Татьяна Устименко
Второе пророчество
Все совпадения с реальными лицами или событиями – случайны.
Homo homini lupus est[1].
Пролог
Лица сидящих за столом мужчин скрывали низко надвинутые капюшоны свободных белых одеяний, сильно похожих на монашеские. Ни единое дуновение ветра не колыхало пламени зажженных свечей, потому что в полутемной комнате не было окон, а застоявшийся воздух этого помещения имел довольно неприятный затхлый запах, присущий именно таким, не слишком-то часто проветриваемым погребам и подвалам. Или склепам, ибо сие меткое определение куда более точно соответствовало мрачноватому интерьеру данной комнаты. Для полноты сравнения не хватало только гробов да скелетов по углам, хотя их с успехом заменяли наполовину осыпавшиеся траурные фрески непонятного содержания да рисунок в форме ромба, занимающий большую часть стола. Из плавающих в темноте углов склепа (на самом деле называвшегося Убежищем) тянуло сыростью и вековым холодом разверстой могилы, а вместо светильников под потолком висели прочно увязшие в липкой паутине и иссохшие до состояния мумий трупики летучих мышей. Подобный, до жути зловещий и инфернальный антураж еще никогда не удавалось воплотить в реальность ни одному, даже самому талантливому голливудскому сценаристу, потому что создавался он не прихотливой фантазией человека, а самой смертью, чье дыхание буквально реяло под невысокими сводами сего подземного убежища. Впрочем, пятерых собравшихся вокруг стола мужчин это ничуть не пугало. Да и что, спрашивается, могло смутить древних существ, с весьма большой натяжкой подходивших под определение «мужчины». Кстати, и под «люди» – тоже…
Сгорбленное, плотно закутанное в отороченный золотой каймой балахон создание, восседающее во главе собрания, протянуло над столом длинный рукав, из коего медленно выдвинулось нечто скрюченное и костлявое, густо поросшее грубой седой шерстью.
– Она,– глухо проскрипело из-под капюшона.– Золотая роза племени лугару![2] – От кисти, а скорее лапы, отделился кривой палец, ультимативно уткнувшийся в белое пятно, явственно проступающее в центре ромбического рисунка.– Истинная дочь Сокола!
Три головы согласно кивнули в такт этим словам, но последний из присутствующих в подземелье неожиданно выпростал из рукавов смуглые сильные ладони безупречно красивой формы и решительно сбросил капюшон, открывая прекрасное лицо греческого бога, обрамленное завитками коротких черных локонов.
– А мужчина? – с неподдельным интересом спросил черноволосый.– Неужели в пророчестве ничего не говорится о том, когда и где он родится? Значит ли это, что он обязательно станет сыном волков?
Из-под капюшона председательствующей за столом фигуры раздался саркастичный смешок, мгновенно перешедший в затяжной кашель.
– Ур[3] Наставник! – Черноволосый встрепенулся, гибким молодым движением вскакивая с резного дубового кресла.– Вам плохо?
Но закутанное в балахон существо остановило его небрежным взмахом мохнатой лапы, протестующе мотнув капюшоном, под которым на мгновение вспыхнули две кроваво-отсвечивающие яркие точки.
– Мне хорошо, Волк, ибо мой недуг именуется не болезнью, а старостью. Облегчения же от старости не существует…
– Но возможно, лечебные снадобья добрых прислужниц человеческого бога… – осторожно начала другая фигура, чей голос поражал благозвучностью и богатством интонаций.
Названный Наставником усмехнулся еще ехиднее:
– Глупости, Солнечный Вестник! Тебе и самому известно – за уходящую жизнь цепляются только глупцы…
– А мудрецы? – с любопытством перебил черноволосый Волк, по-молодому горячий и несдержанный.
Но Наставник не укорил ученика за невежливость, а, наоборот, поощрительно погладив его запястье своими расслоившимися от немощи когтями, изрек:
– Мудрец никогда не держится за преходящее, превыше всего ставя истину и будущее своих детей!
Волк смущенно покраснел…
– Как же ты еще молод, Лайош! – ласково произнес Наставник, впервые обращаясь к тому по имени.– Молод и смел…
– Прикажи отдать за тебя жизнь,– Лайош почтительно поднес к губам край белоснежного одеяния учителя,– и я не раздумывая выполню такой приказ!
– Тю-у-у, смельчак неразумный! – С шутливым порицанием Наставник наигранно оттолкнул Волка от себя, но это выглядело не наказанием, а скорее одобрением.– Зачем мне твоя жизнь? А вот помощь совсем не помешает…
– Прикажи! – еще возбужденнее повторил черноволосый, но его речь неожиданно прервал громкий скрежет открываемой двери…
На пороге комнаты появились двое молодых мужчин, одетых в короткие модные кожаные куртки с металлическими заклепками, возможно слишком легкие для нынешнего холодного декабря, и сжимающие в руках мотоциклетные шлемы.
– Ур Наставник! – Вновь прибывшие учтиво преклонили колени, приветствуя всех сидящих за столом.– Роза расцвела! Еще одна, уже вторая!
– Свершилось! – благоговейно выдохнул Наставник, хватаясь за плечо Вестника и тяжело привставая с места.– Ты слышал их, Эзра? Второе пророчество – свершилось!
– Успокойся, Абадайя,– заботливо попросил Вестник, бережно усаживая Наставника обратно в кресло.– Помни, излишние волнения опасны для твоего здоровья.– Он подал Абадайе наполненный вином кубок и лишь после этого повелительно повернулся к переминающимся у порога посланцам: – Рассказывай ты, Ворон!
Носящий прозвище Ворон – стройный, востроглазый, с тонким профилем хищной птицы – довольно блеснул ровными зубами, с некоторой толикой превосходства подмигивая оставшемуся не у дел товарищу, и торопливо заговорил:
– Мы посетили могилу принцессы Дагмары на острове Маргитсигет. Три отшельницы-монахини по-прежнему преданно ухаживают за усыпальницей матери народа лугару и за священной дубовой рощей. Но как же безмерно было наше удивление, когда мы обнаружили, что розовый куст на могиле принцессы расцвел в самое неподходящее время года, причем теперь на нем распустились сразу два бутона…
Эзра и Абадайя понимающе переглянулись.
– Почти целых двадцать пять лет подряд куст радовал нас всего одним цветком, подсказывая – дочь Сокола родилась и жива. Но сегодня нам дан второй знак, свидетельствующий: будущая чаладанья солнечного народа достигла возраста свершений и готова принять на свои плечи весь груз бед, предначертанных в пророчестве…
– А мужчина? – Неугомонный Волк Лайош опять упрямо вернулся ко второму черному пятну, расположенному точно посередине ромбического рисунка.– Что знаем мы о нем?
– Ничего,– с откровенным сожалением покачал капюшоном Абадайя,– пока ничего…
– Я молился,– тихонько добавил Эзра,– я просил бога указать мне точное место, где следует искать молодую чаладанью. А на заре вчерашнего дня был ниспослан мне вещий сон, однозначно подсказавший – здесь! – Он вытащил из складок своего одеяния карту и четко указал на огромное государство, соединяющее Европу и Азию.
– Россия! – потрясенно воскликнул Наставник.– Наследница рода Сокола, потомок принцессы Дагмары живет в России? Но это же немыслимо! Каким образом могла попасть в Россию дочь народа лугару?
– Бог никогда не ошибается! – весомо констатировал Вестник.– И еще я чувствую – нам следует поторопиться.
– Да, ур! – вмешался в разговор второй мотоциклист, высокий и мускулистый.– На острове мы также видели и трех трусливых шавок, шпионящих для Порченых. А это значит, грязные псы уже тоже наслышаны о свершении второго пророчества и постараются нас опередить…
Абадайя и Эзра переглянулись вновь, на сей раз даже не пытаясь скрыть овладевшего ими волнения.
– Вот тебе и выпала желанная возможность проявить себя, Волк,– вздохнул Наставник.– Посети наших детей – Чистых и передай им мою просьбу пробудить Изгоя, коего следует незамедлительно отправить на спасение дочери Сокола.
– Но,– недовольно хмыкнул Вестник,– разве не сказано в глиняных табличках главного храма: «Берегись сына нечистой крови, несущего зло да сеющего на своем пути мор и глад…»
– Один значок в этом тексте немного затерт, и мы не знаем точно, о каком именно мужчине говорится в послании Заратустры,– беззлобно упрекнул Вестника Абадайя.– О сыне чистой или нечистой крови… А что касается Изгоя, то я все-таки верую в светлую сторону его души…
– А я – нет! – холодно отрезал Эзра.– Он сын лугару по крови, но создан исключительно для убийства. Он не станет помогать дочери Сокола, а постарается ее погубить.
– Увидим,– задумчиво бормотал Наставник, пристально вглядываясь в ромбический рисунок, в центре которого отчетливо выделялись два пятна – белое и черное.– Увидим…
Сгорбленное, плотно закутанное в отороченный золотой каймой балахон создание, восседающее во главе собрания, протянуло над столом длинный рукав, из коего медленно выдвинулось нечто скрюченное и костлявое, густо поросшее грубой седой шерстью.
– Она,– глухо проскрипело из-под капюшона.– Золотая роза племени лугару![2] – От кисти, а скорее лапы, отделился кривой палец, ультимативно уткнувшийся в белое пятно, явственно проступающее в центре ромбического рисунка.– Истинная дочь Сокола!
Три головы согласно кивнули в такт этим словам, но последний из присутствующих в подземелье неожиданно выпростал из рукавов смуглые сильные ладони безупречно красивой формы и решительно сбросил капюшон, открывая прекрасное лицо греческого бога, обрамленное завитками коротких черных локонов.
– А мужчина? – с неподдельным интересом спросил черноволосый.– Неужели в пророчестве ничего не говорится о том, когда и где он родится? Значит ли это, что он обязательно станет сыном волков?
Из-под капюшона председательствующей за столом фигуры раздался саркастичный смешок, мгновенно перешедший в затяжной кашель.
– Ур[3] Наставник! – Черноволосый встрепенулся, гибким молодым движением вскакивая с резного дубового кресла.– Вам плохо?
Но закутанное в балахон существо остановило его небрежным взмахом мохнатой лапы, протестующе мотнув капюшоном, под которым на мгновение вспыхнули две кроваво-отсвечивающие яркие точки.
– Мне хорошо, Волк, ибо мой недуг именуется не болезнью, а старостью. Облегчения же от старости не существует…
– Но возможно, лечебные снадобья добрых прислужниц человеческого бога… – осторожно начала другая фигура, чей голос поражал благозвучностью и богатством интонаций.
Названный Наставником усмехнулся еще ехиднее:
– Глупости, Солнечный Вестник! Тебе и самому известно – за уходящую жизнь цепляются только глупцы…
– А мудрецы? – с любопытством перебил черноволосый Волк, по-молодому горячий и несдержанный.
Но Наставник не укорил ученика за невежливость, а, наоборот, поощрительно погладив его запястье своими расслоившимися от немощи когтями, изрек:
– Мудрец никогда не держится за преходящее, превыше всего ставя истину и будущее своих детей!
Волк смущенно покраснел…
– Как же ты еще молод, Лайош! – ласково произнес Наставник, впервые обращаясь к тому по имени.– Молод и смел…
– Прикажи отдать за тебя жизнь,– Лайош почтительно поднес к губам край белоснежного одеяния учителя,– и я не раздумывая выполню такой приказ!
– Тю-у-у, смельчак неразумный! – С шутливым порицанием Наставник наигранно оттолкнул Волка от себя, но это выглядело не наказанием, а скорее одобрением.– Зачем мне твоя жизнь? А вот помощь совсем не помешает…
– Прикажи! – еще возбужденнее повторил черноволосый, но его речь неожиданно прервал громкий скрежет открываемой двери…
На пороге комнаты появились двое молодых мужчин, одетых в короткие модные кожаные куртки с металлическими заклепками, возможно слишком легкие для нынешнего холодного декабря, и сжимающие в руках мотоциклетные шлемы.
– Ур Наставник! – Вновь прибывшие учтиво преклонили колени, приветствуя всех сидящих за столом.– Роза расцвела! Еще одна, уже вторая!
– Свершилось! – благоговейно выдохнул Наставник, хватаясь за плечо Вестника и тяжело привставая с места.– Ты слышал их, Эзра? Второе пророчество – свершилось!
– Успокойся, Абадайя,– заботливо попросил Вестник, бережно усаживая Наставника обратно в кресло.– Помни, излишние волнения опасны для твоего здоровья.– Он подал Абадайе наполненный вином кубок и лишь после этого повелительно повернулся к переминающимся у порога посланцам: – Рассказывай ты, Ворон!
Носящий прозвище Ворон – стройный, востроглазый, с тонким профилем хищной птицы – довольно блеснул ровными зубами, с некоторой толикой превосходства подмигивая оставшемуся не у дел товарищу, и торопливо заговорил:
– Мы посетили могилу принцессы Дагмары на острове Маргитсигет. Три отшельницы-монахини по-прежнему преданно ухаживают за усыпальницей матери народа лугару и за священной дубовой рощей. Но как же безмерно было наше удивление, когда мы обнаружили, что розовый куст на могиле принцессы расцвел в самое неподходящее время года, причем теперь на нем распустились сразу два бутона…
Эзра и Абадайя понимающе переглянулись.
– Почти целых двадцать пять лет подряд куст радовал нас всего одним цветком, подсказывая – дочь Сокола родилась и жива. Но сегодня нам дан второй знак, свидетельствующий: будущая чаладанья солнечного народа достигла возраста свершений и готова принять на свои плечи весь груз бед, предначертанных в пророчестве…
– А мужчина? – Неугомонный Волк Лайош опять упрямо вернулся ко второму черному пятну, расположенному точно посередине ромбического рисунка.– Что знаем мы о нем?
– Ничего,– с откровенным сожалением покачал капюшоном Абадайя,– пока ничего…
– Я молился,– тихонько добавил Эзра,– я просил бога указать мне точное место, где следует искать молодую чаладанью. А на заре вчерашнего дня был ниспослан мне вещий сон, однозначно подсказавший – здесь! – Он вытащил из складок своего одеяния карту и четко указал на огромное государство, соединяющее Европу и Азию.
– Россия! – потрясенно воскликнул Наставник.– Наследница рода Сокола, потомок принцессы Дагмары живет в России? Но это же немыслимо! Каким образом могла попасть в Россию дочь народа лугару?
– Бог никогда не ошибается! – весомо констатировал Вестник.– И еще я чувствую – нам следует поторопиться.
– Да, ур! – вмешался в разговор второй мотоциклист, высокий и мускулистый.– На острове мы также видели и трех трусливых шавок, шпионящих для Порченых. А это значит, грязные псы уже тоже наслышаны о свершении второго пророчества и постараются нас опередить…
Абадайя и Эзра переглянулись вновь, на сей раз даже не пытаясь скрыть овладевшего ими волнения.
– Вот тебе и выпала желанная возможность проявить себя, Волк,– вздохнул Наставник.– Посети наших детей – Чистых и передай им мою просьбу пробудить Изгоя, коего следует незамедлительно отправить на спасение дочери Сокола.
– Но,– недовольно хмыкнул Вестник,– разве не сказано в глиняных табличках главного храма: «Берегись сына нечистой крови, несущего зло да сеющего на своем пути мор и глад…»
– Один значок в этом тексте немного затерт, и мы не знаем точно, о каком именно мужчине говорится в послании Заратустры,– беззлобно упрекнул Вестника Абадайя.– О сыне чистой или нечистой крови… А что касается Изгоя, то я все-таки верую в светлую сторону его души…
– А я – нет! – холодно отрезал Эзра.– Он сын лугару по крови, но создан исключительно для убийства. Он не станет помогать дочери Сокола, а постарается ее погубить.
– Увидим,– задумчиво бормотал Наставник, пристально вглядываясь в ромбический рисунок, в центре которого отчетливо выделялись два пятна – белое и черное.– Увидим…
Часть первая
Блондинка в дозоре
Глава 1
Вопреки красивому женскому имени, записанному в моем паспорте, я иногда напрочь отказываюсь принимать банальный, сугубо бабский облик, ровно двадцать пять лет назад навязанный мне кем-то свыше. Возможно – богом, возможно – дьяволом, но, вероятнее всего, легкомысленными родителями, в двухмесячном возрасте оставившими меня на воспитание дедушке – Льву Казимировичу Сокольскому и безответственно свалившими в неизвестном направлении. «И черт с ними!» – обычно сердито добавляла я, маясь на занятиях у ненавистного логопеда и шепеляво, по слогам, пытаясь произнести свое невероятно аристократичное имя, по причине вопиющей экзотичности частенько отравлявшее мою жизнь,– Евангелина! Львовна, кстати, по документам, спасибо любимому дедушке!
Блин, и угораздило же меня родиться девчонкой, да к тому же отнюдь не писаной красавицей или законной наследницей заокеанских мультимиллионеров. Хотя, наверное, не стоит мне на судьбу плакаться, потому что как раз с таких вот обыденностей и начинается история про Золушку: жила-была девочка с самой обычной внешностью старательной зубрилы, средними умственными способностями и абсолютным отсутствием первоначального капитала. Но вожделенный призрак кареты в виде запряженной крысами тыквы и хрустальной туфельки еще маячил где-то впереди, а посему на протяжении всего отрочества моя самооценка инертно плавала где-то в пределах между «два с плюсом» и «три с минусом», усиленно прикрываясь тщательно взлелеянной наглостью и грубостью. Невзирая на многочисленные комплексы, к восемнадцати годам она неожиданно дозрела, устаканилась и вылилась в полностью сформировавшийся синдром непризнанного гения. Я критично хмыкала, недовольно рассматривая в зеркале свое бледное лицо, и пафосно сетовала вслух, удачно воспроизводя тягучие интонации актрисы Ренаты Литвиновой:
– Ну вот как с таким незавидным багажом себе путь в жизни пробивать прикажете? Как страшно жить!
Да у меня же ничегошеньки за душой нет, а из всей движимой и недвижимой собственности – только неисправимый идеализм и пышное имя: Евангелина! Кстати, точно так же, кажется, звали дочку жутко заносчивых плантаторов в знаменитом американском романе «Хижина дяди Тома». М-да, с этаким выпендрежным именем уже не пойдешь в уборщицы или продавщицы, для него требуется изыскать какую-нибудь другую, более интеллектуальную профессию. Евангелина Львовна Сокольская – это вам не фунт изюма, это звучит гордо, да к тому же претенциозно – ну просто до крайности! А уж если ты заявилась в этот мир с нехилыми претензиями на харизматичность и с потугами на неординарность, то будь добра, веди себя прилично и готовься к неприятностям, которые, конечно, не заставят себя долго ждать. Так оно и случалось: я несколько раз чуть не попала под колеса автомобилей, меня зверски шпыняли в школе и не любили в институте, меня выгоняли с работы и всячески унижали. Я регулярно влипала во всевозможные истории. Мне банально не везло ни в большом ни в малом. Недаром я всегда подозревала: человеческая жизнь могла бы оказаться исключительно замечательной штукой, но лишь при одном обязательном условии: если бы мы знали, что с ней нужно делать…
Но все мои детские неприятности оказались еще цветочками, ягодки поджидали меня впереди. Оглядываясь в прошлое, я могу с уверенностью засвидетельствовать: все мои особенно яркие злоключения начались с приемной комиссии университета, когда мадам председательша – сухопарая очкастая грымза с породистым носом до нижней губы – ошеломленно вытаращила на меня свои бесцветные глазенки и осведомилась томным голоском:
– Простите, милая барышня, а у вас случайно дворян в роду не водилось?
Я тут же сделала умное лицо и честно попыталась представить – как могут водиться дворяне? Но вместо этого услужливое воображение немедленно нарисовало мне целый выводок жирных тараканов, на правах гастарбайтеров нелегально проживающих в кухонном шкафу у бабы Глаши, нашей соседки по коммунальной квартире. Тараканы, самоуверенные словно выпускники Гарварда, чем-то неуловимо напоминали саму дворничиху Глафиру – постоянно полупьяную, неопрятную тетку неопределенных лет, обладательницу темной жиденькой поросли на лице, изрядно смахивающей на усы… Я не сдержалась и саркастично фыркнула… Мадам председатель приемной комиссии тут же сдвинула очки ниже и посмотрела на меня еще заинтригованнее.
– Извините, а можно узнать о вашем образовании? – задала второй вопрос она, намеренно игнорируя мой школьный аттестат, лежащий прямо перед ней.– Вы, кажется, школу номер пятьдесят шесть закончили? Никогда прежде не видела, чтобы из этого гадюш… – она иронично хмыкнула,– из этого учреждения выходили золотые медалисты!
– Образовалась от слияния яйцеклетки со сперматозоидом! – четко отрапортовала я, с удовольствием оптом мстя за насмешки над всеми безмерно уважаемыми мной учителями, над своим зачуханным рабочим кварталом и убогой интернациональной коммуналкой.
Породистая мадам со стуком уронила очки с носа и нервно затрясла подбородком, пытаясь побороть некстати подкативший смех.
– Интересно,– медленно протянула она, разглядывая меня уже ничем не вооруженными глазами, без толстых линз оказавшимися наивно голубыми и по-щенячьи добрыми.– А разрешите-ка полюбопытствовать, откуда это у нашей бедной девочки с далеко не идеальными внешностью и манерами взялось так много ехидства и склонности к зубоскальству?
– От верблюда,– нахально парировала я, справедливо решив, что терять мне уже нечего. Весь мой недавний страх куда-то испарился, сменившись оптимизмом, который появляется у людей тогда, когда хуже уже некуда (в отличие от пессимизма, возникающего в ситуациях, когда лучше уже не надо).– И учтите, это не моя фигура далека от идеала, это вашим убогим идеалам далеко до моей фигуры.– Я балетным пируэтом эффектно прокрутилась на носке правой ноги, демонстрируя свои тощие метр восемьдесят, забранные в хвост светло-русые волосы с серебристым отливом и некое подобие бюста – чуть больше нулевого размера.– Да я же практически модель!
– Ага! – ошарашенная моими мослами, мадам председательша растерянно оглянулась на двух своих ассистенток, но обе платиновые блондинки со старшего курса и буферами размером с баскетбольные мячи уже давно находились в глубокой интеллектуальной отключке, осоловело хлопая густо накрашенными ресницами. Очевидно, их коэффициент ай-кью не вынес напора дерзкой абитуриентки и объявил безоговорочную капитуляцию.– Деточка! – уже увереннее продолжила мадам, наконец-то поняв, что наше общение приобрело форму «тет-а-тет», уподобившись беспощадной дуэли один на один.– Да вы хотя бы отдаете себе отчет в том, что уже напрочь завалили собеседование, дающее вам право на бесплатное поступление? – Она возмущенно затрясла кипой моих дипломов о победах на различных городских, областных и региональных олимпиадах по литературе.– А на платное вам не пройти, у вас денег даже на приличную обувь нет! Вы что, дура?
– Отнюдь! – спокойно заявила я, демонстративно любуясь своими донельзя изношенными кроссовками кустарно-китайского производства.– Дур у вас и без меня хватает, куда вам их еще, солить, что ли? – Я насмешливо покосилась в сторону безмолвно разевающих ротики красоток.– К тому же каждой умной женщине известно, что деньги придумали хитрые мужчины с маленькими… – и я ввернула откровенно грубое слово, испытующе глядя на мадам, так же как и я не отличающуюся стандартной привлекательностью и не блистающую наличием обручального кольца.
Глаза мадам заволокло тусклой поволокой, похоже вызванной воспоминаниями о чем-то своем, личном. Она протянула морщинистую, усыпанную веснушками лапку, схватила меня за рукав грошового трикотажного свитерка и любезно усадила на поставленный перед столом стул.
– А ведь вы правы, деточка! – прочувствованно признала она.– Кстати, будем знакомы, меня зовут Эмма Эдуардовна!
– Ева! – мило улыбнулась я.
– Первая женщина, значит? – Эмма Эдуардовна приветливо кивнула седыми буклями.– И чего же вас понесло на факультет журналистики, резвое дитя?
– Хочу мир спасти! – откровенно брякнула я, поняв, что сумела чем-то покорить ее сухое академическое сердце.– Пока еще не поздно!
– А как же постулат: мир спасет красота? – Седые полоски бровей мадам председательши насмешливо вознеслись на лоб, к линии роста волос.– Слыхали небось?
– Вот эта красота, что ли? – Я бесцеремонно ткнула пальцем в одну из красавиц-ассистенток, сияющую заученно-бестолковой улыбкой.– Силиконово-карамельная? Безмозглая? Ну разве только в горизонтальном положении…
Эмма Эдуардовна вдруг заразительно расхохоталась, звонко и совсем по-девчоночьи.
– Браво! – Она даже хлопнула в ладоши.– Браво, милая девочка! Если бы вы только знали, как я уже устала от этих глупых протеже олигархов, папенькиных дочек, сыновей нефтяных магнатов и племянниц чиновников. Возможно, вы имеете все шансы стать новым лицом и… – она выдержала многозначительную паузу,– умом нашей журналистики. Удачи.– Она размашисто расписалась на бланке результатов собеседования.– Жду вас на лекциях.
Я уже шла к дверям, когда меня настигла последняя коварная реплика:
– Собираетесь начать новую жизнь?
– Ну да,– недоуменно повернулась я,– а что?
– Тогда советую вам для начала выкинуть все рваные колготки и завтра же отправиться в магазин за новыми.– Эмма Эдуардовна напряглась как гончая, ожидая моего прощального ответа и надеясь все же посадить меня в лужу собственным остроумием.
– Отчего же не выкинуть, можно и выкинуть,– лениво произнесла я, берясь за дверную ручку.– Вот только в чем я тогда в магазин пойду?..– За моей спиной воцарилась гробовая тишина.
Так я поступила в университет и стала журналисткой, а точнее – языкатой стервой, одержимой фанатичным желанием спасти мир. А что, спрашивается, в этом странного? Ну не всем же вынашивать заветную мечту выбиться в балерины или полететь в космос. На Земле пока тоже дел хватает…
Нет, наверное, я все-таки мужчина, потому что в упор неспособна запомнить даты дней рождений своих подруг и не выношу пустую телефонную болтовню. Я не люблю шопинг, ненавижу журнал «Космополитен», не посещаю бутики, не наращиваю ногти и не грежу о норковой шубе. Хотя – вру, одной исконно женской слабостью я все-таки обладаю: я мечтаю о принце, вернее, мечтала о нем до недавних пор. Ну что же тут поделаешь, тайные эротические слабости имеются у каждого из нас, даже у сантехников и стриптизерш.
Мой принц звался Вадимом Серебряковым и обладал всеми наглядными атрибутами романтического героя: смазливым лицом латиноамериканского типа а-ля Антонио Бандерас, накачанным прессом, очень высоким ростом и чрезвычайно низкой душонкой, что, впрочем, выяснилось намного позже. Он походил и на ангела и на демона одновременно, а скорее – на падшего князя Света, сброшенного с небес на землю, в самую пучину греха и разврата. Особенно пристальное внимание со стороны женского пола обращали на себя его глаза – огромные, жгуче-карие, казалось так и пронизывающие тебя насквозь. Глаза опереточного злодея и совратителя. Но тогда, в период наших непродолжительных конфетно-букетных отношений, мой прекрасный брюнет вел себя весьма продуманно, блистая безупречной галантностью. Заметно тяготясь своим койко-местом в каком-то задрипанном общежитии, он настолько быстротечно и целенаправленно стремился узаконить наши отношения, что я и опомниться не успела, как приобрела статус солидной замужней дамы. Моя репутация была спасена, а вот душевное равновесие оказалось загублено безвозвратно. После того как мы с Вадимом скоропалительно посетили ЗАГС и поставили государство в известность о том, что спим вместе, от былой обходительности моего распрекрасного муженька не осталось и следа. Собрав свои немногочисленные пожитки, уместившиеся в единственном чемодане, принц настырно въехал в мою двухкомнатную квартиру и принялся форсированно репетировать роль царя природы. А чему же тут удивляться? Быстрый карьерный путь «из грязи в князи» всегда являлся пределом мечтаний любой лимиты.
Следует заметить, что к периоду нашего знакомства с господином Серебряковым я в полнейшем одиночестве проживала на пятидесяти трех двухкомнатных квадратных метрах, доставшихся мне в наследство после смерти горячо любимого дедушки. Дедуля успел-таки исполнить свою заветную мечту уже в самом конце тяжелой и затяжной болезни, в итоге сведшей его в могилу,– выбил бесплатную квартиру из каких-то запасных фондов, положенную ему как ударнику тыла и многолетнему работнику органов безопасности. И лишь только после его похорон, в ходе разборки личных вещей Льва Казимировича, перемежающейся бурными слезами, мне стало понятно – я не знала о своем деде практически ничего.
Мой доблестный дедуля, словно совершая привычный ритуал, раз в год достававший из шкафа парадный, украшенный орденами и медалями китель, вел воистину спартанский образ жизни, довольствуясь малым. Он не имел вредных привычек, не страдал болтливостью и почти никогда не заводил разговоров, даже косвенно бы касавшихся загадочных личностей моих недобросовестных родителей. Основываясь на нескольких его скупых намеках, я пришла к выводу, что мы с ним состоим в родстве по мужской линии, хотя вопиющее несходство наших внешностей сразу бросалось в глаза любому далеко не самому наблюдательному человеку. Я уродилась натуральной блондинкой с волнистыми волосами, а Лев Казимирович в молодости обладал густой каштановой шевелюрой, к восьмидесяти годам основательно поредевшей и поседевшей. Невысокий и коренастый, он отстал от меня на целую голову, объясняя это тем, что ростом я пошла в мать. Фотографий родителей у него не сохранилось, ибо, по словам деда, все их документы, с семейным архивом вкупе, сгорели в автомобильной катастрофе, выжить в которой сумела лишь одна я.
– Так, значит, они меня не бросали? – обиженно вскрикнула я, заостряя внимание на неосторожно вырвавшейся у деда фразе.– Ты мне врал? Но зачем? Не ты ли меня учил – одна маленькая ложь всегда порождает большие недоразумения!
– Много будешь знать – скоро состаришься! – хмуро проворчал отставной вояка, краснея до кончиков ушей и поспешно обрывая сей сумбурный, несомненно, весьма неприятный для него разговор.– Сама со временем все поймешь…
Больше мы никогда уже не заговаривали на эту тему, но несколько лет спустя, вернувшись домой после погребального ритуала и сидя над коробкой с его личными вещами, я подробно припомнила те необъяснимые слова, неосторожно сорвавшиеся с губ деда и заведшие меня в глухой тупик. Я абсолютно не сохранила в памяти хоть сколько-нибудь явственные образы родителей, погибших столь страшно и печально, и сейчас мучительно размышляла, стараясь понять, чем же успели они до такой степени насолить Льву Казимировичу? Насолить настолько, что в отместку он – добрейший и терпеливейший из всех известных мне людей – начисто вычеркнул их из своей жизни?
– Господи,– растерянно прошептала я, автоматически перебирая какие-то газетные вырезки, заботливо сложенные в жестяную коробку из-под печенья,– да я ведь даже их имен не знаю… – Меня терзало смутное чувство собственной вины, вызванное непоправимостью происшедшего.– И что мне теперь делать? – Почти ничего не соображая, я тупо уставилась в газетные заметки более чем двадцатилетней давности и принялась читать.
Пробежав глазами выцветшие пожелтевшие газетные вырезки с полустершимся текстом, я задумчиво потерла виски, тщетно пытаясь усмирить боль, завладевшую моей головой. Что ни говори, а думать – самая трудная работа! Теперь я запуталась окончательно. Три разрозненных листочка из московских многотиражек скупо сообщали о некоей кровавой резне и перестрелке, учиненной в тихом спальном районе, в результате которой погибло несколько человек и сгорела пара машин. Если вдуматься, то ничего особенного тут нет, обычная криминальная хроника. Но почему дед хранил эти вырезки столь педантично?
На самом дне коробки, под документами на квартиру, я обнаружила тяжелый золотой дукат, бережно упакованный в непрозрачный целлофан. Я никогда не разбиралась в антиквариате, но моментально поняла – эта монета стоит целое состояние, ибо кроме приличного веса она несла на себе физически осязаемую ауру глубокой старины и, несомненно, обладала огромной исторической и культурной ценностью. Реверс дуката украшало изображение раскинувшей крылья хищной птицы, предположительно сокола, а на аверсе были отчеканены два изящных профиля – мужской и женский, наложенные один на другой. Оба лица обладали идентичными, скорее всего, близкородственными чертами и поражали некоей возвышенной одухотворенностью, придающей им облик богов. Их архаичные прически венчали королевские короны. Я долго разглядывала драгоценную монету, но так и не смогла определить ее национальную принадлежность, ибо по краю золотого диска шла совершенно нечитаемая надпись, составленная из клинообразных черточек. Возможно, это был просто декоративный орнамент. Подобные дукаты имели хождение во многих европейских странах, особенно в Средние века, но столь оригинальную письменность я встретила впервые, невзирая на мое фанатичное увлечение древними культурами.
Блин, и угораздило же меня родиться девчонкой, да к тому же отнюдь не писаной красавицей или законной наследницей заокеанских мультимиллионеров. Хотя, наверное, не стоит мне на судьбу плакаться, потому что как раз с таких вот обыденностей и начинается история про Золушку: жила-была девочка с самой обычной внешностью старательной зубрилы, средними умственными способностями и абсолютным отсутствием первоначального капитала. Но вожделенный призрак кареты в виде запряженной крысами тыквы и хрустальной туфельки еще маячил где-то впереди, а посему на протяжении всего отрочества моя самооценка инертно плавала где-то в пределах между «два с плюсом» и «три с минусом», усиленно прикрываясь тщательно взлелеянной наглостью и грубостью. Невзирая на многочисленные комплексы, к восемнадцати годам она неожиданно дозрела, устаканилась и вылилась в полностью сформировавшийся синдром непризнанного гения. Я критично хмыкала, недовольно рассматривая в зеркале свое бледное лицо, и пафосно сетовала вслух, удачно воспроизводя тягучие интонации актрисы Ренаты Литвиновой:
– Ну вот как с таким незавидным багажом себе путь в жизни пробивать прикажете? Как страшно жить!
Да у меня же ничегошеньки за душой нет, а из всей движимой и недвижимой собственности – только неисправимый идеализм и пышное имя: Евангелина! Кстати, точно так же, кажется, звали дочку жутко заносчивых плантаторов в знаменитом американском романе «Хижина дяди Тома». М-да, с этаким выпендрежным именем уже не пойдешь в уборщицы или продавщицы, для него требуется изыскать какую-нибудь другую, более интеллектуальную профессию. Евангелина Львовна Сокольская – это вам не фунт изюма, это звучит гордо, да к тому же претенциозно – ну просто до крайности! А уж если ты заявилась в этот мир с нехилыми претензиями на харизматичность и с потугами на неординарность, то будь добра, веди себя прилично и готовься к неприятностям, которые, конечно, не заставят себя долго ждать. Так оно и случалось: я несколько раз чуть не попала под колеса автомобилей, меня зверски шпыняли в школе и не любили в институте, меня выгоняли с работы и всячески унижали. Я регулярно влипала во всевозможные истории. Мне банально не везло ни в большом ни в малом. Недаром я всегда подозревала: человеческая жизнь могла бы оказаться исключительно замечательной штукой, но лишь при одном обязательном условии: если бы мы знали, что с ней нужно делать…
Но все мои детские неприятности оказались еще цветочками, ягодки поджидали меня впереди. Оглядываясь в прошлое, я могу с уверенностью засвидетельствовать: все мои особенно яркие злоключения начались с приемной комиссии университета, когда мадам председательша – сухопарая очкастая грымза с породистым носом до нижней губы – ошеломленно вытаращила на меня свои бесцветные глазенки и осведомилась томным голоском:
– Простите, милая барышня, а у вас случайно дворян в роду не водилось?
Я тут же сделала умное лицо и честно попыталась представить – как могут водиться дворяне? Но вместо этого услужливое воображение немедленно нарисовало мне целый выводок жирных тараканов, на правах гастарбайтеров нелегально проживающих в кухонном шкафу у бабы Глаши, нашей соседки по коммунальной квартире. Тараканы, самоуверенные словно выпускники Гарварда, чем-то неуловимо напоминали саму дворничиху Глафиру – постоянно полупьяную, неопрятную тетку неопределенных лет, обладательницу темной жиденькой поросли на лице, изрядно смахивающей на усы… Я не сдержалась и саркастично фыркнула… Мадам председатель приемной комиссии тут же сдвинула очки ниже и посмотрела на меня еще заинтригованнее.
– Извините, а можно узнать о вашем образовании? – задала второй вопрос она, намеренно игнорируя мой школьный аттестат, лежащий прямо перед ней.– Вы, кажется, школу номер пятьдесят шесть закончили? Никогда прежде не видела, чтобы из этого гадюш… – она иронично хмыкнула,– из этого учреждения выходили золотые медалисты!
– Образовалась от слияния яйцеклетки со сперматозоидом! – четко отрапортовала я, с удовольствием оптом мстя за насмешки над всеми безмерно уважаемыми мной учителями, над своим зачуханным рабочим кварталом и убогой интернациональной коммуналкой.
Породистая мадам со стуком уронила очки с носа и нервно затрясла подбородком, пытаясь побороть некстати подкативший смех.
– Интересно,– медленно протянула она, разглядывая меня уже ничем не вооруженными глазами, без толстых линз оказавшимися наивно голубыми и по-щенячьи добрыми.– А разрешите-ка полюбопытствовать, откуда это у нашей бедной девочки с далеко не идеальными внешностью и манерами взялось так много ехидства и склонности к зубоскальству?
– От верблюда,– нахально парировала я, справедливо решив, что терять мне уже нечего. Весь мой недавний страх куда-то испарился, сменившись оптимизмом, который появляется у людей тогда, когда хуже уже некуда (в отличие от пессимизма, возникающего в ситуациях, когда лучше уже не надо).– И учтите, это не моя фигура далека от идеала, это вашим убогим идеалам далеко до моей фигуры.– Я балетным пируэтом эффектно прокрутилась на носке правой ноги, демонстрируя свои тощие метр восемьдесят, забранные в хвост светло-русые волосы с серебристым отливом и некое подобие бюста – чуть больше нулевого размера.– Да я же практически модель!
– Ага! – ошарашенная моими мослами, мадам председательша растерянно оглянулась на двух своих ассистенток, но обе платиновые блондинки со старшего курса и буферами размером с баскетбольные мячи уже давно находились в глубокой интеллектуальной отключке, осоловело хлопая густо накрашенными ресницами. Очевидно, их коэффициент ай-кью не вынес напора дерзкой абитуриентки и объявил безоговорочную капитуляцию.– Деточка! – уже увереннее продолжила мадам, наконец-то поняв, что наше общение приобрело форму «тет-а-тет», уподобившись беспощадной дуэли один на один.– Да вы хотя бы отдаете себе отчет в том, что уже напрочь завалили собеседование, дающее вам право на бесплатное поступление? – Она возмущенно затрясла кипой моих дипломов о победах на различных городских, областных и региональных олимпиадах по литературе.– А на платное вам не пройти, у вас денег даже на приличную обувь нет! Вы что, дура?
– Отнюдь! – спокойно заявила я, демонстративно любуясь своими донельзя изношенными кроссовками кустарно-китайского производства.– Дур у вас и без меня хватает, куда вам их еще, солить, что ли? – Я насмешливо покосилась в сторону безмолвно разевающих ротики красоток.– К тому же каждой умной женщине известно, что деньги придумали хитрые мужчины с маленькими… – и я ввернула откровенно грубое слово, испытующе глядя на мадам, так же как и я не отличающуюся стандартной привлекательностью и не блистающую наличием обручального кольца.
Глаза мадам заволокло тусклой поволокой, похоже вызванной воспоминаниями о чем-то своем, личном. Она протянула морщинистую, усыпанную веснушками лапку, схватила меня за рукав грошового трикотажного свитерка и любезно усадила на поставленный перед столом стул.
– А ведь вы правы, деточка! – прочувствованно признала она.– Кстати, будем знакомы, меня зовут Эмма Эдуардовна!
– Ева! – мило улыбнулась я.
– Первая женщина, значит? – Эмма Эдуардовна приветливо кивнула седыми буклями.– И чего же вас понесло на факультет журналистики, резвое дитя?
– Хочу мир спасти! – откровенно брякнула я, поняв, что сумела чем-то покорить ее сухое академическое сердце.– Пока еще не поздно!
– А как же постулат: мир спасет красота? – Седые полоски бровей мадам председательши насмешливо вознеслись на лоб, к линии роста волос.– Слыхали небось?
– Вот эта красота, что ли? – Я бесцеремонно ткнула пальцем в одну из красавиц-ассистенток, сияющую заученно-бестолковой улыбкой.– Силиконово-карамельная? Безмозглая? Ну разве только в горизонтальном положении…
Эмма Эдуардовна вдруг заразительно расхохоталась, звонко и совсем по-девчоночьи.
– Браво! – Она даже хлопнула в ладоши.– Браво, милая девочка! Если бы вы только знали, как я уже устала от этих глупых протеже олигархов, папенькиных дочек, сыновей нефтяных магнатов и племянниц чиновников. Возможно, вы имеете все шансы стать новым лицом и… – она выдержала многозначительную паузу,– умом нашей журналистики. Удачи.– Она размашисто расписалась на бланке результатов собеседования.– Жду вас на лекциях.
Я уже шла к дверям, когда меня настигла последняя коварная реплика:
– Собираетесь начать новую жизнь?
– Ну да,– недоуменно повернулась я,– а что?
– Тогда советую вам для начала выкинуть все рваные колготки и завтра же отправиться в магазин за новыми.– Эмма Эдуардовна напряглась как гончая, ожидая моего прощального ответа и надеясь все же посадить меня в лужу собственным остроумием.
– Отчего же не выкинуть, можно и выкинуть,– лениво произнесла я, берясь за дверную ручку.– Вот только в чем я тогда в магазин пойду?..– За моей спиной воцарилась гробовая тишина.
Так я поступила в университет и стала журналисткой, а точнее – языкатой стервой, одержимой фанатичным желанием спасти мир. А что, спрашивается, в этом странного? Ну не всем же вынашивать заветную мечту выбиться в балерины или полететь в космос. На Земле пока тоже дел хватает…
Нет, наверное, я все-таки мужчина, потому что в упор неспособна запомнить даты дней рождений своих подруг и не выношу пустую телефонную болтовню. Я не люблю шопинг, ненавижу журнал «Космополитен», не посещаю бутики, не наращиваю ногти и не грежу о норковой шубе. Хотя – вру, одной исконно женской слабостью я все-таки обладаю: я мечтаю о принце, вернее, мечтала о нем до недавних пор. Ну что же тут поделаешь, тайные эротические слабости имеются у каждого из нас, даже у сантехников и стриптизерш.
Мой принц звался Вадимом Серебряковым и обладал всеми наглядными атрибутами романтического героя: смазливым лицом латиноамериканского типа а-ля Антонио Бандерас, накачанным прессом, очень высоким ростом и чрезвычайно низкой душонкой, что, впрочем, выяснилось намного позже. Он походил и на ангела и на демона одновременно, а скорее – на падшего князя Света, сброшенного с небес на землю, в самую пучину греха и разврата. Особенно пристальное внимание со стороны женского пола обращали на себя его глаза – огромные, жгуче-карие, казалось так и пронизывающие тебя насквозь. Глаза опереточного злодея и совратителя. Но тогда, в период наших непродолжительных конфетно-букетных отношений, мой прекрасный брюнет вел себя весьма продуманно, блистая безупречной галантностью. Заметно тяготясь своим койко-местом в каком-то задрипанном общежитии, он настолько быстротечно и целенаправленно стремился узаконить наши отношения, что я и опомниться не успела, как приобрела статус солидной замужней дамы. Моя репутация была спасена, а вот душевное равновесие оказалось загублено безвозвратно. После того как мы с Вадимом скоропалительно посетили ЗАГС и поставили государство в известность о том, что спим вместе, от былой обходительности моего распрекрасного муженька не осталось и следа. Собрав свои немногочисленные пожитки, уместившиеся в единственном чемодане, принц настырно въехал в мою двухкомнатную квартиру и принялся форсированно репетировать роль царя природы. А чему же тут удивляться? Быстрый карьерный путь «из грязи в князи» всегда являлся пределом мечтаний любой лимиты.
Следует заметить, что к периоду нашего знакомства с господином Серебряковым я в полнейшем одиночестве проживала на пятидесяти трех двухкомнатных квадратных метрах, доставшихся мне в наследство после смерти горячо любимого дедушки. Дедуля успел-таки исполнить свою заветную мечту уже в самом конце тяжелой и затяжной болезни, в итоге сведшей его в могилу,– выбил бесплатную квартиру из каких-то запасных фондов, положенную ему как ударнику тыла и многолетнему работнику органов безопасности. И лишь только после его похорон, в ходе разборки личных вещей Льва Казимировича, перемежающейся бурными слезами, мне стало понятно – я не знала о своем деде практически ничего.
Мой доблестный дедуля, словно совершая привычный ритуал, раз в год достававший из шкафа парадный, украшенный орденами и медалями китель, вел воистину спартанский образ жизни, довольствуясь малым. Он не имел вредных привычек, не страдал болтливостью и почти никогда не заводил разговоров, даже косвенно бы касавшихся загадочных личностей моих недобросовестных родителей. Основываясь на нескольких его скупых намеках, я пришла к выводу, что мы с ним состоим в родстве по мужской линии, хотя вопиющее несходство наших внешностей сразу бросалось в глаза любому далеко не самому наблюдательному человеку. Я уродилась натуральной блондинкой с волнистыми волосами, а Лев Казимирович в молодости обладал густой каштановой шевелюрой, к восьмидесяти годам основательно поредевшей и поседевшей. Невысокий и коренастый, он отстал от меня на целую голову, объясняя это тем, что ростом я пошла в мать. Фотографий родителей у него не сохранилось, ибо, по словам деда, все их документы, с семейным архивом вкупе, сгорели в автомобильной катастрофе, выжить в которой сумела лишь одна я.
– Так, значит, они меня не бросали? – обиженно вскрикнула я, заостряя внимание на неосторожно вырвавшейся у деда фразе.– Ты мне врал? Но зачем? Не ты ли меня учил – одна маленькая ложь всегда порождает большие недоразумения!
– Много будешь знать – скоро состаришься! – хмуро проворчал отставной вояка, краснея до кончиков ушей и поспешно обрывая сей сумбурный, несомненно, весьма неприятный для него разговор.– Сама со временем все поймешь…
Больше мы никогда уже не заговаривали на эту тему, но несколько лет спустя, вернувшись домой после погребального ритуала и сидя над коробкой с его личными вещами, я подробно припомнила те необъяснимые слова, неосторожно сорвавшиеся с губ деда и заведшие меня в глухой тупик. Я абсолютно не сохранила в памяти хоть сколько-нибудь явственные образы родителей, погибших столь страшно и печально, и сейчас мучительно размышляла, стараясь понять, чем же успели они до такой степени насолить Льву Казимировичу? Насолить настолько, что в отместку он – добрейший и терпеливейший из всех известных мне людей – начисто вычеркнул их из своей жизни?
– Господи,– растерянно прошептала я, автоматически перебирая какие-то газетные вырезки, заботливо сложенные в жестяную коробку из-под печенья,– да я ведь даже их имен не знаю… – Меня терзало смутное чувство собственной вины, вызванное непоправимостью происшедшего.– И что мне теперь делать? – Почти ничего не соображая, я тупо уставилась в газетные заметки более чем двадцатилетней давности и принялась читать.
Пробежав глазами выцветшие пожелтевшие газетные вырезки с полустершимся текстом, я задумчиво потерла виски, тщетно пытаясь усмирить боль, завладевшую моей головой. Что ни говори, а думать – самая трудная работа! Теперь я запуталась окончательно. Три разрозненных листочка из московских многотиражек скупо сообщали о некоей кровавой резне и перестрелке, учиненной в тихом спальном районе, в результате которой погибло несколько человек и сгорела пара машин. Если вдуматься, то ничего особенного тут нет, обычная криминальная хроника. Но почему дед хранил эти вырезки столь педантично?
На самом дне коробки, под документами на квартиру, я обнаружила тяжелый золотой дукат, бережно упакованный в непрозрачный целлофан. Я никогда не разбиралась в антиквариате, но моментально поняла – эта монета стоит целое состояние, ибо кроме приличного веса она несла на себе физически осязаемую ауру глубокой старины и, несомненно, обладала огромной исторической и культурной ценностью. Реверс дуката украшало изображение раскинувшей крылья хищной птицы, предположительно сокола, а на аверсе были отчеканены два изящных профиля – мужской и женский, наложенные один на другой. Оба лица обладали идентичными, скорее всего, близкородственными чертами и поражали некоей возвышенной одухотворенностью, придающей им облик богов. Их архаичные прически венчали королевские короны. Я долго разглядывала драгоценную монету, но так и не смогла определить ее национальную принадлежность, ибо по краю золотого диска шла совершенно нечитаемая надпись, составленная из клинообразных черточек. Возможно, это был просто декоративный орнамент. Подобные дукаты имели хождение во многих европейских странах, особенно в Средние века, но столь оригинальную письменность я встретила впервые, невзирая на мое фанатичное увлечение древними культурами.