Страница:
высматриваладля него невесту и докладывала о своем осмотре родителям жениха. Но сваха действовала в пользу жениха. Невесте же осведомляться о качествах жениха считалось неприличным. Объявляя ей, что она просватана, отец указывал на плетку в знак того, что он передает власть мужу. Больше она ничего не видала, пока ее не вели к венцу. Обычай требовал, чтобы глава семьи при проводах употребил плетку в последний раз, а жених в первый – при встрече. Невесту отправляли в церковь под густым покрывалом. Она входила и стояла в церкви молча, и только отвечала на вопросы священника. Тогда только жених впервые слышал ее голос. За столом, после венца, молодых разделяла занавеска, и только когда вставали из-за стола, начиналась брачная жизнь обвенчанных. Тогда подруги вели невесту в брачную опочивальню, раздевали, укладывали в постель и ждали, пока жениха напоят пьяным. Тогда дружки приводили его в опочивальню, ставили зажженные свечи вокруг брачной постели в кадки с овсом, пшеницею и ячменем; постель стлали на ржаных снопах. Наступала торжественная минута. Тут-то, наконец, муж видел жену с непокрытым лицом. Она должна была приветствовать нового властелина. Укутавшись в длинную шубейку на куньем меху, она поднималась с постели, низко кланялась ему и откидывала покрывало...
Невеста могла оказаться горбатой, хилой, или лицом непригожа, а он ждал увидеть красавицу. Даже если сваха-смотрильница добросовестно исполнила свою обязанность, ее саму могли провести, показав другую девушку. Это нередко случалось. Обманутому мужу тогда оставался один исход: молить жену постричься в монахини и тем избавить его от неудачного выбора. Но затемненный винными парами, он мог и не сразу разглядеть все недостатки жены, и для этого-то его и напаивали в достаточной мере. Он спохватывался только когда уже оказывалось поздно, и отступиться уж было нельзя.
Можно себе представить, что за жизнь начиналась. Скандальная и судебная хроника того времени переполнены сведениями подобного рода: мужья, покидающие семейный очаг, сами ищут прибежища в тишине монашеской жизни; жены, доведенные до исступления варварским обращением недовольных мужей, хватаются за нож или яд, чтобы свергнуть с себя невыносимое иго.
Как ни ужасно наказание, которое налагалось на преступницу, оно не в силах было предотвратить такие случаи, и картины той эпохи переполнены подобными ужасами: мужеубийцу заживо закапывали в землю, но только до половины, и оставляли так на съедение червям и мукам голода и жажды, пока смерть-избавительница не сжалится над нею. Смерть же приходила иногда только на десятый день.
Если же брак оказывался без обмана, и муж оставался доволен, то на другой день брачная сорочка отсылалась к родителям и показывалась всем родственникам и близким людям. У простонародья это делалось даже при всех гостях, и сваха расстилала сорочку на полу и на ней отплясывала русскую под веселые свадебные песни. Но если сорочка оказывалась не в должном виде, то возмущенные дружки жениха клеймили дегтем дверь брачной горницы, потом выводили молодых на улицу, запрягали их в тележку и долго водили по улице, осыпая их бранью и насмешками.
Все это составляло часть общественного строя, описанного в «Домострое» при Иоанне Грозном советчиком его, попом Сильвестром, если не составившим это уложение, то по крайней мере собравшим его воедино. Обычаи эти частью занесены были в Россию татарами или Византией, частью же чисто туземного происхождения и носили на себе один общий характер: отпечаток варварства. Жена являлась жертвою, вполне подвластной мужу. Женщины высшего класса, в своем заточении в теремах, находили себе развлечение в нарядах и прическах, белились, румянились и даже нередко напивались допьяна. Когда в 1630 году русское посольство прибыло в Копенгаген, чтобы просватать дочь Михаила Феодоровича, царевну Ирину, за датского принца, то послы ставили в особую заслугу царевне, что она в рот не берет ни водки, ни вина. Простонародью не на что было рядиться, поэтому здесь преобладала выпивка. На таких-то жен возлагалась обязанность растить детей! Это зло хотел искоренить Петр Великий. И этого одного было бы достаточно, чтобы составить ему славу.
Правда, и до него уже пошатнулась непроницаемая стена этих темных, застарелых обычаев и понемногу расшатывалась все более и более. Несколько романический брак Алексея указывает на новое течение в нравах и обычаях того времени. Наталия привлекла к себе мужа личными достоинствами и уже не была окружена той неприступной стеной, которая держала ее предшественниц, хотя и в пышных хоромах, но в невыносимо скучном одиночестве. В известной мере Наталья уже принимала участие во внешней жизни мужа, иногда она сопровождала его на охоте, посещала вместе с ним спектакли, даваемые выписанными Матвеевым иностранными актерами, в стенах старого, изумленного Кремля. Она нередко даже выезжала с мужем в открытом экипаже, а это уже почти революция! В царствование слабого, хилого преемника Алексея освободительное движение женщин еще более выразилось. Царевны, сестры Феодора, не замедлили воспользоваться ослаблением власти и общею неурядицею. Наконец Софья захватила власть в свои руки, и восстановила права женщины в этой стране женского рабства.
Петр пошел еще дальше. По крайней мере прилагал все силы идти дальше. Указы его о браке проникают в народ и разбивают веками установившиеся предрассудки. Свадьба обыкновенно игралась тотчас же после сватовства, через несколько дней, нередко даже через несколько часов. Петр издал указ делать промежутки не менее шести недель, чтобы дать время жениху и невесте узнать друг друга. Конечно это средство не сразу и не вполне достигло цели. Недавний роман Мельникова «В лесах» показывает пережиток древних обычаев, продолжающих упорно держаться в определенной среде. Но все-таки несомненно произошел огромный переворот. До Петра закон признавал полную, неограниченную власть мужчины, мужа над женою, отца над дочерью. Княгиня Салтыкова, урожденная Долгорукая, невестка царицы Прасковьи, за попытки избавиться от этого ига была замучена до полусмерти и бежала к отцу, избитая, покрытая ранами. Муж-изувер требовал ее к себе обратно, и ей еле-еле удалось добиться позволения похоронить свою молодость в монашеской келье. Можно себе представить, как дело обстояло в низших слоях. Именно в этом-то отношении общество особенно упорно сопротивлялось нововведениям. Деспотизм мужчины так прочно укоренился в нравах и обычаях страны, что сам Петр не посмел сразу разрушить его; он даже, как будто, поддерживал его (указами от марта – октября 1716 г.); но дух обновления, руководивший им, так противился такому порядку, что мало-помалу несправедливая власть уничтожилась, отжила и была окончательно предана забвению. В новом «Своде Законов» ее уже нет и в помине, и, наконец, Кассационный суд решительным постановлением объявил ее уничтоженной навсегда.
В высших слоях общества Петр как бы выводит за руку женщину из ее рабского положения, вводит ее в круг общественной жизни, светской и семейной и указывает место, которое она должна в ней занять. Она должна участвовать во всех собраниях, блистать красотою и очаровывать всех умною беседой и изящными манерами в танцах, услаждать слух общества музыкой. С декабря 1704 года по улицам Москвы стали появляться небывалые зрелища: молодые девушки участвовали в народных празднествах, катаясь по проспекту в открытых экипажах, и, бросая в толпу цветы, пели кантаты.
Преобразователь помышлял даже отправить боярских дочерей, вслед за братьями, доканчивать образование за границей. Но родители восстали, и ему пришлось отступиться от этой мысли. Тогда он стал радеть о домашнем воспитании девиц и, в пример всем, выписал к дочерям своим, Анне и Елизавете, француженку; он сам присутствовал иногда на их уроках, следил за тем, чтобы им был придан европейский лоск и даже за тем, чтобы прически их и наряды были по последней парижской моде. За то, что невестка его, Прасковья, восставала против этих новшеств, он называл ее дом «убежищем дураков и недоумков» и своими поддразниваниями добился-таки того, что и ее вовлек в свои нововведения. Вдова царя Иоанна, таким образом, тоже олицетворила в себе тип русской женщины переходного времени, созданный великою реформой. Она наняла дочерям учителей-французов и сама брала уроки у немецкого преподавателя, но не могла расстаться с русским нарядом и сохранила многие дикие инстинкты. Она била, например, своих придворных девушек и, добиваясь признания в погрешности слуги, обливала ему голову водкой, которую всегда возила с собою, поджигала ее и ударяла палкой по образовавшимся обжогам.
Петр наметил так много преобразований, что, конечно, не мог один привести их в исполнение. На это потребовалось много времени. И, по правде сказать, по своей грубости и развращенности, он не мог быть вполне желательным вождем. Он часто останавливался на полпути, забывал к чему стремился, и эти остановки имели роковые последствия. Создав для женщины общественные собрания и отворив ей двери терема, он слишком часто знакомил ее с нравами солдатской жизни. Нравственный облик русской женщины надолго сохранит в себе следы такого приобщения к общественной жизни, которым она всецело обязана преобразователю.
Хотя вся деятельность этого великого человека заслуживает того же упрека, который несомненно умаляет его заслуги и славу, но даже и теперь, и не в одной России, женщина не может не признавать в нем одного из самых сильных поборников в пользу восстановления ее прав, так же, как и цивилизация вообще не может не ставить его в ряды самых могущественных двигателей ее возвышения.
Этот грубый циник подметил в женщине не одно ее прекрасное тело для плотских наслаждений; он признал в ней нечто высшее. Он выдвинул ее в обществе и в семье и приблизил к новейшему идеалу.
Этого одного достаточно, чтобы искупить многие ошибки, хотя бы среди окружающих царя женщин и не было той, о которой я сейчас буду говорить.
Глава 3
Эта служанка была именно она.
В то время она не носила еще имени Екатерины, и нет определенных сведений о том, как ее звали, откуда она была родом и как очутилась в Мариенбурге. В истории, как и в легенде, ей дают несколько фамилий и называют несколько мест ее рождены. Все более или менее достоверные документы и все предания, более или менее заслуживающая доверия, единогласно утверждают только то, что такой удивительной судьбы не выпадало на долю никакой другой женщины. Это уже не «роман Императрицы», а сказка из «тысячи и одной ночи». Попытаюсь передать не то, что достоверно, – достоверного нет почти ничего, – но то, что по крайней мере правдоподобно в этой совершенно исключительной судьбе.
Она родилась в каком-то местечке в Лифляндии. Была ли это польская Лифляндия или шведская – неизвестно; было ли это местечко Вышки-Озеро в окрестностях Риги, или местечко Ринген в Дерптском, теперешнем Юрьевском, округе, тоже подлежит сомнению. 11 октября 1718 г., в день годовщины взятия шведского города Нотебурга, Петр писал той, которая в то время сделалась уже его женой: «Катеринушка, друг мой сердешнинкой, здравствуй! Поздравляю вам сим счастливым днем. Нога в ваших землях фут взяла, и сим ключом много замков отперто». Сама она, кажется, очень дорожила Польшей. Ее сестры и братья, разысканные впоследствии, назывались Сковорощенко или Сковоротские, что переделали, вероятно, для благозвучия, в Скавронских. Быть может, это была семья эмигрантов, – во всяком случае простых крестьян, – бежавших, вероятно, от слишком сурового крепостного права на родине, в надежде найти менее тяжелое существование. Екатерине было 17 лет, и она была сирота. Предполагают, что мать ее принадлежала ливонскому дворянину фон Альвендалю, сделавшему ее своей любовницей. Екатерина была плодом этой связи, быть может, кратковременной. Так как ее законные отец и мать умерли, а незаконный отец ее бросил, то пастор Глюк приютил ее у себя еще ребенком. Она учила катехизис, но не училась азбуке. Впоследствии она умела только подписывать свое имя. Она выросла в этом приютившем ее доме и с годами старалась быть полезной, помогала в хозяйстве, смотрела за детьми. У Глюка жили посторонние ученики, и она также помогала прислуживать им. Двое из них рассказывали впоследствии, что она готовила им слишком маленькие бутерброды. Она всегда любила экономить. Но есть свидетельства, что в другом отношении она рано стала проявлять большую щедрость. Один литовский дворянин Тизенгаузен и другие пансионеры пастора пользовались, как говорят, ее милостями. Говорят даже, будто у нее родилась в это время дочь, умершая через несколько месяцев. Незадолго до осады пастор решил было положить конец распущенности ее поведения, выдав ее замуж. Но ее муж или жених – в точности неизвестно – шведский драгун по фамилии Крузе, исчез после взятия города. Он был взят в плен русскими и отправлен далеко от своей родины, или по другой версии, более достоверной, его отправили во время перемещения войск, с его полком в сторону Риги, что и спасло его от катастрофы. Это случилось или до, или после совершения брака. Сделавшись императрицей, Екатерина напала со временем на его след и назначила ему пенсию.
Пленница служила утешением отряду русской армии, стоявшему в Лифляндии, была сначала любовницей унтер-офицера, который ее бил, а потом самого главнокомандующего, которому она скоро надоела. Как она попала в дом Меншикова, на этом свидетельства опять расходятся. Одни говорят, что временщик взял ее сначала к себе в услужение, чтобы стирать его рубашки. В одном из своих писем к Петру, написанном уже в то время, когда она стала его женой, она как бы намекает на этот факт из своего прошлого: «Хотя и есть, чаю, у вас новые портамои (прачки), однакож и старая вас не забывает». Но Петр возразил любезно: «А что пишешь, что у нас хотя и есть портамои, однакож вы послали рубашки, и то друг мой, ты, чаю опис?лась, понеже у Шафирова то есть, а не у меня; сама знаешь, что я не таковский да и стар».
Верно то, что вначале Екатерина занимала довольно низкое положение у своего нового покровителя. В марте 1706 г. Меншиков писал своей сестре Анне и двум девицам Арсеньевым, прося их приехать в Витебск на праздник Пасхи; при этом он высказывал предположение, что они побоятся ехать по дурной дороге, и просил в таком случае: «Буде того не желаете, или опасаясь распутицы, ехать не изволите, и вы пришлите ко мне Катерину Трубачеву да с нею других девок немедленно. Фамилия „Трубачева“, происходящая от корня „труба“, является, может быть, намеком на мужа или жениха красавицы.
Между тем важное событие вкралось уже в жизнь той, которой все так свободно распоряжались до сих пор: Петр ее заметил и не остался равнодушным к ее прелестям. Об этой первой встрече рассказывают также различно. Зайдя к Меншикову после взятия Нарвы, царь был удивлен чистотой всей обстановки временщика и его собственной особы. Как он достигает того, чтобы иметь такой порядок в доме и такое свежее белье? Вместо ответа Меншиков открыл дверь, и государь увидал красивую девушку, в фартуке, которая перескакивала с одного стула на другой и от одного окна к другому, усердно вытирая губкой оконные стекла. Картина пикантная; одна беда: Нарва была взята в августе 1704 г., а в это время Екатерина была беременна, по крайней мере в первый раз от Петра. В марте месяце следующего года у нее был уже от него сын, маленький «Петрушка», о котором Петр говорит в одном из своих писем. Через 8 месяцев у нее было уже двое сыновей.
Эти дети были, очевидно, дороги великому человеку, так как он думает о них среди ужасных забот, поглощавших его в эту минуту. К матери он как будто относился довольно равнодушно. Обстоятельства, при которых совершился ее переход из дома временщика в дом царя, перетолковывались на все лады, получая в иных передачах драматический оттенок. После того как между двумя друзьями состоялось соглашение и формальная передача прав, Екатерина поселилась в своем новом доме и тут увидала, как рассказывают, великолепные драгоценные вещи. Тогда она будто бы залилась слезами и спросила своего нового покровителя: «Откуда эти украшения? Если они присланы „тем“, я возьму только это маленькое колечко; если вы их положили, то как вы могли подумать, что они мне нужны, чтобы понравиться вам?»
По всей вероятности, дело обстояло гораздо проще. Мне трудно себе представить, чтобы Екатерина могла быть так бескорыстна, а Петр так расточителен. К тому же эта сцена относится, конечно, к тому времени, когда прекрасная уроженка Лифляндии и ее державный покровитель были уже связаны двойными семейными узами. А между тем и в последующие годы я не вижу никакой заметной перемены в скромном и двусмысленном положении, которое Екатерина продолжала занимать среди своих товарок в общем женском тереме, где Петр и Меншиков развлекались по очереди или оба вместе. Екатерина то с царем, то с временщиком. В Петербурге она жила со всеми этими дамами в доме Меншикова, оставаясь неизвестной и снисходительной любовницей. У Петра были в это время еще другие любовницы, но Екатерина не осмеливалась упрекать его за это. Она даже охотно занималась сводничеством, ухитряясь извинять недостатки и даже неверности своих соперниц и вознаграждая за неровности их настроения своим неиссякаемым весельем. Таким образом, она незаметно, шаг за шагом входила все больше и больше в душу государя и во все его привычки, внедрялась в них все крепче и крепче и становилась ему необходимой. Была минута в 1706 г., когда он боялся, казалось, чтобы она не ускользнула от него, как Монс. Его начинали заботить те неудобства, которые могут возникнуть из совместного с Меншиковым пользования своими правами и удовольствиями. Он чувствовал как бы упреки совести, которые были, может быть, только бессознательными проблесками ревности. До сих пор он долго осмеивал данное временщиком Анне Арсеньевой обещание на ней жениться и считал его невыполнимым; теперь оно представлялось ему законным и священным, и он писал своему «второму я»: «Еще вас о едином прошу: ни для чего, только для Бога и души моей, держи пароль».
Меншиков покорился, и Петр последовал его примеру, но гораздо позднее. Правда, с этих пор Екатерина считалась уже соединенной с ним тайным браком. С 1709 г. она не покидала царя. Когда она сопровождала его в Польше и в Германии, с ней обращались почти, как с государыней. Рождение еще двоих детей – двух девочек, – связало ее еще теснее с ее покровителем. Но официально она оставалась все еще его фавориткой. Уезжая из Москвы в январе 1708 года, чтобы присоединиться к армии и выступить вместе с ней в поход, считавшийся решительным, Петр оставил следующую записку: «Ежели что случиться волею Божиею, тогда три тысячи рублев, которые ныне во дворе господина князя Меншикова, отдать Катерине Васильевной и с девочкой». – Piter. [16]
Они еще недалеки теперь оба от дуката первой ночи. Когда и как возникло это окончательное решение, – решение, по-видимому, невозможное, экстравагантное, безумное, – сделать из этой девушки более или менее законную супругу и императрицу? Говорят, это случилось в 1711 г., после похода на Прут. Своей постоянной преданностью, храбростью, присутствием духа в критические минуты, Екатерина победила последние колебания Петра. Он был покорен, и в то же время он уже усматривал возможность сделать извинительным в глазах народа выбор такой подруги и такой государыни. Русская армия и ее глава были избавлены от непоправимого бедствия и неизгладимого позора вмешательством бывшей служанки. Если царь поведет ее к алтарю и увенчает ее чело императорской короной, он только уплатит общественный долг. Впоследствии Петр высказал это открыто в манифесте, обращенном к его подданным и к Европе.
Но это, увы! опять-таки не более как остроумная гипотеза, противоречащая фактам и числам. Освободительная роль Екатерины на берегах молдавской реки, где русская армия была окружена турками и татарами, – роль, которую не раз оспаривали и которую можно оспаривать, – относится к июню месяцу 1711 года. Между тем как Петр уже шесть месяцев тому назадпризнал уроженку Лифляндии своей женой. Его сын Алексей, живший тогда в Германии, получил известие об этом в самом начале мая месяца и написал своей мачехе поздравительное письмо. [17]
Великий реформатор был не из таких, чтобы подыскивать более или менее законные оправдания своим решениям и своим поступкам. Правда, десять лет спустя, в минуту коронования прежней служанки, он нашел уместным напомнить о той опасности, которая была отвращена в 1711 году благодаря ее содействию. Но тогда, надо думать, ему необходимо было указать на смысл и важность этой необычной церемонии, в которой он, за отсутствием наследника престола, хотел как бы показать инвеституру своего наследства; надо было обеспечить «после своей смерти» исполнение воли, в которой, пока он был жив, он никому не давал отчета. К этому же времени относится опубликование манифеста, о котором я упоминал выше. Петр как будто хотел отдать в нем отчет в своих действиях тем, кто переживет его.
Я должен добавить, что самый факт брака отрицался. Но мы имеем достаточно убедительное доказательство в депеше английского посланника Витворта, писавшего из Москвы 20 февр. (2 марта) 1712 года: «Вчера царь всенародно праздновал брак со своей женой Екатериной Алексеевной. Прошлой зимой, за 2 часа до отъезда из Москвы, он призвал к себе вдовствующую царицу свою сестру, царевну Наталью, и еще двух сводных сестер и объявил им, что эта дама его супруга и что они должны уважать ее, как таковую. Они должны были также, в случае если бы его постигло какое-нибудь несчастие в предстоящем походе, признать за ней звание, преимущества и доходы, принадлежащие обыкновенно вдовствующим царицам, так как она его настоящая жена и, хотя он не успел совершить обряда сообразно обычаям страны, но сделает это в самом ближайшем будущем... Теперь приготовления заняли 4 или 5 дней, после чего, 18-го текущего месяца г. Кикин, один из начальников адмиралтейства, и генерал-лейтенант Ягужинский, – два лица, находящиеся в большой милости у государя, – посланы были пригласить гостей на „прежнее“ бракосочетание Его Величества (им был дан приказ употреблять именно это выражение). Царь женился в звании контр-адмирала, и поэтому офицеры его флота должны были исполнять первые роли в церемонии, за исключением министров и представителей дворянства. Вице-адмирал Крюйс и один контр-адмирал были посаженными отцами, а вдовствующая царица и жена вице-адмирала – посаженными матерями. Собственные дочери Екатерины, 5 и 3-х лет, исполняли обязанности фрейлин... Бракосочетание было совершено частным образом, в 7 часов утра, в маленькой часовне, принадлежащей князю Меншикову. Присутствовали только те лица, которые были обязаны явиться по своим должностям».
Впрочем, по словам Витворта, в этот день был большой прием во дворце, парадный обед; был и фейерверк. Голландский резидент де Би говорит, со своей стороны, о празднестве, данном по этому поводу князем Меншиковым. Таким образом, церемония получила в достаточной степени публичный характер. Мотивы, которыми руководился Петр, и постепенный ход его мыслей и чувств, приведших к необыкновенной развязке его романа, кажутся мне достаточно выясненными в английском документе, если сравнить его с вышеприведенными. Петр заботился явно об обеспечении будущего своей подруги и ее детей и год от года все больше и больше стремился к этому по мере того, как росла его привязанность к ним, нежность и уважение к ней. Перед походом 1708 года, равно как и перед походом 1711 года, он просто хотел исполнить требование своей совести, не заботясь о том, какое впечатление это произведет. В первый раз дар в 3000 р. показался ему достаточным; во второй раз он счел нужным доставить Екатерине все преимущества мнимого брака. Затем, считая себя, конечно, к тому обязанным (он пропустил еще год и, по всей вероятности, выдержал за это время какой-нибудь натиск, как от самой Екатерины, так и от каких-нибудь лиц, знакомых с этой внутренней драмой, так как Екатерина умела находить себе друзей), он сдержал свое слово, не придавая, однако, особого блеска этому событию. Так как никакая духовная власть не расторгла первого брака Петра с Евдокией, и эта последняя была еще жива, то существовало мнение, будто этот второй брак был совершенно недействителен. Я согласен с этим, но тем не менее считалось, что Екатерина была повенчана должным образом. Посмотрим, что думали и говорили о новой царице ее современники.
Невеста могла оказаться горбатой, хилой, или лицом непригожа, а он ждал увидеть красавицу. Даже если сваха-смотрильница добросовестно исполнила свою обязанность, ее саму могли провести, показав другую девушку. Это нередко случалось. Обманутому мужу тогда оставался один исход: молить жену постричься в монахини и тем избавить его от неудачного выбора. Но затемненный винными парами, он мог и не сразу разглядеть все недостатки жены, и для этого-то его и напаивали в достаточной мере. Он спохватывался только когда уже оказывалось поздно, и отступиться уж было нельзя.
Можно себе представить, что за жизнь начиналась. Скандальная и судебная хроника того времени переполнены сведениями подобного рода: мужья, покидающие семейный очаг, сами ищут прибежища в тишине монашеской жизни; жены, доведенные до исступления варварским обращением недовольных мужей, хватаются за нож или яд, чтобы свергнуть с себя невыносимое иго.
Как ни ужасно наказание, которое налагалось на преступницу, оно не в силах было предотвратить такие случаи, и картины той эпохи переполнены подобными ужасами: мужеубийцу заживо закапывали в землю, но только до половины, и оставляли так на съедение червям и мукам голода и жажды, пока смерть-избавительница не сжалится над нею. Смерть же приходила иногда только на десятый день.
Если же брак оказывался без обмана, и муж оставался доволен, то на другой день брачная сорочка отсылалась к родителям и показывалась всем родственникам и близким людям. У простонародья это делалось даже при всех гостях, и сваха расстилала сорочку на полу и на ней отплясывала русскую под веселые свадебные песни. Но если сорочка оказывалась не в должном виде, то возмущенные дружки жениха клеймили дегтем дверь брачной горницы, потом выводили молодых на улицу, запрягали их в тележку и долго водили по улице, осыпая их бранью и насмешками.
Все это составляло часть общественного строя, описанного в «Домострое» при Иоанне Грозном советчиком его, попом Сильвестром, если не составившим это уложение, то по крайней мере собравшим его воедино. Обычаи эти частью занесены были в Россию татарами или Византией, частью же чисто туземного происхождения и носили на себе один общий характер: отпечаток варварства. Жена являлась жертвою, вполне подвластной мужу. Женщины высшего класса, в своем заточении в теремах, находили себе развлечение в нарядах и прическах, белились, румянились и даже нередко напивались допьяна. Когда в 1630 году русское посольство прибыло в Копенгаген, чтобы просватать дочь Михаила Феодоровича, царевну Ирину, за датского принца, то послы ставили в особую заслугу царевне, что она в рот не берет ни водки, ни вина. Простонародью не на что было рядиться, поэтому здесь преобладала выпивка. На таких-то жен возлагалась обязанность растить детей! Это зло хотел искоренить Петр Великий. И этого одного было бы достаточно, чтобы составить ему славу.
Правда, и до него уже пошатнулась непроницаемая стена этих темных, застарелых обычаев и понемногу расшатывалась все более и более. Несколько романический брак Алексея указывает на новое течение в нравах и обычаях того времени. Наталия привлекла к себе мужа личными достоинствами и уже не была окружена той неприступной стеной, которая держала ее предшественниц, хотя и в пышных хоромах, но в невыносимо скучном одиночестве. В известной мере Наталья уже принимала участие во внешней жизни мужа, иногда она сопровождала его на охоте, посещала вместе с ним спектакли, даваемые выписанными Матвеевым иностранными актерами, в стенах старого, изумленного Кремля. Она нередко даже выезжала с мужем в открытом экипаже, а это уже почти революция! В царствование слабого, хилого преемника Алексея освободительное движение женщин еще более выразилось. Царевны, сестры Феодора, не замедлили воспользоваться ослаблением власти и общею неурядицею. Наконец Софья захватила власть в свои руки, и восстановила права женщины в этой стране женского рабства.
Петр пошел еще дальше. По крайней мере прилагал все силы идти дальше. Указы его о браке проникают в народ и разбивают веками установившиеся предрассудки. Свадьба обыкновенно игралась тотчас же после сватовства, через несколько дней, нередко даже через несколько часов. Петр издал указ делать промежутки не менее шести недель, чтобы дать время жениху и невесте узнать друг друга. Конечно это средство не сразу и не вполне достигло цели. Недавний роман Мельникова «В лесах» показывает пережиток древних обычаев, продолжающих упорно держаться в определенной среде. Но все-таки несомненно произошел огромный переворот. До Петра закон признавал полную, неограниченную власть мужчины, мужа над женою, отца над дочерью. Княгиня Салтыкова, урожденная Долгорукая, невестка царицы Прасковьи, за попытки избавиться от этого ига была замучена до полусмерти и бежала к отцу, избитая, покрытая ранами. Муж-изувер требовал ее к себе обратно, и ей еле-еле удалось добиться позволения похоронить свою молодость в монашеской келье. Можно себе представить, как дело обстояло в низших слоях. Именно в этом-то отношении общество особенно упорно сопротивлялось нововведениям. Деспотизм мужчины так прочно укоренился в нравах и обычаях страны, что сам Петр не посмел сразу разрушить его; он даже, как будто, поддерживал его (указами от марта – октября 1716 г.); но дух обновления, руководивший им, так противился такому порядку, что мало-помалу несправедливая власть уничтожилась, отжила и была окончательно предана забвению. В новом «Своде Законов» ее уже нет и в помине, и, наконец, Кассационный суд решительным постановлением объявил ее уничтоженной навсегда.
В высших слоях общества Петр как бы выводит за руку женщину из ее рабского положения, вводит ее в круг общественной жизни, светской и семейной и указывает место, которое она должна в ней занять. Она должна участвовать во всех собраниях, блистать красотою и очаровывать всех умною беседой и изящными манерами в танцах, услаждать слух общества музыкой. С декабря 1704 года по улицам Москвы стали появляться небывалые зрелища: молодые девушки участвовали в народных празднествах, катаясь по проспекту в открытых экипажах, и, бросая в толпу цветы, пели кантаты.
Преобразователь помышлял даже отправить боярских дочерей, вслед за братьями, доканчивать образование за границей. Но родители восстали, и ему пришлось отступиться от этой мысли. Тогда он стал радеть о домашнем воспитании девиц и, в пример всем, выписал к дочерям своим, Анне и Елизавете, француженку; он сам присутствовал иногда на их уроках, следил за тем, чтобы им был придан европейский лоск и даже за тем, чтобы прически их и наряды были по последней парижской моде. За то, что невестка его, Прасковья, восставала против этих новшеств, он называл ее дом «убежищем дураков и недоумков» и своими поддразниваниями добился-таки того, что и ее вовлек в свои нововведения. Вдова царя Иоанна, таким образом, тоже олицетворила в себе тип русской женщины переходного времени, созданный великою реформой. Она наняла дочерям учителей-французов и сама брала уроки у немецкого преподавателя, но не могла расстаться с русским нарядом и сохранила многие дикие инстинкты. Она била, например, своих придворных девушек и, добиваясь признания в погрешности слуги, обливала ему голову водкой, которую всегда возила с собою, поджигала ее и ударяла палкой по образовавшимся обжогам.
Петр наметил так много преобразований, что, конечно, не мог один привести их в исполнение. На это потребовалось много времени. И, по правде сказать, по своей грубости и развращенности, он не мог быть вполне желательным вождем. Он часто останавливался на полпути, забывал к чему стремился, и эти остановки имели роковые последствия. Создав для женщины общественные собрания и отворив ей двери терема, он слишком часто знакомил ее с нравами солдатской жизни. Нравственный облик русской женщины надолго сохранит в себе следы такого приобщения к общественной жизни, которым она всецело обязана преобразователю.
Хотя вся деятельность этого великого человека заслуживает того же упрека, который несомненно умаляет его заслуги и славу, но даже и теперь, и не в одной России, женщина не может не признавать в нем одного из самых сильных поборников в пользу восстановления ее прав, так же, как и цивилизация вообще не может не ставить его в ряды самых могущественных двигателей ее возвышения.
Этот грубый циник подметил в женщине не одно ее прекрасное тело для плотских наслаждений; он признал в ней нечто высшее. Он выдвинул ее в обществе и в семье и приблизил к новейшему идеалу.
Этого одного достаточно, чтобы искупить многие ошибки, хотя бы среди окружающих царя женщин и не было той, о которой я сейчас буду говорить.
Глава 3
Екатерина
I
В июль 1702 г., в начале шведской войны, генерал Шереметьев, которому поручено было занять Лифляндию и прочно основаться в ней, осадил Мариенбург. После нескольких недель мужественной обороны город был доведен до крайности, и комендант решил взорвать крепость и погибнуть вместе с ней. Он призвал к себе нескольких жителей, сообщил им по секрету о своем решении и предложил возможно скорее покинуть крепость, если они не хотят разделить участь его и его отряда. В числе предупрежденных лиц был местный лютеранский пастор. Он выехал с женой, детьми и служанкой, не захватив с собою ничего, кроме славянской библии, которая могла послужить ему, как он надеялся, пропуском у осаждавших город. Когда его остановили на аванпосте, он стал махать своей книгой, сказал тут же несколько мест из нее наизусть, чтобы показать свое блестящее знание языков, и предложил взять на себя роль переводчика. Решено было послать его в Москву с семьей. Но что делать с этой девушкой? Шереметьев взглянул на служанку и нашел, что эта цветущая блондинка очень недурна. Он улыбнулся. Пусть она остается в лагере; полки не будут этим недовольны. Петр еще не думал тогда об изгнании прекрасного пола из среды своих войск, как он это сделал впоследствии. Приступ назначен был на завтра, а пока можно поразвлечься. Девушка очутилась за столом со своими новыми товарищами. Она была весела, не дичилась, и ее приняли очень приветливо. Музыканты заиграли на гобое. Собрались танцевать. Вдруг страшный взрыв прервал ритурнель, танцующие еле устояли на ногах, а служанка, вне себя от ужаса, очутилась в объятиях драгуна. Комендант Мариенбурга сдержал свое слово, и при этом громовом ударе и в объятиях солдата Екатерина Первая вступила, так сказать, в историю России.Эта служанка была именно она.
В то время она не носила еще имени Екатерины, и нет определенных сведений о том, как ее звали, откуда она была родом и как очутилась в Мариенбурге. В истории, как и в легенде, ей дают несколько фамилий и называют несколько мест ее рождены. Все более или менее достоверные документы и все предания, более или менее заслуживающая доверия, единогласно утверждают только то, что такой удивительной судьбы не выпадало на долю никакой другой женщины. Это уже не «роман Императрицы», а сказка из «тысячи и одной ночи». Попытаюсь передать не то, что достоверно, – достоверного нет почти ничего, – но то, что по крайней мере правдоподобно в этой совершенно исключительной судьбе.
Она родилась в каком-то местечке в Лифляндии. Была ли это польская Лифляндия или шведская – неизвестно; было ли это местечко Вышки-Озеро в окрестностях Риги, или местечко Ринген в Дерптском, теперешнем Юрьевском, округе, тоже подлежит сомнению. 11 октября 1718 г., в день годовщины взятия шведского города Нотебурга, Петр писал той, которая в то время сделалась уже его женой: «Катеринушка, друг мой сердешнинкой, здравствуй! Поздравляю вам сим счастливым днем. Нога в ваших землях фут взяла, и сим ключом много замков отперто». Сама она, кажется, очень дорожила Польшей. Ее сестры и братья, разысканные впоследствии, назывались Сковорощенко или Сковоротские, что переделали, вероятно, для благозвучия, в Скавронских. Быть может, это была семья эмигрантов, – во всяком случае простых крестьян, – бежавших, вероятно, от слишком сурового крепостного права на родине, в надежде найти менее тяжелое существование. Екатерине было 17 лет, и она была сирота. Предполагают, что мать ее принадлежала ливонскому дворянину фон Альвендалю, сделавшему ее своей любовницей. Екатерина была плодом этой связи, быть может, кратковременной. Так как ее законные отец и мать умерли, а незаконный отец ее бросил, то пастор Глюк приютил ее у себя еще ребенком. Она учила катехизис, но не училась азбуке. Впоследствии она умела только подписывать свое имя. Она выросла в этом приютившем ее доме и с годами старалась быть полезной, помогала в хозяйстве, смотрела за детьми. У Глюка жили посторонние ученики, и она также помогала прислуживать им. Двое из них рассказывали впоследствии, что она готовила им слишком маленькие бутерброды. Она всегда любила экономить. Но есть свидетельства, что в другом отношении она рано стала проявлять большую щедрость. Один литовский дворянин Тизенгаузен и другие пансионеры пастора пользовались, как говорят, ее милостями. Говорят даже, будто у нее родилась в это время дочь, умершая через несколько месяцев. Незадолго до осады пастор решил было положить конец распущенности ее поведения, выдав ее замуж. Но ее муж или жених – в точности неизвестно – шведский драгун по фамилии Крузе, исчез после взятия города. Он был взят в плен русскими и отправлен далеко от своей родины, или по другой версии, более достоверной, его отправили во время перемещения войск, с его полком в сторону Риги, что и спасло его от катастрофы. Это случилось или до, или после совершения брака. Сделавшись императрицей, Екатерина напала со временем на его след и назначила ему пенсию.
Пленница служила утешением отряду русской армии, стоявшему в Лифляндии, была сначала любовницей унтер-офицера, который ее бил, а потом самого главнокомандующего, которому она скоро надоела. Как она попала в дом Меншикова, на этом свидетельства опять расходятся. Одни говорят, что временщик взял ее сначала к себе в услужение, чтобы стирать его рубашки. В одном из своих писем к Петру, написанном уже в то время, когда она стала его женой, она как бы намекает на этот факт из своего прошлого: «Хотя и есть, чаю, у вас новые портамои (прачки), однакож и старая вас не забывает». Но Петр возразил любезно: «А что пишешь, что у нас хотя и есть портамои, однакож вы послали рубашки, и то друг мой, ты, чаю опис?лась, понеже у Шафирова то есть, а не у меня; сама знаешь, что я не таковский да и стар».
Верно то, что вначале Екатерина занимала довольно низкое положение у своего нового покровителя. В марте 1706 г. Меншиков писал своей сестре Анне и двум девицам Арсеньевым, прося их приехать в Витебск на праздник Пасхи; при этом он высказывал предположение, что они побоятся ехать по дурной дороге, и просил в таком случае: «Буде того не желаете, или опасаясь распутицы, ехать не изволите, и вы пришлите ко мне Катерину Трубачеву да с нею других девок немедленно. Фамилия „Трубачева“, происходящая от корня „труба“, является, может быть, намеком на мужа или жениха красавицы.
Между тем важное событие вкралось уже в жизнь той, которой все так свободно распоряжались до сих пор: Петр ее заметил и не остался равнодушным к ее прелестям. Об этой первой встрече рассказывают также различно. Зайдя к Меншикову после взятия Нарвы, царь был удивлен чистотой всей обстановки временщика и его собственной особы. Как он достигает того, чтобы иметь такой порядок в доме и такое свежее белье? Вместо ответа Меншиков открыл дверь, и государь увидал красивую девушку, в фартуке, которая перескакивала с одного стула на другой и от одного окна к другому, усердно вытирая губкой оконные стекла. Картина пикантная; одна беда: Нарва была взята в августе 1704 г., а в это время Екатерина была беременна, по крайней мере в первый раз от Петра. В марте месяце следующего года у нее был уже от него сын, маленький «Петрушка», о котором Петр говорит в одном из своих писем. Через 8 месяцев у нее было уже двое сыновей.
Эти дети были, очевидно, дороги великому человеку, так как он думает о них среди ужасных забот, поглощавших его в эту минуту. К матери он как будто относился довольно равнодушно. Обстоятельства, при которых совершился ее переход из дома временщика в дом царя, перетолковывались на все лады, получая в иных передачах драматический оттенок. После того как между двумя друзьями состоялось соглашение и формальная передача прав, Екатерина поселилась в своем новом доме и тут увидала, как рассказывают, великолепные драгоценные вещи. Тогда она будто бы залилась слезами и спросила своего нового покровителя: «Откуда эти украшения? Если они присланы „тем“, я возьму только это маленькое колечко; если вы их положили, то как вы могли подумать, что они мне нужны, чтобы понравиться вам?»
По всей вероятности, дело обстояло гораздо проще. Мне трудно себе представить, чтобы Екатерина могла быть так бескорыстна, а Петр так расточителен. К тому же эта сцена относится, конечно, к тому времени, когда прекрасная уроженка Лифляндии и ее державный покровитель были уже связаны двойными семейными узами. А между тем и в последующие годы я не вижу никакой заметной перемены в скромном и двусмысленном положении, которое Екатерина продолжала занимать среди своих товарок в общем женском тереме, где Петр и Меншиков развлекались по очереди или оба вместе. Екатерина то с царем, то с временщиком. В Петербурге она жила со всеми этими дамами в доме Меншикова, оставаясь неизвестной и снисходительной любовницей. У Петра были в это время еще другие любовницы, но Екатерина не осмеливалась упрекать его за это. Она даже охотно занималась сводничеством, ухитряясь извинять недостатки и даже неверности своих соперниц и вознаграждая за неровности их настроения своим неиссякаемым весельем. Таким образом, она незаметно, шаг за шагом входила все больше и больше в душу государя и во все его привычки, внедрялась в них все крепче и крепче и становилась ему необходимой. Была минута в 1706 г., когда он боялся, казалось, чтобы она не ускользнула от него, как Монс. Его начинали заботить те неудобства, которые могут возникнуть из совместного с Меншиковым пользования своими правами и удовольствиями. Он чувствовал как бы упреки совести, которые были, может быть, только бессознательными проблесками ревности. До сих пор он долго осмеивал данное временщиком Анне Арсеньевой обещание на ней жениться и считал его невыполнимым; теперь оно представлялось ему законным и священным, и он писал своему «второму я»: «Еще вас о едином прошу: ни для чего, только для Бога и души моей, держи пароль».
Меншиков покорился, и Петр последовал его примеру, но гораздо позднее. Правда, с этих пор Екатерина считалась уже соединенной с ним тайным браком. С 1709 г. она не покидала царя. Когда она сопровождала его в Польше и в Германии, с ней обращались почти, как с государыней. Рождение еще двоих детей – двух девочек, – связало ее еще теснее с ее покровителем. Но официально она оставалась все еще его фавориткой. Уезжая из Москвы в январе 1708 года, чтобы присоединиться к армии и выступить вместе с ней в поход, считавшийся решительным, Петр оставил следующую записку: «Ежели что случиться волею Божиею, тогда три тысячи рублев, которые ныне во дворе господина князя Меншикова, отдать Катерине Васильевной и с девочкой». – Piter. [16]
Они еще недалеки теперь оба от дуката первой ночи. Когда и как возникло это окончательное решение, – решение, по-видимому, невозможное, экстравагантное, безумное, – сделать из этой девушки более или менее законную супругу и императрицу? Говорят, это случилось в 1711 г., после похода на Прут. Своей постоянной преданностью, храбростью, присутствием духа в критические минуты, Екатерина победила последние колебания Петра. Он был покорен, и в то же время он уже усматривал возможность сделать извинительным в глазах народа выбор такой подруги и такой государыни. Русская армия и ее глава были избавлены от непоправимого бедствия и неизгладимого позора вмешательством бывшей служанки. Если царь поведет ее к алтарю и увенчает ее чело императорской короной, он только уплатит общественный долг. Впоследствии Петр высказал это открыто в манифесте, обращенном к его подданным и к Европе.
Но это, увы! опять-таки не более как остроумная гипотеза, противоречащая фактам и числам. Освободительная роль Екатерины на берегах молдавской реки, где русская армия была окружена турками и татарами, – роль, которую не раз оспаривали и которую можно оспаривать, – относится к июню месяцу 1711 года. Между тем как Петр уже шесть месяцев тому назадпризнал уроженку Лифляндии своей женой. Его сын Алексей, живший тогда в Германии, получил известие об этом в самом начале мая месяца и написал своей мачехе поздравительное письмо. [17]
Великий реформатор был не из таких, чтобы подыскивать более или менее законные оправдания своим решениям и своим поступкам. Правда, десять лет спустя, в минуту коронования прежней служанки, он нашел уместным напомнить о той опасности, которая была отвращена в 1711 году благодаря ее содействию. Но тогда, надо думать, ему необходимо было указать на смысл и важность этой необычной церемонии, в которой он, за отсутствием наследника престола, хотел как бы показать инвеституру своего наследства; надо было обеспечить «после своей смерти» исполнение воли, в которой, пока он был жив, он никому не давал отчета. К этому же времени относится опубликование манифеста, о котором я упоминал выше. Петр как будто хотел отдать в нем отчет в своих действиях тем, кто переживет его.
Я должен добавить, что самый факт брака отрицался. Но мы имеем достаточно убедительное доказательство в депеше английского посланника Витворта, писавшего из Москвы 20 февр. (2 марта) 1712 года: «Вчера царь всенародно праздновал брак со своей женой Екатериной Алексеевной. Прошлой зимой, за 2 часа до отъезда из Москвы, он призвал к себе вдовствующую царицу свою сестру, царевну Наталью, и еще двух сводных сестер и объявил им, что эта дама его супруга и что они должны уважать ее, как таковую. Они должны были также, в случае если бы его постигло какое-нибудь несчастие в предстоящем походе, признать за ней звание, преимущества и доходы, принадлежащие обыкновенно вдовствующим царицам, так как она его настоящая жена и, хотя он не успел совершить обряда сообразно обычаям страны, но сделает это в самом ближайшем будущем... Теперь приготовления заняли 4 или 5 дней, после чего, 18-го текущего месяца г. Кикин, один из начальников адмиралтейства, и генерал-лейтенант Ягужинский, – два лица, находящиеся в большой милости у государя, – посланы были пригласить гостей на „прежнее“ бракосочетание Его Величества (им был дан приказ употреблять именно это выражение). Царь женился в звании контр-адмирала, и поэтому офицеры его флота должны были исполнять первые роли в церемонии, за исключением министров и представителей дворянства. Вице-адмирал Крюйс и один контр-адмирал были посаженными отцами, а вдовствующая царица и жена вице-адмирала – посаженными матерями. Собственные дочери Екатерины, 5 и 3-х лет, исполняли обязанности фрейлин... Бракосочетание было совершено частным образом, в 7 часов утра, в маленькой часовне, принадлежащей князю Меншикову. Присутствовали только те лица, которые были обязаны явиться по своим должностям».
Впрочем, по словам Витворта, в этот день был большой прием во дворце, парадный обед; был и фейерверк. Голландский резидент де Би говорит, со своей стороны, о празднестве, данном по этому поводу князем Меншиковым. Таким образом, церемония получила в достаточной степени публичный характер. Мотивы, которыми руководился Петр, и постепенный ход его мыслей и чувств, приведших к необыкновенной развязке его романа, кажутся мне достаточно выясненными в английском документе, если сравнить его с вышеприведенными. Петр заботился явно об обеспечении будущего своей подруги и ее детей и год от года все больше и больше стремился к этому по мере того, как росла его привязанность к ним, нежность и уважение к ней. Перед походом 1708 года, равно как и перед походом 1711 года, он просто хотел исполнить требование своей совести, не заботясь о том, какое впечатление это произведет. В первый раз дар в 3000 р. показался ему достаточным; во второй раз он счел нужным доставить Екатерине все преимущества мнимого брака. Затем, считая себя, конечно, к тому обязанным (он пропустил еще год и, по всей вероятности, выдержал за это время какой-нибудь натиск, как от самой Екатерины, так и от каких-нибудь лиц, знакомых с этой внутренней драмой, так как Екатерина умела находить себе друзей), он сдержал свое слово, не придавая, однако, особого блеска этому событию. Так как никакая духовная власть не расторгла первого брака Петра с Евдокией, и эта последняя была еще жива, то существовало мнение, будто этот второй брак был совершенно недействителен. Я согласен с этим, но тем не менее считалось, что Екатерина была повенчана должным образом. Посмотрим, что думали и говорили о новой царице ее современники.