— Сейчас придет Семеныч, — словно человеку, пояснила она Джемме, — пусть он и разбирается.
Она потрепала собаку по загривку, нагнулась к ней и обняла за шею. В этот миг незнакомец, придерживая покусанную руку, медленно поднялся на ноги и начал отступать к окну. Джемма тут же зарычала, одновременно предостерегая мужчину от опрометчивых поступков и давая знать Милославской.
— Вам бы лучше не делать лишних движений, — громко произнесла Яна, но мужчина словно не слышал ее.
Он схватил стул и, прикрываясь им как щитом, почти вплотную приблизился к окну. Казалось, он лихорадочно размышляет, что предпринять. В коридоре раздались звуки голосов, и тяжелые башмаки застучали по каменному полу. Наверное, это придало мужчине решимости. Он резко развернулся на сто восемьдесят градусов и что было сил ударил стулом по окну. Посыпалось разбитое стекло, в палату ворвался свежий ночной воздух, и в то же мгновение незнакомец вскочил на подоконник.
— Идиот, — закричала Милославская, пытаясь предотвратить неминуемое, — это же четвертый этаж — разобьешься! Джемма!
Возможно, не стоило ей произносить имя собаки. Но она-то хотела, чтобы та помешала этому придурку выпрыгнуть из окна. Неизвестно, хотел ли тот покончить с собой или собирался перебраться в другую палату или на другой этаж. Так или иначе, но произошло то, что произошло.
Джемма молча кинулась к незнакомцу, но ухватить его не успела; ее зубы только клацнули в воздухе.
— Всем стоять! — в палату влетел разгоряченный Руденко с “Макаровым” в вытянутой руке, за ним еще двое ментов с автоматами наперевес.
Джемма предупреждающе зарычала.
— Ко мне, — позвала ее Яна, боясь, как бы собаку не пристрелили по ошибке. — Посмотрите лучше внизу под окнами, — повернулась она к лейтенанту, который узнал ее голос, — может, чего найдете.
Тот подскочил к окну и, деловито обломав особенно выступающие острые края разбитого стекла, высунулся наружу.
— Едрит твою налево! — выругался он, уже повернувшись к Милославской. — Чего ты тут забыла?
В его укоризне было столько отеческой заботы, что если бы Яне не довелось пережить столь животрепещущего момента, она бы расчувствовалась. Так умиляла эта смесь нежности и легкого раздражения, вызванного тревогой за судьбу приятельницы. Самойлов и почти налысо остриженный прапорщик, фамилии которого Яна не знала, замерли, молчаливые и озадаченные, переводя взгляд с Руденко на Милославскую и с нее — на лежавшую под трубками женщину.
— Он хотел убить Оксану, — запинаясь, проговорила Яна, — вот…
Она кивнула на зловеще посверкивающие на полу ножницы. Руденко ограничился профессионально-лаконичным кивком, реагируя на который, Самойлов поднял ножницы, предварительно надев перчатки.
— На экспертизу, — обронил Руденко, ощущая себя в центре опасных и интересных событий. — Как же это ты, матушка?.. Слушай, — его словно осенила страшная догадка, — а он случайно не врач?
— Нет, — резко сказала Милославская, — мне было видение… Я видела, как он заносит руку с ножницами над трубкой, — она показала глазами на больную, — поэтому я тебе и позвонила! Жаль, что тебя здесь не было минут пять назад…
— Это плохая шутка, — состроил кислую мину Три Семерки. — А это, — боднул он больничный воздух круглым подбородком, указывая на лабиринт трубок и склянки с физраствором, — надо еще проверить.
— Ты всегда опаздываешь, Сеня, — с печальной улыбкой заметила Яна, — и в итоге все самое важное к твоему появлению уже случается.
Три Семерки бросил на Яну сердитый взгляд, выражая неудовольствие тем, что она фамильярничает с ним в присутствии подчиненных. Самойлов с присущей ему медлительной основательностью рассмотрел орудие несостоявшегося убийства и опустил в пакет. Возможно, нарочитая неспешность его жеста и то особое внимание, с которым он изучал ножницы, призваны были скрыть невольное замешательство и смущение, вызванные видом растерянного начальника, которого отчитывает его “слегка помешанная” подружка. Три Семерки вызвал по рации криминалистов и следователей прокуратуры.
— Рассказывай, — взял наконец инициативу в свои руки Руденко, — подробно.
Яна не успела приступить к повествованию, как в палату протиснулся ошалело вращающий глазами Эдик.
— Как прошел тот парень? — кивнул Руденко на окно и вонзая жесткий взгляд в охранника.
— Кто-о? — изумился тот.
— Кто-кто, — зло передразнил Руденко, — конь в пальто!
Эта реплика отнюдь не подвинула Эдика к пониманию происходящего. Он косился на Милославскую, с недоумением глядел на Руденко, тревожно озирался, заглядывая в темные углы палаты, словно там таилась разгадка.
— Кто приходил сегодня к Санталовой? — не сводил Три Семерки разгневанно-вопрошающего взора с Эдика.
— К ней никого не пускают, — отозвался он.
— Кто тут на этаже? — как-то бестолково спросил Руденко. — Ординаторская закрыта. Тишина — приходи, бери, убивай!
— Я сейчас, — охранник выскользнул из палаты.
Ровно через минуту он вернулся в компании смазливой перепуганной сестрички. Она боязливо жалась и хлопала ресницами.
— Где вы были? — директорским тоном спросил Руденко. — Почему в больнице посторонний?!
Девица в белом халате только пожимала плечами.
— Я не знаю, посещения давно закончились… — оправдывалась она.
— Ясно, как дважды два, — вмешалась Милославская, — он проник в больницу, когда были приемные часы, спрятался где-нибудь в укромном месте — это не так-то сложно — а потом, когда все разошлись, вышел, чтобы перерезать трубки и, таким образом, лишить Санталову жизни.
— Где свидетели? — осек Яну Три Семерки.
— Перед тобой, — без раздражения, но весьма выразительно ответила Яна, — или я не в счет? — Она бросила на него взгляд, полный гордого вызова.
— Серега, — скомандовал Руденко подчиненному, — за мной. А ты, Вась, — обратился он к Самойлову, — оставайся здесь.
Глава 9
Она потрепала собаку по загривку, нагнулась к ней и обняла за шею. В этот миг незнакомец, придерживая покусанную руку, медленно поднялся на ноги и начал отступать к окну. Джемма тут же зарычала, одновременно предостерегая мужчину от опрометчивых поступков и давая знать Милославской.
— Вам бы лучше не делать лишних движений, — громко произнесла Яна, но мужчина словно не слышал ее.
Он схватил стул и, прикрываясь им как щитом, почти вплотную приблизился к окну. Казалось, он лихорадочно размышляет, что предпринять. В коридоре раздались звуки голосов, и тяжелые башмаки застучали по каменному полу. Наверное, это придало мужчине решимости. Он резко развернулся на сто восемьдесят градусов и что было сил ударил стулом по окну. Посыпалось разбитое стекло, в палату ворвался свежий ночной воздух, и в то же мгновение незнакомец вскочил на подоконник.
— Идиот, — закричала Милославская, пытаясь предотвратить неминуемое, — это же четвертый этаж — разобьешься! Джемма!
Возможно, не стоило ей произносить имя собаки. Но она-то хотела, чтобы та помешала этому придурку выпрыгнуть из окна. Неизвестно, хотел ли тот покончить с собой или собирался перебраться в другую палату или на другой этаж. Так или иначе, но произошло то, что произошло.
Джемма молча кинулась к незнакомцу, но ухватить его не успела; ее зубы только клацнули в воздухе.
— Всем стоять! — в палату влетел разгоряченный Руденко с “Макаровым” в вытянутой руке, за ним еще двое ментов с автоматами наперевес.
Джемма предупреждающе зарычала.
— Ко мне, — позвала ее Яна, боясь, как бы собаку не пристрелили по ошибке. — Посмотрите лучше внизу под окнами, — повернулась она к лейтенанту, который узнал ее голос, — может, чего найдете.
Тот подскочил к окну и, деловито обломав особенно выступающие острые края разбитого стекла, высунулся наружу.
— Едрит твою налево! — выругался он, уже повернувшись к Милославской. — Чего ты тут забыла?
В его укоризне было столько отеческой заботы, что если бы Яне не довелось пережить столь животрепещущего момента, она бы расчувствовалась. Так умиляла эта смесь нежности и легкого раздражения, вызванного тревогой за судьбу приятельницы. Самойлов и почти налысо остриженный прапорщик, фамилии которого Яна не знала, замерли, молчаливые и озадаченные, переводя взгляд с Руденко на Милославскую и с нее — на лежавшую под трубками женщину.
— Он хотел убить Оксану, — запинаясь, проговорила Яна, — вот…
Она кивнула на зловеще посверкивающие на полу ножницы. Руденко ограничился профессионально-лаконичным кивком, реагируя на который, Самойлов поднял ножницы, предварительно надев перчатки.
— На экспертизу, — обронил Руденко, ощущая себя в центре опасных и интересных событий. — Как же это ты, матушка?.. Слушай, — его словно осенила страшная догадка, — а он случайно не врач?
— Нет, — резко сказала Милославская, — мне было видение… Я видела, как он заносит руку с ножницами над трубкой, — она показала глазами на больную, — поэтому я тебе и позвонила! Жаль, что тебя здесь не было минут пять назад…
— Это плохая шутка, — состроил кислую мину Три Семерки. — А это, — боднул он больничный воздух круглым подбородком, указывая на лабиринт трубок и склянки с физраствором, — надо еще проверить.
— Ты всегда опаздываешь, Сеня, — с печальной улыбкой заметила Яна, — и в итоге все самое важное к твоему появлению уже случается.
Три Семерки бросил на Яну сердитый взгляд, выражая неудовольствие тем, что она фамильярничает с ним в присутствии подчиненных. Самойлов с присущей ему медлительной основательностью рассмотрел орудие несостоявшегося убийства и опустил в пакет. Возможно, нарочитая неспешность его жеста и то особое внимание, с которым он изучал ножницы, призваны были скрыть невольное замешательство и смущение, вызванные видом растерянного начальника, которого отчитывает его “слегка помешанная” подружка. Три Семерки вызвал по рации криминалистов и следователей прокуратуры.
— Рассказывай, — взял наконец инициативу в свои руки Руденко, — подробно.
Яна не успела приступить к повествованию, как в палату протиснулся ошалело вращающий глазами Эдик.
— Как прошел тот парень? — кивнул Руденко на окно и вонзая жесткий взгляд в охранника.
— Кто-о? — изумился тот.
— Кто-кто, — зло передразнил Руденко, — конь в пальто!
Эта реплика отнюдь не подвинула Эдика к пониманию происходящего. Он косился на Милославскую, с недоумением глядел на Руденко, тревожно озирался, заглядывая в темные углы палаты, словно там таилась разгадка.
— Кто приходил сегодня к Санталовой? — не сводил Три Семерки разгневанно-вопрошающего взора с Эдика.
— К ней никого не пускают, — отозвался он.
— Кто тут на этаже? — как-то бестолково спросил Руденко. — Ординаторская закрыта. Тишина — приходи, бери, убивай!
— Я сейчас, — охранник выскользнул из палаты.
Ровно через минуту он вернулся в компании смазливой перепуганной сестрички. Она боязливо жалась и хлопала ресницами.
— Где вы были? — директорским тоном спросил Руденко. — Почему в больнице посторонний?!
Девица в белом халате только пожимала плечами.
— Я не знаю, посещения давно закончились… — оправдывалась она.
— Ясно, как дважды два, — вмешалась Милославская, — он проник в больницу, когда были приемные часы, спрятался где-нибудь в укромном месте — это не так-то сложно — а потом, когда все разошлись, вышел, чтобы перерезать трубки и, таким образом, лишить Санталову жизни.
— Где свидетели? — осек Яну Три Семерки.
— Перед тобой, — без раздражения, но весьма выразительно ответила Яна, — или я не в счет? — Она бросила на него взгляд, полный гордого вызова.
— Серега, — скомандовал Руденко подчиненному, — за мной. А ты, Вась, — обратился он к Самойлову, — оставайся здесь.
Глава 9
Дав показания, Яна задержалась в кабинете Руденко. Лейтенант, как всегда, налегал на портвейн.
— Магазин классный появился, “Три семерки” называется, — оживленно говорил он, — там всегда портвешок наличествует.
Руденко пригладил обеими ладонями свои роскошные усы. Яна знала, что этим по-казачьи широким жестом Руденко маскировал иногда растерянность, иногда — агрессивность, а зачастую — бойцовскую жесткость, вступающую в противоречие с его природным добродушием.
— Интересный оборотец, — махнув полстакана, продолжил он, пытаясь вывести Яну из задумчивости, — Санталова едва с жизнью не распрощалась, проститутку убили…
Последовал долгий вздох.
— Теперь-то ты убедился, что не все так просто в этом деле? — подняла на него рассеянный взгляд Яна. — Сегодняшний инцидент означает, что Санталову на вечеринке не застрелили только случайно.
— А как же! — Сунув пальцы за ворот, Руденко неистово скреб шею, одновременно мотая головой, — он нервничал. — Этого парня проверили, в компьютере он не значится. Кто таков? Может, он и есть убийца Санталова?
— Человек в маске? — скептически улыбнулась Яна.
— Да, в маске, — крутнул головой Руденко с таким остервенением, что верхняя пуговица на его рубашке отлетела и с тонким пластмассовым звуком упала сначала на стол, а потом скатилась на пол.
— Успокойся, Сеня, — улыбнулась Яна, — я же тебе говорила, что с этим делом не все так просто, как кажется. И потом, человек в маске отличался большим хладнокровием.
— А что же было делать этому типу, если ты приперла его к стене, да еще натравила на него пса? — нервически хохотнул Руденко.
— Только не надо обвинять меня в его смерти! — повысила голос Яна. — Во-первых, он сам спрыгнул, а во-вторых, он хотел убить Санталову. Так что нечего его выставлять божьим агнцем.
— Да никто и не выставляет, — отмахнулся Три Семерки, — упаси меня бог! Ладно, — вздохнул он, — дадим его физию по телику, может, кто и откликнется.
— Надо бы сравнить его отпечатки…
— Сравним, — Руденко бросил на Яну недовольный взгляд, — я свое дело знаю.
Его покрасневшие глаза моргнули и уставились на полупустую бутылку.
— Выпьешь?
— Нет, спасибо. Мне пора.
— Погодь, — примиряюще улыбнулся Три Семерки, — я тебя довезу.
— Очень мило с твоей стороны, — ответила ему такой же миролюбивой улыбкой Яна, преисполнившаяся терпения и смирения именно потому, что знала: еще несколько минут, и она освободится от Руденко. Долгое общение с ним порой действовало на нее угнетающе. В такие минуты от него прямо-таки веяло какой-то безнадегой, которую тот скрывал за своими широкими жестами и бравурными декларациями.
— Чем завтра собираешься заниматься? — спросил Руденко Яну, когда они уже ехали в машине, а за окном мелькали реденькие золотистые огоньки и ветер бешено раскачивал выстроившиеся вдоль дороги траурным кортежем голые тополя.
— Пока еще? не знаю, — Яне показалось, что Руденко ведет себя точь-в-точь как растерянный ребенок, хватается за нее, как за спасительную соломинку.
Она потрепала по холке Джемму, сидящую с ней рядом на сиденье, в который раз осознав, что для нее порой молчаливое общение с животными куда более ценно и приятно, чем нудные разговоры с себе подобными.
Стрелки часов, на которые Яна взглянула тут же по пробуждении, показывали без десяти девять. Она чувствовала себя вполне отдохнувшей. И лишь горечь от сознания, что в этой странной истории с каждым днем все только еще больше запутывается, делала это тусклое и по-весеннему прохладное утро унылым и безрадостным. Приняв горячую ванну и покормив Джемму, Яна стала собираться.
На этот раз она выбрала бежевый брючный костюм, кофейного цвета блузку, а на шею повязала крапчато-абрикосовый шейный платок. Сверху надела коричневое кашемировое пальто, доходящее едва до колен, но при этом прекрасно облегающее фигуру и придающее лоск. К десяти тридцати, позвонив Руденко и, как всегда, встревожив его — этого супермена тревожили даже крохотные просьбы, — Яна, располагающая адресом Паниной Екатерины Васильевны, вышла из дома. И сделала это как нельзя более кстати, ибо к остановке, где толпились люди, приближалось маршрутное такси. На улице заметно потеплело, накрапывающий дождь только усиливал сладкое ощущение, что зима сдвинулась с мертвой точки и вот-вот наконец отступит перед мощным весенним натиском.
Пока же весна исподволь прокладывала себе дорогу в изнемогающий от долгого ожидания солнца и ручьев город, крадучись пробиралась по отвоеванным тропкам, все больше обнажая тротуары и крыши, внедрялась, подобно спецагенту, в штабную жизнь зимнего врага.
Яна рассеянным взглядом отмечала происходящие перемены, думая о своем. В кармане лежала неизменная колода карт, их знакомый глянец ласкал Янины пальцы. Несмотря на запутанный характер дела, размышляла она, у нее был повод для радости или хотя бы для удовлетворения. Она спасла жизнь Оксане Санталовой, хотя, принимая в расчет нынешнее коматозное состояние последней, можно лишь с небольшой долей вероятности полагать, что ее ждет пробуждение. И все-таки она, Яна, благодаря своему дару разрушила чьи-то преступные замыслы. Она запрещала себе возвращаться к возможному логическому раскладу событий, сделанному вчера по возвращении от Руденко, желая дать своим мыслям отдых. Ей, чувствовала она, сейчас нужен пусть минимальный временный режим незаинтересованности, чтобы с новой силой активизировать свои способности. Этакая нирвана, ставшая производственной необходимостью.
И все-таки… Яна не удержалась и, положив карту “Взгляд в будущее” на колени, накрыла ее ладонью. Зажмурилась, удобнее устраиваясь на сиденье. То ли она насмотрелась на белый снег, то ли в ней отозвались воспоминания о вчерашнем больничном инциденте, только ей снова привиделась больница, но не та, коридоры которой осели пеплом ужаса в ее сознании.
Коридоры, отделанные мраморной плиткой, странно разбухали, шевелились, пузырились, дрожали и плавились, а Яна все летела по ним, словно вчерашнее видение продолжалось. Но вдруг коридор кончился, выплеснувшись в широкий и просторный холл. Он был пуст, гулок и полон голубоватого света. Далее перед взором Яны мелькнуло что-то гладкое и белое. Это была дверь. На ней темнела пластиковая табличка. Но как ни силилась Яна прочесть написанное на табличке слово, она не могла. Светлые буквы сливались в единое облако. И тут в уши Яны прянул пронзительный детский плач. Через минуту он смолк, заглушаемый неразборчивым эхом встревоженных и радостных голосов. Видение померкло, оставив в Яне ощущение досадной недосказанности и разочарования…
Яна и не заметила, как приехала к рынку. Она вышла из такси и, идя по Чапаева в сторону Московской, предприняла новый аутотренинг, стараясь очистить сознание от только что “виденного”. Пересекла Московскую и, свернув налево, вскоре остановилась перед двухэтажным домом. Тронула массивную, покривившуюся от времени деревянную дверь-калитку, и очутилась в небольшом дворике, образованном стеной какого-то производственного объекта, гаражами, вышеозначенным домом и ветхими сараями, запертыми на гигантские замки. У нее было впечатление, что она оказалась в поре своего детства, в раю, кущи которого были образованы вот из таких очаровательных в своей смиренной нищете двориков, полных тихой меланхолии и запаха жареной картошки, чудодейственным образом слитых со сладко-гнилостным ароматом мокрой штукатурки и плесени, наполнявшей зябким цветением уголки старых подъездов.
Яна вспомнила, как в юности прочла статью о реставрации фрески Леонардо “Тайная вечеря”. В журнале “Юнеско” была помещена фотография стены собора, где находится фреска. Стена в тонкой паутине хаотичных трещинок, стена, подверженная старению, стена, которой плевать на то, что ей выпала честь нести на своей поверхности один из шедевров блистательного человеческого гения. В этом равнодушии, в этом безразличии безликой материи, которую лишь один человек наделяет смыслами и значениями, становящимися средствами интерпретации им своей судьбы, своей затерянности в мире, жизни, смерти и воскресения, драмы сердца и героической убежденности, сквозила такая печаль, такая равнодействующая покорность, что в тайниках Яниной души память об этом шоке приняла форму декаданса вот таких тишайших двориков, уникальность каждого из которых не отменяла их единого строя. Ибо это был строй, вернее, настрой, который оплетал душу и мозг клубами мечтательной грусти, стоявшей подобно туману меж сердцем и миром, меж радостью и горем так, что действие никогда не достигало цели в силу опережающей его рефлексии.
В который раз Яна вдохнула атмосферу потерянного мира, погасшей звезды, распавшейся галактики. Задумавшись, она машинально надавила на кнопку звонка. Первый этаж, ступенек нет, дверь, открывающаяся во двор.
Из дома вышла пожилая грузная женщина, мучимая одышкой. На ней был пестрый сине-белый халат необъятных размеров, светлые, наполовину седые волосы забраны в подобие пучка, глаза смотрели печально и удивленно.
— Доброе утро, — поздоровалась Яна, — меня зовут…
Она представилась, сказала, что привело ее в дом Паниной.
— Мне очень жаль, что все так вышло, — Яна слабо улыбалась, стремясь расположить Панину. — Я могу с вами поговорить?
Теперь в глазах Екатерины Васильевны поселилась растерянность. Видно, что-то ее угнетало или вводило в замешательство.
— Проходите, — наконец откликнулась Панина, все больше впадая в прострацию.
Движения ее были неловкими, автоматическими, и, если бы не тяжкая полнота, которую она вынуждена была преодолевать, чтобы сохранять вертикальное положение, они бы были совсем марионеточно-угловатыми. Яна прошла в большую светлую комнату, обставленную в старом совдеповско-купеческом стиле. Мебель была массивной, добротной, хорошо сохранилась. В квартире чувствовался достаток. Тяжеловесный уют гостиной в силу своей безликой неподвижности действовал умиротворяюще. Везде образцовый порядок, только на большом овальном, застеленном белой домотканой скатертью столе высилась гора газет, бумаг, журналов. Рядом, поблескивая безупречной поверхностью футляра, стояла швейная машинка “Зингер”. Она отражалась в громадном зеркале, сверкающем над светло-коричневой тумбочкой. Импортный телевизор на старинном столике был накрыт вышитой салфеткой.
Екатерина Васильевна, невзирая на свои габариты, довольно быстро подошла к столу и, торопливо взяв бумажный сверток, погрузила его в сверкающий хрусталем зев бара. Для этого ей потребовалось открыть низкий сервант, своими изогнутыми ножками напомнившей Яне мебель эпохи Моцарта и Глюка.
— Садитесь. — Екатерина Васильевна опустила глаза, словно ее манипуляция со свертком пробудила в ней какие-то греховные мысли, которые она хотела скрыть.
— Я расследую смерть Юрия Санталова, и мне нужна ваша помощь. Меня интересуют отношения Юрия с вашей дочерью.
Эта фраза заставила подбородок Паниной задрожать, уподобясь едва застывшему желатину. Она достала из кармана платок и приложила к уголкам влажных голубых глаз, прячущихся в бесчисленных складках и морщинах.
— Это не поможет моей дочери, — апатичным голосом произнесла женщина, бессильно опускаясь в кресло. — Ксюша…
Последовал глухой, сипящий всхлип, потом все огромное тело Паниной задрожало, словно холодец, предвосхищая тихую истерику. Действительно, в следующее мгновение она молча заплакала, издавая порой приглушенные звуки, похожие на скрежещущие о стену дома водосточные трубы, когда их нижний край трясет ветер.
— Мне кажется, вы ошибаетесь, — спокойно проговорила Милославская. — Во-первых, не нужно отчаиваться; вполне вероятно, что ваша дочь придет в себя и будет жить полноценной жизнью; а во-вторых, вы очень бы ей помогли, если бы рассказали мне о ее ближайших друзьях. Видимо, она что-то сможет рассказать об убийце и сама, потому-то вчера ее хотели убить…
Она вкратце пересказала Паниной вчерашний инцидент в больнице.
— О господи, — только и смогла выговорить Екатерина Васильевна, снова вытирая платком свои по-старчески наивные глаза, — что же мне делать?!
— Вспомните, пожалуйста, кого-нибудь из подруг вашей дочери, — попросила Милославская.
— Ольга Лаврова, — неуверенно протянула Панина, — но она, кажется, уехала в Америку. Потом еще Эльвира Шаманова…
— Где я могу ее найти?
— Раньше она работала в ресторане на железнодорожном вокзале, а сейчас… — Екатерина Васильевна пожала плечами и вздохнула. — Больше никого не знаю.
С того момента, как Милославская вошла в комнату, ее не покидало ощущение, что сверток, который мать Оксаны так стремительно спрятала в баре, она где-то уже видела. Сначала она попыталась вспомнить, где, но потом, когда сразу это не получилось, она, как это делала всегда, направила импульс своему подсознанию и постаралась забыть о свертке. И вот сейчас, некоторое время спустя, память выдала ей совершенно определенный ответ. Теперь Яна не сомневалась, что именно этот сверток некий пригрезившийся ей очкарик передавал Оксане Санталовой в ресторане. Она даже вспомнила название ресторана — “Золотое плато”, оно желтыми нитками было вышито на терракотового цвета салфетках, лежащих на столах.
Таинственное всегда притягивало к себе Яну, а в этом свертке было нечто таинственное. Неспроста он появился в ее видении. Не просто так и Екатерина Васильевна первым делом решила убрать его с глаз долой. “В нем кроется разгадка этого преступления”, — пришла к выводу Милославская, и она должна во что бы то ни стало заполучить его или хотя бы узнать, что в нем находится. Но как это сделать? Просто попросить? А вдруг Панина откажет ей? Вдруг она что-то знает о преступлении и пытается скрыть? Конечно, тогда она откажет в просьбе, и придется связываться с Руденко, как-то все ему объяснять, упрашивать, чтобы он поверил ей на слово и получил ордер на обыск в квартире Паниной. Но, насколько знала Яна, для получения ордера должны быть серьезные основания… И потом, пока Руденко получит ордер, если это ему все-таки удастся, сверток просто-напросто может исчезнуть, как испаряется снег весной под теплыми солнечными лучами. Нет, ждать нельзя, нужно действовать быстро и решительно. Сперва — напрямую, а потом, если не получится — хитростью.
— Екатерина Васильевна, — неожиданно произнесла Милославская официальным тоном, — вы знаете, что сокрытие улик карается в нашей стране в соответствии с законом?
— Господь с тобой, дочка, — испуганно посмотрела на нее Панина непонимающим взглядом.
— Со мной, — согласилась Яна. — Вы ничего не хотите мне показать из вещей, принадлежащих вашей дочери? — она ставила вопрос конкретно, в то же время давая собеседнице время для обдумывания.
— Так чего ж показывать-то? — Слезы как-то сами собой высохли на мясистых щеках Екатерины Васильевны. — Все вещи у нее теперь в другом доме.
— А она ничего не оставляла у вас незадолго до происшествия? — настаивала Милославская.
— Нет, — Панина часто захлопала глазами, вытерла платком картофелеобразный нос и поправила ладонью волосы.
— Постарайтесь все-таки вспомнить, Екатерина Васильевна, — давила на нее Яна, видя, что в открытую играть та не собирается. — Может, это какой-нибудь пакет или сверток? Вы положили его где-нибудь и забыли, а? Эта вещица, если бы она существовала, могла бы нам очень помочь в деле розыска преступника. Он ведь до сих пор гуляет на свободе…
— Даже не знаю, о чем это вы? — Панина глядела на Милославскую “честными” глазами, со смесью испуга, интереса и легкого осуждения.
— Хорошо, — Яна поняла, что “вспоминать” о свертке Панина не собирается, — тогда я попрошу вас прямо. Откройте, пожалуйста, бар и покажите мне то, что завернуто в пергаментную бумагу.
Эта просьба произвела на Панину такой эффект, которого Яна и не ожидала: с не свойственной для ее телосложения и возраста прытью, Екатерина Васильевна вскочила с кресла, в два прыжка преодолела расстояние до бара и заслонила его спиной.
— Нет, нет, это не ее, то есть не мое, то есть мое, а не ее! — скороговоркой выпалила она. При этом складки на ее лице как-то нелепо задрожали, челюсть поползла вниз, глаза же были подобны двум мельтешащим мотылькам.
— Так ваше или ее? — поняв, что лед тронулся, Милославская улыбнулась краешком губ.
— Мое, это мое, — тяжело дыша, закивала Панина.
— Ну так скажите мне, что это? — с интересом наблюдала за ней Яна. Она уже была уверена, что победа останется за ней.
— Это мое, вас это не касается, — продолжала стоять на своем Екатерина Васильевна.
— А мне кажется, — Милославская посмотрела ей прямо в глаза, — что эта вещь имеет самое непосредственное отношение к смерти вашего зятя. Если это так, а я в этом уверена, вам придется давать показания в милиции. Надолго вас, конечно, не посадят, но года два придется провести за решеткой. А вдруг за это время очнется ваша дочь? Кто тогда будет за ней ухаживать? В общем, решать вам, Екатерина Васильевна.
Милославская медленно поднялась со своего места и неторопливо двинулась к выходу.
— Ксюша взяла с меня слово, что я никому не скажу об этой кассете, — слезный голос Паниной остановил ее, — она ни в чем не виновата.
— Кассете? — Яна повернулась, посмотрела на прощание на хозяйку и снова пошла к двери.
— Куда же вы, — тряся телесами, кинулась за ней Панина, — а кассета?
— Отдайте ее лейтенанту Руденко, — посоветовала Милославская.
— Вы не хотите ее посмотреть? — Екатерина Васильевна словно клещами вцепилась Яне в рукав пальто. — Там такое…
— Я знаю, — грустно вздохнула Милославская. — Отпустите меня.
— Но откуда? — не унималась хозяйка. — Как вы могли узнать? Я никому об этом не рассказывала.
— Существует еще одна копия, — Яна наконец высвободила рукав пальто. — Ее нашли в сумочке той самой девушки, с которой ваш зять… Прощайте. — Она толкнула дверь и вышла на улицу.
— Он здесь был дней десять назад, не помните его?
Брюнетка пожала округлыми плечами и усмехнулась:
— Знаете, сколько у нас народа бывает, разве всех упомнишь?
— Он был в сером костюме, — попыталась помочь ей Милославская.
— В сером? — задумалась брюнетка. — Нет, не помню.
Яна вошла в окутанный мягким полумраком зал и постаралась вспомнить свое видение. Это ей легко удалось. Она силилась вспомнить место, в котором уже не раз “бывала”. Эти массивные стулья с гобеленовыми сиденьями, зеленый ковролин на полу, тяжелые портьеры на окнах — все это было ей до боли знакомо. Она села за “тот самый” столик, где сидели Оксана и очкарик.
— Пожалуйста, — подлетевшая официантка протянула ей меню в лакированной картонной обложке.
— Вы не могли бы присесть к столу? — Яна положила меню на стол и посмотрела на официантку.
— Магазин классный появился, “Три семерки” называется, — оживленно говорил он, — там всегда портвешок наличествует.
Руденко пригладил обеими ладонями свои роскошные усы. Яна знала, что этим по-казачьи широким жестом Руденко маскировал иногда растерянность, иногда — агрессивность, а зачастую — бойцовскую жесткость, вступающую в противоречие с его природным добродушием.
— Интересный оборотец, — махнув полстакана, продолжил он, пытаясь вывести Яну из задумчивости, — Санталова едва с жизнью не распрощалась, проститутку убили…
Последовал долгий вздох.
— Теперь-то ты убедился, что не все так просто в этом деле? — подняла на него рассеянный взгляд Яна. — Сегодняшний инцидент означает, что Санталову на вечеринке не застрелили только случайно.
— А как же! — Сунув пальцы за ворот, Руденко неистово скреб шею, одновременно мотая головой, — он нервничал. — Этого парня проверили, в компьютере он не значится. Кто таков? Может, он и есть убийца Санталова?
— Человек в маске? — скептически улыбнулась Яна.
— Да, в маске, — крутнул головой Руденко с таким остервенением, что верхняя пуговица на его рубашке отлетела и с тонким пластмассовым звуком упала сначала на стол, а потом скатилась на пол.
— Успокойся, Сеня, — улыбнулась Яна, — я же тебе говорила, что с этим делом не все так просто, как кажется. И потом, человек в маске отличался большим хладнокровием.
— А что же было делать этому типу, если ты приперла его к стене, да еще натравила на него пса? — нервически хохотнул Руденко.
— Только не надо обвинять меня в его смерти! — повысила голос Яна. — Во-первых, он сам спрыгнул, а во-вторых, он хотел убить Санталову. Так что нечего его выставлять божьим агнцем.
— Да никто и не выставляет, — отмахнулся Три Семерки, — упаси меня бог! Ладно, — вздохнул он, — дадим его физию по телику, может, кто и откликнется.
— Надо бы сравнить его отпечатки…
— Сравним, — Руденко бросил на Яну недовольный взгляд, — я свое дело знаю.
Его покрасневшие глаза моргнули и уставились на полупустую бутылку.
— Выпьешь?
— Нет, спасибо. Мне пора.
— Погодь, — примиряюще улыбнулся Три Семерки, — я тебя довезу.
— Очень мило с твоей стороны, — ответила ему такой же миролюбивой улыбкой Яна, преисполнившаяся терпения и смирения именно потому, что знала: еще несколько минут, и она освободится от Руденко. Долгое общение с ним порой действовало на нее угнетающе. В такие минуты от него прямо-таки веяло какой-то безнадегой, которую тот скрывал за своими широкими жестами и бравурными декларациями.
— Чем завтра собираешься заниматься? — спросил Руденко Яну, когда они уже ехали в машине, а за окном мелькали реденькие золотистые огоньки и ветер бешено раскачивал выстроившиеся вдоль дороги траурным кортежем голые тополя.
— Пока еще? не знаю, — Яне показалось, что Руденко ведет себя точь-в-точь как растерянный ребенок, хватается за нее, как за спасительную соломинку.
Она потрепала по холке Джемму, сидящую с ней рядом на сиденье, в который раз осознав, что для нее порой молчаливое общение с животными куда более ценно и приятно, чем нудные разговоры с себе подобными.
* * *
Яна соврала, когда сказала лейтенанту, что ума не приложит, чем же заняться ей завтра. Она наметила визит к матери Оксаны Санталовой. Для этого, конечно, придется звонить Руденко, узнавать адрес и так далее. Вчера, возвращаясь с дознания, она не стала спрашивать у него об этом — столько Руденко за один день было куда как избыточно!Стрелки часов, на которые Яна взглянула тут же по пробуждении, показывали без десяти девять. Она чувствовала себя вполне отдохнувшей. И лишь горечь от сознания, что в этой странной истории с каждым днем все только еще больше запутывается, делала это тусклое и по-весеннему прохладное утро унылым и безрадостным. Приняв горячую ванну и покормив Джемму, Яна стала собираться.
На этот раз она выбрала бежевый брючный костюм, кофейного цвета блузку, а на шею повязала крапчато-абрикосовый шейный платок. Сверху надела коричневое кашемировое пальто, доходящее едва до колен, но при этом прекрасно облегающее фигуру и придающее лоск. К десяти тридцати, позвонив Руденко и, как всегда, встревожив его — этого супермена тревожили даже крохотные просьбы, — Яна, располагающая адресом Паниной Екатерины Васильевны, вышла из дома. И сделала это как нельзя более кстати, ибо к остановке, где толпились люди, приближалось маршрутное такси. На улице заметно потеплело, накрапывающий дождь только усиливал сладкое ощущение, что зима сдвинулась с мертвой точки и вот-вот наконец отступит перед мощным весенним натиском.
Пока же весна исподволь прокладывала себе дорогу в изнемогающий от долгого ожидания солнца и ручьев город, крадучись пробиралась по отвоеванным тропкам, все больше обнажая тротуары и крыши, внедрялась, подобно спецагенту, в штабную жизнь зимнего врага.
Яна рассеянным взглядом отмечала происходящие перемены, думая о своем. В кармане лежала неизменная колода карт, их знакомый глянец ласкал Янины пальцы. Несмотря на запутанный характер дела, размышляла она, у нее был повод для радости или хотя бы для удовлетворения. Она спасла жизнь Оксане Санталовой, хотя, принимая в расчет нынешнее коматозное состояние последней, можно лишь с небольшой долей вероятности полагать, что ее ждет пробуждение. И все-таки она, Яна, благодаря своему дару разрушила чьи-то преступные замыслы. Она запрещала себе возвращаться к возможному логическому раскладу событий, сделанному вчера по возвращении от Руденко, желая дать своим мыслям отдых. Ей, чувствовала она, сейчас нужен пусть минимальный временный режим незаинтересованности, чтобы с новой силой активизировать свои способности. Этакая нирвана, ставшая производственной необходимостью.
И все-таки… Яна не удержалась и, положив карту “Взгляд в будущее” на колени, накрыла ее ладонью. Зажмурилась, удобнее устраиваясь на сиденье. То ли она насмотрелась на белый снег, то ли в ней отозвались воспоминания о вчерашнем больничном инциденте, только ей снова привиделась больница, но не та, коридоры которой осели пеплом ужаса в ее сознании.
Коридоры, отделанные мраморной плиткой, странно разбухали, шевелились, пузырились, дрожали и плавились, а Яна все летела по ним, словно вчерашнее видение продолжалось. Но вдруг коридор кончился, выплеснувшись в широкий и просторный холл. Он был пуст, гулок и полон голубоватого света. Далее перед взором Яны мелькнуло что-то гладкое и белое. Это была дверь. На ней темнела пластиковая табличка. Но как ни силилась Яна прочесть написанное на табличке слово, она не могла. Светлые буквы сливались в единое облако. И тут в уши Яны прянул пронзительный детский плач. Через минуту он смолк, заглушаемый неразборчивым эхом встревоженных и радостных голосов. Видение померкло, оставив в Яне ощущение досадной недосказанности и разочарования…
Яна и не заметила, как приехала к рынку. Она вышла из такси и, идя по Чапаева в сторону Московской, предприняла новый аутотренинг, стараясь очистить сознание от только что “виденного”. Пересекла Московскую и, свернув налево, вскоре остановилась перед двухэтажным домом. Тронула массивную, покривившуюся от времени деревянную дверь-калитку, и очутилась в небольшом дворике, образованном стеной какого-то производственного объекта, гаражами, вышеозначенным домом и ветхими сараями, запертыми на гигантские замки. У нее было впечатление, что она оказалась в поре своего детства, в раю, кущи которого были образованы вот из таких очаровательных в своей смиренной нищете двориков, полных тихой меланхолии и запаха жареной картошки, чудодейственным образом слитых со сладко-гнилостным ароматом мокрой штукатурки и плесени, наполнявшей зябким цветением уголки старых подъездов.
Яна вспомнила, как в юности прочла статью о реставрации фрески Леонардо “Тайная вечеря”. В журнале “Юнеско” была помещена фотография стены собора, где находится фреска. Стена в тонкой паутине хаотичных трещинок, стена, подверженная старению, стена, которой плевать на то, что ей выпала честь нести на своей поверхности один из шедевров блистательного человеческого гения. В этом равнодушии, в этом безразличии безликой материи, которую лишь один человек наделяет смыслами и значениями, становящимися средствами интерпретации им своей судьбы, своей затерянности в мире, жизни, смерти и воскресения, драмы сердца и героической убежденности, сквозила такая печаль, такая равнодействующая покорность, что в тайниках Яниной души память об этом шоке приняла форму декаданса вот таких тишайших двориков, уникальность каждого из которых не отменяла их единого строя. Ибо это был строй, вернее, настрой, который оплетал душу и мозг клубами мечтательной грусти, стоявшей подобно туману меж сердцем и миром, меж радостью и горем так, что действие никогда не достигало цели в силу опережающей его рефлексии.
В который раз Яна вдохнула атмосферу потерянного мира, погасшей звезды, распавшейся галактики. Задумавшись, она машинально надавила на кнопку звонка. Первый этаж, ступенек нет, дверь, открывающаяся во двор.
Из дома вышла пожилая грузная женщина, мучимая одышкой. На ней был пестрый сине-белый халат необъятных размеров, светлые, наполовину седые волосы забраны в подобие пучка, глаза смотрели печально и удивленно.
— Доброе утро, — поздоровалась Яна, — меня зовут…
Она представилась, сказала, что привело ее в дом Паниной.
— Мне очень жаль, что все так вышло, — Яна слабо улыбалась, стремясь расположить Панину. — Я могу с вами поговорить?
Теперь в глазах Екатерины Васильевны поселилась растерянность. Видно, что-то ее угнетало или вводило в замешательство.
— Проходите, — наконец откликнулась Панина, все больше впадая в прострацию.
Движения ее были неловкими, автоматическими, и, если бы не тяжкая полнота, которую она вынуждена была преодолевать, чтобы сохранять вертикальное положение, они бы были совсем марионеточно-угловатыми. Яна прошла в большую светлую комнату, обставленную в старом совдеповско-купеческом стиле. Мебель была массивной, добротной, хорошо сохранилась. В квартире чувствовался достаток. Тяжеловесный уют гостиной в силу своей безликой неподвижности действовал умиротворяюще. Везде образцовый порядок, только на большом овальном, застеленном белой домотканой скатертью столе высилась гора газет, бумаг, журналов. Рядом, поблескивая безупречной поверхностью футляра, стояла швейная машинка “Зингер”. Она отражалась в громадном зеркале, сверкающем над светло-коричневой тумбочкой. Импортный телевизор на старинном столике был накрыт вышитой салфеткой.
Екатерина Васильевна, невзирая на свои габариты, довольно быстро подошла к столу и, торопливо взяв бумажный сверток, погрузила его в сверкающий хрусталем зев бара. Для этого ей потребовалось открыть низкий сервант, своими изогнутыми ножками напомнившей Яне мебель эпохи Моцарта и Глюка.
— Садитесь. — Екатерина Васильевна опустила глаза, словно ее манипуляция со свертком пробудила в ней какие-то греховные мысли, которые она хотела скрыть.
— Я расследую смерть Юрия Санталова, и мне нужна ваша помощь. Меня интересуют отношения Юрия с вашей дочерью.
Эта фраза заставила подбородок Паниной задрожать, уподобясь едва застывшему желатину. Она достала из кармана платок и приложила к уголкам влажных голубых глаз, прячущихся в бесчисленных складках и морщинах.
— Это не поможет моей дочери, — апатичным голосом произнесла женщина, бессильно опускаясь в кресло. — Ксюша…
Последовал глухой, сипящий всхлип, потом все огромное тело Паниной задрожало, словно холодец, предвосхищая тихую истерику. Действительно, в следующее мгновение она молча заплакала, издавая порой приглушенные звуки, похожие на скрежещущие о стену дома водосточные трубы, когда их нижний край трясет ветер.
— Мне кажется, вы ошибаетесь, — спокойно проговорила Милославская. — Во-первых, не нужно отчаиваться; вполне вероятно, что ваша дочь придет в себя и будет жить полноценной жизнью; а во-вторых, вы очень бы ей помогли, если бы рассказали мне о ее ближайших друзьях. Видимо, она что-то сможет рассказать об убийце и сама, потому-то вчера ее хотели убить…
Она вкратце пересказала Паниной вчерашний инцидент в больнице.
— О господи, — только и смогла выговорить Екатерина Васильевна, снова вытирая платком свои по-старчески наивные глаза, — что же мне делать?!
— Вспомните, пожалуйста, кого-нибудь из подруг вашей дочери, — попросила Милославская.
— Ольга Лаврова, — неуверенно протянула Панина, — но она, кажется, уехала в Америку. Потом еще Эльвира Шаманова…
— Где я могу ее найти?
— Раньше она работала в ресторане на железнодорожном вокзале, а сейчас… — Екатерина Васильевна пожала плечами и вздохнула. — Больше никого не знаю.
С того момента, как Милославская вошла в комнату, ее не покидало ощущение, что сверток, который мать Оксаны так стремительно спрятала в баре, она где-то уже видела. Сначала она попыталась вспомнить, где, но потом, когда сразу это не получилось, она, как это делала всегда, направила импульс своему подсознанию и постаралась забыть о свертке. И вот сейчас, некоторое время спустя, память выдала ей совершенно определенный ответ. Теперь Яна не сомневалась, что именно этот сверток некий пригрезившийся ей очкарик передавал Оксане Санталовой в ресторане. Она даже вспомнила название ресторана — “Золотое плато”, оно желтыми нитками было вышито на терракотового цвета салфетках, лежащих на столах.
Таинственное всегда притягивало к себе Яну, а в этом свертке было нечто таинственное. Неспроста он появился в ее видении. Не просто так и Екатерина Васильевна первым делом решила убрать его с глаз долой. “В нем кроется разгадка этого преступления”, — пришла к выводу Милославская, и она должна во что бы то ни стало заполучить его или хотя бы узнать, что в нем находится. Но как это сделать? Просто попросить? А вдруг Панина откажет ей? Вдруг она что-то знает о преступлении и пытается скрыть? Конечно, тогда она откажет в просьбе, и придется связываться с Руденко, как-то все ему объяснять, упрашивать, чтобы он поверил ей на слово и получил ордер на обыск в квартире Паниной. Но, насколько знала Яна, для получения ордера должны быть серьезные основания… И потом, пока Руденко получит ордер, если это ему все-таки удастся, сверток просто-напросто может исчезнуть, как испаряется снег весной под теплыми солнечными лучами. Нет, ждать нельзя, нужно действовать быстро и решительно. Сперва — напрямую, а потом, если не получится — хитростью.
— Екатерина Васильевна, — неожиданно произнесла Милославская официальным тоном, — вы знаете, что сокрытие улик карается в нашей стране в соответствии с законом?
— Господь с тобой, дочка, — испуганно посмотрела на нее Панина непонимающим взглядом.
— Со мной, — согласилась Яна. — Вы ничего не хотите мне показать из вещей, принадлежащих вашей дочери? — она ставила вопрос конкретно, в то же время давая собеседнице время для обдумывания.
— Так чего ж показывать-то? — Слезы как-то сами собой высохли на мясистых щеках Екатерины Васильевны. — Все вещи у нее теперь в другом доме.
— А она ничего не оставляла у вас незадолго до происшествия? — настаивала Милославская.
— Нет, — Панина часто захлопала глазами, вытерла платком картофелеобразный нос и поправила ладонью волосы.
— Постарайтесь все-таки вспомнить, Екатерина Васильевна, — давила на нее Яна, видя, что в открытую играть та не собирается. — Может, это какой-нибудь пакет или сверток? Вы положили его где-нибудь и забыли, а? Эта вещица, если бы она существовала, могла бы нам очень помочь в деле розыска преступника. Он ведь до сих пор гуляет на свободе…
— Даже не знаю, о чем это вы? — Панина глядела на Милославскую “честными” глазами, со смесью испуга, интереса и легкого осуждения.
— Хорошо, — Яна поняла, что “вспоминать” о свертке Панина не собирается, — тогда я попрошу вас прямо. Откройте, пожалуйста, бар и покажите мне то, что завернуто в пергаментную бумагу.
Эта просьба произвела на Панину такой эффект, которого Яна и не ожидала: с не свойственной для ее телосложения и возраста прытью, Екатерина Васильевна вскочила с кресла, в два прыжка преодолела расстояние до бара и заслонила его спиной.
— Нет, нет, это не ее, то есть не мое, то есть мое, а не ее! — скороговоркой выпалила она. При этом складки на ее лице как-то нелепо задрожали, челюсть поползла вниз, глаза же были подобны двум мельтешащим мотылькам.
— Так ваше или ее? — поняв, что лед тронулся, Милославская улыбнулась краешком губ.
— Мое, это мое, — тяжело дыша, закивала Панина.
— Ну так скажите мне, что это? — с интересом наблюдала за ней Яна. Она уже была уверена, что победа останется за ней.
— Это мое, вас это не касается, — продолжала стоять на своем Екатерина Васильевна.
— А мне кажется, — Милославская посмотрела ей прямо в глаза, — что эта вещь имеет самое непосредственное отношение к смерти вашего зятя. Если это так, а я в этом уверена, вам придется давать показания в милиции. Надолго вас, конечно, не посадят, но года два придется провести за решеткой. А вдруг за это время очнется ваша дочь? Кто тогда будет за ней ухаживать? В общем, решать вам, Екатерина Васильевна.
Милославская медленно поднялась со своего места и неторопливо двинулась к выходу.
— Ксюша взяла с меня слово, что я никому не скажу об этой кассете, — слезный голос Паниной остановил ее, — она ни в чем не виновата.
— Кассете? — Яна повернулась, посмотрела на прощание на хозяйку и снова пошла к двери.
— Куда же вы, — тряся телесами, кинулась за ней Панина, — а кассета?
— Отдайте ее лейтенанту Руденко, — посоветовала Милославская.
— Вы не хотите ее посмотреть? — Екатерина Васильевна словно клещами вцепилась Яне в рукав пальто. — Там такое…
— Я знаю, — грустно вздохнула Милославская. — Отпустите меня.
— Но откуда? — не унималась хозяйка. — Как вы могли узнать? Я никому об этом не рассказывала.
— Существует еще одна копия, — Яна наконец высвободила рукав пальто. — Ее нашли в сумочке той самой девушки, с которой ваш зять… Прощайте. — Она толкнула дверь и вышла на улицу.
* * *
Ресторан “Золотое плато” только открылся, поэтому Милославская оказалась первой посетительницей. Она отдала брюнетке-гардеробщице пальто и описала ей внешность очкарика.— Он здесь был дней десять назад, не помните его?
Брюнетка пожала округлыми плечами и усмехнулась:
— Знаете, сколько у нас народа бывает, разве всех упомнишь?
— Он был в сером костюме, — попыталась помочь ей Милославская.
— В сером? — задумалась брюнетка. — Нет, не помню.
Яна вошла в окутанный мягким полумраком зал и постаралась вспомнить свое видение. Это ей легко удалось. Она силилась вспомнить место, в котором уже не раз “бывала”. Эти массивные стулья с гобеленовыми сиденьями, зеленый ковролин на полу, тяжелые портьеры на окнах — все это было ей до боли знакомо. Она села за “тот самый” столик, где сидели Оксана и очкарик.
— Пожалуйста, — подлетевшая официантка протянула ей меню в лакированной картонной обложке.
— Вы не могли бы присесть к столу? — Яна положила меню на стол и посмотрела на официантку.