Валерий Игоревич Былинский. Адаптация

   – Хорошо, – я с облегчением целую ее.
   Повернувшись, Ленка закидывает на плечо сумку и уходит, красиво виляя маленьким задом, к остановке маршрутного такси.
   Я сажусь в «Ниссан» Шумакова.
   Опять у него новая тачка. И где только деньги берет, ведь получает ненамного больше меня? Наверняка очередной секс-партнер подарил.
   – А в Испании, знаешь, та-а-а-акие демонстрации! Простой люд протестует против политики своего президента, – лопочет, выезжая с шереметьевской стоянки, Шумаков. – Меня там за американца приняли, я, понимаешь, к ним обратился на слишком хорошем английском. Так чуть не побили, представляешь? В общем-то правильно. Козлы все-таки все эти американцы.
   – Ты был в Испании? А «Соглядатая» кто снимал?
   – Машка снимала. Все получилось хип-хоп, даже с реальной дракой в студии. Ты же знаешь, Машка – бой-баба, талантливая! А я так, на три дня всего ездил, на уик-энд, так сказать.
   Понятно. И какому-нибудь Идальго Рохесу ты подставлял свой попес. Хотя, возможно, и наоборот.
   – Саша, у нас плохие новости. С канала вернули три последних мастера.
   – Вот номер! Что их не устраивает?
   – Да хрен поймешь! Говорят, уступаем по рейтингу «Большой стирке» и «Окнам».
   – Черт, да что им еще надо! Туфту гоним такую же, народ смотрит, с рекламы бабки рубятся. Какого им еще?
   – Говорят, придумайте что-то, что отличало бы «Шапку» от других ток-шоу.
   – Реальный минет в эфире устроить, что ли?
   – Не знаю я, – вздыхает Шумаков, – в пять в офисе собрание, поговорим.
 
   Пробки выдали лишний час свободы.
   Высовываю из окна голову и смотрю в небо. Ужасно дрянное небо над Москвой. Вы когда-нибудь смотрели в небо над Москвой? Я вижу над собой желтовато-серую воздушную массу. Называется она – пустота. Там ничего нет. Безвоздушное пространство, в котором почему-то можно дышать. Сколько ни всматривайся, ни оглядывайся, ничего не увидишь. Совсем ничего. Ни ангелов, ни чертей, ни любви, ни ненависти. И только если заступаешь на вахту по производству чего угодно, хоть золота из дерьма, в этом пустом мешке проступают контуры каких-то городов, садов и оазисов. Включается, как в окошке телевизора, жизнь, которую считаешь своей.
 
   Около шести в офисе телекомпании началось экстренное совещание. Шеф-редактор, Регина Павловна Павловская, сорокапятилетняя, помешанная на работе одинокая женщина, мрачно сопит в кресле, закрывшись очками. Гомик Шумаков, изысканно-прямой, элегантно курит, примостившись половиной изящной попки на краю компьютерного стола. Генка Тищик, мой бессменный режиссер, которого почти всегда хотят выгнать с работы, безмятежно раскачивается на одном из стульев и похоже, уже хлебнул пива. Администратор Даша – худая девчонка в голубых джинсах-клеш расхаживает по комнате. Генеральный продюсер Марина Рутгерт с идеальной фигурой стареющей манекенщицы, облаченная в мятые льняные штаны и майку от какого-то супернеизвестного дизайнера, курит, посматривая время от времени на часы. Я сижу верхом на стуле, тоже курю. Все ждут Красную Шапочку. Нашей продюсерше особенно тяжело ее ждать – ведь Шапочка была втиснута в передачу влиятельными лицами с канала, и хотя она всегда справлялась с функцией ведущей, Марина Рутгерт ненавидит ее за лень и глупость.
   Красная Шапочка впархивает с опозданием минут на пятьдесят, смотрит с вымученной улыбкой:
   – Ах, на Садовом такие пробки!
   Вздохнув, достает ментоловую сигарету и щелкает зажигалкой.
   Регина Павловна мрачно сопит. Шумаков докладывает обстановку. Надо что-то делать, иначе телекомпанию погонят с канала.
   Регина возмущается: канал мудаки, наша «Шапочка» лучше пошлых «Окон» и «Стирок»!
   Происходящее напоминает фильм про войну: совещание в Ставке, немцы у ворот Москвы. Но война ведь действительно началась!
   Я беру слово:
   – Чтобы поднять рейтинг, мы должны ввести на нашем ТВ новую моду.
   – Какую моду, точнее?
   – Уже все ведущие кутюрье мира срочно готовят выпуск коллекций, посвященных войне. (Я это только что придумал, но, как оказалось позже, был прав.) А у нас только чешутся. Представьте, начинается передача. Интерьер в студии: пустыня, песок. Музыка – арабская. Выходит в парандже и в шлепанцах ведущая. И тема: разногласия в российской семье. Она – за американцев, он – за Саддама Хусейна. Жили себе мирно лет пять, и вдруг – на тебе, семейная дрязга на военной почве. Я думаю, под это дело можно и из звезд кого-то притащить. Того же Борю Моисеева, например.
   – Нет, нет, нет… – морщится Регина. – Моисеев – это пошло!
   – Ну почему же! – загорается Шумаков. – А в пику Моисееву привести дьякона Андрея Кураева. Пусть схлестнутся.
   – В этом что-то есть… – устало задумывается генеральный продюсер. Все, повернув головы, смотрят на Красную Шапочку: что скажет мега-звезда.
   – Мне… нравится, – кусая губы, говорит Шапочка, закидывает ногу на ногу и бросает на меня задумчивый взгляд.
 
   Речь помощника режиссера перед собравшейся массовкой:
   – Эй, вы чего сюда пришли, сидеть с кислыми минами? Если что-то не нравится, можете уходить. Мы за что вам по триста рублей платим? Нет, ну вы поглядите, он еще и кривится! Все, свободен. Так, кресло освободилось, девушка в красной кофте, займите место. И вы, мужчина в клетчатой рубашке, поменяйтесь местами с дамой в сером… Да-да, вы! Массовка, все слушаем меня! Кто во время съемки не будет улыбаться, тому не заплатим! Всем улыбаться! У всех – бодрое, приподнятое настроение! Предупреждаю, камеры слежения фиксируют лицо каждого из сидящих в зале. Если не будете смеяться, когда хохочет ведущая или гость, удалим из зала во время перерыва и тоже не заплатим. Запомните: нет улыбки, яркого звенящего смеха в нужных местах – нет денег. И чтобы хлопали, когда ведущий начинает хлопать, ясно? И запомните, когда входят гости, мне нужны восторженные крики, захлебывающиеся от восторга голоса. Представьте, что на стадион выбегает ваша любимая футбольная команда. Или перед мальчиками раздевается Наоми Кэмпбел, а перед девочками, скажем, Николас Кейдж с Нагиевым. Можно наоборот, выбирайте по вкусу. Все понятно? Я спрашиваю, все понятно?! Так. Тишина в студии. Тиш… Черт, ну кто там не выключил мобильник! Все, тишина… Работаем!
 
   Режиссерская отмашка. Камеры включены, софиты озаряют подиум, на котором появляется Красная Шапочка. Она изящно закутана в паранджу цвета хаки. На ногах – арабские шлепанцы.
   – Уважаемые дамы и господа! – начинает Шапочка тонким голосом. – Сегодня, в эти тревожные часы, когда в вавилонской пустыне зарождается самум новой войны двадцать первого века, я, Красная Шапочка, всеми силами души слита с теми, кто сражается в далеких песках. Война обостряет наши чувства, вносит в наши эмоции необходимый жизни экстрим. Зародыш войны, считают психологи, присутствует в душе каждой божьей твари. И сегодня мы открываем новый цикл нашей развлекательно-познавательной передачи: «Война полов»!
   Вопли в зале. Бурные аплодисменты. Влетают гости – не поступившие в этом году в «Щуку» парень и девушка из Калуги. Они будут изображать поссорившихся из-за войны в Ираке молодоженов и получат после записи по $50.
   Текст, который изрекает Красная Шапочка, сочинил я. Сашка Дювель мне его припомнит. Пока идет шоу, я тихо пробираюсь из студии в коридор телекомпании.
 
   После съемок захожу в кафе на Арбате. Заказал коньяк, салат с ананасом, нарезанный лимон в сахаре. Пью, курю, смотрю на улицу.
   Мимо кафе идет женщина. На нее заглядываются встречные мужчины. Ей примерно лет тридцать. Довольно красива. Ее лицо и походка останутся, вероятно, на семейных фотографиях и на видеокадрах. Она вдыхает воздух. Ей хочется есть. Да, она бы поужинала вот здесь, в этом кафе, где сижу я.
   Вероятно, она разведена. Точнее, рассталась с мужем, как и многие в ее возрасте, но никак не оформит свой шаг официально. В тот миг, когда она просто идет по улице, ей наверняка безразличен оргазм, клонирование человека и напавшие на Ирак американцы. Она не знает, зачем живет на Земле и не задумывается о том, погаснет ли солнце.
   Женщина садится за столик – недалеко от меня. Кладет пальцы левой руки на колени. Затем достает из сумочки мобильный телефон. Нажимает кнопки, сосредоточенно глядя на телефонное табло. Листает эсэмэски, страницу за страницей. Минуту, другую, десятую – все листает. Проходящий официант все не рискует предложить ей заказ. Я выпил весь коньяк. Она все читает. Взахлеб, словно бестселлер.
   Я заказал третий коньяк, выпил и собрался уходить. Бросил последний взгляд на зачарованную телефоном даму. Как же некрасивы становятся лица женщин, листающих в течение получаса эсэмэски в своих мобильниках.
   Достаю телефон. Включаю световое табло. Может, кому-нибудь позвонить? На экране конверт – пришло сообщение. Нажимаю кнопку: нет, это не от человека. Появились шесть нарисованных божьих коровок. И подпись: «Это божьи коровки, которые приносят счастье. Пошли их шести самым близким друзьям. Если не пошлешь, никто не застрахует тебя в этом году от несчастья».
   Я послал сообщение с коровками шести адресатам. Правда, фантазии придумать липовые номера телефонов хватило лишь на пятерых «близких друзей». Шестым я выбрал себя – авось в наше время ремейков как-нибудь прокатит.

Разговор о чуде

   В пятницу я проснулся в три часа ночи. Тому, кто посмотрел бы в это время на меня со стороны, наверняка бы показалось, что я заболел и у меня начался жар. Но тот, кто действительно видел меня, конечно же, знал, в чем тут дело. Я встал, пошатнулся и едва снова не упал на кровать от начавшегося приступа одиночества. Одиночество ведь тоже болезнь, пора бы его уже занести в медицинские справочники наряду со СПИДом и свиным гриппом.
   Коричнево-красным, слитым с полумраком существом, одиночество вошло в мою комнату, село в кресло и взмахом руки остановило время на часах. Было зябко, особенно мерзли ноги, и я плотно закрыл окно.
   «Жизнь бессмысленна», – услышал я собственный суховатый голос, и мои мышцы и мозги сразу стало тошнить. Душа сжалась в комок. Я натянул спортивные брюки и стал ходить по полутемной комнате вперед-назад, подходил к окну, всматривался в смутно белеющую внизу землю. Почему земля белая, может быть сейчас, в середине апреля, пошел снег? Я представлял, как выпадаю из этой теплой комнаты, лечу в сумерках ледяного воздуха и врезаюсь притиснутыми к животу руками в мерзлую землю под окном. Шестой этаж – смерть не наверняка. А потом блевать стонами и ждать, когда тебя подберут.
   Насмотревшись на себя, я поднял голову и посмотрел сквозь оконное стекло на улицу. Метров за пятьдесят от моего дома, за голыми коричневыми деревьями, проносились по асфальту редкие автомобили. Дальше – там, где лежало железнодорожное полотно, был слышен из репродуктора голос усталой женщины: короткие, завывающие и постукивающие фразы из жизни электропоездов, диспетчерских пунктов и поездных бригад. А еще дальше, сразу за путями, рядом с огромным подъемным краном, высился светящийся в темноте строящийся высотный дом. Мне показалось, что раньше я его никогда не видел. На восьмом или девятом этаже недостроенного здания горели, будто свечи на пироге, несколько ярких фонарей, освещая двигающиеся по крыше черные точки. Я долго смотрел на эти точки – пока наконец не понял, что вижу людей. Работающих людей. Глубокой ночью эти люди, похожие на призраков, продолжали строить дом.
   Я опустился на диван рядом с телефоном, не понимая, кому звонить. Матери, отцу? Мне нечего им сказать. Брату? Он вряд ли чем поможет, и я только возненавижу его и себя за собственную слабость. Женщинам, с которыми я спал когда-то? Они сейчас спят с кем-то другим и к телефону не подойдут. Анне? Ну да, она посочувствует. Но нужно ли мне участие понимающего, но не близкого человека?
   Сиду? Уж он-то наверняка не спит. Но меньше всего я нуждался сейчас в изящных концепциях холодного и плодовитого ума, которые он тут же начнет впихивать мне в уши.
   Я положил трубку, подошел к забитому книгами шкафу. Встав на цыпочки, стащил с верхней пирамиды книг и журналов тяжелый справочник: «Москва для вас». На первых страницах отыскал список телефонов доверия.
   – Здравствуйте, – прозвучал женский голос. – Телефон доверия. Что вас беспокоит?
   Втянув губами воздух и кривя лицо, будто на меня сейчас таращатся человек сто, я как бы между делом буркнул:
   – А… Дело в том, что я думаю о самоубийстве.
   – Минуточку. Пожалуйста, не кладите трубку.
   Я ждал не так уж и мало. Странно, что все это время в трубке звучало нечто похожее на женскую вокальную партию из пинк-флойдовской композиции «Вам бы там побывать». Но музыка была очень далеко, и казалось, что это мне чудится.
   Наконец послышалось сначала издали, а потом очень близко покашливание пожилого человека.
   – Слушаю вас, – откашлявшись, произнес голос.
   Я изложил проблему. Пояснил, что не вижу в жизни никакого смысла и думаю, не покончить ли с собой.
   – Потому что не понимаете, ради чего жить, – кивнул голос, – утром не знаете, зачем вставать, умываться, заправлять постель, смотреть в зеркало, одевать чистую дорогую одежду, идти на работу, зарабатывать деньги. Так?
   – Да, именно так, – обрадовался я. – У меня нет мотивации к жизни.
   Пожилой голос добродушно усмехнулся.
   – Мотивации? Того, что требуют кинопродюсеры от сценаристов, – чтобы те без конца придумывали мотивации для персонажей фильма? В результате вместо живых людей получаются гомункулы из идиотских сериалов. Мотивация! Хуже нет, когда ее надо искать.
   – Но разве… ее не существует? – удивился я.
   – Вот именно, – усмехнулся голос, – мотивация либо существует, либо нет. То есть изначально она есть у каждого из нас, как и у придуманного персонажа из кино. Но никого нельзя насиловать чужой мотивацией. Это все равно, что я вам, к примеру, посоветую стать чернокожим жителем Зимбабве и мотивировать свою жизнь тем, что нужно добывать слонов для вашей негритянки и десяти детишек. Все мы рождаемся с уже сложившейся мотивацией, беда в том, что все время хотим ее поменять.
   Я улыбнулся. Голос, кажется, тоже.
   – Продолжайте, – попросил я.
   – Понимаете, – сказал голос, – придумывать мотивации – это занятие для игры. А человек не создан для игры. Вы, наверное, заметили, что лучшие фильмы, как, впрочем, и лучшие человеческие жизни, привлекательны потому, что мы не замечаем в них никакой игры.
   – Кажется, – немного развеселился я, – мы говорим о кино, а не о моем состоянии.
   – А вы хотели бы вернуться к нему? Надолго? Может быть, навсегда?
   – О нет! – рассмеялся я.
   – Для начала запомните, – сказал голос, – что мысль о самоубийстве, в общем-то, есть признак мыслящего человека. Тот, кто никогда не задумывался о самоубийстве, либо счастливый идиот, либо, так сказать, совершенно несчастный идиот. Кстати, и то и другое – признаки одной патологии.
   Он снова закашлялся.
   – И второе. Все дело, понимаете ли, в чуде.
   – Как? – не понял я.
   – Дело в том, что любой человек создан для чуда. Вы, вероятно, сейчас не женаты?
   – Я был, но…
   – И у вас нет детей.
   – Нет.
   – И работа вам не по душе, потому что вы мечтали о другой?
   Я кивнул, промолчав.
   – Судя по всему, в Бога вы тоже не верите?
   Я промолчал.
   – Понятно. У вас, как видно, тотальный дефицит грандиозных чудес. Вот вы и страдаете. И чем дальше, тем хуже. Бедняги вроде вас согласны только на громадные чудеса, но в них же и не хотят верить, вот в чем беда! Да не волнуйтесь, у каждого из нас есть свои маленькие чудеса, которые мы расплескали в детстве, как, впрочем, и мотивации. Но они никуда не пропали. Чудеса остаются на свете, как, например, кости вымерших динозавров.
   Он снова стал кашлять.
   – Динозавры были большими, – кисло сказал я.
   – Раньше все было больше, – согласно произнес голос, – какое время, такие и динозавры…
   – Ладно, – сказал я, – скажите… что мне делать?
   – Найти свое чудо.
   – Как?
   – Это все равно, как если бы вы спросили меня, как называется город, мимо которого вы проезжали на поезде в трехлетнем возрасте. Дело в том, что все, что мы ищем – существует рядом или неподалеку. Просто надо проехаться еще раз по той же колее, и на этот раз не спать и выглянуть в окно.
   – Кажется, я понял, – сказал я, помедлив.
   – Ну вот и славно, – кивнул голос.
   Во время наступившей паузы мне показалось, что голос спешит покончить со мной и уйти, и мне вновь стало тоскливо.
   – Я знаю, – торопливо добавил я, – что вы думаете, будто все уже сказали мне. И вам, наверное, надо работать дальше, но… Но ведь… Но ведь это…
   Голос терпеливо ждал. Так долго, что я даже подумал, что он тихо смылся, – пока вновь не раздалось знакомое покашливание. И я сразу выпалил:
   – Но я не знаю, что мне делать сейчас! Именно сейчас – понимаете? Сейчас, когда до утра еще столько времени, столько черных и мерзлых проклятых часов, когда я начну, блин!.. начну эти чертовы поиски чуда, и сяду в тот самый дряхлый поезд, я, взрослый чувак, и поеду по прежней колее искать тот затерянный городишко, название которого я не увидел, придурок, потому что спал! Все это – да, я согласен, но что мне делать сейчас? Как мне не задушить самого себя сейчас, этой ночью, можете вы мне сказать?!
   Я захлебнулся и едва не заплакал, испытав в ту же секунду приступ стыда, который чуть было не превратился в дикий смех – так мне хотелось испепелить этот вежливый голос за мою откровенность к нему. И когда я уже собрался швырнуть эту чертову трубку, голос вдруг спокойно посоветовал:
   – Пойдите в ночную аптеку и купите снотворное. Примите две таблетки и ложитесь спать.
   – Хорошо, – сказал я. – Спасибо. – И положил трубку.
   Какое-то время я сидел в абсолютной тишине. Вскоре стали простукиваться шумы, цоканье молоточков настольных часов. Взглянул на кресло напротив – никаких коричневых призраков. Приступ прошел.
   Я оделся, вышел на улицу, прошелся до ночной аптеки и купил пачку снотворного. Сонная продавщица оказалась хорошенькой и была не в восторге оттого, что ее разбудили.
   Вернувшись в квартиру, я выпил две таблетки, лег и почти сразу заснул.
   Утром сквозь сон я слышал, как за окном на жестяной подоконник садились голуби и хлопали крыльями по стеклу.
 
   Месяца через три я случайно наткнулся на цифры номера телефона доверия, который я записал на обоях карандашом, чтобы не забыть. Мне захотелось уже просто из интеллектуального любопытства вновь поговорить с тем пожилым психологом. Но краснощекий, с пухлыми поджатыми губками голосок мне ответил, что у них в отделе старики не работают и не работали никогда.
   «Расскажите мне о своих проблемах» – попросили губки. «Не стоит» – сказал я. «Что?» – переспросили в трубке. «У меня не стоит» – зачем-то ляпнул я. «Чудненько, – обрадовался голосок, – сейчас я опускаю свою руку вниз и немного задираю себе платье. У меня очень стройные ноги, кстати. Так вот, представь, я веду, тоненько так, пальцами себе по коленке вверх, ты хотел бы, кстати, поцеловать меня туда, а? Ну вот, я скольжу пальчиками вверх…»
   Пробормотав «спасибо», я положил трубку. Стащил с горки журналов на шкафу книгу «Москва для всех», открыл первую страницу. Смотрю внимательно – несколько колонок с адресами «Телефонов доверия». Карандашом обведен тот самый номер, по которому я в ту ночь звонил. Сверил его с номером, написанным на обоях карандашом. Тот самый.
   Звоню опять.
   «Расскажите мне о своих проблемах», – просят губки.
   «Чудненько», – помню, подумал я тогда.

Любовь к мастурбации

   В Москве живет 8 миллионов человек. С приезжими – 12, то есть в полтора раза больше. Соотношение женщин и мужчин – 55 к 45. Наибольшее количество красивых девушек можно встретить именно здесь, на московских улицах. Наибольшее количество одиноких людей обоего пола – тоже здесь. Как и в Нью-Йорке, Риме, Токио, Киеве. Одинокие люди варятся в каше себе подобных, но пар составить не могут. Они охотно идут на быструю сексуальную связь, легко сходятся и расходятся, но глубоких отношений между ними, как правило, не возникает.
   В Москве, в отличие от западных крупных городов, человеческое одиночество еще не стало рекламным брендом и пищей для бизнеса. Хотя, как и на Западе, большинство средневозрастных людей обоего пола в Москве радостно делают вид, что им все нипочем и они вовсе не одиноки. Но клубы и специальные вечеринки для знакомств считаются у нас по большому счету ущербным времяпрепровождением, свидетельствующим о том, что ты неудачник или неудачница. Знакомства по Интернету еще не стали банальностью, как в западных странах. Идти на прием к психотерапевту решаются немногие, да и мало существует в России такого рода психологической помощи для преодоления депрессий и стрессов.
   В какой-то степени все это говорит об остатках здоровья нации. А точнее – о раздвоении желаний. Наши женщины и мужчины, став на западный путь разумного эгоизма, все еще не хотят признавать, что обречены при этом быть тотально одинокими. Они еще не выработали в себе, как на Западе, ген одиночества, приучающий человека к тому, что одиночество комфортно и даже социально необходимо.
   Но долгое пребывание в состоянии: «1+1=1» рано или поздно меняет природу любви. Любовь не может постоянно выходить из одного объекта и тут же возвращаться в него. Да она и не выходит, она просто замкнута внутри человека, будто курсирует по каким-то его лишним кровеносным сосудам.
   Как при ежедневной мастурбации или самовнушении, это замкнутое вращение чувств и эмоций высушивает организм, забирает у него энергию, которая, по естественной природе, должна направляться на объект снаружи, как это происходит, например, при молитве. А бурление любви в самом себе порождает неврозы, вспышки тоски и отчаяния. Некоторые интуитивно заводят собак или кошек, попугаев, рыбок, часами беседуют с кем-то в Интернете, посещают клубы по интересам, путешествуют, – и эта бодрая суета заменяет любовь человека к человеку, немного услаждает, приглаживает, но вряд ли успокаивает душу.
   Те из одиноких женщин, которым удалось родить ребенка вне брака, посвящают ему свою любовь и довольны, что вот хоть так, наполовину, не остались одинокими мастурбантками. А некоторые вообще забывают свою плоть, отдаваясь служению ребенку и работе, как монахини Богу. Среди одиноких мужчин тоже ширится и растет философия стороннего отцовства – когда считается, что пусть лучше у тебя будет сын или дочь, которых ты видишь по воскресеньям, раз в месяц, пусть даже один раз за всю жизнь, чем его не будет вообще. Но переливание чувств из пустого в порожнее внутри самого себя не может быть вечным – цикл замедляется, рано или поздно ток любви останавливается, как перестает работать невозможный по физическим законам вечный двигатель. Не найдя выхода и не получая источников подпитки, человеческая любовь кончается, словно вода в колодце.
 
   После снотворного я все еще лежал в полусне и в ясном сознании, какое бывает после сильной усталости и последующего длинного безмятежного отдыха, когда мир как бы полупроснулся для тебя и говорит, ласково и нежно: «Ну вот, видишь, как хорошо, радостно и тепло за окном? Все это ждет тебя, поэтому давай-ка, вставай и забудь все плохое, что было вчера…»
   Зазвонил телефон. Я взял трубку.
   На улице стоял яркий солнечный день.
   – Привет.
   Это была бывшая подруга, на которой я хотел жениться. Пока она не приехала из Америки в американских джинсах made in Honduras. Сейчас она работает в банке, платит кредит на покупку квартиры и носит строгие офисные костюмы от среднеизвестных фирм. По субботам одевается во что-то полегкомысленнее и появляется в свете: выставки, театр, ночной клуб. Втайне страдает от одиночества, меняя мужчин, но не меняя своего к ним отношения – так что, в отличие от меня, стойко держится в седле современности, полагая, что такова жизнь.
   – Что делаешь?
   – Ничего. Отпуск на работе хочу взять. – Я сказал это бессознательно, совершенно не думая об отпуске всего секунду назад.
   – Отпуск? Куда поедешь?
   – А надо куда-то ехать?
   – Конечно. Зачем же еще отпуск? В отпуске надо отдыхать.
   – Ну хорошо, поеду, – сказал я.
   – Куда?
   – Не знаю. Может, к родителям. А может, в Египет.
   Я сказал это, потому что в голове промелькнули слова: «Бегство в Египет».
   – В Египет? В Шарм-аль-Шейх? – поинтересовалась Инна.
   – Да не знаю я.
   – В Египте есть только два места, куда можно поехать. Шарм-аль-Шейх и Хургада. Я советую в Шармаль-Шейх, там сервис лучше.
   – Послушай, я не понимаю, что значит в Египте только два места, куда можно поехать. – Мне было немного неприятно, что мы не понимаем друг друга, но напрягаться и разъяснять ей свое состояние не хотелось. – Я хочу поехать в Египет, просто в Египет, понимаешь?
   – Тебе надо отдохнуть, – кисло сказала она.
   – Я хочу чудо.
   – Что?
   Кажется, она удивилась.
   – Хочу увидеть пирамиды, – сказал я.
   – Какие? Египетские, что ли?
   Я увидел, как на другом конце города, в своей однокомнатной, находящейся в рабстве у банка квартире, она размышляла, что ответить.
   – Они маленькие, Саша, – наконец сказала она мне, как маленькому, – такие маленькие, что я даже удивилась, когда их впервые увидела.