Страница:
Неподалеку под пальмой полулежали в шезлонгах те самые девчонки, про которых улыбчивый Эни сказал, что они русские. Обе были маленькие, с маленькими грудками и с неплохими, но не спортивными фигурками в ярких китайских купальниках с блестящими золотыми вставками на бретельках и со стекляшками пирсинга в пупках. Одна из девушек, лежа на животе, читала иронический женский детектив Донцовой. На ее сосредоточенном лице было написано сонно-недовольное выражение: «Ну что еще здесь делать, кроме как книжки читать?». Вторая, откинувшись спиной на поставленный, как кресло шезлонг, загорала, запрокинув лицо в солнцезащитных очках и заложив руки за голову. Я переставил свой шезлонг поближе к пальме, где сидели девушки – там было больше тени.
– Привет! – сказал я и поднял руку. – Давно приехали?
Обе слегка шевельнулись, посмотрели на меня, но промолчали.
Я встал и подошел ближе. Наклонился к той, что читала:
– Интересно?
– Да так, смешно, – ответила она без улыбки, – а что?
– Хотите пивка, холодного?
Девчонка повернула голову к загорающей подруге:
– Слышь, Кать! Пиво предлагают.
Пиво я заказал в павильоне, стоящем тут же, на пляже, метрах в десяти. Бармен принес нам три «Стеллы» вместе с бокалами прямо к шезлонгам. Девушки оказались из Перми, прилетели три дня назад. Звали их Света и Катя. Спросили, чем я занимаюсь в Москве. Услышав, что работаю на телевидении, заинтересовались, стали задавать вопросы, на которые мне было неинтересно отвечать. В конце концов разговор немного затух.
Вскоре Света зевнула:
– Жарко. Может, еще пива?
Улыбнувшись, я встал и пошел за пивом в павильон. Вскоре бармен принес еще три холодные бутылки, мы стали пить.
– А вечером что делаешь? – спросила Света.
– Да не знаю еще. А вы?
– Тут неплохие ночные дискотеки есть, Аквафан, Папас Бич. Мы уже ходили. И рыбный ресторан в центре суперский, там на пятнадцать баксов с каждого можно поесть, и мидии, и осьминоги.
– Осьминоги? – повернула голову Катя. – Гадость, я пробовала. Суши лучше.
– Вы там были уже?
– Где, в рыбном ресторане? Нет еще. – Света выжидающе посмотрела на меня.
– Пирамиды видели? – спросил я.
– А, да, вчера.
– Ну и как вам?
– Да как… Катька хотела залезть немного вверх по камням, чтобы фотку сделать, так к ней полицейский пристал, стал кричать, чтобы слезла.
– Ненавижу обезьян этих, – с брезгливым пренебрежением сказала Катя, кивая в сторону проходящих арабов.
– Почему? – спросил я.
– Пристают к нашим девчонкам. Меня один не здесь, на другом пляже за грудь ущипнул, так я ему ногой врезала.
– А он?
– Он? Че он? Они же боятся к иностранкам приставать, если те в полицию пожалуются, их сразу уволят. А нас они за иностранок не считают.
– А за кого считают? – не понял я.
– За русских. Русские бабы для них все шлюхи. Немок и голландок боятся, а нас нет. Когда я его ногой по заднице долбанула, он заулыбался так, а в глазах бешенство. Ничего, с уродами так и надо!
– Злая ты какая-то, – не удержался я, – маленькая и злая.
– Маленькая? Думаешь, школу вчера закончила?
– А, кстати, девчонки, чем вы занимаетесь?
– С тобой говорим, – сказала Катя и хохотнула.
– А тебе сколько лет? – спросила Света.
– Тридцать восемь, – сказал я. И сразу ощутил двойное неудобство – оттого, что тридцать восемь мне будет только через четыре дня, и оттого, что вдруг показался самому себе старым.
– Ничего себе, – ухмыльнулась Света, – хорошо сохранился. – А ты чего, один, что ли, сюда приехал?
Я кивнул.
– Чего так? – подняв брови, насмешливо спросила ее подружка.
Я не сразу нашел, что ответить, и уже злился, что подошел к ним.
– Ну, так. Иногда одному нравится, – неопределенно сказал я, криво улыбаясь.
– А, ну бывает, – сказала Катя и, шевеля оттопыренными губами, отвернулась.
Напрягаться и развивать дальше разговор было неприятно, да и лень. Девушки тоже почти потеряли ко мне интерес. Я стал смотреть на слепящее море.
– Пойду погляжу на дно, – сказал я подружкам.
Интересно, как меняются в массовом сознании представления о престижности возраста. В конце пятидесятых главными героями западных фильмов были седовласые подтянутые джентльмены под пятьдесят. Шестидесятые – взрыв молодости, появление юных беспечных ездоков на Западе и романтиков в СССР. Семидесятые – культ тридцати пяти – сорокалетних героев мужчин типа Делона и Бельмондо во Франции и Басилашвили с Мягковым в СССР. Популярным женщинам тогда тоже было часто за тридцать. Середина восьмидесятых – постепенное омоложение модного возраста. В конце девяностых и начале XXI века – начался повсеместный культ красивой, ловкой, мобильной и активной юности. Реклама, кино, карьера в престижных компаниях – только молодым. Чем юнее – тем лучше и, пожалуй, вечнее. Мужчины за сорок сегодня красят волосы, учатся сленговому молодежному языку и стараются не показывать при смехе рта из-за плохих зубов. Женщины, если имеются деньги, делают пластические операции. Те, у кого денег и сил нет, живут как бы отдельно, в своих стареющих резервациях, пьют дешевую водку, спорят с телевизором и донашивают старую китайскую одежду. Старость и смерть сегодня синонимы, они немодны, их закрыли ввиду низких рейтингов у населения.
Романтические шестидесятые, эксперименты Годара, «Новая волна», советский режиссер Хуциев, киносценарист Шпаликов. Пожалуй, юность тех главных героев была какой-то другой – не правда ли? Как сказал генеральный продюсер нашей «Красной шапочки» Роберт Сергеевич Ланских, она, та шестидесятническая юность, состояла сплошь из лентяев, которые ничего не умели делать, а только читали книги, бренчали на гитарах и мечтали. Сам наш продюсер по возрасту тоже из шестидесятников. Однажды Роберт Сергеевич, на одном из послепередачных фуршетов в ресторане «Петрович», хорошо подвыпив, высказал такую мысль: «Книги – вообще вредная штука. Я, конечно, имею в виду хорошие книги, а не коммерческую литературу. Будь моя воля, я бы их совсем запретил», – «Почему?» – спросил кто-то из нас, кажется, администратор Даша. «Да потому, – грузно надувая щеки и жуя губами, ответил продюсер, – что человек, начитавшийся таких вот книжек, никогда не сможет нормально функционировать в современном мире. Он не сможет нормально зарабатывать, содержать семью, он всегда будет предателем для общества и близких – потому что будет помнить, что там, в книге, он видел нечто такое, чего нет в жизни. И он будет это самое нечто искать, мучиться. Как результат – ослабление воли, потеря самоуважения и желания достойно жить. Ну, это знаете, как оргазм у женщины». Сказав последнюю фразу, Роберт Сергеевич сильнее зажевал губами, нахмурился и, кажется, немного даже покраснел. Регина Павловна, решив, вероятно, что шеф оговорился, недоуменно посмотрела на него. Даша отвернулась в сторону. Марина Рутгерт сидела в изысканной позе, курила тонкую сигарету и бесстрастно ухмылялась – ее трудно было чем-то удивить. «М-да… прошу, конечно, прощения у дам, – кашлянув, продолжил продюсер, – но оно, пожалуй, наиболее точно передает мою мысль. Психологи заметили, что если женщина, никогда ранее не испытывающая оргазм, все-таки однажды его испытает – то она уже никогда этого не забудет, и втайне будет мечтать, как бы ей увильнуть куда-нибудь и снова испытать оргазм. Но это ни к чему хорошему, как правило, не приводит. Семьи разрушаются, люди беднеют, женщина становится несчастной. В наше время лучше уж функционировать без всяких оргазмов – счастливей будешь. Вот и хорошие книги – тот же оргазм, уводящий от реальности в страдания и несчастья. А долгие несчастья человеку противопоказаны, это еще Эпикур говорил… Ну! – тут Ланских высоко поднял свою рюмку с водкой, – давайте-ка, господа телеангелы и телеархангелы, выпьем за то, чтобы поменьше было в нашей жизни несчастий! А книги… ладно, бог с ними, прощаю. Я же не Гитлер какой-то. Сами, если что, отомрут за ненадобностью».
В том же пляжном павильоне, где продавалось пиво, я взял напрокат подводную маску с трубкой и длинные темно-синие итальянские ласты. Войдя по колено в море, я натянул ласты на ноги, затем поплевал на стекло маски, чтобы оно не запотевало, и смыл все водой. Аккуратно приладил маску к лицу, вставил под ремешок дыхательную трубку, зажал зубами резиновый загубник и опустил голову в воду. Не спеша лег, сделал несколько вдохов и, шевеля ластами, поплыл к выходу из пляжной бухты. Песчаное дно постепенно перешло в каменистое, с редкими водорослями и кустиками кораллов. Я проплыл под недостроенным мостиком возле полуразрушенного мола. Здесь было метров шесть глубины. Подо мной плавали рыбы – переливались сиреневыми, зелеными, желтыми, красными цветами. Я нырнул, чтобы поближе их рассмотреть, но сразу резко начали болеть уши. Повернул обратно – но не в бухту, а к молу слева от пляжа, там была видна железная лестница, по которой можно было вылезти из воды.
В это время под собой я увидел странную рыбу сантиметров двадцать в длину – она была толстой, чуть сплюснутой со спины и живота, сужалась к хвосту, имела мощный округлый лоб и большие, как у бычка, глаза. Вместо чешуи – сложенные к хвосту иглы. Рыба лежала на дне под кораллом, едва заметно шевеля плавниками. Медленно поднырнув, я очутился в сантиметрах тридцати от ее спины. Рыба не пугалась и стояла на месте. Я подвел к ней руку и накрыл ладонью ее спину. Рыба всколыхнулась в моих пальцах, стала открывать и закрывать рот, раздуваясь как шар. Поддерживая ее с двух сторон, я всплыл. Диковинное животное уже полностью надулось и ощетинилось иголками. Я отпустил ее – смешно переворачиваясь с боку на бок, рыба пучила нахмуренные глаза, хватала ртом воду и быстро шевелила пятнистыми плавниками, пытаясь плыть. Рыба-шар? Да, похоже, это она. Так вот, значит, ты какая. Я поддерживал Рыбу-шар с боков, поглаживая ее плавники, лоб и иголки, которые совсем не кололись – она была довольно легкой в воде, как надувной, немного наполненный водой мячик.
Я убрал руки из-под нее. Недовольно морща лоб, Рыба-шар начала сдуваться и, набирая скорость, быстро растворилась в прозрачной воде.
К подружкам из Перми возвращаться не хотелось. Но необходимо было забрать свой рюкзак на шезлонге, где лежали деньги, сигареты и CD-плеер с дисками.
Вернувшись на пляж, я увидел, что обе девчонки вошли в воду. Тем лучше. Я подошел к своему креслу, взял рюкзак. В этот момент в рюкзаке, глубоко внутри, зазвонил мобильный телефон.
Я вначале даже опешил – совсем забыл про мобильник. Но он трезвонил переливчатой мелодией Моцарта. Я порылся в рюкзаке и вытащил свой серо-белый старенький «Сименс А52» с вечно умирающей батареей. На дисплее был высвечен номер Шумакова. Секунду поколебавшись, я нажал на кнопку с нарисованной на ней зеленой трубкой.
– Алле, Саш! – раздался знакомый голос. – Я в туннеле еду, сейчас связь пропадет. Съемки начинаются завтра, предварительно в двенадцать. Ланских просит снять сразу все программы на месяц вперед, он в Швейцарию уезжает. Слушай, перезвони Регине, она тебе сама все…
Связь оборвалась.
Я стоял и смотрел на телефон в своей руке. Похоже, объяснять что-либо было бессмысленно. Я был в Египте, съемки начинаются завтра. Выходит, я сделал свой микроскопический выбор: полз, полз червяк и решил храбро отползти в сторону.
Телефон снова зазвонил.
Взглянул на дисплей: Регина.
– Алло…
– Саша, добрый вечер. Я не поздно?
– Да нет… Хотя, в общем, да, – сказал я.
– Я не знаю, звонил ли вам Игорь. Завтра срочные съемки…
– Да, звонил. Я не приду.
– Ну так вот, начало не в двенадцать, а в одиннадцать. Что?
– Меня не будет, Регина Павловна. Я в Египте.
– В «Ритме»? (Так называлась наша монтажная на улице Галушкина возле ВДНХ). Что вы там делаете? Да нет, не сейчас, Саша, съемки начнутся завтра, нужно срочно подготовить хотя бы примерный сценарий и подводки на тему…
Я еще в конце монолога мчащегося в «Ниссане» по туннелю Шумакова начал рыть ногой в горячем песке ямку. В сущности, ничего героического, как и трагического не происходило – я терял довольно денежную работу и немного подставлял свою компанию. Но замену мне, если постараются, найдут быстро – на ТВ долгоиграющих гениев не бывает. Жаль, что с деньгами теперь будет трудно. Особенно, когда я вернусь в Москву – сбережений хватит на месяц, два…
Слушая длинные рассуждения Регины Павловны, я бросил «Сименс» в ямку, придавил его носком ноги, а второй ногой быстро засыпал его песком сверху и утрамбовал. Постоял, прислушался – тишина.
Когда я уже собрался, забросив рюкзак за плечо, уходить, телефон вновь зазвенел. Вероятно, в момент похорон несколько песчинок под тяжестью моей ноги надавили на одну из кнопок. И теперь было странно и как-то глупо слушать, как под землей тихо тренькает мелодия Моцарта.
Я возвратился на пирс.
Возле полуразрушенной балюстрады я нашел пустое кресло, развернул его к горизонту, сел и стал смотреть на море. Прохладный ветер с легким запахом йода дул в лицо. Неподалеку, на краю пирса, на полиуретановом коврике лежала высокая женщина примерно моих лет и что-то писала ручкой в большой тетради. Я вытащил пачку «Голуаз», закурил. Смотрел на море и на женщину. Она писала, а в перерывах поднимала голову, щурилась, сдвигала с волос на глаза большие солнечные очки и смотрела на море. Время от времени она доставала сигарету и выкуривала ее. Я тоже курил и смотрел на море. Потом я надел на уши наушники, вставил в плеер диск «The Doors» и стал, глядя на легкие волны, слушать песню «Strange days». Мое желание взять обратный билет, возникшее после прогулки сквозь строй торговцев и усилившееся после разговора с девчонками, улетучивалось. Все-таки наедине с природой здесь было вполне неплохо. Я вспомнил слова Гуча о том, что если найдется место, где захочется умереть, то там и нужно жить. Что-то в этом есть, в этой мысли. Если бы не существовал чистилищный аэропорт Хургады, унылый отель «Мирамар», эти бегущие толпами навязчивые торговцы – то здесь, в этом кусочке спокойного мира с пишущей женщиной и плавающей неподалеку Рыбой-шар можно было бы жить и умереть. Или наоборот. Хорошо, что есть рыбы, которые молчат и светятся нереально чудесными красками. Хорошо, что есть море, удивительно прекрасное по сравнению с безжизненной желтой землей на берегу. Хорошо, что есть эта спокойная женщина, как большая сильная чайка на каменном пирсе.
Было в ней что-то материнское, в этой женщине. Русская, испанка, немка? Похожа на иностранку. Мне хотелось принести сюда тетрадь, сидеть в этом кресле на берегу и тоже писать свой роман. Но было отвратительно думать, что придется возвращаться в отель сквозь строй уличных торговцев.
И все же я встал. Прошел мимо загорающих под пальмой девчонок из Перми, к которым уже подсели два чеха и угощали их пивом. Вошел в прохладное фойе отеля «Саунд Бич», спросил у портье, где находится ближайший магазин канцелярских принадлежностей, в котором я смогу купить тетрадь. Портье долго не мог понять, чего я хочу, потом заулыбался, подскочил к другому служителю, что-то ему сказал и тот сразу куда-то убежал. «Вэйт, Вэйт», – с улыбкой успокаивал меня портье.
Я сказал себе: это просто Египет, он такой, ну что тут сделаешь? Или ты хочешь сейчас же улететь отсюда, или сесть рядом с женщиной-чайкой и писать свой роман. А в перерывах слушать «Дорз», «Джетро Талл», погружаться с маской и трубкой в воду, смотреть на молчаливых рыб, медленно заплывающих в свои коралловые своды и арки и выплывающих из них. И писать. Сидеть в кресле на берегу старого пирса – и писать. Неужели это плохо? Я дождался служителя, который пришел, важно держа тетрадку под мышкой. У него был такой вид, словно я попросил его достать немного снега – и он достал. Понятно, что сейчас будет. «Пять фунтов», – объявил портье. Я не стал торговаться и вытащил из кошелька бумажку в пять фунтов. Тут портье, немного нахмурившись, быстро произнес: «Сэвен». – «Почему семь?» – удивился я. Он стал что-то важно объяснять, что какая-то иная тетрадь, может, и стоила пять фунтов, а вот эта, что у него в руках, лучше по всем параметрам и поэтому стоит семь. Я дал ему семь фунтов.
Девчонки играли с чехами в карты. Смеялись над чем-то. Вряд ли они слышали Моцарта из-под песка – если звонки в телефоне все еще продолжались. Я подумал, что для простоты общения часто лучше плохо понимать язык того, с кем беседуешь – чтобы не нырять в его душу и не разочаровываться. Увидев меня, Света с насмешливой улыбкой сощурилась, выпятила губы и вновь повернулась к собеседнику.
Я вышел на пирс. Женщина-чайка по-прежнему что-то писала в своей тетради.
Я сел в кресло, открыл свою. И стал описывать все, что появлялось в моем воображении, весь тот мир, что возникал, вспыхивал и обретал трепещущую, вибрирующую плоть. Вначале это был лишь темный неясный хаос, как и положено при очередном создании нового мира. Потом возникла какая-то твердь. Позже в серой темноте вспыхнул неяркий свет. Наконец, зашевелились, стали подниматься, вырастать и двигаться живые существа, люди, животные, деревья, дома, трава, ветки, машины, птицы, мысли. Взошли солнце, звезды, луна. И поплыли рыбы. Да, там была глава про молчаливую, но вдруг заговорившую Рыбу-шар, которую поймал приехавший из северной страны ныряльщик, подержал ее в своих руках и выпустил. Вот что из этого вышло.
Разговор с Рыбой-шар
Доказательство № 1
– Привет! – сказал я и поднял руку. – Давно приехали?
Обе слегка шевельнулись, посмотрели на меня, но промолчали.
Я встал и подошел ближе. Наклонился к той, что читала:
– Интересно?
– Да так, смешно, – ответила она без улыбки, – а что?
– Хотите пивка, холодного?
Девчонка повернула голову к загорающей подруге:
– Слышь, Кать! Пиво предлагают.
Пиво я заказал в павильоне, стоящем тут же, на пляже, метрах в десяти. Бармен принес нам три «Стеллы» вместе с бокалами прямо к шезлонгам. Девушки оказались из Перми, прилетели три дня назад. Звали их Света и Катя. Спросили, чем я занимаюсь в Москве. Услышав, что работаю на телевидении, заинтересовались, стали задавать вопросы, на которые мне было неинтересно отвечать. В конце концов разговор немного затух.
Вскоре Света зевнула:
– Жарко. Может, еще пива?
Улыбнувшись, я встал и пошел за пивом в павильон. Вскоре бармен принес еще три холодные бутылки, мы стали пить.
– А вечером что делаешь? – спросила Света.
– Да не знаю еще. А вы?
– Тут неплохие ночные дискотеки есть, Аквафан, Папас Бич. Мы уже ходили. И рыбный ресторан в центре суперский, там на пятнадцать баксов с каждого можно поесть, и мидии, и осьминоги.
– Осьминоги? – повернула голову Катя. – Гадость, я пробовала. Суши лучше.
– Вы там были уже?
– Где, в рыбном ресторане? Нет еще. – Света выжидающе посмотрела на меня.
– Пирамиды видели? – спросил я.
– А, да, вчера.
– Ну и как вам?
– Да как… Катька хотела залезть немного вверх по камням, чтобы фотку сделать, так к ней полицейский пристал, стал кричать, чтобы слезла.
– Ненавижу обезьян этих, – с брезгливым пренебрежением сказала Катя, кивая в сторону проходящих арабов.
– Почему? – спросил я.
– Пристают к нашим девчонкам. Меня один не здесь, на другом пляже за грудь ущипнул, так я ему ногой врезала.
– А он?
– Он? Че он? Они же боятся к иностранкам приставать, если те в полицию пожалуются, их сразу уволят. А нас они за иностранок не считают.
– А за кого считают? – не понял я.
– За русских. Русские бабы для них все шлюхи. Немок и голландок боятся, а нас нет. Когда я его ногой по заднице долбанула, он заулыбался так, а в глазах бешенство. Ничего, с уродами так и надо!
– Злая ты какая-то, – не удержался я, – маленькая и злая.
– Маленькая? Думаешь, школу вчера закончила?
– А, кстати, девчонки, чем вы занимаетесь?
– С тобой говорим, – сказала Катя и хохотнула.
– А тебе сколько лет? – спросила Света.
– Тридцать восемь, – сказал я. И сразу ощутил двойное неудобство – оттого, что тридцать восемь мне будет только через четыре дня, и оттого, что вдруг показался самому себе старым.
– Ничего себе, – ухмыльнулась Света, – хорошо сохранился. – А ты чего, один, что ли, сюда приехал?
Я кивнул.
– Чего так? – подняв брови, насмешливо спросила ее подружка.
Я не сразу нашел, что ответить, и уже злился, что подошел к ним.
– Ну, так. Иногда одному нравится, – неопределенно сказал я, криво улыбаясь.
– А, ну бывает, – сказала Катя и, шевеля оттопыренными губами, отвернулась.
Напрягаться и развивать дальше разговор было неприятно, да и лень. Девушки тоже почти потеряли ко мне интерес. Я стал смотреть на слепящее море.
– Пойду погляжу на дно, – сказал я подружкам.
Интересно, как меняются в массовом сознании представления о престижности возраста. В конце пятидесятых главными героями западных фильмов были седовласые подтянутые джентльмены под пятьдесят. Шестидесятые – взрыв молодости, появление юных беспечных ездоков на Западе и романтиков в СССР. Семидесятые – культ тридцати пяти – сорокалетних героев мужчин типа Делона и Бельмондо во Франции и Басилашвили с Мягковым в СССР. Популярным женщинам тогда тоже было часто за тридцать. Середина восьмидесятых – постепенное омоложение модного возраста. В конце девяностых и начале XXI века – начался повсеместный культ красивой, ловкой, мобильной и активной юности. Реклама, кино, карьера в престижных компаниях – только молодым. Чем юнее – тем лучше и, пожалуй, вечнее. Мужчины за сорок сегодня красят волосы, учатся сленговому молодежному языку и стараются не показывать при смехе рта из-за плохих зубов. Женщины, если имеются деньги, делают пластические операции. Те, у кого денег и сил нет, живут как бы отдельно, в своих стареющих резервациях, пьют дешевую водку, спорят с телевизором и донашивают старую китайскую одежду. Старость и смерть сегодня синонимы, они немодны, их закрыли ввиду низких рейтингов у населения.
Романтические шестидесятые, эксперименты Годара, «Новая волна», советский режиссер Хуциев, киносценарист Шпаликов. Пожалуй, юность тех главных героев была какой-то другой – не правда ли? Как сказал генеральный продюсер нашей «Красной шапочки» Роберт Сергеевич Ланских, она, та шестидесятническая юность, состояла сплошь из лентяев, которые ничего не умели делать, а только читали книги, бренчали на гитарах и мечтали. Сам наш продюсер по возрасту тоже из шестидесятников. Однажды Роберт Сергеевич, на одном из послепередачных фуршетов в ресторане «Петрович», хорошо подвыпив, высказал такую мысль: «Книги – вообще вредная штука. Я, конечно, имею в виду хорошие книги, а не коммерческую литературу. Будь моя воля, я бы их совсем запретил», – «Почему?» – спросил кто-то из нас, кажется, администратор Даша. «Да потому, – грузно надувая щеки и жуя губами, ответил продюсер, – что человек, начитавшийся таких вот книжек, никогда не сможет нормально функционировать в современном мире. Он не сможет нормально зарабатывать, содержать семью, он всегда будет предателем для общества и близких – потому что будет помнить, что там, в книге, он видел нечто такое, чего нет в жизни. И он будет это самое нечто искать, мучиться. Как результат – ослабление воли, потеря самоуважения и желания достойно жить. Ну, это знаете, как оргазм у женщины». Сказав последнюю фразу, Роберт Сергеевич сильнее зажевал губами, нахмурился и, кажется, немного даже покраснел. Регина Павловна, решив, вероятно, что шеф оговорился, недоуменно посмотрела на него. Даша отвернулась в сторону. Марина Рутгерт сидела в изысканной позе, курила тонкую сигарету и бесстрастно ухмылялась – ее трудно было чем-то удивить. «М-да… прошу, конечно, прощения у дам, – кашлянув, продолжил продюсер, – но оно, пожалуй, наиболее точно передает мою мысль. Психологи заметили, что если женщина, никогда ранее не испытывающая оргазм, все-таки однажды его испытает – то она уже никогда этого не забудет, и втайне будет мечтать, как бы ей увильнуть куда-нибудь и снова испытать оргазм. Но это ни к чему хорошему, как правило, не приводит. Семьи разрушаются, люди беднеют, женщина становится несчастной. В наше время лучше уж функционировать без всяких оргазмов – счастливей будешь. Вот и хорошие книги – тот же оргазм, уводящий от реальности в страдания и несчастья. А долгие несчастья человеку противопоказаны, это еще Эпикур говорил… Ну! – тут Ланских высоко поднял свою рюмку с водкой, – давайте-ка, господа телеангелы и телеархангелы, выпьем за то, чтобы поменьше было в нашей жизни несчастий! А книги… ладно, бог с ними, прощаю. Я же не Гитлер какой-то. Сами, если что, отомрут за ненадобностью».
В том же пляжном павильоне, где продавалось пиво, я взял напрокат подводную маску с трубкой и длинные темно-синие итальянские ласты. Войдя по колено в море, я натянул ласты на ноги, затем поплевал на стекло маски, чтобы оно не запотевало, и смыл все водой. Аккуратно приладил маску к лицу, вставил под ремешок дыхательную трубку, зажал зубами резиновый загубник и опустил голову в воду. Не спеша лег, сделал несколько вдохов и, шевеля ластами, поплыл к выходу из пляжной бухты. Песчаное дно постепенно перешло в каменистое, с редкими водорослями и кустиками кораллов. Я проплыл под недостроенным мостиком возле полуразрушенного мола. Здесь было метров шесть глубины. Подо мной плавали рыбы – переливались сиреневыми, зелеными, желтыми, красными цветами. Я нырнул, чтобы поближе их рассмотреть, но сразу резко начали болеть уши. Повернул обратно – но не в бухту, а к молу слева от пляжа, там была видна железная лестница, по которой можно было вылезти из воды.
В это время под собой я увидел странную рыбу сантиметров двадцать в длину – она была толстой, чуть сплюснутой со спины и живота, сужалась к хвосту, имела мощный округлый лоб и большие, как у бычка, глаза. Вместо чешуи – сложенные к хвосту иглы. Рыба лежала на дне под кораллом, едва заметно шевеля плавниками. Медленно поднырнув, я очутился в сантиметрах тридцати от ее спины. Рыба не пугалась и стояла на месте. Я подвел к ней руку и накрыл ладонью ее спину. Рыба всколыхнулась в моих пальцах, стала открывать и закрывать рот, раздуваясь как шар. Поддерживая ее с двух сторон, я всплыл. Диковинное животное уже полностью надулось и ощетинилось иголками. Я отпустил ее – смешно переворачиваясь с боку на бок, рыба пучила нахмуренные глаза, хватала ртом воду и быстро шевелила пятнистыми плавниками, пытаясь плыть. Рыба-шар? Да, похоже, это она. Так вот, значит, ты какая. Я поддерживал Рыбу-шар с боков, поглаживая ее плавники, лоб и иголки, которые совсем не кололись – она была довольно легкой в воде, как надувной, немного наполненный водой мячик.
Я убрал руки из-под нее. Недовольно морща лоб, Рыба-шар начала сдуваться и, набирая скорость, быстро растворилась в прозрачной воде.
К подружкам из Перми возвращаться не хотелось. Но необходимо было забрать свой рюкзак на шезлонге, где лежали деньги, сигареты и CD-плеер с дисками.
Вернувшись на пляж, я увидел, что обе девчонки вошли в воду. Тем лучше. Я подошел к своему креслу, взял рюкзак. В этот момент в рюкзаке, глубоко внутри, зазвонил мобильный телефон.
Я вначале даже опешил – совсем забыл про мобильник. Но он трезвонил переливчатой мелодией Моцарта. Я порылся в рюкзаке и вытащил свой серо-белый старенький «Сименс А52» с вечно умирающей батареей. На дисплее был высвечен номер Шумакова. Секунду поколебавшись, я нажал на кнопку с нарисованной на ней зеленой трубкой.
– Алле, Саш! – раздался знакомый голос. – Я в туннеле еду, сейчас связь пропадет. Съемки начинаются завтра, предварительно в двенадцать. Ланских просит снять сразу все программы на месяц вперед, он в Швейцарию уезжает. Слушай, перезвони Регине, она тебе сама все…
Связь оборвалась.
Я стоял и смотрел на телефон в своей руке. Похоже, объяснять что-либо было бессмысленно. Я был в Египте, съемки начинаются завтра. Выходит, я сделал свой микроскопический выбор: полз, полз червяк и решил храбро отползти в сторону.
Телефон снова зазвонил.
Взглянул на дисплей: Регина.
– Алло…
– Саша, добрый вечер. Я не поздно?
– Да нет… Хотя, в общем, да, – сказал я.
– Я не знаю, звонил ли вам Игорь. Завтра срочные съемки…
– Да, звонил. Я не приду.
– Ну так вот, начало не в двенадцать, а в одиннадцать. Что?
– Меня не будет, Регина Павловна. Я в Египте.
– В «Ритме»? (Так называлась наша монтажная на улице Галушкина возле ВДНХ). Что вы там делаете? Да нет, не сейчас, Саша, съемки начнутся завтра, нужно срочно подготовить хотя бы примерный сценарий и подводки на тему…
Я еще в конце монолога мчащегося в «Ниссане» по туннелю Шумакова начал рыть ногой в горячем песке ямку. В сущности, ничего героического, как и трагического не происходило – я терял довольно денежную работу и немного подставлял свою компанию. Но замену мне, если постараются, найдут быстро – на ТВ долгоиграющих гениев не бывает. Жаль, что с деньгами теперь будет трудно. Особенно, когда я вернусь в Москву – сбережений хватит на месяц, два…
Слушая длинные рассуждения Регины Павловны, я бросил «Сименс» в ямку, придавил его носком ноги, а второй ногой быстро засыпал его песком сверху и утрамбовал. Постоял, прислушался – тишина.
Когда я уже собрался, забросив рюкзак за плечо, уходить, телефон вновь зазвенел. Вероятно, в момент похорон несколько песчинок под тяжестью моей ноги надавили на одну из кнопок. И теперь было странно и как-то глупо слушать, как под землей тихо тренькает мелодия Моцарта.
Я возвратился на пирс.
Возле полуразрушенной балюстрады я нашел пустое кресло, развернул его к горизонту, сел и стал смотреть на море. Прохладный ветер с легким запахом йода дул в лицо. Неподалеку, на краю пирса, на полиуретановом коврике лежала высокая женщина примерно моих лет и что-то писала ручкой в большой тетради. Я вытащил пачку «Голуаз», закурил. Смотрел на море и на женщину. Она писала, а в перерывах поднимала голову, щурилась, сдвигала с волос на глаза большие солнечные очки и смотрела на море. Время от времени она доставала сигарету и выкуривала ее. Я тоже курил и смотрел на море. Потом я надел на уши наушники, вставил в плеер диск «The Doors» и стал, глядя на легкие волны, слушать песню «Strange days». Мое желание взять обратный билет, возникшее после прогулки сквозь строй торговцев и усилившееся после разговора с девчонками, улетучивалось. Все-таки наедине с природой здесь было вполне неплохо. Я вспомнил слова Гуча о том, что если найдется место, где захочется умереть, то там и нужно жить. Что-то в этом есть, в этой мысли. Если бы не существовал чистилищный аэропорт Хургады, унылый отель «Мирамар», эти бегущие толпами навязчивые торговцы – то здесь, в этом кусочке спокойного мира с пишущей женщиной и плавающей неподалеку Рыбой-шар можно было бы жить и умереть. Или наоборот. Хорошо, что есть рыбы, которые молчат и светятся нереально чудесными красками. Хорошо, что есть море, удивительно прекрасное по сравнению с безжизненной желтой землей на берегу. Хорошо, что есть эта спокойная женщина, как большая сильная чайка на каменном пирсе.
Было в ней что-то материнское, в этой женщине. Русская, испанка, немка? Похожа на иностранку. Мне хотелось принести сюда тетрадь, сидеть в этом кресле на берегу и тоже писать свой роман. Но было отвратительно думать, что придется возвращаться в отель сквозь строй уличных торговцев.
И все же я встал. Прошел мимо загорающих под пальмой девчонок из Перми, к которым уже подсели два чеха и угощали их пивом. Вошел в прохладное фойе отеля «Саунд Бич», спросил у портье, где находится ближайший магазин канцелярских принадлежностей, в котором я смогу купить тетрадь. Портье долго не мог понять, чего я хочу, потом заулыбался, подскочил к другому служителю, что-то ему сказал и тот сразу куда-то убежал. «Вэйт, Вэйт», – с улыбкой успокаивал меня портье.
Я сказал себе: это просто Египет, он такой, ну что тут сделаешь? Или ты хочешь сейчас же улететь отсюда, или сесть рядом с женщиной-чайкой и писать свой роман. А в перерывах слушать «Дорз», «Джетро Талл», погружаться с маской и трубкой в воду, смотреть на молчаливых рыб, медленно заплывающих в свои коралловые своды и арки и выплывающих из них. И писать. Сидеть в кресле на берегу старого пирса – и писать. Неужели это плохо? Я дождался служителя, который пришел, важно держа тетрадку под мышкой. У него был такой вид, словно я попросил его достать немного снега – и он достал. Понятно, что сейчас будет. «Пять фунтов», – объявил портье. Я не стал торговаться и вытащил из кошелька бумажку в пять фунтов. Тут портье, немного нахмурившись, быстро произнес: «Сэвен». – «Почему семь?» – удивился я. Он стал что-то важно объяснять, что какая-то иная тетрадь, может, и стоила пять фунтов, а вот эта, что у него в руках, лучше по всем параметрам и поэтому стоит семь. Я дал ему семь фунтов.
Девчонки играли с чехами в карты. Смеялись над чем-то. Вряд ли они слышали Моцарта из-под песка – если звонки в телефоне все еще продолжались. Я подумал, что для простоты общения часто лучше плохо понимать язык того, с кем беседуешь – чтобы не нырять в его душу и не разочаровываться. Увидев меня, Света с насмешливой улыбкой сощурилась, выпятила губы и вновь повернулась к собеседнику.
Я вышел на пирс. Женщина-чайка по-прежнему что-то писала в своей тетради.
Я сел в кресло, открыл свою. И стал описывать все, что появлялось в моем воображении, весь тот мир, что возникал, вспыхивал и обретал трепещущую, вибрирующую плоть. Вначале это был лишь темный неясный хаос, как и положено при очередном создании нового мира. Потом возникла какая-то твердь. Позже в серой темноте вспыхнул неяркий свет. Наконец, зашевелились, стали подниматься, вырастать и двигаться живые существа, люди, животные, деревья, дома, трава, ветки, машины, птицы, мысли. Взошли солнце, звезды, луна. И поплыли рыбы. Да, там была глава про молчаливую, но вдруг заговорившую Рыбу-шар, которую поймал приехавший из северной страны ныряльщик, подержал ее в своих руках и выпустил. Вот что из этого вышло.
Разговор с Рыбой-шар
– Привет, – сказала Рыба-шар, глядя мимо пловца усталыми темно-синими глазами.
– Привет, – сказал он, держа ее невесомое колючее тело в руках. – Ты что, говоришь?
– А что, не слышно? – без улыбки усмехнулась рыба и выпустила изо рта тонкую струйку воды. – Слушать будешь?
– Буду, – чуть помедлив, ответил он. И тут же уточнил: – А что?
– То, чего ты никогда не услышишь, если не захочешь… – Рыба пожевала своими большими потрескавшимися губами, словно мяла челюстями жевательную резинку. – А захочешь ты вряд ли, потому что подавляющее большинство людей на этой планете, которую нужно бы назвать Море, а не Земля, слышат что-либо важное только тогда, когда их берут за шиворот или всаживают в сердце кол. Когда начинаются войны, когда умирает кто-то из близких. Вы разбираетесь в телефонных тарифах, – добавила с безразличным сожалением Рыба-шар, – но не в смысле своего короткого существования.
– Постой! – перебил пловец. – Но ведь я…
– Ну да, – кисло улыбнулась Рыба-шар, – ты роман строчишь. Про то, что Бог за пивной стойкой сидит. – Рыба-шар сплюнула изо рта кашицу из перетертых кораллов и растянула свои толстые губы в иронической ухмылке, обнажая кости, больше похожие не на зубы, а на расплющенный клюв попугая. – Это профанация. Ясно?
– Это мое человеческое представление! – с жаром возразил ныряльщик. – Я имею право видеть вещи такими, какими они мне представляются в данный момент! Кто верит в Бога по-христиански – представляет его христианским, кто по-буддистски – Буддой, папуасы – папуасом. Я тоже верю в него по своему… и не… не потому что я так хочу, или из гордыни там, а потому что мне так верится, ясно? – Ныряльщик сорвался на фальцет и смутился, но чувствовал, что уже не может остановиться. – Если он, как считается, создал нас по образу своему и подобию, а мы оказались таким дерьмом, то почему он не похож на нас, а? Почему не может махнуть на все рукой, как это часто делаем мы, люди, бросить семью, детей, работу, разочароваться и спиться? Почему? У меня нет сейчас, в данный момент, другого представления, кроме как этого! Мне хреново было, тускло, я чувствовал, что все величественное, значительное, все высокое в этом мире куда-то похерилось – вот и представилась эта картинка, как он сидит там у себя, на небесех…
Рыба-шар с безразличным сожалением взглянула на ныряльщика, издав такой звук, словно высасывает крошки пищи, застрявшие между зубами.
– Да… тяжелый случай. Ну, я поплыла.
Она шевельнула плавниками и начала сдуваться.
– Эй, ты куда? – с пересохшим ртом воскликнул он.
– Как куда? – обернулась рыба. – Домой. А ты дуй в свой удивительно прекрасный новостной мир и продолжай кайфовать от того, что какая-нибудь английская королева пукнет на том конце земного шара, а тебе передадут по телевизору этот запах.
– Этот прекрасный новостной мир создал не я, – сказал ныряльщик, насупившись, – а твой Бог.
– Уже мой? – усмехнулась рыба. – Знаешь, если ты отказался от своего отца и решил, что родился не из семени, а, скажем, из бараньего уха, – от этого твой родитель не растворится в воздухе.
– У нас, у людей, – упрямо буркнул ныряльщик, – отцы бросают детей. Исчезают, умирают…
– Человеческое, слишком человеческое, – покривила губы Рыба-шар, – всегда немного животное. Не путай с божественным, человек!
– Зачем же тогда мне разум сюда впихнули, – ныряльщик ударил себя по макушке костяшками пальцев, – если я не могу думать о том, что там может быть в вашем божественном?!
– Думать – можешь. Заключения делать – дано не каждому.
– А другие? Другим дано? Книги, трактаты пишут, церкви строят, иконы рисуют, детишкам цепляют на спину картонные крылья, чтобы те изображали ангелочков… Что, ангелы на самом деле так выглядят?
– Если такие представления делают их добрее, даже если они глупеют при этом – что ж, вполне неплохо.
– Ложь – неплохо?
– Есть иллюзии, а есть ложь.
– Мой бухающий Бог – ложь?
– Иллюзия, но дерьмовая. Ты же сам ноешь, что люди разрушили великое, смешали его с ничтожным. Отсюда и твоя ненависть к среднему классу.
– А ты, – взъярился ныряльщик, – ты разве не соображаешь, что все эти божки на облачках, все эти детишки с крылышками – это и есть среднее, тепленькое представление о Боге?!
– Есть еще одна истина, о которой ты забываешь. Среднее всегда сползает либо в плюс, либо в минус. А ты заранее презираешь любое среднее. Бог с пушистой бородкой – все-таки ползет к плюсу. А твой Бог за стойкой – к минусу. Лучше бы ты вообще ни во что не верил, придурок.
Рыба-шар отвернулась и взмахнула плавниками.
– Подожди! – воскликнул ныряльщик, удерживая ее руками. – Подожди… – добавил он тише. – Понимаешь…
– Ну? – Рыба-шар с презрительной миной смотрела на него снизу вверх.
– Дело в том, что… понимаешь… если бы мне кто-то раз и навсегда привел доказательство, что Он есть… или… или хотя бы был, то есть создал все это… то я бы, наверное… Нет, не то… Мне было бы легче жить.
– То, что я сейчас с тобой говорю, – не доказательство?
– Нет.
– Что, часто встречал говорящих рыб?
– Нет, но… Наверное, хоть камень заговори сейчас, я сначала удивлюсь, а потом… Потом… у меня такое ощущение, что кто-то сразу выступит по телевизору и объяснит, что так и так, некоторые камни, оказываются, говорят. Нет, мне по-другому надо – почувствовать, ощутить, что ли…
– Веселенькое дело. – Рыба-шар вновь выплеснула изо рта струю воды и скривилась. – Значит, хочешь услышать… то есть почувствовать?
– Да.
– Слушай.
– Привет, – сказал он, держа ее невесомое колючее тело в руках. – Ты что, говоришь?
– А что, не слышно? – без улыбки усмехнулась рыба и выпустила изо рта тонкую струйку воды. – Слушать будешь?
– Буду, – чуть помедлив, ответил он. И тут же уточнил: – А что?
– То, чего ты никогда не услышишь, если не захочешь… – Рыба пожевала своими большими потрескавшимися губами, словно мяла челюстями жевательную резинку. – А захочешь ты вряд ли, потому что подавляющее большинство людей на этой планете, которую нужно бы назвать Море, а не Земля, слышат что-либо важное только тогда, когда их берут за шиворот или всаживают в сердце кол. Когда начинаются войны, когда умирает кто-то из близких. Вы разбираетесь в телефонных тарифах, – добавила с безразличным сожалением Рыба-шар, – но не в смысле своего короткого существования.
– Постой! – перебил пловец. – Но ведь я…
– Ну да, – кисло улыбнулась Рыба-шар, – ты роман строчишь. Про то, что Бог за пивной стойкой сидит. – Рыба-шар сплюнула изо рта кашицу из перетертых кораллов и растянула свои толстые губы в иронической ухмылке, обнажая кости, больше похожие не на зубы, а на расплющенный клюв попугая. – Это профанация. Ясно?
– Это мое человеческое представление! – с жаром возразил ныряльщик. – Я имею право видеть вещи такими, какими они мне представляются в данный момент! Кто верит в Бога по-христиански – представляет его христианским, кто по-буддистски – Буддой, папуасы – папуасом. Я тоже верю в него по своему… и не… не потому что я так хочу, или из гордыни там, а потому что мне так верится, ясно? – Ныряльщик сорвался на фальцет и смутился, но чувствовал, что уже не может остановиться. – Если он, как считается, создал нас по образу своему и подобию, а мы оказались таким дерьмом, то почему он не похож на нас, а? Почему не может махнуть на все рукой, как это часто делаем мы, люди, бросить семью, детей, работу, разочароваться и спиться? Почему? У меня нет сейчас, в данный момент, другого представления, кроме как этого! Мне хреново было, тускло, я чувствовал, что все величественное, значительное, все высокое в этом мире куда-то похерилось – вот и представилась эта картинка, как он сидит там у себя, на небесех…
Рыба-шар с безразличным сожалением взглянула на ныряльщика, издав такой звук, словно высасывает крошки пищи, застрявшие между зубами.
– Да… тяжелый случай. Ну, я поплыла.
Она шевельнула плавниками и начала сдуваться.
– Эй, ты куда? – с пересохшим ртом воскликнул он.
– Как куда? – обернулась рыба. – Домой. А ты дуй в свой удивительно прекрасный новостной мир и продолжай кайфовать от того, что какая-нибудь английская королева пукнет на том конце земного шара, а тебе передадут по телевизору этот запах.
– Этот прекрасный новостной мир создал не я, – сказал ныряльщик, насупившись, – а твой Бог.
– Уже мой? – усмехнулась рыба. – Знаешь, если ты отказался от своего отца и решил, что родился не из семени, а, скажем, из бараньего уха, – от этого твой родитель не растворится в воздухе.
– У нас, у людей, – упрямо буркнул ныряльщик, – отцы бросают детей. Исчезают, умирают…
– Человеческое, слишком человеческое, – покривила губы Рыба-шар, – всегда немного животное. Не путай с божественным, человек!
– Зачем же тогда мне разум сюда впихнули, – ныряльщик ударил себя по макушке костяшками пальцев, – если я не могу думать о том, что там может быть в вашем божественном?!
– Думать – можешь. Заключения делать – дано не каждому.
– А другие? Другим дано? Книги, трактаты пишут, церкви строят, иконы рисуют, детишкам цепляют на спину картонные крылья, чтобы те изображали ангелочков… Что, ангелы на самом деле так выглядят?
– Если такие представления делают их добрее, даже если они глупеют при этом – что ж, вполне неплохо.
– Ложь – неплохо?
– Есть иллюзии, а есть ложь.
– Мой бухающий Бог – ложь?
– Иллюзия, но дерьмовая. Ты же сам ноешь, что люди разрушили великое, смешали его с ничтожным. Отсюда и твоя ненависть к среднему классу.
– А ты, – взъярился ныряльщик, – ты разве не соображаешь, что все эти божки на облачках, все эти детишки с крылышками – это и есть среднее, тепленькое представление о Боге?!
– Есть еще одна истина, о которой ты забываешь. Среднее всегда сползает либо в плюс, либо в минус. А ты заранее презираешь любое среднее. Бог с пушистой бородкой – все-таки ползет к плюсу. А твой Бог за стойкой – к минусу. Лучше бы ты вообще ни во что не верил, придурок.
Рыба-шар отвернулась и взмахнула плавниками.
– Подожди! – воскликнул ныряльщик, удерживая ее руками. – Подожди… – добавил он тише. – Понимаешь…
– Ну? – Рыба-шар с презрительной миной смотрела на него снизу вверх.
– Дело в том, что… понимаешь… если бы мне кто-то раз и навсегда привел доказательство, что Он есть… или… или хотя бы был, то есть создал все это… то я бы, наверное… Нет, не то… Мне было бы легче жить.
– То, что я сейчас с тобой говорю, – не доказательство?
– Нет.
– Что, часто встречал говорящих рыб?
– Нет, но… Наверное, хоть камень заговори сейчас, я сначала удивлюсь, а потом… Потом… у меня такое ощущение, что кто-то сразу выступит по телевизору и объяснит, что так и так, некоторые камни, оказываются, говорят. Нет, мне по-другому надо – почувствовать, ощутить, что ли…
– Веселенькое дело. – Рыба-шар вновь выплеснула изо рта струю воды и скривилась. – Значит, хочешь услышать… то есть почувствовать?
– Да.
– Слушай.
Доказательство № 1
Как-то к французскому ученому Блезу Паскалю, известному, несмотря на занятия наукой, своей религиозностью, пришли в гости его атеистических взглядов друзья. Они поужинали с хозяином, выпили вина и стали по обыкновению спорить о том, как мог быть создан мир. Приятели Паскаля сходились в том, что жизнь возникла из случайного взрыва в Космосе, когда огромное количество газовой пыли вдруг перемешалось так, что возникла сначала Земля, а потом уже и микроорганизмы, моря, леса, животные, человек. Хозяин дома отмалчивался, не хотел спорить. Он предложил гостям кофе, чай, сигары и партию в бридж; для этого вся компания перешла в соседнюю комнату. Там на подставке стоял граненый хрустальный шар – сувенир в виде глобуса, изготовленный в России на уральском заводе и подаренный Паскалю во время его визита в Петербург.
«Откуда у тебя такое чудо, Блез?» – спросил Паскаля один из гостей, восхищенно разглядывая сверкающий в свете свечной люстры хрустальный шар. «Так, сам возник», – ответил ученый, усаживаясь в кресло с сигарой во рту. «Как возник?» – не понял гость. «Ну, шел я вчера лесом, по оврагу, вижу – на земле какое-то завихрение, сгусток какой-то вертится. Подошел ближе – этот шар и появился. Мне показалось красиво, я принес его и поставил здесь». «Нет, вы шутите? Такое чудо не могло так просто валяться в лесу. Где-то купили его, наверное, да? Признавайтесь! Или изготовили на заказ? И где же производят такие чудеса, дайте адресок…» – «Да никто его не делал. Говорю – сам возник. Давайте, господа, приступим наконец к картам», – сказал несколько раздраженно Паскаль. «Похоже, Блез сегодня не в настроении, – сказал один из гостей, – не хочет говорить правду, ну и не надо». – «Я вам сказал не неправду, – поднял на него глаза Паскаль, – а полную чушь. Точно такую же, какую вы говорили о происхождении Земли в соседней комнате еще полчаса назад».
Ну и теперь – ближе к делу.
Создавая Землю в районе берегов Красного моря, Творец хотел показать, что любая жизнь, несмотря на многочисленные оттенки и полутона, состоит из вполне очевидных контрастов. Жизненное – безжизненное. Прекрасное – безобразное. Полное – пустое. Быть – казаться. Добро – зло. Тысячелетиями Создатель втолковывал людям, что все в жизни делится на две противоположности, – и от того, какую из них ты примешь, зависит твоя жизнь. Когда Бог создавал плоскую коричневую египетскую пустыню, где не росло ни единого дерева, резко обрывающуюся в прозрачное, насыщенное жизнью Красное море, Он давал персонажам своего творения реальный пример смысла их бытия.
«Откуда у тебя такое чудо, Блез?» – спросил Паскаля один из гостей, восхищенно разглядывая сверкающий в свете свечной люстры хрустальный шар. «Так, сам возник», – ответил ученый, усаживаясь в кресло с сигарой во рту. «Как возник?» – не понял гость. «Ну, шел я вчера лесом, по оврагу, вижу – на земле какое-то завихрение, сгусток какой-то вертится. Подошел ближе – этот шар и появился. Мне показалось красиво, я принес его и поставил здесь». «Нет, вы шутите? Такое чудо не могло так просто валяться в лесу. Где-то купили его, наверное, да? Признавайтесь! Или изготовили на заказ? И где же производят такие чудеса, дайте адресок…» – «Да никто его не делал. Говорю – сам возник. Давайте, господа, приступим наконец к картам», – сказал несколько раздраженно Паскаль. «Похоже, Блез сегодня не в настроении, – сказал один из гостей, – не хочет говорить правду, ну и не надо». – «Я вам сказал не неправду, – поднял на него глаза Паскаль, – а полную чушь. Точно такую же, какую вы говорили о происхождении Земли в соседней комнате еще полчаса назад».
Ну и теперь – ближе к делу.
Создавая Землю в районе берегов Красного моря, Творец хотел показать, что любая жизнь, несмотря на многочисленные оттенки и полутона, состоит из вполне очевидных контрастов. Жизненное – безжизненное. Прекрасное – безобразное. Полное – пустое. Быть – казаться. Добро – зло. Тысячелетиями Создатель втолковывал людям, что все в жизни делится на две противоположности, – и от того, какую из них ты примешь, зависит твоя жизнь. Когда Бог создавал плоскую коричневую египетскую пустыню, где не росло ни единого дерева, резко обрывающуюся в прозрачное, насыщенное жизнью Красное море, Он давал персонажам своего творения реальный пример смысла их бытия.