не пущу, – отстранил он руки Ольги, стиснул их крепко, до боли.
Совсем рядом она увидела его глаза, хотела крикнуть, но подумала с удивительным равнодушием, что это бесполезно, что в пустом лесу все равно никто не услышит ее.
В девять часов ребята встретились на краю оврага. Игорь пришел последним. Сашка Фокин сидел на камне и снимал ботинки. Рядом лежала труба, надраенная тертым кирпичом.
– Ты погляди, Игорь, кто есть этот человек? – возмущенно оказал Дьяконский. – Это типичный мещанин. Он идет в лес на массовку. Он собрался отдыхать, валяться на траве. Для этого ему обязательно нужно явиться в пиджаке и при галстуке.
– Снять! – весело закричал Игорь. – Бей мещанина!
– Караул! – вопил Сашка, прыгая на одной ноге. – Караул! Раздевают!
Галстук очутился у Игоря. Фокин, красный, растрепанный, снова сел на камень, оказал, отдуваясь:
– Черти! Артиста ограбили. Как я перед публикой покажусь?
– Нужен публике галстук твой, как рыбе зонтик… Ну, айда. Хватит копаться.
Ребята перебрались через овраг на тропинку. Приятно было шлепать босиком по теплой, мягкой пыли. Вычищенные ботинки несли в руках.
По отцветающему ржаному полю перекатывались под легким ветерком изумрудные волны. Когда добегала волна до тропинки, усатые колоски с шорохом пригибались к земле, кланялись проходившим мимо ребятам.
– Эй, смотрите! – воскликнул Сашка, указывая рукой.
С пригорка видна была дорога. По ней, поднимая пыль, двигалось несколько автомашин, шли люди.
– Весь город в лес подался! Эх, и погуляем сегодня!
– Трубу не прогуляй, – серьезно предупредил Виктор.
– Это нет. Боюсь только, как бы до дыр не продуть.
На поляне танцевали под оркестр. Музыканты сидели в кузове автомашины. Фокин присоединился к ним.
– Настя, кажется, обещала прийти? – спросил Виктор. – Что-то не видно ее.
– Она в лагере, к трем часам собиралась, – ответил Игорь.
Было жарко. Забравшись в гущу орешника, ребята прилегли на траву. В лесу слышались смех, крики.
– Что переплетается?
– И старое и новое.
– Ты, что же, против старых песен?
– И среди старых есть хорошие. Очень хорошие. Я о другом говорю. Сложно все в жизни, запутанно…
– Разберись, – лениво сказал Игорь.
– Трудно.
– Давай я помогу.
– Ладно, помоги, – усмехнулся Виктор, потирая подбородок. – Фашизм – злейший наш враг, верно?
– Ну, верно. – Игорь не удивился вопросу. С Виктором всегда так – не угадаешь, что у него в голове.
– Вот. А мы с этим злейшим врагом договор заключили.
– Потому и живем спокойно. Пусть Гитлер с англичанами цапается, наше дело сторона… А вообще-то и мне странно, – признался Игорь. – Только это не нашего ума дело. Нечего нам выше головы прыгать.
– А я прыгаю?
– Пытаешься иногда. А в таком спорте запросто синяки набить можно.
– Я ведь только при тебе да при Сашке.
– При нас пожалуйста. – Игорь повернулся, положил под голову руку. – Что-то на сон меня потянуло. Вздремнем?
Виктор не успел ответить.
– Эге-гей! – раздался неподалеку голос Сашки.
Веселый, потный, с трубой под мышкой, он медведем вылез из кустов.
– Вот вы где, братцы! А я пошабашил. Прогнали с машины.
– Доигрался?
– Отыгрался. Перерыв. А у вас еще ничего не готово? Казначей – деньги на бочку! Пошли за шамовкой. Пиво кончилось. Придется четвертинку взять, как вы?
Дьяконский пожал плечами.
– Бери, – согласился Игорь, – только лимонад не забудь.
– Ладно. Так я за горючим! Витька, марш за бутербродами!
Ребята ушли. Игорь облюбовал подходящее местечко в молодом березняке, пронизанном солнечными лучами. В густой траве росло много синих воздушных колокольчиков. Даже жалко было мять их. Развернув газету, Игорь положил по углам комья земли. Достал из сетки три стакана. Принялся резать перочинным ножом хлеб.
– Эй, Геродот!
Игорь обернулся. Через полянку, покачиваясь, шел Пашка Ракохруст. На нем щегольской, стального цвета костюм. Кремовая шелковая рубашка распахнута на груди.
– Привет однокашникам! Ты что, постель готовишь?
– Здравствуй, – холодно ответил Игорь.
Появление Ракохруста не обрадовало его. Пашка прилипчивый, не отвяжешься.
– Поздно, дорогуша, стелить взялся!
От Ракохруста несло водкой, глаза у него были мутные. Раскачиваясь на носках, он сверху вниз смотрел на Булгакова.
– Не опоздаю, мне не к спеху, – буркнул Игорь.
– Ха, не к спеху! Ты у нас всегда был этим самым… Идеалистом. Хочешь, новость скажу?
– Валяй.
– Объездчика. Лукича знаешь? Мы с ним сейчас по двести трахнули. Он мужик хороший. Утром он сюда в лес ехал из города. На лошади. Самый рассвет. Видит – женщина навстречу. Заметила его и – шарах в рожь. Он туда. А там Дьяконская. Ну, Ольга твоя. Лицо белое. Лукич опрашивает: «Что делаете здесь?» – «Гуляю», – отвечает. «По дороге гуляют, а не в посевах». – «Хорошо…» Пошла от Лукича, да все боком к нему норовит. А подол весь мятый, вроде изжеванный…
Игорь молчал, стараясь не выдать волнения. Не мигая смотрел он в слезящиеся от смеха глаза Ракохруста.
– Лукич, значит, в лес, а тут, на опушке, еще один голубчик – моряк. Идет, веточкой помахивает. Довольный. Еще бы – такой кусок отхватил!
– Ты… Ты меньше языком трепи, – выдавил Игорь, – Сплетничаешь, как баба.
– Мое дело маленькое, за что купил, за то и продаю… А Олька-то, а? Тихоня была, недотрога. Ты ее под ручку водил. Думала – с приезжим шито-крыто, никто не узнает. Шлюха московская!
У Игоря потемнело в глазах, не смог сдержаться: сунул кулаком в оскаленные зубы Пашки, головой ударил в подбородок. Пашка упал навзничь, из носа потекла кровь. Игорь ногами бил в грудь и в живот.
Изловчившись, Ракохруст схватил за ногу, дернул, Игорь свалился на него. Сцепившись, покатились по земле, тыча друг друга кулаками, коленями.
– Сволочь! – хрипел Пашка, обдавая запахом водки и лука. – Сволочь, убью!
Пашка был сильнее. Если бы не подоспели ребята, Булгакову досталось бы крепко. Фокин, оттолкнув Игоря, верхом уселся на Ракохруста. Тот, матерясь, попытался подняться, но Фокин, прижав его голову, крикнул:
– Цыц, не вертись!
Вокруг уже толпились любопытные. Виктор, обняв за плечи дрожащего от возбуждения Игоря, силой увлек его в кусты, подальше от людей. Сашка догнал их.
Остановились возле ручья на дне овражка. Булгаков наклонился, смывая с лица кровь.
– Ну, петухи! – удивлялся Виктор. – Вот не ждал от тебя.
– Мало я ему, мало! – твердил Игорь.
– Хватит, – уверенно заявил Сашка. – Я в этом деле толк знаю. Хряпку ты ему своротил. Глаз припух. Неделю в синяках ходить будет.
– Из-за чего сцепились-то вы?
– Подлец он! Ну и подлец!..
– Это известно. А ты что же, всех подлецов решил бить теперь? – улыбнулся Виктор. – Их много на свете, кулаков не хватит.
– Эх, ничего ты не знаешь, – зло сказал Игорь. – Водки мне дайте.
– Стаканы там остались.
– Из горлышка.
Игорь сделал большой глоток, закашлялся. Долго плевался, запивая водой из ручья.
– Ребята, домой бы мне, – успокоившись, попросил он.
– Ну вот, – расстроился Сашка, – Весь праздник к чертям пошел.
– Домой, – поддержал Виктор. – Ну, куда он такой? Рубашка разорвана, на щеке ссадина… Я провожу.
– Мне нельзя, – вздохнул Сашка. – Играть надо.
Под старость выстроил он себе просторный, о семи комнатах, шелеванный дом под железной крышей, а к дому – сарай для дров, потребицу с сеновалом, амбар. И все это добротное, на века.
От пожарных дел отошел Протасов только после революции и прожил без работы недолго. Хоронил его весь город, старого брандмейстера знали в каждой семье.
Дочери к тому времени разъехались уже по разным местам, повыходили замуж. Марфа Ивановна осталась с младшей – Антониной.
Время шло незаметно. Тоня училась, летом пасла корову на выгоне, играла в лапту – и вдруг как-то сразу в один год превратилась из девчонки в девушку. Перестала носиться, как угорелая, отпустила косы. Пришлось Марфе Ивановне вытаскивать из сундука старые свои платья.
Работать Антонина начала в школе, сперва вожатой, потом преподавала в младших классах. Не успела медлительная Марфа Ивановна и глазом мор пнуть, нашелся жених: Григорий Булгаков из деревни Стоялово. В гражданскую войну на врангелевском фронте потерял Булгаков два пальца левой руки, долго служил в армии младшим командиром. После демобилизации направили его в Одуевский уком комсомола.
Был Григорий Дмитриевич лет на десять старше Антонины, но выглядел молодо. Чело-век спокойный, уравновешенный, здоровьем по-мужицки крепок.
Зятя Марфа Ивановна встретила с радостью: какое без мужчины хозяйство? Не понравилось только, что не по-старинному, не в церкви обвенчались молодые, а по новым порядкам. Принес Булгаков свои вещички, собрались вечером сослуживцы – вот и вся свадьба.
Григорий Дмитриевич подправил заборы, заново перекрыл дранкой амбар, переложил печку. В огороде поставил конуры, завел гончих собак. Времени ему хватало. Теперь он преподавал обществоведение в культпросветшколе и почти все лето был свободен.
Антонина, хоть и появились у нее дети, поступила заочно в педагогический институт. Занималась за полночь, пока не выгорал керосин в лампе. А утром, ни свет, ни заря – в школу.
Наконец Антонина получила диплом. Марфа Ивановна нарадоваться не могла на свою семью. Жили дружно. Хорошие подросли внуки. Только за Игоря болело ее сердце. Хоть и тих был с виду, а угадывала в нем бабка рисковый дедов характер.
…С массовки вернулся Игорь в порванной рубашке, с синяком <на щеке. От него пахло водкой.
– Проспись! – приказал отец. – Потом поговорим.
Горожане, возвратившиеся из леса, принесли грязный слушок, который быстро пополз из дома в дом, щекоча нервы обывателей. Вечером женщины на завалинках и в палисадниках только и судачили, что об Ольге Дьяконской да об Игоре. О случившемся говорили все, кроме самих участников происшествия.
Матвей Горбушин прикидывал: стоит ли идти сегодня к Ольге? Неловко ему было сейчас встречаться с Натальей Алексеевной. Она уже знает, наверное, обо всем, как бы не устроила скандал под горячую руку…
У Ольги раскаяние сменялось надеждой. Она старалась убедить себя, что Матвей увезет ее на Дальний Восток. Но если он оставит, ее тут? Как она будет смотреть людям в глаза? И вдруг окажется, что у нее ребенок? Что тогда делать?.. Нервы ее были настолько взвинчены, что она даже не легла спать после бессонной ночи. Растерянная, разбитая физически, она сидела за машинкой, пытаясь работой заглушить горькие мысли.
Мать плакала, закрывшись в своей комнате, ругала себя за то, что не уберегла Ольгу. Случись такое с другой девушкой, об этом посудачили бы неделю и забыли. А Дьяконские всегда вызывали особое любопытство. О том, что произошло с Ольгой, будут теперь помнить долго…
Игорь после сна чувствовал себя мерзко. Его тошнило, мучила изжога. Предстоял тяжелый разговор с матерью и отцом. Но самое главное, самое страшное – Ольга теперь была потеряна навсегда.
И еще один человек страдал в этот вечер. В маленькой комнате, в Стрелецкой слободе, лежа на кровати, тихо плакала Настя Коноплева. Она пришла в лес пешком издалека, из пионерского лагеря, надеясь увидеть Игоря. В лесу она узнала о драке. Насте было очень обидно и за Игоря и за себя.
Вечером, после чая, Славку и Людмилку сразу отправили спать. В столовой закрыли окна. Игоря выпроводили за дверь.
Бабка, сгорбившись, сидела возле остывшего самовара. Суровым полотенцем, переброшенным через плечо, перетирала посуду. Григорий Дмитриевич, кряжистый, плотный, с красной короткой шеей, стоял у печки, прислонившись шиной к белым изразцам, набивал табаком трубку. Ворот гимнастерки расстегнут – по старой привычке носил он военную форму. На лице и на гладко выбритой голове выступили капельки пота.
Антонина Николаевна резко отодвинула стул, встала.
– Вот вырастили оболтуса… Весь город о его подвиге говорит.
– Неприятно, что инцидент произошел из-за Дьяконской, – отозвался Григорий Дмитриевич.
– Ну, это как раз несущественно. Думаю, никому в голову не придет искать в драке политические мотивы.
– Бее может быть, Тоня… Впрочем, драка – это естественная вещь. – Григорий Дмитриевич затянулся, в трубке затрещало, захлюпало. – Все мы в молодости немножко петухи… Издержки возраста, да.
Антонина Николаевна неопределенно хмыкнула, спросила:
– Ты собираешься его защищать?
– Нет. Мальчишка был пьян.
– Так уж и пьян, – обронила Марфа Ивановна.
– От него пахло водкой, этого достаточно. Беспрецедентный случай. – Григорий Дмитриевич любил употреблять мудреные словечки, угнетающе действовавшие на Марфу Ивановну. – У мальчишки экзамены на носу, а он амурничает, целыми днями курсирует неизвестно где.
– Учит… Я ведь вижу.
– Мама, не оправдывай, – вмешалась Антонина Николаевна.
– Да я молчу… Только учит он.
– Надо, Тоня, принять решительные меры. И прежде всего – изолировать его от теперешней обстановки.
– Что ты предлагаешь?
– Отправить в Стоялово, к Ивану.
– Да, маленькие детки – маленькие бедки, а большие детки – большие бедки! – вздохнула бабка. – Давно ли было – крапивой пригрозишь Игорьку – и ладно все!
– Не грозить, стегать его надо!
– Теперь поздно – за девками бегает, – улыбнулся размякший после чая Григорий Дмитриевич, – крапива не поможет.
– У тебя игривое настроение?! Не понимаю, – возмущенно пожала плечами Антонина Николаевна.
– Что же теперь – слезы лить? Перемелется – мука будет. А ты не возмущайся, Тоня. Дело обговорили, все ясно.
– Звать его, что ли? – заторопилась бабка, радуясь, что разговор кончается мирно.
Игорь вошел в комнату медленно. Остановился в темном углу. Антонина Николаевна надела пенсне. Отец старательно хлюпал трубкой, раскуривая.
– Игорь, – толос матери сух и строг. – Ты понимаешь, что ты сделал?
– Угу. Подрался.
– Боже мой, и ты так спокойно говоришь об этом. – Ведь ты не мальчик, взрослый человек. Отец, слышишь?
– Слышу… Пьяный был?
– Нет, папа. Я уже лотом выпил.
– Все равно. Это плохо.
– Я знаю.
– Ну, а Пашке-то здорово досталось?
– Порядочно, – улыбнулся Игорь.
– Отец, о чем ты говоришь! – возмутилась Антонина Николаевна. – Мама, ты только послушай: они обсуждают, кому больше досталось. Да вы понимаете, с какими глазами я завтра на улицу выйду? Я воспитываю детей в советской школе. А мой собственный сын дерется из-за девчонки, пьет водку, идет через весь город в синяках…
– Но ведь это же я, а не ты, – возразил Игорь. – Я и в ответе.
– Молчи, негодяй! Вот уж не думала, что у меня растет такой эгоист!
Игорь низко опустил голову. Ругань – не деловой разговор, тут не ответишь.
– Ну, вот что, – произнес Григорий Дмитриевич. – Завтра ты едешь к дяде Ивану. Будешь жить там до экзаменов.
– К дяде Ивану? Но как же…
– Все. Без возражений. Возьмешь с собой учебники. Хватит баклуши бить. А теперь отправляйся спать.
Игорь шагнул к двери, но мать остановила его.
– Ты обещаешь, что это не повторится?
– Постараюсь.
Выбравшись из комнаты, Игорь облегченно вздохнул. Будто гора с плеч. Разговор оказался не очень страшным. Ехать к дяде Ивану – не так уж плохо. Надо же в конце концов и позаниматься.
Он вышел во двор. Ночь была прохладной и звездной. В тишине слышалась далекая песня: наверно, в роще за слободой гуляли девчата. Недовольно бормотали что-то сонные грачи в гнезде на верхушке березы.
– В ссылку, значит, – оказал себе Игорь. – В Сибирь, на каторгу… Ну, это ничего, могло быть и хуже. Надо только ребят предупредить, чтобы проведать пришли.
В саду дед Крючок обосновался прочно, перетащил в шалаш дерюгу для подстилки, тулуп, медный котелок. Держа под мышкой старую берданку, заряженную солью, несколько раз в сутки обходил свои владения. Мальчишки боялись его – дед стрелял, не предупреждая.
– Я ничего не говорю. Наш папа честный человек. Его, конечно, арестовали по ошибке. Вот разберутся и выпустят. Простая логика.
Наталья Алексеевна с удивлением смотрела на сына. Сказала после долгого молчания:
– Вот какой ты…
– Какой?
– Незнакомый… Взрослый какой-то…
– Пятнадцать лет, не ребенок…
Ольга и Виктор не могли больше учиться в своей школе. Тяжело было ловить на себе любопытные или презрительные взгляды, слышать шепот за спиной. Их окружала настороженная пустота. Многие бывшие товарищи избегали встреч с ними. И Виктор и Ольга сделались замкнутыми, нелюдимыми. Целыми днями сидели дома.
Сбережений Дьяконские не имели, а устроиться на работу Наталье Алексеевне не удалось: по сути дела у нее не было никакой специальности. Семья жила впроголодь, продавая вещи.
А потом наступил страшный день: Наталье Алексеевне сообщили, что ее муж, Евгений Яковлевич Дьяконский, расстрелян, как враг народа. В этот день она сразу состарилась на десять лет и, не будь детей, с горя наложила бы на себя руки. Она равнодушно отнеслась к предписанию: в двадцать четыре часа выехать из Москвы. Ей было теперь все равно, где жить и как жить. Заботы о переезде взяла на себя Ольга.
В Одуеве Наталья Алексеевна пошла работать сестрой-хозяйкой в больницу. Ольга закончила десятый класс. О поступлении в мореходное училище теперь нечего было и думать. Девушка приучила себя здраво смотреть на вещи. Можно было попытаться поступить в педагогический институт. Она послала туда документы. Их возвратили: окончен набор. Отказали ей и на следующий год. Что оставалось делать? В маленьком городке Ольге трудно было найти работу, которая нравилась бы ей. Уехать, скрыть прошлое? Но девушка не хотела лгать.
Ольга старалась поменьше мечтать, поменьше думать о том большом и интересном мире, который оказался теперь недоступным для нее. Она научилась шить, брала заказы на дом. Заработок был неплохой, Ольга радовалась, что помогает маме, сильно сдавшей за последнее время. Быстро, на глазах детей, увяла красота Натальи Алексеевны, изменился характер. Она стала рассеянной, пугливой, всегда боялась чего-то.
Единственной надеждой Ольги и Натальи Алексеевны был теперь Виктор. Обе женщины понимали, что только он сможет бороться, восстановить честное имя их семьи, поставить их вровень со всеми.
Ольга все чаще думала о том, что время летит и ей пора уже выходить замуж. Не для того, чтобы свить уютное гнездышко и успокоиться навсегда в этом городке. Эту мысль она с негодованием гнала прочь. Девушка мечтала о сильном человеке с трудной и интересной жизнью. Она стала бы верным другом ему, делила бы с ним все невзгоды и радости. Но где его разыщешь такого?
За Ольгой неуклюже, по-мальчишески, ухаживал Игорь Булгаков. Девушке приятна была его чистая, романтическая влюбленность. Даже жить легче стало с тех пор, как появился этот юноша с вихром на макушке. Ольга все больше привыкала к нему, скучала и злилась, если он не приходил несколько дней. Робко, намеками, он говорил девушке, что если она подождет некоторое время, они всегда, будут вместе.
Молодость Игоря порой смущала и тяготила Ольгу. Дружили они почти целый год, но он ни разу не обнял, не поцеловал ее. Они гуляли по улицам или сидели в саду, держась за руки. Вероятно, Игорь и в помыслах не шел дальше этого. А Ольга возвращалась после этих свиданий возбужденная, с больной головой. Спала плохо и беспокойно.
Матвей Горбушин привлек ее внимание сразу, едва только появился в городе. Ольга была польщена – моряк выделил ее из числа других, начал ухаживать. На первое свидание она отправилась с одной мыслью: утереть нос местным девчонкам.
Красное обветренное лицо старшего лейтенанта и его грубоватые манеры не нравились Ольге. Но ее привлекали рассказы о море, о далеких солнечных краях, о веселых и смелых людях. Рядом с Горбушиным начинала верить, что еще не все потеряно, что может быть ей удастся осуществить свои мечты.
Об Игоре в эти дни думала редко. Если начинала тревожить совесть, она убеждала себя, что ничего плохого не делает. Разве она жена? Разве ей нельзя встречаться и разговаривать с интересным человеком? Если Игорь и поревнует – это неплохо. Крепче станет любить… Скоро Горбушин уедет, и все будет по-прежнему.
Сегодня, собираясь на свидание в лес, Ольга впервые колебалась. Стоит ли? Не слишком ли смело?
«Чего мне бояться? Если он начнет приставать, я уйду», – решила она.
Рывком встав с кресла, поправила прическу. Крупно написала на обрывке газеты: «Мама, вернусь поздно, не жди. Окрошка в погребе. Нитки Пане отнесла. О.»
Положив бумагу под вазу на столе, Ольга вышла на крыльцо, заперла дверь и сунула под порог ключ.
В гуще леса бежит, петляет тропинка. По узкому перешейку между двумя глухими оврагами выходит она на площадку, нависшую над крутым и глубоким обрывом. Внизу серебряными кольцами вьется в зеленом бархате луга река, блестят озерки, сохранившиеся с весеннего паводка. Дальше – поля и синий лес на горизонте.
Простор, открывающийся с площадки, так необъятен, что кажется, будто ты птица, парящая высоко в небе, над рекой, над лугами, над лесом.
– Взлететь можно? – серьезно спросила Ольга, когда они с Матвеем подошли к самому краю обрыва.
– С ума сошла. Не прыгай – наверняка разобьешься.
– Хочу, Матвей! Улететь хочу.
– А ну тебя! Выдумываешь глупости. – Горбушин опасливо заглянул ей в лицо, за руку потянул от края площадки. – Иди сюда.
– Не бойся, не поднимусь я. Силы у меня такой нет.
– Да что это с тобой, Оля?
– Ничего.
Она села на разостланную газету, борясь с тоской, нахлынувшей вдруг на нее. Лицо стало злым, отчужденным. Матвей терялся, не понимая, о чем она думает, не находя слов для разговора.
– Парашютисткой бы тебе стать, – промолвил он, улыбаясь. – Или планеристкой. В Крыму, в Коктебеле девушки на планерах с высоких гор летают.
Ольга не ответила. Сидела покачиваясь, охватив руками колени, смотрела вдаль. Солнце уже скрылось, лучи его, вырываясь из-за горизонта, окрашивали облака в мягкие розовые, желтые и сиреневые полутона.
Ветер нес теплый запах цветов. Рядом где-то беспрерывно и печально пиликал кузнечик, провожая угасающий день.
– Что же ты молчишь? – вскинула голову Ольга.
– Просто не знаю, о чем говорить.
– Не все ли равно… Ну, скажи, какие тебе девушки нравятся, смуглые или светлые?
– Мне ты нравишься.
– Ой ли?
– Все смеешься?
– Наоборот. Я сегодня серьезна, как никогда.
– Огорчил тебя кто-нибудь?
– Нет, – грустно оказала она. – И не нужно об этом. Пора нам, Матвей, обратно.
– Успеем еще.
Он набросил на нее китель, обнял левой рукой. Прижимая ее голову к своему плечу, спросил:
– Хочешь уснуть вот так?
– Так тепло, – отозвалась она.
Объятие Горбушина было таким сильным, что Ольгу снова охватил страх: она чувствовала, что не сможет сопротивляться. И, странно, – ей совсем не было стыдно, хотя Матвей гладил ее ноги, колени. Она хотела сказать: «Не надо», но сидеть ей было уютно и лень было произносить что-нибудь.
Горбушин вдруг отодвинулся, шумно потянул носом воздух.
– Что? – встрепенулась девушка.
– Подожди. – Матвей сделал несколько шагов, наклонился и пошарил рукой под кустом. – Ага, есть, – удовлетворенно сказал он, садясь рядом. – Вот цветок интересный. Днем хоть и цветет, а не пахнет. Будто стыдится. Зато ночью какой запах, а? Голова кружится!
– Фиалка?
– Белая фиалка, ночная красавица.
– Зрение у тебя хорошее…
– Я сперва запах услышал… Жаль только с корнем сорвал, может, на этом месте еще бы вырос. Знаешь, как грибы растут?
– Может быть.
– А ну, дай я его тебе на грудь приколю.
– Сама.
– Не мешай. Я лучше сумею.
– Пусти, Матвей.
– Не пущу, – отстранил он руки Ольги, стиснул их крепко, до боли.
Совсем рядом она увидела его глаза, хотела крикнуть, но подумала с удивительным равнодушием, что это бесполезно, что в пустом лесу все равно никто не услышит ее.
В девять часов ребята встретились на краю оврага. Игорь пришел последним. Сашка Фокин сидел на камне и снимал ботинки. Рядом лежала труба, надраенная тертым кирпичом.
– Ты погляди, Игорь, кто есть этот человек? – возмущенно оказал Дьяконский. – Это типичный мещанин. Он идет в лес на массовку. Он собрался отдыхать, валяться на траве. Для этого ему обязательно нужно явиться в пиджаке и при галстуке.
– Снять! – весело закричал Игорь. – Бей мещанина!
– Караул! – вопил Сашка, прыгая на одной ноге. – Караул! Раздевают!
Галстук очутился у Игоря. Фокин, красный, растрепанный, снова сел на камень, оказал, отдуваясь:
– Черти! Артиста ограбили. Как я перед публикой покажусь?
– Нужен публике галстук твой, как рыбе зонтик… Ну, айда. Хватит копаться.
Ребята перебрались через овраг на тропинку. Приятно было шлепать босиком по теплой, мягкой пыли. Вычищенные ботинки несли в руках.
По отцветающему ржаному полю перекатывались под легким ветерком изумрудные волны. Когда добегала волна до тропинки, усатые колоски с шорохом пригибались к земле, кланялись проходившим мимо ребятам.
– Эй, смотрите! – воскликнул Сашка, указывая рукой.
С пригорка видна была дорога. По ней, поднимая пыль, двигалось несколько автомашин, шли люди.
– Весь город в лес подался! Эх, и погуляем сегодня!
– Трубу не прогуляй, – серьезно предупредил Виктор.
– Это нет. Боюсь только, как бы до дыр не продуть.
* * *
В лесу было много народу. На опушке, натянув между деревьями сетки, и арии играли в волейбол.На поляне танцевали под оркестр. Музыканты сидели в кузове автомашины. Фокин присоединился к ним.
– Настя, кажется, обещала прийти? – спросил Виктор. – Что-то не видно ее.
– Она в лагере, к трем часам собиралась, – ответил Игорь.
Было жарко. Забравшись в гущу орешника, ребята прилегли на траву. В лесу слышались смех, крики.
выводили молодые голоса. С другой стороны, за кустами, хрипло и вразнобой пела подвыпившая компания, резал слух надрывный бабий визг:
Там на шахте угольной паренька приметили,
Руку дружбы подали, повели в забой, —
– Вот так и переплетается все в жизни, – сказал Виктор, глядя в небо.
А поутру они проснулись —
Кругом помятая трава-а-а.
Ах, не одна трава помята,
Помята девичья краса…
– Что переплетается?
– И старое и новое.
– Ты, что же, против старых песен?
– И среди старых есть хорошие. Очень хорошие. Я о другом говорю. Сложно все в жизни, запутанно…
– Разберись, – лениво сказал Игорь.
– Трудно.
– Давай я помогу.
– Ладно, помоги, – усмехнулся Виктор, потирая подбородок. – Фашизм – злейший наш враг, верно?
– Ну, верно. – Игорь не удивился вопросу. С Виктором всегда так – не угадаешь, что у него в голове.
– Вот. А мы с этим злейшим врагом договор заключили.
– Потому и живем спокойно. Пусть Гитлер с англичанами цапается, наше дело сторона… А вообще-то и мне странно, – признался Игорь. – Только это не нашего ума дело. Нечего нам выше головы прыгать.
– А я прыгаю?
– Пытаешься иногда. А в таком спорте запросто синяки набить можно.
– Я ведь только при тебе да при Сашке.
– При нас пожалуйста. – Игорь повернулся, положил под голову руку. – Что-то на сон меня потянуло. Вздремнем?
Виктор не успел ответить.
– Эге-гей! – раздался неподалеку голос Сашки.
Веселый, потный, с трубой под мышкой, он медведем вылез из кустов.
– Вот вы где, братцы! А я пошабашил. Прогнали с машины.
– Доигрался?
– Отыгрался. Перерыв. А у вас еще ничего не готово? Казначей – деньги на бочку! Пошли за шамовкой. Пиво кончилось. Придется четвертинку взять, как вы?
Дьяконский пожал плечами.
– Бери, – согласился Игорь, – только лимонад не забудь.
– Ладно. Так я за горючим! Витька, марш за бутербродами!
Ребята ушли. Игорь облюбовал подходящее местечко в молодом березняке, пронизанном солнечными лучами. В густой траве росло много синих воздушных колокольчиков. Даже жалко было мять их. Развернув газету, Игорь положил по углам комья земли. Достал из сетки три стакана. Принялся резать перочинным ножом хлеб.
– Эй, Геродот!
Игорь обернулся. Через полянку, покачиваясь, шел Пашка Ракохруст. На нем щегольской, стального цвета костюм. Кремовая шелковая рубашка распахнута на груди.
– Привет однокашникам! Ты что, постель готовишь?
– Здравствуй, – холодно ответил Игорь.
Появление Ракохруста не обрадовало его. Пашка прилипчивый, не отвяжешься.
– Поздно, дорогуша, стелить взялся!
От Ракохруста несло водкой, глаза у него были мутные. Раскачиваясь на носках, он сверху вниз смотрел на Булгакова.
– Не опоздаю, мне не к спеху, – буркнул Игорь.
– Ха, не к спеху! Ты у нас всегда был этим самым… Идеалистом. Хочешь, новость скажу?
– Валяй.
– Объездчика. Лукича знаешь? Мы с ним сейчас по двести трахнули. Он мужик хороший. Утром он сюда в лес ехал из города. На лошади. Самый рассвет. Видит – женщина навстречу. Заметила его и – шарах в рожь. Он туда. А там Дьяконская. Ну, Ольга твоя. Лицо белое. Лукич опрашивает: «Что делаете здесь?» – «Гуляю», – отвечает. «По дороге гуляют, а не в посевах». – «Хорошо…» Пошла от Лукича, да все боком к нему норовит. А подол весь мятый, вроде изжеванный…
Игорь молчал, стараясь не выдать волнения. Не мигая смотрел он в слезящиеся от смеха глаза Ракохруста.
– Лукич, значит, в лес, а тут, на опушке, еще один голубчик – моряк. Идет, веточкой помахивает. Довольный. Еще бы – такой кусок отхватил!
– Ты… Ты меньше языком трепи, – выдавил Игорь, – Сплетничаешь, как баба.
– Мое дело маленькое, за что купил, за то и продаю… А Олька-то, а? Тихоня была, недотрога. Ты ее под ручку водил. Думала – с приезжим шито-крыто, никто не узнает. Шлюха московская!
У Игоря потемнело в глазах, не смог сдержаться: сунул кулаком в оскаленные зубы Пашки, головой ударил в подбородок. Пашка упал навзничь, из носа потекла кровь. Игорь ногами бил в грудь и в живот.
Изловчившись, Ракохруст схватил за ногу, дернул, Игорь свалился на него. Сцепившись, покатились по земле, тыча друг друга кулаками, коленями.
– Сволочь! – хрипел Пашка, обдавая запахом водки и лука. – Сволочь, убью!
Пашка был сильнее. Если бы не подоспели ребята, Булгакову досталось бы крепко. Фокин, оттолкнув Игоря, верхом уселся на Ракохруста. Тот, матерясь, попытался подняться, но Фокин, прижав его голову, крикнул:
– Цыц, не вертись!
Вокруг уже толпились любопытные. Виктор, обняв за плечи дрожащего от возбуждения Игоря, силой увлек его в кусты, подальше от людей. Сашка догнал их.
Остановились возле ручья на дне овражка. Булгаков наклонился, смывая с лица кровь.
– Ну, петухи! – удивлялся Виктор. – Вот не ждал от тебя.
– Мало я ему, мало! – твердил Игорь.
– Хватит, – уверенно заявил Сашка. – Я в этом деле толк знаю. Хряпку ты ему своротил. Глаз припух. Неделю в синяках ходить будет.
– Из-за чего сцепились-то вы?
– Подлец он! Ну и подлец!..
– Это известно. А ты что же, всех подлецов решил бить теперь? – улыбнулся Виктор. – Их много на свете, кулаков не хватит.
– Эх, ничего ты не знаешь, – зло сказал Игорь. – Водки мне дайте.
– Стаканы там остались.
– Из горлышка.
Игорь сделал большой глоток, закашлялся. Долго плевался, запивая водой из ручья.
– Ребята, домой бы мне, – успокоившись, попросил он.
– Ну вот, – расстроился Сашка, – Весь праздник к чертям пошел.
– Домой, – поддержал Виктор. – Ну, куда он такой? Рубашка разорвана, на щеке ссадина… Я провожу.
– Мне нельзя, – вздохнул Сашка. – Играть надо.
* * *
Дед Игоря, брандмейстер пожарной команды Протасов, был человеком незаурядным. Могучий, костистый, до последних дней жизни сохранивший гордую осанку, он отличался независимым и строгим характером. В пожарной части у него порядок был жесткий, крепче, чем на военной службе.Под старость выстроил он себе просторный, о семи комнатах, шелеванный дом под железной крышей, а к дому – сарай для дров, потребицу с сеновалом, амбар. И все это добротное, на века.
От пожарных дел отошел Протасов только после революции и прожил без работы недолго. Хоронил его весь город, старого брандмейстера знали в каждой семье.
Дочери к тому времени разъехались уже по разным местам, повыходили замуж. Марфа Ивановна осталась с младшей – Антониной.
Время шло незаметно. Тоня училась, летом пасла корову на выгоне, играла в лапту – и вдруг как-то сразу в один год превратилась из девчонки в девушку. Перестала носиться, как угорелая, отпустила косы. Пришлось Марфе Ивановне вытаскивать из сундука старые свои платья.
Работать Антонина начала в школе, сперва вожатой, потом преподавала в младших классах. Не успела медлительная Марфа Ивановна и глазом мор пнуть, нашелся жених: Григорий Булгаков из деревни Стоялово. В гражданскую войну на врангелевском фронте потерял Булгаков два пальца левой руки, долго служил в армии младшим командиром. После демобилизации направили его в Одуевский уком комсомола.
Был Григорий Дмитриевич лет на десять старше Антонины, но выглядел молодо. Чело-век спокойный, уравновешенный, здоровьем по-мужицки крепок.
Зятя Марфа Ивановна встретила с радостью: какое без мужчины хозяйство? Не понравилось только, что не по-старинному, не в церкви обвенчались молодые, а по новым порядкам. Принес Булгаков свои вещички, собрались вечером сослуживцы – вот и вся свадьба.
Григорий Дмитриевич подправил заборы, заново перекрыл дранкой амбар, переложил печку. В огороде поставил конуры, завел гончих собак. Времени ему хватало. Теперь он преподавал обществоведение в культпросветшколе и почти все лето был свободен.
Антонина, хоть и появились у нее дети, поступила заочно в педагогический институт. Занималась за полночь, пока не выгорал керосин в лампе. А утром, ни свет, ни заря – в школу.
Наконец Антонина получила диплом. Марфа Ивановна нарадоваться не могла на свою семью. Жили дружно. Хорошие подросли внуки. Только за Игоря болело ее сердце. Хоть и тих был с виду, а угадывала в нем бабка рисковый дедов характер.
…С массовки вернулся Игорь в порванной рубашке, с синяком <на щеке. От него пахло водкой.
– Проспись! – приказал отец. – Потом поговорим.
Горожане, возвратившиеся из леса, принесли грязный слушок, который быстро пополз из дома в дом, щекоча нервы обывателей. Вечером женщины на завалинках и в палисадниках только и судачили, что об Ольге Дьяконской да об Игоре. О случившемся говорили все, кроме самих участников происшествия.
Матвей Горбушин прикидывал: стоит ли идти сегодня к Ольге? Неловко ему было сейчас встречаться с Натальей Алексеевной. Она уже знает, наверное, обо всем, как бы не устроила скандал под горячую руку…
У Ольги раскаяние сменялось надеждой. Она старалась убедить себя, что Матвей увезет ее на Дальний Восток. Но если он оставит, ее тут? Как она будет смотреть людям в глаза? И вдруг окажется, что у нее ребенок? Что тогда делать?.. Нервы ее были настолько взвинчены, что она даже не легла спать после бессонной ночи. Растерянная, разбитая физически, она сидела за машинкой, пытаясь работой заглушить горькие мысли.
Мать плакала, закрывшись в своей комнате, ругала себя за то, что не уберегла Ольгу. Случись такое с другой девушкой, об этом посудачили бы неделю и забыли. А Дьяконские всегда вызывали особое любопытство. О том, что произошло с Ольгой, будут теперь помнить долго…
* * *
Свои переживания были и у Ракохруста. Протрезвившийся к вечеру, Пашка жалел, что всем встречным и поперечным рассказывал о Дьяконской. Боялся прослыть среди ребят трепачом. На Игоря Булгакова затаил злобу и решил рано или поздно отомстить этому желторотому птенцу.Игорь после сна чувствовал себя мерзко. Его тошнило, мучила изжога. Предстоял тяжелый разговор с матерью и отцом. Но самое главное, самое страшное – Ольга теперь была потеряна навсегда.
И еще один человек страдал в этот вечер. В маленькой комнате, в Стрелецкой слободе, лежа на кровати, тихо плакала Настя Коноплева. Она пришла в лес пешком издалека, из пионерского лагеря, надеясь увидеть Игоря. В лесу она узнала о драке. Насте было очень обидно и за Игоря и за себя.
Вечером, после чая, Славку и Людмилку сразу отправили спать. В столовой закрыли окна. Игоря выпроводили за дверь.
Бабка, сгорбившись, сидела возле остывшего самовара. Суровым полотенцем, переброшенным через плечо, перетирала посуду. Григорий Дмитриевич, кряжистый, плотный, с красной короткой шеей, стоял у печки, прислонившись шиной к белым изразцам, набивал табаком трубку. Ворот гимнастерки расстегнут – по старой привычке носил он военную форму. На лице и на гладко выбритой голове выступили капельки пота.
Антонина Николаевна резко отодвинула стул, встала.
– Вот вырастили оболтуса… Весь город о его подвиге говорит.
– Неприятно, что инцидент произошел из-за Дьяконской, – отозвался Григорий Дмитриевич.
– Ну, это как раз несущественно. Думаю, никому в голову не придет искать в драке политические мотивы.
– Бее может быть, Тоня… Впрочем, драка – это естественная вещь. – Григорий Дмитриевич затянулся, в трубке затрещало, захлюпало. – Все мы в молодости немножко петухи… Издержки возраста, да.
Антонина Николаевна неопределенно хмыкнула, спросила:
– Ты собираешься его защищать?
– Нет. Мальчишка был пьян.
– Так уж и пьян, – обронила Марфа Ивановна.
– От него пахло водкой, этого достаточно. Беспрецедентный случай. – Григорий Дмитриевич любил употреблять мудреные словечки, угнетающе действовавшие на Марфу Ивановну. – У мальчишки экзамены на носу, а он амурничает, целыми днями курсирует неизвестно где.
– Учит… Я ведь вижу.
– Мама, не оправдывай, – вмешалась Антонина Николаевна.
– Да я молчу… Только учит он.
– Надо, Тоня, принять решительные меры. И прежде всего – изолировать его от теперешней обстановки.
– Что ты предлагаешь?
– Отправить в Стоялово, к Ивану.
– Да, маленькие детки – маленькие бедки, а большие детки – большие бедки! – вздохнула бабка. – Давно ли было – крапивой пригрозишь Игорьку – и ладно все!
– Не грозить, стегать его надо!
– Теперь поздно – за девками бегает, – улыбнулся размякший после чая Григорий Дмитриевич, – крапива не поможет.
– У тебя игривое настроение?! Не понимаю, – возмущенно пожала плечами Антонина Николаевна.
– Что же теперь – слезы лить? Перемелется – мука будет. А ты не возмущайся, Тоня. Дело обговорили, все ясно.
– Звать его, что ли? – заторопилась бабка, радуясь, что разговор кончается мирно.
Игорь вошел в комнату медленно. Остановился в темном углу. Антонина Николаевна надела пенсне. Отец старательно хлюпал трубкой, раскуривая.
– Игорь, – толос матери сух и строг. – Ты понимаешь, что ты сделал?
– Угу. Подрался.
– Боже мой, и ты так спокойно говоришь об этом. – Ведь ты не мальчик, взрослый человек. Отец, слышишь?
– Слышу… Пьяный был?
– Нет, папа. Я уже лотом выпил.
– Все равно. Это плохо.
– Я знаю.
– Ну, а Пашке-то здорово досталось?
– Порядочно, – улыбнулся Игорь.
– Отец, о чем ты говоришь! – возмутилась Антонина Николаевна. – Мама, ты только послушай: они обсуждают, кому больше досталось. Да вы понимаете, с какими глазами я завтра на улицу выйду? Я воспитываю детей в советской школе. А мой собственный сын дерется из-за девчонки, пьет водку, идет через весь город в синяках…
– Но ведь это же я, а не ты, – возразил Игорь. – Я и в ответе.
– Молчи, негодяй! Вот уж не думала, что у меня растет такой эгоист!
Игорь низко опустил голову. Ругань – не деловой разговор, тут не ответишь.
– Ну, вот что, – произнес Григорий Дмитриевич. – Завтра ты едешь к дяде Ивану. Будешь жить там до экзаменов.
– К дяде Ивану? Но как же…
– Все. Без возражений. Возьмешь с собой учебники. Хватит баклуши бить. А теперь отправляйся спать.
Игорь шагнул к двери, но мать остановила его.
– Ты обещаешь, что это не повторится?
– Постараюсь.
Выбравшись из комнаты, Игорь облегченно вздохнул. Будто гора с плеч. Разговор оказался не очень страшным. Ехать к дяде Ивану – не так уж плохо. Надо же в конце концов и позаниматься.
Он вышел во двор. Ночь была прохладной и звездной. В тишине слышалась далекая песня: наверно, в роще за слободой гуляли девчата. Недовольно бормотали что-то сонные грачи в гнезде на верхушке березы.
– В ссылку, значит, – оказал себе Игорь. – В Сибирь, на каторгу… Ну, это ничего, могло быть и хуже. Надо только ребят предупредить, чтобы проведать пришли.
* * *
Между лесом и деревней протянулся по косогору колхозный сад. Длинными шеренгами стоят яблоньки на белых от известки ногах. В верхней части сада, что ближе к лесу, – ряды аккуратно подстриженных кустов крыжовника. Среди кустов шалаш сторожа, деда Сидора. Старик въедливый, ко всем цепляется, всех поправляет, и за это кличут его по-уличному Крючком. Прозвище это прилипло к деду давно, никто не помнит его настоящую фамилию. Известна она только в сельском Совете.В саду дед Крючок обосновался прочно, перетащил в шалаш дерюгу для подстилки, тулуп, медный котелок. Держа под мышкой старую берданку, заряженную солью, несколько раз в сутки обходил свои владения. Мальчишки боялись его – дед стрелял, не предупреждая.