– Не осуди, Дорофеич, не осуди. Чем богаты, тем и рады!
– Все бы вам скромничать, – грозил ей пальцем лесничий.
Григорий Дмитриевич утром побрил голову, и теперь она, гладкая, желтоватая, блестела под электрической лампочкой. Ворот новой, не надеванной еще гимнастерки врезался в крепкую шею. Рядом с ним – Антонина Николаевна. Синее платье с короткими рукавами не закрывает ее острых локтей. Губы немного подкрашены, и это старит ее. На груди многоцветно вспыхивает камешек в маленькой брошке.
Игоря посадили между мамой и молчаливой, немного испуганной Соней. У Соломоновых гости бывали редко и угощали их обычно чаем. Сейчас девушка была просто подавлена и огромным столом с пузатыми графинами, с дюжиной бутылок вина, и громовым басом лесничего Брагина, и обществом взрослых, среди которых видела недавних своих учителей. Она побаивалась смотреть туда, где сидела завуч школы, женщина средних лет и весьма строгих правил, от которой Соне часто доставалось за пропуски уроков.
Первый тост за хозяина дома произнес смуглый, жуковатый Магомаев, преподаватель физики. Шел ему уже четвертый десяток, но до сих пор каждый год влюблялись в него романтичные десятиклассницы, покоренные горячим блеском восточных глаз.
Игорь не слушал длинного замысловатого тоста. Посмеивался над Соней. Налил ей вина в большую рюмку и убеждал шепотом, что первую обязательно положено пить до дна. «Напоить ее до положения риз, чтобы в драку полезла, – весело думал он. Захотелось расшевелить эту тихоню с мировой скорбью в глазах. – Достану огня из нее», – решил Игорь.
После первой рюмки гости притихли, взялись за закуску.
– Яблоки, яблоки берите, – потчевала Марфа Ивановна.
– Погоди, мать, до всего доберемся, – угрожал Брагин.
Дядя Иван неуклюже ухаживал за строгим завучем, навалил ей сразу полную тарелку винегрета, селедки и соленых грибов.
– Допей, допей, – уговаривал Соню Игорь.
– У меня уже голова кружится.
– Пройдет. У всех так сначала. Знаешь, как студентки пьют? Кружками, похлеще ребят. Особенно медички, – врал Игорь. – Тренируйся сейчас, а то пропадешь.
Это подействовало, Соня допила. Мать, заметив, дернула Игоря за рукав.
– Смотри мне. Отвечаешь за Соню.
– По второй пора! – гудел Брагин. – Иван, действуй!
Скоро Соня охмелела, влажно зарумянились щеки, повеселели глаза, выступил на лбу пот. Она тоненько смеялась, слушая Игоря. А его вдруг охватила беспричинная злоба к ней, ненужной ему, чужой, потной, грудастой. Локтем чувствовал ее горячий бок. Усмехнувшись, нашел под скатертью ногу Сони. Ладонь скользнула под юбку. Хотел ущипнуть – не поддалась тугая гладкая кожа. С холодным злорадством смотрел на девушку, ждал: оскорбится, вскрикнет. Но на ее лице удивление сменилось улыбкой, раскрылись мокрые губы. Только порозовела сильней да опустила глаза.
Игорь, сунув руку в карман, долго вытирал пальцы о носовой платок. Злость, всколыхнувшая его, затихала, уходила вглубь.
За столом сделалось шумно. Не было уже общей беседы, говорили, спорили, разбившись на группы. Гости помоложе ушли в соседнюю комнату танцевать. Магомаев пригласил Соню. Игорь ел, с интересом следя за подвыпившими гостями. Строгий завуч – старая дева – привалилась плечом к дяде Ивану. Тот истово, серьезно слушал ее рассуждения.
– Годы, понимаете, годы жаль. И так мало сделано, так мало. Сидишь вечером одна, подводишь итоги…
Из неразберихи голосов вырывались обрывки фраз:
– Марфа Ивановна, за ваше…
– Свининку люблю, свининку…
– Все мир да мир, прожужжали все уши. И в газетах, и по радио. А знаете, что старики думают: если часто про мир говорят, значит, войны жди…
– В таком разе я, Марфа Ивановна, один выпью…
– Против русского мужика никто не устоит, – доказывал лесничий Брагин. – Русский, он прирожденный боец. У нас и одежда солдатская, обратите внимание. В Европе там народец мягкотелый, штиблеты да галстуки. А у нас – сапоги. Только рубаху на гимнастерку смени – и сейчас в строй. Сегодня с косой, а завтра с винтовкой.
– Эй, танцоры, еще по рюмке! Наливай, Дорофеич!
– А может, хватит, мужчины?
Черный Магомаев, появившийся в дверях, крикнул гортанно:
– Кто говорит хватит? Зачем на столе водка?! Пей водку! – и, гикнув, пошел вприсядку:
– Абрек, кинжал дать?
– Ножик ему!
– Не надо кинжал, я мирный. Рюмку за пляску! Григорий Дмитриевич, разрешаешь?
– Безвозбранно.
Снова уселись за стол. Шли теперь под горячую закуску: жареную гусятину с капустой.
– Марфа Ивановна, голубушка! Вы волшебница, а не хозяйка. Я вам волка за такое угощение привезу, – обещал расчувствовавшийся Брагин.
Соня горячо шептала в ухо Игоря:
– А Магомаев танцует как замечательно… На уроках строгий был… Он мне руку поцеловал.
– Ну и дурак, – сказал Игорь.
– Почему? Неудобно, да?
Булгаков только хмыкнул: прикасаться губами к этой холодной мокрой руке? Тьфу!
Спели хором несколько песен и перешли в другую комнату, ожидая, пока женщины соберут чай. Брагин пустился в пляс. Выпятив живот, уперев в бока могучие руки, шел, притопывая, по кругу, бил чечетку, оглушительно рвал слова:
– А я и сам Соловей-разбойник, Муромца на меня нету!
– Так свистни!
– Р-разойдись, оглушу!
Эх, топор, рукавица…
Игорь вышел в сени взять из кармана пальто спички, но там сидели на сундуке дядя Иван и потерявшая свою строгость завуч. Они смутились. Игорь поспешил уйти. В комнате танцевали под патефон. Длинный носатый землемер, выставив локти, осторожно водил Соню. Григорий Дмитриевич тяжело и неуклюже топтался возле Антонины Николаевны. Мама улыбнулась Игорю, кивнула из-за плеча отца.
Возле накрытого к чаю стола сильно захмелевший Брагин обнимался с Магомаевым, басил:
– Друг, мы с тобой Маннергейма били?
– В клочья! – кричал Магомаев, страшно сверкая глазами.
– Мы этих… разобьем… Этих японцев, – покачивался Брагин. – Ты, друг, волков ко мне приезжай бить!
– Разобьем! – обещал Магомаев. – Завтра приеду, всех разобьем!
Игорь послушал, побрел на кухню. Им опять овладело тоскливое чувство одиночества. Захотелось выйти на улицу, в тишину, на чистый морозный воздух. Закрыл на минуту глаза: смутно всплыло перед ним лицо Ольги, косы, переброшенные через плечи. Он затряс головой, чуть не застонал от боли, стиснувшей сердце. Схватил графин, опрокинул его над стаканом и, не глядя сколько, выпил до дна водку, даже не почувствовав ее крепости. Взял огурец.
Растрепанная, красная вбежала Соня, крикнула со смехом:
– Вот ты где, обжора! Не наелся? А там чай пьют.
– Хочешь я провожу тебя? – хмуро спросил Игорь.
– Меня? – вытянулось ее лицо. – Но…
– Времени знаешь сколько? Одиннадцатый уже. Да и надоело мне здесь. Пойдем, что ли?
– Пойдем, – вяло согласилась она.
Игорь первым вышел во двор. Жадно хватал ртом холодный воздух, чувствуя, что от него ясней становится голова.
– Погуляем? – предложила Соня. – Я очень лунные ночи люблю. Все так неестественно, красиво. Как в театре. А тебе нравится?
– Ну, еще бы, – рассеянно ответил Игорь. Он думал, что и Ольга, может быть, вышла сейчас на улицу. Вот бы встретить ее! Или просто пройти хотя бы мимо Дьяконских… Если есть свет – стукнуть в окно. В темноте Ольга ничего не увидит, а он увидит ее.
Торопил Соню, даже подтолкнул, когда она остановилась. Девушка обиделась и замолчала. Игорь довел ее до почты, пожал руку и пошел в нижнюю часть города. Боялся сейчас одного – не пропала бы решимость.
Под валенками звонко хрустел снег, и звук этот, казавшийся слишком громким в ночной тишине, пугал Игоря. Он поднял воротник пальто, чтобы не узнали прохожие. Свернул в переулок, посмотрел направо, налево – никого нет. Перемахнул через невысокий забор, по колено в снегу выбрался к колодцу, на скользкую ледяную тропинку. «Сейчас или никогда… О Вите спрошу», – пронеслось в голове.
Свет горел только в одном окошке, выходившем во двор, – в комнате Ольги. «Читает, наверное…»
Было нестерпимо жарко, бешено колотилось сердце, и удары его отдавались в висках. Игорь подкрался к окну, встал на завалинку. За обмерзшим стеклом ничего нельзя было различить. Легонько, костяшками пальцев, постучал в раму. По стеклу промелькнула тень, и сразу вспыхнул свет в соседней комнате. Игорь побежал к крыльцу. Хлопнула дверь внутри дома, знакомый встревоженный голос спросил:
– Мама, ты?
– Открой, Оля.
Молчание показалось очень долгим. Голос Ольги прозвучал неуверенно:
– Кто это?
– Это я, Игорь Булгаков.
– Сейчас, сейчас.
Она долго возилась с засовом, никак не могла открыть.
– Проходи… Ну, проходи. – Ольга прижалась к стене, пропуская его, руки теребили, дергали косу на груди.
– Веник бы, в снегу я.
– Вот в углу… Напугал ты меня. Мама недавно на дежурство в больницу ушла. Вдруг – стучат. Думала, случилось что…
– Я не разбудил?
– Нет.
– Виктор пишет?
– Вчера получили. Я покажу потом. Раздевайся.
Ольга ушла в свою комнату. Игорь видел через дверь: накрыла одеялом кровать, скомкала и сунула под подушку что-то белое. Вешая пальто, чувствовал, что улыбается натянуто и глупо. Стиснув зубы, чтобы овладеть собой, шагнул в комнату. Гибкая и высокая Ольга повернулась к нему, растерянно улыбнулась, придерживая халат на груди.
– Вот, приехал я, – сказал Игорь, садясь на краешек стула.
Ольга робко, боком подвинулась к нему и вдруг, охнув, горячими руками охватила его голову, прижалась щекой к его лбу, гладила волосы, шею, говорила, говорила что-то бессвязное, жалкое. Распахнувшийся ворот халата открыл смуглые груди, темную между ними ложбинку. Запах ее кожи дурманил Игоря, путал мысли.
– Пришел наконец, – шептала Ольга, опустившись возле него на колени.
Надо было торопиться с облавой. Скрываясь днем в урочище, волки ночами навещали окрестные деревни верст на десять вокруг, резали неопытных собачонок, гусей; в Стоялове сгубили молодого телка. Иван беспокоился: близилось время волчьего гона, когда стаи рассыпаются, и волчицы, тревожимые самцами, не спят днем, переходят с места на место.
У Булгаковых на празднике обговорили детали облавы. Старшим команды выбрали Егора Дорофеевича Брагина, охотника заядлого, знающего все порядки.
Председатель стояловского колхоза, не чаявший как избавиться от волков, прислал в город три подводы. На них выехали Григорий Дмитриевич с Игорем, Магомаев и еще трое охотников. В Стоялове, где провели ночь, к ним присоединился лесничий Брагин.
В поле вышли незадолго до рассвета. На полпути команда разделилась. Охотники остановились покурить. К лесу отправился дядя Иван, захватив флажки для оклада. С ним ушли пятеро стояловских мужиков-загонщиков. Припадая на левую ногу, прохромал мимо Игоря пасечник Герасим Светлов в пушистой заячьей шапке. Дед Крючок взял с собой берданку. Брагин отобрал у него патроны – загонщику стрелять нельзя, – но с берданкой дед не расстался.
– Пущай хоть ружье будет, – говорил он, вытирая рукавицей сизо-красный нос. – Без оружия нам иттить никак невозможно. Армяк у меня чужой. Случись чего – мне тогда Федька Кривцов голову с корнем скрутит.
По жеребьевке Игорю и Григорию Дмитриевичу места достались рядом, у верховья оврага, на самой волчьей тропе. Лес тут был редкий, поодаль друг от друга стояли толстые березы в пухлом белом убранстве. На рыжеватом снегу выделялась цепочка свежих следов с бороздками между глубокими ямками. Волки, возвратившись с ночного набега, недавно прошли в овраг.
Справа появился дядя Иван, подвязал к ветке красный флажок, полез по сугробам дальше, разматывая бечеву. Где-то слева окладывал овраг Герасим Светлов.
Игорь, утоптав снег, плотно прижался спиной к березе. Держал навскидку ружье, настороженно поводил глазами по сторонам. Вокруг было пустынно, только из-за дальнего дерева торчал ствол ружья – там затаился отец.
День выдался пасмурный. Одноцветная белесая пелена заволокла небо. Было сумрачно. В глубине леса надрывалась, трещала сорока. Игорь чувствовал себя каким-то возмужалым и обновленным. Это ощущение новизны началось у «его в то утро, когда вернулся он на рассвете от Ольги. Дома все спали, гости разошлись часа в три. Про Игоря думали, что он остался у Соломоновых. Открыла ему Марфа Ивановна, назвала обормотом. Игорь засмеялся, обнял ее. «Тише, оглашенный», – улыбнулась бабка.
А поздно вечером Игорь, крадучись, снова ушел к Ольге. Возвратился с зарей, опустошенный бессонной ночью, счастливый от впервые испытанной близости к любимому человеку. Открылась для него новая сторона жизни, о которой раньше только догадывался: полная безмерной радости до самозабвения, обогащавшая его, раздвигавшая прежние представления. То, что совсем недавно казалось серьезным, становилось смешным и ненужным. А слово «любовь», которое прежде бездумно и часто вырывалось у него, наполнилось тайным смыслом, стало своим, сокровенным.
По-новому ощущал он и свое тело. Выбрав время, когда никого не было в комнате, раздевался до пояса, смотрел на себя в зеркало, радуясь, что у него широкие плечи, что под гладкой кожей крепкие набухают на руках мускулы.
Теперь Игорь принадлежал не только себе. О чем бы он ни думал, невольно и подсознательно в мыслях его всегда присутствовала Ольга, была незримой соучастницей всех его дел.
Неприятно было то, что мать в последние дни сухо и сдержанно обращалась с ним, будто он оскорбил ее чем-то. Отец, хоть и хмурился чаще обычного, говорил с Игорем спокойно.
С дальнего конца оврага донеслись приглушенные крики, удары палок по деревьям. Это пошли загонщики, выгоняя волков из логова вверх по оврагу, оцепленному с обеих сторон красными флажками. Игорь вскинул ружье. Гладкое ложе холодило правую щеку.
Загонщики приближались, крики становились отчетливей. Прислушиваясь к шорохам, Игорь напряженно всматривался в кусты. Глаза застилало туманом, но он боялся пошевелиться, поднять руку, чтобы вытереть их.
Выстрел, гулко раскатившийся слева, заставил Игоря вздрогнуть. «Туда пошли!» Он повернулся в ту сторону и вдруг увидел волка. Вытянув длинное серое туловище, волк медленно крался, почти полз шагах в двадцати от него, совсем не там, где ждал Игорь. Прижав острые уши, оскалив красную пасть, он спружинился перед поваленным деревом, собираясь прыгнуть.
Серый ком легко взлетел в воздух, и в эту секунду Игорь нажал курок. Волк ткнулся головой в снег, вскочил, стремительно метнулся в сторону. Игорь, уже не видя его, ударил вторым зарядом, побежал, увязая в сугробах.
В лесу бухали выстрелы, и совсем близко, и в отдалении.
Возле поваленного дерева Игорь увидел на примятом снегу ярко-красные, глубоко запавшие пятна.
– Ну, где он? Упустил? – выскочил из кустов дядя Иван, потный, с засунутыми за пояс рукавицами. – Эх, упустил, парень! Матерый на тебя шел!
Игорь молча указал на кровавый след.
– Иван, тут он! – крикнул Григорий Дмитриевич.
– Ну-у-у! Я думал – Игорь стрелял!
– Я подранка добил!
Волк лежал на боку, вытянув лапы. От красного, мокрого языка, вывалившегося на снег, шел еще легкий парок.
– Хорош зверюга! – удовлетворенно говорил Григорий Дмитриевич, наклонившись над ним. – Достань-ка кисет, Иван. Замучился без курева, пока стоял… Но ты смотри, до чего же живуч, черт. Игорь ему в шею две картечины всадил, а о» галопом на меня выскочил.
– Волчица ушла, – свертывая папиросу, рассказывал дядя Иван. – Как услышала выстрелы, назад повернула. Возле оклада проскочила. Опытная, видать, стерва. Дед Сидор ее в упор видел. И трех переярков с собой увела.
Игорь, опершись на ружье, рассматривал волка. Вблизи он не казался серым, густая шерсть его имела красноватый, ржавый оттенок. Вдоль спины по хребту тянулась ремнем черная полоса. Лобастый, широкогрудый, с подтянутым животом и сильными ногами, он и сейчас, мертвый, был по-своему красив. Его полуприкрытые, остекленевшие глаза с укором глядели на Игоря, будто спрашивали; «Зачем ты убил меня? Что я тебе сделал?»
Игорь отвернулся. Стало жаль этого ловкого, быстрого зверя, без движения валявшегося теперь на снегу.
– Ты что молчишь, парень? – обратился к нему дядя Иван.
– Так… Ноги замерзли.
– А мы вот выпьем сейчас для сугреву.
Подошли остальные охотники и загонщики, притащили еще трех добытых волков: двух молодых и одного покрупней – переярка. Брагин приказал всем разрядить ружья.
– Все бы вам скромничать, – грозил ей пальцем лесничий.
Григорий Дмитриевич утром побрил голову, и теперь она, гладкая, желтоватая, блестела под электрической лампочкой. Ворот новой, не надеванной еще гимнастерки врезался в крепкую шею. Рядом с ним – Антонина Николаевна. Синее платье с короткими рукавами не закрывает ее острых локтей. Губы немного подкрашены, и это старит ее. На груди многоцветно вспыхивает камешек в маленькой брошке.
Игоря посадили между мамой и молчаливой, немного испуганной Соней. У Соломоновых гости бывали редко и угощали их обычно чаем. Сейчас девушка была просто подавлена и огромным столом с пузатыми графинами, с дюжиной бутылок вина, и громовым басом лесничего Брагина, и обществом взрослых, среди которых видела недавних своих учителей. Она побаивалась смотреть туда, где сидела завуч школы, женщина средних лет и весьма строгих правил, от которой Соне часто доставалось за пропуски уроков.
Первый тост за хозяина дома произнес смуглый, жуковатый Магомаев, преподаватель физики. Шел ему уже четвертый десяток, но до сих пор каждый год влюблялись в него романтичные десятиклассницы, покоренные горячим блеском восточных глаз.
Игорь не слушал длинного замысловатого тоста. Посмеивался над Соней. Налил ей вина в большую рюмку и убеждал шепотом, что первую обязательно положено пить до дна. «Напоить ее до положения риз, чтобы в драку полезла, – весело думал он. Захотелось расшевелить эту тихоню с мировой скорбью в глазах. – Достану огня из нее», – решил Игорь.
После первой рюмки гости притихли, взялись за закуску.
– Яблоки, яблоки берите, – потчевала Марфа Ивановна.
– Погоди, мать, до всего доберемся, – угрожал Брагин.
Дядя Иван неуклюже ухаживал за строгим завучем, навалил ей сразу полную тарелку винегрета, селедки и соленых грибов.
– Допей, допей, – уговаривал Соню Игорь.
– У меня уже голова кружится.
– Пройдет. У всех так сначала. Знаешь, как студентки пьют? Кружками, похлеще ребят. Особенно медички, – врал Игорь. – Тренируйся сейчас, а то пропадешь.
Это подействовало, Соня допила. Мать, заметив, дернула Игоря за рукав.
– Смотри мне. Отвечаешь за Соню.
– По второй пора! – гудел Брагин. – Иван, действуй!
Скоро Соня охмелела, влажно зарумянились щеки, повеселели глаза, выступил на лбу пот. Она тоненько смеялась, слушая Игоря. А его вдруг охватила беспричинная злоба к ней, ненужной ему, чужой, потной, грудастой. Локтем чувствовал ее горячий бок. Усмехнувшись, нашел под скатертью ногу Сони. Ладонь скользнула под юбку. Хотел ущипнуть – не поддалась тугая гладкая кожа. С холодным злорадством смотрел на девушку, ждал: оскорбится, вскрикнет. Но на ее лице удивление сменилось улыбкой, раскрылись мокрые губы. Только порозовела сильней да опустила глаза.
Игорь, сунув руку в карман, долго вытирал пальцы о носовой платок. Злость, всколыхнувшая его, затихала, уходила вглубь.
За столом сделалось шумно. Не было уже общей беседы, говорили, спорили, разбившись на группы. Гости помоложе ушли в соседнюю комнату танцевать. Магомаев пригласил Соню. Игорь ел, с интересом следя за подвыпившими гостями. Строгий завуч – старая дева – привалилась плечом к дяде Ивану. Тот истово, серьезно слушал ее рассуждения.
– Годы, понимаете, годы жаль. И так мало сделано, так мало. Сидишь вечером одна, подводишь итоги…
Из неразберихи голосов вырывались обрывки фраз:
– Марфа Ивановна, за ваше…
– Свининку люблю, свининку…
– Все мир да мир, прожужжали все уши. И в газетах, и по радио. А знаете, что старики думают: если часто про мир говорят, значит, войны жди…
– В таком разе я, Марфа Ивановна, один выпью…
– Против русского мужика никто не устоит, – доказывал лесничий Брагин. – Русский, он прирожденный боец. У нас и одежда солдатская, обратите внимание. В Европе там народец мягкотелый, штиблеты да галстуки. А у нас – сапоги. Только рубаху на гимнастерку смени – и сейчас в строй. Сегодня с косой, а завтра с винтовкой.
– Эй, танцоры, еще по рюмке! Наливай, Дорофеич!
– А может, хватит, мужчины?
Черный Магомаев, появившийся в дверях, крикнул гортанно:
– Кто говорит хватит? Зачем на столе водка?! Пей водку! – и, гикнув, пошел вприсядку:
Испуганная, спиной пятилась от него Соня.
Эх, пить будем, я
Эх, гулять будем,
А смерть придет —
Помирать будем!
– Абрек, кинжал дать?
– Ножик ему!
– Не надо кинжал, я мирный. Рюмку за пляску! Григорий Дмитриевич, разрешаешь?
– Безвозбранно.
Снова уселись за стол. Шли теперь под горячую закуску: жареную гусятину с капустой.
– Марфа Ивановна, голубушка! Вы волшебница, а не хозяйка. Я вам волка за такое угощение привезу, – обещал расчувствовавшийся Брагин.
Соня горячо шептала в ухо Игоря:
– А Магомаев танцует как замечательно… На уроках строгий был… Он мне руку поцеловал.
– Ну и дурак, – сказал Игорь.
– Почему? Неудобно, да?
Булгаков только хмыкнул: прикасаться губами к этой холодной мокрой руке? Тьфу!
Спели хором несколько песен и перешли в другую комнату, ожидая, пока женщины соберут чай. Брагин пустился в пляс. Выпятив живот, уперев в бока могучие руки, шел, притопывая, по кругу, бил чечетку, оглушительно рвал слова:
– Обирючел ты совсем, Егор, в лесу сидючи, – щурила глаза Марфа Ивановна. – И песни-то у тебя разбойные.
Эх, топор, рукавица,
Жена мужа не боится,
Рукавица и топор —
Жена мужа об забор!
– А я и сам Соловей-разбойник, Муромца на меня нету!
– Так свистни!
– Р-разойдись, оглушу!
Эх, топор, рукавица…
Игорь вышел в сени взять из кармана пальто спички, но там сидели на сундуке дядя Иван и потерявшая свою строгость завуч. Они смутились. Игорь поспешил уйти. В комнате танцевали под патефон. Длинный носатый землемер, выставив локти, осторожно водил Соню. Григорий Дмитриевич тяжело и неуклюже топтался возле Антонины Николаевны. Мама улыбнулась Игорю, кивнула из-за плеча отца.
Возле накрытого к чаю стола сильно захмелевший Брагин обнимался с Магомаевым, басил:
– Друг, мы с тобой Маннергейма били?
– В клочья! – кричал Магомаев, страшно сверкая глазами.
– Мы этих… разобьем… Этих японцев, – покачивался Брагин. – Ты, друг, волков ко мне приезжай бить!
– Разобьем! – обещал Магомаев. – Завтра приеду, всех разобьем!
Игорь послушал, побрел на кухню. Им опять овладело тоскливое чувство одиночества. Захотелось выйти на улицу, в тишину, на чистый морозный воздух. Закрыл на минуту глаза: смутно всплыло перед ним лицо Ольги, косы, переброшенные через плечи. Он затряс головой, чуть не застонал от боли, стиснувшей сердце. Схватил графин, опрокинул его над стаканом и, не глядя сколько, выпил до дна водку, даже не почувствовав ее крепости. Взял огурец.
Растрепанная, красная вбежала Соня, крикнула со смехом:
– Вот ты где, обжора! Не наелся? А там чай пьют.
– Хочешь я провожу тебя? – хмуро спросил Игорь.
– Меня? – вытянулось ее лицо. – Но…
– Времени знаешь сколько? Одиннадцатый уже. Да и надоело мне здесь. Пойдем, что ли?
– Пойдем, – вяло согласилась она.
Игорь первым вышел во двор. Жадно хватал ртом холодный воздух, чувствуя, что от него ясней становится голова.
– Погуляем? – предложила Соня. – Я очень лунные ночи люблю. Все так неестественно, красиво. Как в театре. А тебе нравится?
– Ну, еще бы, – рассеянно ответил Игорь. Он думал, что и Ольга, может быть, вышла сейчас на улицу. Вот бы встретить ее! Или просто пройти хотя бы мимо Дьяконских… Если есть свет – стукнуть в окно. В темноте Ольга ничего не увидит, а он увидит ее.
Торопил Соню, даже подтолкнул, когда она остановилась. Девушка обиделась и замолчала. Игорь довел ее до почты, пожал руку и пошел в нижнюю часть города. Боялся сейчас одного – не пропала бы решимость.
Под валенками звонко хрустел снег, и звук этот, казавшийся слишком громким в ночной тишине, пугал Игоря. Он поднял воротник пальто, чтобы не узнали прохожие. Свернул в переулок, посмотрел направо, налево – никого нет. Перемахнул через невысокий забор, по колено в снегу выбрался к колодцу, на скользкую ледяную тропинку. «Сейчас или никогда… О Вите спрошу», – пронеслось в голове.
Свет горел только в одном окошке, выходившем во двор, – в комнате Ольги. «Читает, наверное…»
Было нестерпимо жарко, бешено колотилось сердце, и удары его отдавались в висках. Игорь подкрался к окну, встал на завалинку. За обмерзшим стеклом ничего нельзя было различить. Легонько, костяшками пальцев, постучал в раму. По стеклу промелькнула тень, и сразу вспыхнул свет в соседней комнате. Игорь побежал к крыльцу. Хлопнула дверь внутри дома, знакомый встревоженный голос спросил:
– Мама, ты?
– Открой, Оля.
Молчание показалось очень долгим. Голос Ольги прозвучал неуверенно:
– Кто это?
– Это я, Игорь Булгаков.
– Сейчас, сейчас.
Она долго возилась с засовом, никак не могла открыть.
– Проходи… Ну, проходи. – Ольга прижалась к стене, пропуская его, руки теребили, дергали косу на груди.
– Веник бы, в снегу я.
– Вот в углу… Напугал ты меня. Мама недавно на дежурство в больницу ушла. Вдруг – стучат. Думала, случилось что…
– Я не разбудил?
– Нет.
– Виктор пишет?
– Вчера получили. Я покажу потом. Раздевайся.
Ольга ушла в свою комнату. Игорь видел через дверь: накрыла одеялом кровать, скомкала и сунула под подушку что-то белое. Вешая пальто, чувствовал, что улыбается натянуто и глупо. Стиснув зубы, чтобы овладеть собой, шагнул в комнату. Гибкая и высокая Ольга повернулась к нему, растерянно улыбнулась, придерживая халат на груди.
– Вот, приехал я, – сказал Игорь, садясь на краешек стула.
Ольга робко, боком подвинулась к нему и вдруг, охнув, горячими руками охватила его голову, прижалась щекой к его лбу, гладила волосы, шею, говорила, говорила что-то бессвязное, жалкое. Распахнувшийся ворот халата открыл смуглые груди, темную между ними ложбинку. Запах ее кожи дурманил Игоря, путал мысли.
– Пришел наконец, – шептала Ольга, опустившись возле него на колени.
* * *
Волчий выводок дядя Иван выследил еще по чернотропу. Едва выпал снег, начал приваживать стаю, чтобы не уходила далеко от своего логова. Вывозил на скотомогильник падаль, волки по ночам сжирали ее, оставляя на снегу кости, до блеска отшлифованные зубами. Сытые, прямиком, ступая след в след, уходили в глухое урочище, в глубокий, заросший кустами овраг на краю леса.Надо было торопиться с облавой. Скрываясь днем в урочище, волки ночами навещали окрестные деревни верст на десять вокруг, резали неопытных собачонок, гусей; в Стоялове сгубили молодого телка. Иван беспокоился: близилось время волчьего гона, когда стаи рассыпаются, и волчицы, тревожимые самцами, не спят днем, переходят с места на место.
У Булгаковых на празднике обговорили детали облавы. Старшим команды выбрали Егора Дорофеевича Брагина, охотника заядлого, знающего все порядки.
Председатель стояловского колхоза, не чаявший как избавиться от волков, прислал в город три подводы. На них выехали Григорий Дмитриевич с Игорем, Магомаев и еще трое охотников. В Стоялове, где провели ночь, к ним присоединился лесничий Брагин.
В поле вышли незадолго до рассвета. На полпути команда разделилась. Охотники остановились покурить. К лесу отправился дядя Иван, захватив флажки для оклада. С ним ушли пятеро стояловских мужиков-загонщиков. Припадая на левую ногу, прохромал мимо Игоря пасечник Герасим Светлов в пушистой заячьей шапке. Дед Крючок взял с собой берданку. Брагин отобрал у него патроны – загонщику стрелять нельзя, – но с берданкой дед не расстался.
– Пущай хоть ружье будет, – говорил он, вытирая рукавицей сизо-красный нос. – Без оружия нам иттить никак невозможно. Армяк у меня чужой. Случись чего – мне тогда Федька Кривцов голову с корнем скрутит.
По жеребьевке Игорю и Григорию Дмитриевичу места достались рядом, у верховья оврага, на самой волчьей тропе. Лес тут был редкий, поодаль друг от друга стояли толстые березы в пухлом белом убранстве. На рыжеватом снегу выделялась цепочка свежих следов с бороздками между глубокими ямками. Волки, возвратившись с ночного набега, недавно прошли в овраг.
Справа появился дядя Иван, подвязал к ветке красный флажок, полез по сугробам дальше, разматывая бечеву. Где-то слева окладывал овраг Герасим Светлов.
Игорь, утоптав снег, плотно прижался спиной к березе. Держал навскидку ружье, настороженно поводил глазами по сторонам. Вокруг было пустынно, только из-за дальнего дерева торчал ствол ружья – там затаился отец.
День выдался пасмурный. Одноцветная белесая пелена заволокла небо. Было сумрачно. В глубине леса надрывалась, трещала сорока. Игорь чувствовал себя каким-то возмужалым и обновленным. Это ощущение новизны началось у «его в то утро, когда вернулся он на рассвете от Ольги. Дома все спали, гости разошлись часа в три. Про Игоря думали, что он остался у Соломоновых. Открыла ему Марфа Ивановна, назвала обормотом. Игорь засмеялся, обнял ее. «Тише, оглашенный», – улыбнулась бабка.
А поздно вечером Игорь, крадучись, снова ушел к Ольге. Возвратился с зарей, опустошенный бессонной ночью, счастливый от впервые испытанной близости к любимому человеку. Открылась для него новая сторона жизни, о которой раньше только догадывался: полная безмерной радости до самозабвения, обогащавшая его, раздвигавшая прежние представления. То, что совсем недавно казалось серьезным, становилось смешным и ненужным. А слово «любовь», которое прежде бездумно и часто вырывалось у него, наполнилось тайным смыслом, стало своим, сокровенным.
По-новому ощущал он и свое тело. Выбрав время, когда никого не было в комнате, раздевался до пояса, смотрел на себя в зеркало, радуясь, что у него широкие плечи, что под гладкой кожей крепкие набухают на руках мускулы.
Теперь Игорь принадлежал не только себе. О чем бы он ни думал, невольно и подсознательно в мыслях его всегда присутствовала Ольга, была незримой соучастницей всех его дел.
Неприятно было то, что мать в последние дни сухо и сдержанно обращалась с ним, будто он оскорбил ее чем-то. Отец, хоть и хмурился чаще обычного, говорил с Игорем спокойно.
С дальнего конца оврага донеслись приглушенные крики, удары палок по деревьям. Это пошли загонщики, выгоняя волков из логова вверх по оврагу, оцепленному с обеих сторон красными флажками. Игорь вскинул ружье. Гладкое ложе холодило правую щеку.
Загонщики приближались, крики становились отчетливей. Прислушиваясь к шорохам, Игорь напряженно всматривался в кусты. Глаза застилало туманом, но он боялся пошевелиться, поднять руку, чтобы вытереть их.
Выстрел, гулко раскатившийся слева, заставил Игоря вздрогнуть. «Туда пошли!» Он повернулся в ту сторону и вдруг увидел волка. Вытянув длинное серое туловище, волк медленно крался, почти полз шагах в двадцати от него, совсем не там, где ждал Игорь. Прижав острые уши, оскалив красную пасть, он спружинился перед поваленным деревом, собираясь прыгнуть.
Серый ком легко взлетел в воздух, и в эту секунду Игорь нажал курок. Волк ткнулся головой в снег, вскочил, стремительно метнулся в сторону. Игорь, уже не видя его, ударил вторым зарядом, побежал, увязая в сугробах.
В лесу бухали выстрелы, и совсем близко, и в отдалении.
Возле поваленного дерева Игорь увидел на примятом снегу ярко-красные, глубоко запавшие пятна.
– Ну, где он? Упустил? – выскочил из кустов дядя Иван, потный, с засунутыми за пояс рукавицами. – Эх, упустил, парень! Матерый на тебя шел!
Игорь молча указал на кровавый след.
– Иван, тут он! – крикнул Григорий Дмитриевич.
– Ну-у-у! Я думал – Игорь стрелял!
– Я подранка добил!
Волк лежал на боку, вытянув лапы. От красного, мокрого языка, вывалившегося на снег, шел еще легкий парок.
– Хорош зверюга! – удовлетворенно говорил Григорий Дмитриевич, наклонившись над ним. – Достань-ка кисет, Иван. Замучился без курева, пока стоял… Но ты смотри, до чего же живуч, черт. Игорь ему в шею две картечины всадил, а о» галопом на меня выскочил.
– Волчица ушла, – свертывая папиросу, рассказывал дядя Иван. – Как услышала выстрелы, назад повернула. Возле оклада проскочила. Опытная, видать, стерва. Дед Сидор ее в упор видел. И трех переярков с собой увела.
Игорь, опершись на ружье, рассматривал волка. Вблизи он не казался серым, густая шерсть его имела красноватый, ржавый оттенок. Вдоль спины по хребту тянулась ремнем черная полоса. Лобастый, широкогрудый, с подтянутым животом и сильными ногами, он и сейчас, мертвый, был по-своему красив. Его полуприкрытые, остекленевшие глаза с укором глядели на Игоря, будто спрашивали; «Зачем ты убил меня? Что я тебе сделал?»
Игорь отвернулся. Стало жаль этого ловкого, быстрого зверя, без движения валявшегося теперь на снегу.
– Ты что молчишь, парень? – обратился к нему дядя Иван.
– Так… Ноги замерзли.
– А мы вот выпьем сейчас для сугреву.
Подошли остальные охотники и загонщики, притащили еще трех добытых волков: двух молодых и одного покрупней – переярка. Брагин приказал всем разрядить ружья.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента