Вагнер Л.. Повесть о художнике Айвазовском (не полностью)

   Вдруг его окликнули. Оленин был один. Он взял Гайвазовского под руку и молча прошелся с ним по аллее. Потом остановился и, опершись на палку, сказал:
   - Я думал о тебе и о твоем счастливом даре, Гайвазовский. Не я один замечаю и ценю твое дарование. Многие из профессоров искренне восхищались твоим акварельным эскизом "Предательство Иуды".
   Сердце у Гайвазовского дрогнуло. Он понимал, что это не обычная похвала учителя, а нечто большее, почти посвящение в мастера. Как музыка, доходили до него слова Оленина. Но в их мягкости он чувствовал надежду, требовательность, напутствие.
   - Осенью в академии откроется выставка, - ласково, но твердо говорил Оленин, - я бы хотел, чтобы ты предстал на ней картиной, изображающей море и морской берег. Таннеру скажись больным. Настало время: мы, русские, должны иметь свою морскую живопись.
   Оленин еще долго беседовал с Гайвазовский. Они разошлись, когда в гостиной и в других парадных комнатах слуги стали тушить свечи.
   В эту ночь Гайвазовский не спал. Он стоял у окна и глядел на восток; занималась заря, начинался новый день.
   В понедельник, сдавая Таннеру рисунок с видом Петропавловской крепости, Гайвазовский сказался больным. Живописец вышел из себя, ему не хотелось лишаться даже на короткое время такого умелого и добросовестного помощника, как Гайвазовский. Но, взглянув в исхудалое, необычно суровое лицо юноши, он осекся: Таннер знал, что академисту Гайвазовскому покровительствует сам президент Академии художеств. Скрепя сердце, француз решил дать отдых своему бескоштному подмастерью.
   В том году наступила ранняя осень. В Петербурге раздождило. Но потом неожиданно вернулись погожие дни. Дни стояли ясные, как бы хрустальные. Утрами небо было высокое, чистое, не омраченное ни одним облачком.
   В полдень 24 сентября недалеко от парадного подъезда Академии художеств собрались академисты Штернберг, Воробьев, Фрикке, Завьялов, Ставассер, Шамшин, Рамазанов, Кудинов, Логановский, Пименов. Они были возбуждены и весело смеялись. Время от времени один из них или все разом выкрикивали имя Гайвазовского.
   Наконец над этой небольшой толпой юных художников появилась голова, затем туловище и ноги Гайвазовского, которого они стали дружно качать. Единственным свидетелем этой веселой
   сцены был старый академический швейцар, стоявший в этот теплый день у раскрытых настежь дверей академии. Старик с добродушной улыбкой загляделся на академистов. Он знал, что это первые ученики, со многими из них он поддерживал дружбу.
   Глаза его тепло светились, он разделял радость своих молодых друзей.
   Из этого состояния швейцара вывел грубый окрик. Невдалеке остановилась карета, и кучер, громадный детина, еле сдерживающий резвых лошадей, с козел закричал ему:
   - Эй, ворона, поди сюда!
   Старик подбежал к раскрытой дверце кареты. Там сидел Таннер.
   - Потшему академисти такой веселий? Что к тому за причина? раздраженной скороговоркой спросил Таннер.
   - Молодые люди, ваша милость, узнали, что академист Гайвазовский получил серебряную медаль за свою картину. Вот они его и качают, по нашему русскому обычаю, - сдержанно пояснил старик, не любивший, как и остальные служители академии, надменного и грубого Таннера.
   - Картина... какой картина?.. - растерянно спросил Таннер.
   - Какая? Морской вид. Не успел написать ее господин Гайвазовский, как на выставку попала. Сейчас к ней не протолпиться. Народу возле нее тьма стоит...
   - Пашель в Сарское село, живо! - громко крикнул кучеру взбешенный Таннер.
   Лошади понеслись.
   Об императоре Александре I говаривали как о прирожденном актере. Он умел искусно притворяться и казаться не тем, кем он был в действительности. Об этих свойствах любимого внука проговорилась еще его царственная бабка Екатерина II.
   Не уступал в этом покойному императору Александру ныне царствующий Николай I. Он любил и умел позировать. В юности он даже обучался театральным жестам у французских актеров. Гвардейский мундир царь носил по-актерски, с аффектацией, затянутый в него как в корсет.
   Император сегодня был особенно тщательно одет и причесан. В такой погожий день в парке гуляющих много, и он был уверен, что встретит там первых франтов и модниц столицы. Несмотря на свои тридцать девять лет и царское величие, вел он себя как прапорщик-щеголь, занятый своей наружностью и впечатлением, которое он производит на окружающих.
   Собираясь отправиться на прогулку, царь вызвал министра двора князя Волконского сообщить ему о своем намерении на завтрашний день посетить выставку в академии. Отпуская его, он вспомнил о Таннере и спросил:
   - Как у него подвигается работа по изображению военных портов?
   - Таннер как раз здесь, государь. Он просит аудиенции.
   - Тогда зови его... Поздравляю тебя, Таннер, ты заслужил. мою благодарность, - милостиво сказал по-французски император, обращаясь к склонившемуся в подобострастном поклоне художнику. Его холодные серые глаза слегка смягчились.
   - Я всегда готов служить вашему величеству, - угодливо ответил француз, - только я не знаю, чем я заслужил...
   - Полно скромничать, - произнес царь и указал на стоявшего у окна Волконского, - князь мне сегодня докладывал, что картина твоего ученика Гайвазовского имеет успех на выставке. Это твоя заслуга.
   - Государь, - Таннер изобразил на своем лице печаль и оскорбленное достоинство, - я случайно узнал об успехе моего ученика, о том, что он решился написать и отдать на суд публике свою картину без моего ведома.
   - Продолжай! - приказал Николай. Все его благодушное настроение сразу исчезло. Со времени следствия над декабристами он усвоил привычку допрашивать и узнавать первым даже о самых мелких делах. Таннер всем своим существом ощущал, что наступил наконец благоприятный момент отомстить Гайвазовскому за все: за неповиновение, за то, что тот не признает его авторитета, и, главное, за колоссальное дарование, которое проявлялось даже в рисунках, сделанных по его поручению.
   - Ваше императорское величество! - Таннер искусно разыгрывал роль наставника, обиженного неблагодарным учеником.- Безмерно обласканный вашими милостями, я мечтал передать этому юноше все свое искусство, но он проявлял своеволие и лень, сказывался больным, чтобы не помогать мне и теперь выставил картину не только без разрешения, но даже не узнав моего мнения по этому поводу.
   Таннер верно рассчитал свой удар. Он, так же как и все, знал, что русский император ревностно следил, чтобы всюду в его государстве подчиненные беспрекословно исполняли волю начальников своих. В поступке Гайвазовского, написавшего картину тайно от своего учителя, каким он полагал Таннера, Николай усмотрел нарушение субординации и дисциплины.
   - Князь! - гневно обратился император к Волконскому, - повелеваю вам немедленно направить дежурного флигель-адъютанта в академию и убрать с выставки картину академиста Гайвазовского.
   На выставке незнакомые между собой люди быстро знакомятся. У картины академиста Гайвазовского перезнакомилось множество людей. Они даже удивлялись тому, что прежде не встречались и не знали друг о друге. Картина Гайвазовского, носящая такое легкое, воздушное название - "Этюд воздуха над морем", - с первого дня открытия выставки привлекала к себе многочисленные толпы зрителей.
   Здесь умолкали громкие разговоры, старались говорить шепотом. Каждый сосредоточенно вбирал в себя поэзию этого тихого дня на берегу Финского залива, жемчужного моря и высоких облаков, которые были изображены на картине.
   От северного пейзажа веяло бы грустью и одиночеством, но художник поместил на берегу большую лодку со спящим рыба" ком. Рыбак на переднем плане оживил всю картину и заставлял задуматься каждого, у кого в сердце жило сочувствие к простому люду. Некоторые посетители в партикулярном платье, опрятном, но поношенном, отходя в сторону, говорили, что все это сродни повестям Белкина господина Пушкина.
   Гайвазовский, известный до этого только профессорам и его товарищам в академии, стал предметом оживленных толков в различных кругах столичного общества.
   В этот ясный, не по-осеннему теплый солнечный день стечение публики было особенно значительно. Приходили и ранее бывавшие здесь, и много новых людей, наслышанных об этой картине. Стояли, смотрели, отходили к другим картинам и опять возвращались к ней.
   Внезапно тишина была нарушена: появившиеся служители громко требовали пропустить к картине. Многие зрители были удивлены, некоторые стали негодовать. Удивление возросло, когда вслед за служителями появился флигель-адъютант в парадном мундире. Убедившись, что картина действительно принадлежит академисту Гайвазовскому, флигель-адъютант приказал снять ее и унести. Публика была в смятении. Образовались отдельные небольшие группы людей, взволнованно обсуждавшие этот необычайный случай, то там, то здесь стали шепотом передавать друг другу:
   - По велению его императорского величества... По велению государя-императора!
   В зале сразу стало малолюдно. Светские дамы, военные и чиновные люди начали поспешно покидать выставку, некоторое время еще оставалась более скромная публика, но и та в глубоком раздумье стала расходиться.
   Для юного художника настали черные дни. Он почти не выходил из своей комнаты. Подавленность, тоска и печаль не покидали его ни на минуту. Все чаще к ним начало примешиваться отчаяние, особенно с тех пор, как в Академии стала известна интрига Таннера. По вечерам в комнатку к Гайвазовскому заходили друзья, чтобы хоть немного развлечь его. Они передавали, что у Олениных, Одоевских, Томиловых и в некоторых других домах с участием говорят о нем и сокрушаются, что его постигла царская немилость; прошел слух о том, что царь гневно оборвал Василия Андреевича Жуковского, когда тот вздумал просить за него.
   Но о многом ни Гайвазовский, ни его товарищи не знали. Не знали, что случай с его картиной вызвал глухой ропот среди просвещенных людей. Особенно негодовали знавшие Таннера. С возмущением говорили о его надменности и презрении к России. Были такие, которые отказывались теперь принимать его.
   Так безрадостно шли дни.
   Но как-то в полдень в комнату к Гайвазовскому вбежали друзья. Перебивая друг друга, стали рассказывать, как они сейчас неприязненным шиканьем и криками принудили удалиться приехавшего на выставку Таннера.
   Академисты долго смеялись, когда Штернберг очень удачно изобразил Таннера, вдруг потерявшего всю свою важность и с опаской отступавшего из зала.
   - Ну вот, теперь и вы пострадаете за меня, - грустно заметил Гайвазовский, когда все стали понемногу успокаиваться, - Таннер опять будет жаловаться.
   - Ну нет, - уверенно сказал Штернберг, - побоится... И так много шуму вокруг него... А если и наябедничает, все будут страдать, не тебе одному.
   Гайвазовский благодарно пожал другу руку.
   Все последующие дни Гайвазовский волновался за участь друзей, но, видимо, Штернберг был прав: француз не решился жаловаться высшему начальству. Немного успокоившись насчет товарищей, Гайвазовский снова впал в уныние, не зная, как решена будет его собственная участь. Но однажды утром эти мысли были прерваны прибежавшими целой гурьбой академистами.
   - Идем скорей с нами! Приехал дедушка Иван Андреевич и желает тебя видеть.
   - Какой дедушка? Какой Иван Андреевич? - недоумевая, спросил Гайвазовский.
   - Крылов... Дедушка Крылов в академии и ждет тебя внизу...
   Гайвазовский вдруг сорвался с места и побежал. Товарищи еле поспевали за ним.
   Но, увидев маститого писателя, окруженного почтительной толпой академистов и профессоров, Гайвазовский, еле переводя дух, робко остановился в нескольких шагах от него.
   Крылов его сразу заметил. Он приподнялся со своего места и ласково подозвал юношу к себе:
   - Поди, поди ко мне, милый, не бойся! Я видел картину твою на выставке - прелесть, как она хороша! Морские волны запали ко мне в душу и принесли к тебе, славный мой...
   В голосе Крылова звучала бесконечная доброта и задушевность. Гайвазовский совсем растерялся от такой неожиданной ласки. Кругом стояли товарищи и профессора и хранили благоговейное молчание. Каждый чувствовал, что это не только акт великого человеколюбия, но свидетельство признания таланта Гайвазовского патриархом русской литературы.
   Видя, что Гайвазовский застыл на месте от смущения, Крылов подошел к нему, обнял, поцеловал и усадил рядом с собою.
   - Что, братец, - говорил Крылов, заглядывая в грустные глаза юноши, француз обижает? Э-эх, какой же он... Ну, бог с ним! Не горюй...
   Крылов умолк и многозначительно посмотрел на присутствующих.
   Всем стало ясно, что их любопытство и интерес к беседе старейшего русского писателя с молодым художником становится неприличным, и, стараясь не шуметь, незаметно удалились.
   Более часа утешал Иван Андреевич юного художника, чья картина привела его в такой восторг и удивление.
   Крылов долго говорил Гайвазовскому о терниях, которыми усыпан путь истинного художника и уговаривал не отчаиваться и не сходить с избранного пути.
   - Не переставай, милый, с такой же любовью предаваться художественным занятиям и дальнейшему творчеству и так же любить природу, - сказал Крылов на прощанье.
   Он еще раз поцеловал юношу и удалился.
   Гайвазовский пришел в себя, кинулся к подъезду, но экипаж уже отъехал. Он знал, что его с нетерпением ждут друзья, но сейчас ему захотелось остаться одному. Его потянуло на волю, на улицу.
   Незаметно он очутился на Троицком мосту. Долго глядел Гайвазовский на Петропавловскую крепость, которую еще так недавно срисовывал для Таннера. В памяти пронеслись обрывки разговоров, услышанных им в Петербурге, когда он только сюда приехал, об этой страшной цитадели, где цари мучали в заточении своих узников. И неожиданно порвались какие-то путы. Пришло ощущение внутренней свободы и ясное понимание, что он, впавший в царскую немилость юный художник, обрел расположение, любовь истинных сынов отечества, и среди них ему улыбалось на всю жизнь доброе лицо дедушки Крылова.
   Кончилась осень, прошла зима, снова наступила весна, а над Гайвазовским все тяготела царская немилость. Нашлись малодушные среди тех, кто раньше хвалил Гайвазовского. Они громко заявляли, что знать ничего не знали, ведать ничего не ведали и никогда в глаза не видели его картины на выставке.
   Президент Академии художеств Оленин по-прежнему не решался ходатайствовать за попавшего в опалу академиста: он боялся, что одно напоминание о нем императору может навлечь на молодого художника новую беду.
   Тяжелые испытания выпали на долю начинающего свой путь художника. Ничто не могло отвлечь Гайвазовского от постоянных горьких дум. Юноша чувствовал себя затерянным в огромном Санкт-Петербурге. Даже весеннее яркое солнце и легкие, тающие в лазури облачка не радовали его. Настроение у него было уныло, и ему даже хотелось, чтобы скучные серые облака опять заволокли небо. Блеск солнца был теперь для него нестерпим, потому что будил воспоминания о былом счастье. А воспоминания о прошлых безмятежных днях, когда он мог спокойно отдаваться любимой живописи, еще больше терзали его ум и душу. Одно утешение было у измученного юноши: воспоминание о свидании с Крыловым и горячее сочувствие друзей.
   Однажды вечером, когда Гайвазовский был в особенно мрачном настроении, к нему ворвался Штернберг с торжествующим криком:
   - Наша взяла! Француз получил по заслугам!
   Охватив друга руками, Вася закружил его по комнате.
   Прошло несколько минут, пока Штернберг немного успокоился и смог сообщить Гайвазовскому важные новости.
   Штернберг часто бывал в доме богатого помещика Григория Степановича Тарновского. Тарновский выдавал себя за знатока и покровителя искусств, любил приглашать в свое малороссийское имение Качановку поэтов, художников, музыкантов. Вася Штернберг лето проводил у него в Качановке и привозил оттуда превосходные акварели на темы из сельского быта. В Петербурге Штернберг тоже часто посещал дом этого мецената. Тарновский был знаком со многими влиятельными людьми. Он раньше многих других узнавал придворные новости.
   На этот раз Штернберг слышал у Тарновских, что Таннер в последнее время слишком зазнался от посыпавшихся на него царских милостей и начал держать себя высокомерно и дерзко даже с лицами, близкими ко двору. Оскорбленные царедворцы пожаловались министру императорского двора князю Волконскому, и тот доложил обо всем царю. Николай I разгневался и приказал передать Таннеру свое повеление - удалиться из России.
   Прошло еще несколько дней, и царская опала для Гайвазовского кончилась. Произошло это так. Один из профессоров Академии художеств, Александр Иванович Зауэрвейд, славившийся как художник-баталист <Художник-баталист художник, изображающий военные сюжеты>, давал уроки рисования во дворце детям царя. Иногда на этих уроках присутствовал сам император. Николай I больше всего любил картины батального содержания и даже сам пытался рисовать. Зауэрвейд учил царя писать фигуры военных и лошадей. Николай I брал с собою профессора Зауэрвейда в загородные дворцы, где находилось множество пейзажей старинных мастеров. Там царь неумелой рукой пририсовывал к этим пейзажам целые группы пехотинцев и кавалеристов. Почтенный художник вынужден был присутствовать в те тягостные для него часы, когда царствующий солдафон портил своей мазней ценнейшие художественные произведения.
   Зауэрвейд был человек со вкусом. Он сразу разглядел необычайное дарование юного Гайвазовского, полюбил его и предсказывал ему великую будущность. Таннера же невзлюбил за его высокомерное обращение с русскими художниками, профессорами академии. После случая с Гайвазовским Зауэрвейд возненавидел Таннера.
   В тот же день, когда по Петербургу разнеслась весть о том, что французу предложено оставить Россию и уехать за границу, профессор Зауэрвейд после уроков в царском дворце решил заступиться перед царем за академиста Гайвазовского. Царь гневно нахмурился при одном лишь упоминании имени юного художника.
   Честный профессор вздрогнул, но преодолев страх, продолжал:
   - Хотя Таннер и отозвался о Гайвазовском как о человеке неблагодарном и вообще описал его вашему величеству черными красками, но мы, профессора императорской академии, справедливо относимся к нашим ученикам.
   Глаза царя метнули молнию: он не терпел, когда хоть в чем-нибудь шли против его воли.
   Зауэрвейд, чувствуя, что он все равно пропал и перед ним разверзается пропасть, махнул мысленно на все рукой и твердо закончил:
   - Ваше величество, юноша неповинен ни в чем. Он не нарушил законной субординации, писать картину для выставки ему повелел его главный начальник - сам президент императорской академии художеств.
   Царь неожиданно успокоился. Бесстрашие академического профессора его удивило и даже слегка развлекло: не очень часто приходилось ему выслушивать прямые ответы. Притом последние слова Зауэрвейда его даже обрадовали. Они подтверждали, что юный академист ничем не нарушил субординации, а лишь выполнил приказание президента академии. Император подумал и о том, что придворные, оскорбленные Таннером, будут довольны, если он сменит гнев на милость к академисту Гайвазовскому, пострадавшему из-за француза, и в обществе начнут говорить о его справедливости. Николай находил, что весьма полезно для государства, когда подданные восхищаются добротой и справедливостью монарха.
   Быстро сообразив, что вся эта история с Гайвазовским может обернуться в его пользу, царь с милостивой улыбкой обратился к Зауэрвейду:
   - Зачем же ты раньше мне этого не сказал?
   - Ваше величество, - простодушно отвечал профессор, безмерно обрадованный внезапной переменой в настроении императора и сразу воспрянувший духом, - во время бури маленьким лодочкам не безопасно приближаться к линейному кораблю, да еще к стопушечному... в тихую же погоду - можно!
   - Ты вечно со своими прибаутками! - рассмеялся царь. - Завтра же ты представишь мне картину Гайвазовского, снятую с выставки.
   Счастливый Зауэрвейд поспешил в академию. Ему хотелось поскорее обрадовать опального художника.
   На другой день в академии только и говорили, что о защите Гайвазовского профессором Зауэрвейдом перед императором.
   Гайвазовский, наконец, вздохнул свободно после стольких месяцев несчастья и испытаний.
   Скоро стало известно, что Николай I одобрил его картину и велел выдать молодому художнику денежное вознаграждение.
   И хотя все окончилось благополучно в его судьбе, про себя юноша решил остерегаться впредь не только царской немилости, но и царских милостей.
   ВЕСНА 1836 ГОДА
   Была ранняя весна. Нева вскрылась раньше обычного. В апреле многие стали выходить без верхней одежды. В Летнем саду" гуляет множество детей. Весна возбуждающе действует на них, в гувернеры не в состоянии заставить маленьких петербуржцев вести себя чинно. Дети без спроса убегают в дальние аллеи и непозволительно громко кричат.
   Гайвазовскому и Штернбергу также весело. Они быстро знакомятся с маленькими посетителями Летнего сада и вместе с ними шалят и радуются весенним дням. Инспектор Академии художеств Крутов делает вид, будто он не замечает, что академисты Штернберг и Гайвазовский уже второй день пропускают занятия в натурном классе.
   С Гайвазовским в Академии сейчас ласковы. Президент Оленин при всех прижал его к груди и поцеловал. Инспектор Крутов все это учитывает.
   Друзья позволили себе некоторое нарушение академического образа жизни. Прошедшая зима была слишком тяжела в жизни Гайвазовского. Оба друга никогда ее не забудут. Сейчас им хочется беззаботно насладиться весенними днями.
   В воскресенье 19 апреля они снова пришли в Летний сад и присели на свободную скамейку. На ней валялась кем-то забытая газета. Штернберг развернул ее и вдруг в отделе зрелищ прочитал: "Сегодня, 19 апреля 1836 года, на Александрийском театре в первый раз "Ревизор", оригинальная комедия в пяти действиях". Он показал объявление Гайвазовскому. Юноши были взволнованы. В Петербурге давно носились слухи о необыкновенном сочинении Гоголя. Автор читал его близким друзьям.
   Гайвазовский и Штернберг слышали об этом у Томилова и Тарковского. Узнав из газеты о сегодняшнем представлении, они решили пойти в театр. С большим трудом друзья достали билеты в раек.
   В театре было два мира. В ложах, в креслах партера расположился великосветский Санкт-Петербург. Там сверкали драгоценности, соперничали роскошные дамские туалеты, среди фраков выделялись мундиры. В царской ложе восседал император Николай I, моложавый, в пышных эполетах. А на самом верху, в райке, собралась шумная разночинная публика - мелкие чиновники, студенты, девушки из швейных заведений.
   У Гайвазовского было хорошее зрение. Он разглядел в ложах графа Виельгорского, князя Одоевского, а в креслах первого ряда Ивана Андреевича Крылова.
   До поднятия занавеса внимание публики было приковано к императорской ложе. Царь явился вместе с наследником престола. Позади них в ложе Гайвазовский увидел Василия Андреевича Жуковского.
   Представление началось. Блестящая публика в партере и ложах сразу насторожилась и враждебно следила за тем, что происходило на сцене. Все эти вельможи в раззолоченных мундирах и черных фраках узнавали себя в городничем и других чиновниках, выведенных Гоголем в комедии "Ревизор". Отличались они от героев комедии разве только тем, что взятки брали во много раз крупнее.
   Но чем холоднее и враждебнее становились зрители в партере и в ложах, тем сочувственнее относился к спектаклю раек. Простая публика была в неописуемом восторге от комедии, единодушно хохотала и шумно рукоплескала.
   Зрители хорошо разобрались в содержании комедии: аристократия сразу возненавидела Гоголя, а простые честные люди увидели в нем защитника России от лихоимцев.
   Спектакль окончился. Гайвазовский и Штернберг с трудом протолкались к выходу. У театрального подъезда важные господа усаживались в кареты. Все они были взбешены и громко выражали негодование. Отовсюду слышались злобные возгласы:
   - Это возмутительно! Какая клевета! Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу! Сочинитель - зажигатель! Да, да самый настоящий бунтовщик! Как будто есть такой город в России!
   Это была последняя фраза, которую расслышали Гайвазовский и Штернберг, удаляясь от театрального подъезда. Друзья держали друг друга за руки. Они были сильно взволнованы.
   - Да, есть такие города в России! - воскликнул Гайвазовский и рассказал Васе Штернбергу, что комедия Гоголя сразу напомнила ему Варвару Дмитриевну Казначееву, жену феодосийского городничего, а ныне жену таврического губернатора. Властная, деспотичная и корыстолюбивая, она вмешивалась во все дела мужа. В Феодосии и в Симферополе знали, что она берет за спиною мужа взятки с кого только возможно.
   На другой день о "Ревизоре" говорили всюду. В академии товарищи требовали от Гайвазовского и Штернберга, чтобы они подробно рассказывали и даже повторяли в лицах по нескольку раз целые сцены из вчерашнего представления. Почти все академисты поспешили на комедию "Ревизор".