Страница:
— Осторожней, — сказал шепотом Майкл Обгони Ветер, предварительно оглядевшись с целью убедиться, что никто не подслушивает. — Осторожней, мой юный друг: кто падает здесь, редко поднимается снова. Видишь вот это? — еще тише произнес он, показывая темно-красные пятна на полу, освещенные игравшим на них лучом дневного света, который падал сквозь узкое отверстие в стене, рассекая царивший в помещении мрак. — Видишь вот это, юноша? Иди здесь с опаской, потому что в этом месте уже бывали падения, которые кончались плохо.
— Что ты имеешь в виду? — спросил юноша, которого насквозь пробрала дрожь, хотя он и сам не знал почему. — Это кровь?
Да, не что иное, — ответил, как и прежде, шепотом Майкл, продолжая тянуть Роланда за руку вперед. — Она самая, кровь. Но здесь не место задавать вопросы, и даже смотреть в эту сторону не следует. Это кровь, пролитая ужасным, предательским о разом и не менее ужасным и предательским образом отмщенная. Это, — уже едва слышно добавил он, — кровь синьора Давида.
Сердце Роланда Грейма сильно забилось оттого, что он, так неожиданно для себя, оказался в том месте, где совершилось убийство Риччо. Это была трагедия, которая ужаснула решительно всех, даже в те грубые времена; она стала предметом пересудов и сожалений в каждой хижине и в каждом замке Шотландии, и замок Эвенелов не составил в этом отношении исключения.
Но Майкл торопил юношу, не позволяя ему задавать никаких вопросов, и имел при этом вид человека, который, затронув опасную тему, разоткровенничался больше чем следовало. Пройдя конец прихожей, он постучался в невысокую дверь, которую осторожно приоткрыл какой-то человек — караульный или пристав. Майкл сообщил ему, что паж, прибывший с письмом от рыцаря Эвенела, ожидает, когда регенту будет угодно принять его.
— Совет только что кончил заседать, — сказал пристав. — Передайте пакет мне; его светлость сейчас пригласит посланца.
— Пакет должен быть доставлен в собственные руки регента, — возразил паж. — Таково было распоряжение моего господина.
Пристав, видимо удивленный такой смелостью, смерил его взглядом с головы до ног, а затем ответил язвительным тоном:
— Да не может быть, дружок! В самом деле? Как же ты громко кукарекаешь! Можно подумать, что ты уже не цыпленок с заднего двора, а прямо боевой петух.
— В другом месте и в другое время, — сказал Роланд, — я показал бы тебе, что умею не только кукарекать, а пока выполняй свои обязанности: сообщи регенту, что я жду, когда он соизволит принять меня.
— Да ты просто наглец, если смеешь указывать мне мои обязанности, — сказал придворный. — Но я еще покажу тебе твое место. А сейчас жди, пока тебя позовут.
Майкл Обгони Ветер, который во время этого препирательства, согласно неписаному закону, действующему среди придворных всех рангов и возрастов, держался поодаль от своего юного спутника, теперь счел излишним быть далее осторожным и снова подошел к нему.
— Ты подаешь надежды, юноша, — сказал он, — я вижу теперь, что старый йоркширец беспокоился не зря. Ты пробыл при дворе всего пять минут, а уже успел нажить себе врага в приставе залы Совета. Это, примерно, то же, как если бы ты оскорбил заместителя дворецкого.
— Мне дела нет до того, кто он, — заявил Роланд Грейм. — Я требую от всякого, с кем разговариваю, чтобы со мной были вежливы. Я прибыл не откуда-нибудь, а из Звенела, и не потерплю, чтобы меня унижали даже в Холируде.
— Браво, молодой человек! — воскликнул Майкл. — Так и нужно себя вести — хватило бы только у тебя на это пороху. Однако гляди — дверь открывается.
Пристав появился вновь и уже более любезным тоном сообщил, что его высочеству регенту угодно сейчас же принять послание рыцаря Эвенела. Вслед за тем он препроводил Роланда Грейма в залу, где как раз окончилось заседание Государственного совета. Посредине стоял длинный дубовый стол с двумя рядами стульев, сделанных из того же материала; на центральном месте, во главе стола, находилось большое кресло, обитое алым бархатом. На столе были разбросаны бумаги и письменные принадлежности. Два-три сановника, которые замешкались, надевая плащи и шляпы, прилаживая свои шпаги и прощаясь с регентом, медленно выходили через большую дверь, напротив той, через которую вошел паж. По-видимому, Мерри только что отпустил какую-то шутку, ибо расплывшиеся в улыбках лица государственных мужей выражали то восторженное одобрение, какое обычно встречают у придворных шутки августейших особ.
Сам регент смеялся от души, напутствуй уходящих словами:
— Прощайте, милорды, передайте от меня привет Неверному Петуху.
Затем он медленно обернулся к Роланду Грейму, и все признаки веселья, искреннего или напускного, полностью исчезли с его лица, подобно тому как на темной поверхности спокойного глубоководного озера исчезают пузыри, возникшие от падения камня, брошенного случайным прохожим; меньше чем через минуту его благородные черты вновь приобрели обычное для них весьма строгое и даже суровое выражение.
Граф Мерри, которого признавали выдающимся государственным деятелем даже злейшие его враги, обладал величавой внешностью и всеми теми благородными качествами, которые могли бы украсить всякого носителя такой власти, какая была в его руках; и если бы он мог взойти на царство по праву законного престолонаследия, о нем, вероятно, сохранилась бы в истории память как об одном из самых мудрых и великих королей Шотландии. Но то, что он стал правителем государства, низложив и лишив свободы свою сестру и благодетельницу, было преступлением, которое могут извинять только люди, полагающие, что честолюбие есть оправдание неблагодарности. Он был одет просто, по фламандской моде, в камзол из черного бархата, и к высокой тулье его шляпы была приколота усеянная драгоценными камнями брошь, составлявшая единственное украшение всего его наряда. На поясе у него висел кинжал, а его шпага лежала на столе Совета.
Таков был тот человек, которому представлялся сейчас Роланд Грейм, онемевший от благоговейного страха и внезапно утративший обычно присущие ему живость и отвагу.
И в самом деле, по своему характеру и воспитанию Роланд был смелым, но не наглым юношей, и его скорее смиряло нравственное превосходство людей, прославленных своими выдающимися дарованиями, нежели чванливые претензии, основанные лишь на знатности и показном блеске.
Будь перед ним какой-нибудь граф, ничем не замечательный, кроме своей перевязи и короны, он мог бы выказать подчеркнутое равнодушие к такой особе, но Роланд совершенно оробел в присутствии знаменитого воина и государственного мужа, носителя власти, исходящей от имени всей нации, главноначальствующего над ее войсками. Самым великим и мудрым людям льстит почтительность молодежи, весьма подобающая ей и красящая ее, и Мерри с большой учтивостью взял письмо из рук растерянного, покрасневшего до корней волос пажа, а затем, когда тот сбивчиво, заплетающимся языком попытался передать ему приветствие от сэра Хэлберта Эвенела, любезно на него ответил.
Он даже не сразу разорвал шелковую ленту, которой был обвязан свиток, а начал с того, что спросил пажа, как его зовут, — настолько поразили его красивые черты и статная фигура юноши.
— Роланд Грэм? — переспросил он, так как смущенный паж невнятно произнес свое имя. — Как! Ты из рода Грэмов Леннокских?
— Нет, милорд, — ответил Роланд, — мои родители жили на Спорной земле.
Мерри не стал больше ничего спрашивать и углубился в чтение донесения. По мере того как он читал, лицо его становилось суровее: на нем отроилось неудовольствие, постепенно нараставшее, — очевидно, в письме содержалось какое-то известие, которое одновременно удивило и встревожило регента. Он присел на стул и дважды перечитал письмо, хмурясь все больше и больше, так что его брови почти соприкоснулись одна с другой, а затем в течение нескольких минут сохранял молчание. Наконец он поднял голову, и тут глаза его встретились с глазами пристава, который сразу же, хоть и без большого успеха, постарался изменить выражение своего лица: только что он с напряженным любопытством вглядывался в черты регента, а теперь его физиономия изобразила равнодушие и безучастность, как если бы он смотрел в пространство, ничего не видя и не замечая. Такое умение смотреть пустым, невидящим взглядом полезно развивать у себя людям любого звания, которым дозволено находиться в присутствии своих господ или начальников в часы, когда те ведут себя как частные лица и перестают следить за каждым своим движением. Великие люди так же ревниво прячут от окружающих свои мысли, как жена царя Кандавла скрывала от всех свои прелести, и не колеблясь карают тех, кому довелось прочитать их, хотя бы и невольно, в духовном dishabillenote 31, без всякого прикрытия.
— Выйди за дверь, Хайндмен, — строго сказал регент, — и продолжай свои наблюдения где-нибудь в другом месте. Ты слишком остер для своей должности, которая, согласно особому распоряжению, должна отводиться людям поглупее. Вот так! Сейчас ты больше похож на дурака, чем прежде. (Это последнее замечание было вызвано тем, что Хайндмен, как легко можно догадаться, действительно был в немалой степени обескуражен этим выговором). — Пусть у тебя всегда будет такой растерянный, бессмысленный взгляд, и ты сохранишь свое место. Ступай, милейший!
Пристав удалился в полном смятении, не преминув отметить про себя как еще один повод для антипатии к Роланду Грейму то обстоятельство, что паж оказался свидетелем унизительного разноса, которому его подверг регент. Когда он покинул залу, Мерри снова обратился к юноше:
— Так ты говоришь — твое имя Армстронг?
— Нет, — ответил Роланд, — мое имя Грейм, Роланд Грейм, с вашего разрешения, милорд; я из тех Греймов, что звались Хезергилскими, когда жили на Спорной земле.
— Знаю, знаю, на Спорной земле были такие. Есть у тебя знакомые в Эдинбурге?
— Милорд, — произнес Роланд, решив не отвечать прямо на этот вопрос, так как внутреннее чувство подсказало ему, что о приключении, связанном с лордом Ситоном, лучше будет промолчать, — я попал в Эдинбург впервые в жизни и пробыл здесь только один час.
— Как же так? Beffc ты паж сэра Хэлберта Глендининга, не правда ли? — спросил регент.
—Я с детства состоял пажом при его супруге, — ответил юноша, — и покинул замок Эвенелов впервые в жизни, или по крайней мере впервые с тех пор, как перестал быть ребенком, всего лишь три дня тому назад.
— Ты был пажом супруги сэра Хэлберта! — повторил граф Мерри, как бы говоря с самим собой. — Странно, что он послал пажа своей жены для такого важного дела. Мортон скажет, что это поступок такого же рода, как и назначение его брата аббатом. И все-таки неопытный юноша лучше чем кто бы то ни было подойдет для выполнения задуманного. Чему тебя обучали, молодой человек, за то время, что ты нес свою удалую службу?
— Охотиться, милорд, с собаками и соколами, — ответил Роланд Грейм.
— С собаками — на кроликов и с соколами — на дроздов! — сказал регент улыбаясь. — Ведь именно так охотятся дамы со своей свитой.
Щеки Роланда Грейма залились румянцем, и он не без некоторого вызова отвечал:
— Мы преследовали отборнейшего красного зверя и стреляли в поднебесье цапель самого высокого полета. Но я не знаю, может быть на северном наречии это значит — охотиться за кроликами и дроздами. Кроме того, я умею владеть мечом и метать копье; по крайней мере так эти предметы называются у нас на границе, но, возможно, здесь их именуют камышовыми стеблями и тростинками.
— В твоем голосе звучит металл, — сказал регент, — но я прощаю тебе резкость за правду. Значит, ты знаешь, в чем состоит служба воина?
— В той мере, насколько этому могут научить упражнения, без их применения в настоящем деле. Но наш рыцарь не позволял никому из своих слуг совершать набеги, и мне ни разу еще не посчастливилось видеть поле брани.
— Не посчастливилось! — повторил регент с грустной улыбкой. — Поверь моему слову, молодой человек, война — это единственная игра, в которой обе стороны проигрывают.
— Не всегда, милорд! — с присущей ему смелостью возразил Роланд Грейм. — Если только можно верить людской молве.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил регент, в свою очередь краснея и, возможно, подозревая в словах пажа нескромный намек на свое высокое положение, обретенное благодаря разразившейся в Шотландии гражданской войне.
— Я хочу сказать, милорд, — не меняя тона, ответил Роланд Грейм, — что тот, кто доблестно сражается с врагом, возвращается с поля битвы со славой или погибает с честью; поэтому война — это игра, в которой не проигрывает ни одна из сторон.
Регент улыбнулся и покачал головой. В этот момент отворилась дверь, и вошел граф Мортон.
— Я вхожу несколько поспешно, без доклада, — сказал он, — но это потому, что у меня важные новости. Дело обстоит именно так, как я говорил: Эдуард Глендининг провозглашен аббатом, и, следовательно…
— Подождите, милорд! — прервал его регент. — Я знаю об этом, но…
— И, может быть, знали раньше, чем я, лорд Мерри, — произнес Мортон; при этом его угрюмое, мрачное лицо стало еще угрюмей и густо побагровело.
— Мортон, — сказал Мерри, — не подозревай меня, не бросай тени на мою честь. Я достаточно страдаю от клеветы врагов; не делай же так, чтобы я должен был обороняться еще и от несправедливых подозрений друзей. Мы не одни, — спохватившись, добавил он, — а то бы я сказал тебе еще кое-что.
Он отвел Мортона в одну из оконных ниш, которая глубоко врезалась в массивную стену и представляла собой удобное место для уединенной беседы. В этом уголке они все же были доступны наблюдению Роланда, который видел, что разговаривают они очень взволнованно, причем Мерри серьезно и горячо убеждал в чем-то Мортона, который имел вначале недовольный и обиженный вид, но потом, под влиянием слов регента, стал как будто понемногу отходить.
По мере того как их разговор обострялся, они говорили все громче и громче, забыв о присутствии пажа, в известной мере потому, что с их места не была видна та часть комнаты, где он находился. Благодаря этому из речей вельмож до него дошло больше чем он сам того желал. Хотя Роланд и был пажом, но недостойное любопытство в отношении чужих тайн не принадлежало к числу его недостатков. Кроме того, при всем его безрассудстве, ему не могло не прийти в голову, что это довольно опасно — стать невольным свидетелем секретного разговора двух могущественных людей, перед которыми все трепетали. Но не мог же он заткнуть себе уши или деликатным образом покинуть помещение; а пока он размышлял, каким способом напомнить о своем присутствии, он уже услышал так много, что после этого внезапно обнаружить себя было бы столь же нелепо, а может быть, и столь же опасно, как и оставаться тихонько на месте до конца беседы. Однако то, что было им услышано, не давало еще ясного представления о предмете беседы, и если искушенный политик, знакомый с обстановкой тех времен, без труда понял бы, о чем шла речь, то Роланд мог строить относительно содержания разговора лишь самые неопределенные, смутные догадки.
— Все готово, — сказал Мерри, — и Линдсей собирается выезжать. Она должна перестать колебаться. Ты видишь — я следую твоему совету и не позволяю себе поддаться чувству сострадания.
— Верно, милорд, — ответил Мортон, — когда дело идет о завоевании власти, вы не колеблетесь, а идете напролом. Но так же ли заботитесь вы о защите и сохранении того, что достигнуто? Зачем весь этот штат слуг вокруг нее? Разве у вашей сестры недостаточно мужской и женской прислуги, что вы соглашаетесь еще придать ей совершенно излишнюю и опасную свиту?
— Стыдись, Мортон! Ведь она принцесса и моя сестра: могу ли я отказать ей в надлежащем внимании?
— Вот, вот, — ответил Мортон, — именно так всегда и летят ваши стрелы: вы неплохо спускаете их с тетивы и метко целитесь; но всякий раз, когда стрела уже в полете, начинает дуть ветерок каких-то никому не нужных братских чувств и отклоняет ее в сторону.
— Не говори так, Мортон, — возразил Мерри, — я проявил решимость и совершил задуманное.
— Да, вы сделали достаточно для того, чтобы приобрести, но не для того, чтобы удержать; не думайте, что она будет рассуждать и поступать точно так же: вы нанесли ей глубокую рану, лишив ее власти и унизив ее гордость, и все ваши попытки залечить эту рану разными успокоительными средствами не имеют ни малейшей цены. При вашем нынешнем положении вам надо отказаться от роли любящего брата и проявить себя смелым и решительным государственным мужем.
— Мортон! — с некоторым нетерпением воскликнул Мерри. — Я не желаю долее выносить твои нападки. Что я сделал, то сделал, и что еще нужно будет сделать, я тоже совершу. Но я не выкован из железа, как ты, и не могу не помнить… Ну, хватит об этом. Я остаюсь при своем решении.
— Но я надеюсь, — сказал Мортон, — что число лиц, предназначенных для ее утешения в домашней жизни, ограничится…
Тут он шепотом назвал имена, которых Роланд Грейм не расслышал. Мерри ответил так же тихо, но к концу фразы настолько повысил голос, что паж услыхал следующие слова:
— А я в нем уверен, так как его рекомендует Глендининг.
— И как раз может статься, что эта рекомендация заслуживает столько же доверия, сколько поведение самого Глендининга в аббатстве святой Марии: вы уже слышали, что там избрали аббатом его брата. Ваш фаворит сэр Хэлберт полон таких же братских чувств, как и вы, милорд Мерри.
— Право же, Мортон, твоя шпилька могла бы вызвать с моей стороны недружелюбный ответ, но я прощаю ее, так как во всем этом деле замешаны интересы и твоего брата. Избрание будет объявлено лишенным силы. Говорю тебе, граф Мортон, что пока я от имени моего царственного племянника держу в своих руках бразды правления, ни один лорд или рыцарь в Шотландии не посмеет оспаривать мою власть; и если я сношу оскорбления от моих друзей, то лишь потому, что я покамест уверен, что они на самом деле друзья мне, и готов прощать им всякие безрассудства за их преданность и верность.
Мортон пробормотал какие-то слова, похожие на извинение, и регент ответил ему уже более мягким тоном, а затем прибавил:
— Кстати, у меня есть, помимо рекомендации Глендининга, еще одно свидетельство верности этого юноши. Его ближайшая родственница отдала себя в мои руки в качестве заложницы с тем, чтобы с ней было поступлено так, как он этого заслужит своим поведением.
— И этого уже достаточно, — заметил Мортон, — но все же, искренне любя вас и желая вам добра, я должен просить вас быть настороже. Враги снова зашевелились, как слепни и шершни после бури. Джордж Ситон шел сегодня посреди улицы с отрядом вооруженных людей и имел стычку с моими друзьями из дома Лесли: они сошлись у Трона и жестоко бились до тех пор, пока не появился в качестве третьей стороны мэр со своей стражей из числа жителей и не велел разогнать сражающихся алебардами, подобно тому как разнимают сцепившихся пса и медведя.
— Он имеет мое разрешение на такое вмешательство, — сказал регент. — Кто-нибудь был ранен?
— Сам Джордж Ситон — Черным Ралфом Лесли. Черт побери рапиру, которая не сумела проткнуть его насквозь! Ралф украсился кровавой шишкой на голове благодаря удару, нанесенному каким-то негодяем пажом, которого никто не знает. Дику Ситону — Уиндигаулу — повредили руку, и двое молодых щеголей из отряда Лесли получили небольшие царапины. Вот и вся благородная кровь, пролитая во время этой маленькой разминки; но с обеих сторон одному-двум иоменам переломали кости и поотрубали уши. Жены конюхов — единственные, кто остается в накладе, когда их мужьям выпадает худая карта, — уволокли их с улицы и теперь плачут навзрыд и голосят над ними. Л Ты слишком легко относишься к таким вещам, Дуглас, — сказал регент. — Эти ссоры, эта кровавая вражда позорили бы даже столицу турецкого султана, не то что стольный город христианско-реформатского государства. Но если я буду жив, то наведу порядок, и люди скажут, что раз мне было предназначено жестокой судьбой прийти к власти путем низложения моей сестры, то, получив эту власть, я употребил ее на общую пользу.
— И на пользу своих друзей, — подхватил Мортон. — Потому-то я и надеюсь, что вы сейчас же отдадите приказ, лишающий законной силы избрание аббатом этого тунеядца Эдуарда Глендининга.
— Твое желание будет исполнено без промедления, — ответил регент и, сделав шаг вперед, крикнул: — Эй, Хайндмен! — но тут взгляд его упал на Роланда Грейма. — Вот так так! — воскликнул он, обернувшись к своему Другу. — Оказывается, Дуглас, что в беседе, которую мы вели с глазу на глаз, участвовало трое.
— Но беседовать с глазу на глаз могут только двое, — сказал Мортон. — Этому пройдохе надо закрыть рот, и навсегда.
— Стыдись, Мортон! Ты же видишь, что перед тобой еще ребенок. Он и так-то обездоленный сирота, а ты еще хочешь… Послушай, дружок, — обратился он к Роланду, — ты рассказывал мне что-то о своих доблестях. Так вот, умеешь ли ты говорить правду?
— Да, когда она мне не во вред, — ответил Грейм.
— Сейчас она послужит тебе на пользу, тогда как ложь тебя погубит. Что ты слышал или уловил из нашего разговора?
— Очень мало такого, что было бы доступно моему пониманию, милорд, — — смело отвечал Роланд Грейм, — за исключением того, что вы, как мне показалось, сомневались в верности рыцаря Эвенела, в чьем доме я вырос.
— А что ты сам мог бы сказать по этому поводу, молодой человек? — продолжал спрашивать регент, устремив на Роланда пристальный, испытующий взгляд.
— Это, — сказал паж, — зависит от положения того лица, которое стало бы порочить честь рыцаря, чей хлеб я ел столько лет. Если человек этот будет по званию ниже меня, я скажу ему, что он лжет, и подкреплю свои слова палкой; если равный мне — то я все-таки скажу, что он лжет, и схвачусь с ним на шпагах, коли только он примет вызов; а если выше меня — то… — Тут он сделал паузу.
— Продолжай смело, — сказал регент. — Что было бы, если человек, который выше тебя по званию, сказал бы нечто, задевающее честь твоего господина?
— Тогда я сказал бы, — ответил Грейм, — что он поступает дурно, клевеща на отсутствующего, и что мой господин может дать отчет в своих поступках всякому, кто спросит его о них, глядя ему прямо в лицо, как подобает мужчине.
— И это было бы сказано именно так, как подобает мужчине, — заключил регент. — Что думаешь ты об этом, лорд Мортон?
— Я думаю, — ответил Мортон, — что, если этот юный пройдоха обладает такой же изворотливостью, как один наш старый друг, на которого он похож как две капли воды лицом и выражением глаз, тогда между его словами и мыслями может быть большая разница.
— А на кого же, по-твоему, он так сильно похож? — спросил Мерри.
— Не на кого иного, как на нашего верного и надежного друга Джулиана Звенела, — ответил Мортон.
— Но этот юноша родом со Спорной земли, — сказал Мерри.
— Возможно, но Джулиан забирался далеко, когда охотился, и в погоне за хорошенькой ланью мог проделать путь во много миль.
— Да ну, — произнес регент, — это все пустое. Эй, Хайндмен, — позвал он пристава, — где ты, любитель совать нос куда не надо?
Пристав тотчас явился на зов, и Мерри сказал ему:
— Отведи этого юношу к его спутнику. Будьте оба наготове, — предупредил он Роланда, — чтобы по первому указанию сразу же отправиться в путь.
И, сделав жест, означавший разрешение удалиться, Мерри дал понять, что аудиенция окончена.
Пристав с важным видом, плохо скрывавшим его раздражение, препроводил Роланда в комнату, расположенную ниже этажом, где паж встретился со своим приятелем сокольничим. Затем придворный чин вкратце объяснил им, что здесь будет их местопребывание вплоть до новых распоряжений его светлости; что они могут в положенные часы ходить в кладовую, в погреб, в винный склад и на кухню получать причитающееся им довольствие, в соответствии со своим званием. Эти наставления Адаму Вудкоку благодаря его давнему знакомству с придворной жизнью были понятны с полуслова.
— На ночлег, — сказал пристав, — вам придется устроиться в подворье святого Михаила, поскольку дворец сейчас переполнен слугами более знатных вельмож.
Едва пристав успел выйти за дверь, как Адам, сгорая от любопытства, воскликнул:
— Ну теперь, мейстер Роланд, выкладывай новости, высыпай все, что есть в мешке. Что сказал регент? Спрашивал ли он об Адаме Вудкоке? Все уладилось, или аббату Глупости достанется на орехи?
— По этой части все в порядке, — сказал паж. — А об остальном… Но что я вижу, черт возьми! Ты снял цепочку и медаль с моей шляпы?
— И как раз вовремя, потому что этот самый мошенник пристав с кислой рожей уже начал выспрашивать, что за папистское украшение ты на себя навесил. Клянусь обедней, еще немного, и золото было бы конфисковано ради спасения наших душ, как там, в Эвенеле, твоя побрякушка, которой теперь щеголяет миссис Лилиас, переделав ее на две пряжки для туфель. Вот что выходит из твоего пристрастия ко всякой папистской мишуре.
— Что ты имеешь в виду? — спросил юноша, которого насквозь пробрала дрожь, хотя он и сам не знал почему. — Это кровь?
Да, не что иное, — ответил, как и прежде, шепотом Майкл, продолжая тянуть Роланда за руку вперед. — Она самая, кровь. Но здесь не место задавать вопросы, и даже смотреть в эту сторону не следует. Это кровь, пролитая ужасным, предательским о разом и не менее ужасным и предательским образом отмщенная. Это, — уже едва слышно добавил он, — кровь синьора Давида.
Сердце Роланда Грейма сильно забилось оттого, что он, так неожиданно для себя, оказался в том месте, где совершилось убийство Риччо. Это была трагедия, которая ужаснула решительно всех, даже в те грубые времена; она стала предметом пересудов и сожалений в каждой хижине и в каждом замке Шотландии, и замок Эвенелов не составил в этом отношении исключения.
Но Майкл торопил юношу, не позволяя ему задавать никаких вопросов, и имел при этом вид человека, который, затронув опасную тему, разоткровенничался больше чем следовало. Пройдя конец прихожей, он постучался в невысокую дверь, которую осторожно приоткрыл какой-то человек — караульный или пристав. Майкл сообщил ему, что паж, прибывший с письмом от рыцаря Эвенела, ожидает, когда регенту будет угодно принять его.
— Совет только что кончил заседать, — сказал пристав. — Передайте пакет мне; его светлость сейчас пригласит посланца.
— Пакет должен быть доставлен в собственные руки регента, — возразил паж. — Таково было распоряжение моего господина.
Пристав, видимо удивленный такой смелостью, смерил его взглядом с головы до ног, а затем ответил язвительным тоном:
— Да не может быть, дружок! В самом деле? Как же ты громко кукарекаешь! Можно подумать, что ты уже не цыпленок с заднего двора, а прямо боевой петух.
— В другом месте и в другое время, — сказал Роланд, — я показал бы тебе, что умею не только кукарекать, а пока выполняй свои обязанности: сообщи регенту, что я жду, когда он соизволит принять меня.
— Да ты просто наглец, если смеешь указывать мне мои обязанности, — сказал придворный. — Но я еще покажу тебе твое место. А сейчас жди, пока тебя позовут.
Майкл Обгони Ветер, который во время этого препирательства, согласно неписаному закону, действующему среди придворных всех рангов и возрастов, держался поодаль от своего юного спутника, теперь счел излишним быть далее осторожным и снова подошел к нему.
— Ты подаешь надежды, юноша, — сказал он, — я вижу теперь, что старый йоркширец беспокоился не зря. Ты пробыл при дворе всего пять минут, а уже успел нажить себе врага в приставе залы Совета. Это, примерно, то же, как если бы ты оскорбил заместителя дворецкого.
— Мне дела нет до того, кто он, — заявил Роланд Грейм. — Я требую от всякого, с кем разговариваю, чтобы со мной были вежливы. Я прибыл не откуда-нибудь, а из Звенела, и не потерплю, чтобы меня унижали даже в Холируде.
— Браво, молодой человек! — воскликнул Майкл. — Так и нужно себя вести — хватило бы только у тебя на это пороху. Однако гляди — дверь открывается.
Пристав появился вновь и уже более любезным тоном сообщил, что его высочеству регенту угодно сейчас же принять послание рыцаря Эвенела. Вслед за тем он препроводил Роланда Грейма в залу, где как раз окончилось заседание Государственного совета. Посредине стоял длинный дубовый стол с двумя рядами стульев, сделанных из того же материала; на центральном месте, во главе стола, находилось большое кресло, обитое алым бархатом. На столе были разбросаны бумаги и письменные принадлежности. Два-три сановника, которые замешкались, надевая плащи и шляпы, прилаживая свои шпаги и прощаясь с регентом, медленно выходили через большую дверь, напротив той, через которую вошел паж. По-видимому, Мерри только что отпустил какую-то шутку, ибо расплывшиеся в улыбках лица государственных мужей выражали то восторженное одобрение, какое обычно встречают у придворных шутки августейших особ.
Сам регент смеялся от души, напутствуй уходящих словами:
— Прощайте, милорды, передайте от меня привет Неверному Петуху.
Затем он медленно обернулся к Роланду Грейму, и все признаки веселья, искреннего или напускного, полностью исчезли с его лица, подобно тому как на темной поверхности спокойного глубоководного озера исчезают пузыри, возникшие от падения камня, брошенного случайным прохожим; меньше чем через минуту его благородные черты вновь приобрели обычное для них весьма строгое и даже суровое выражение.
Граф Мерри, которого признавали выдающимся государственным деятелем даже злейшие его враги, обладал величавой внешностью и всеми теми благородными качествами, которые могли бы украсить всякого носителя такой власти, какая была в его руках; и если бы он мог взойти на царство по праву законного престолонаследия, о нем, вероятно, сохранилась бы в истории память как об одном из самых мудрых и великих королей Шотландии. Но то, что он стал правителем государства, низложив и лишив свободы свою сестру и благодетельницу, было преступлением, которое могут извинять только люди, полагающие, что честолюбие есть оправдание неблагодарности. Он был одет просто, по фламандской моде, в камзол из черного бархата, и к высокой тулье его шляпы была приколота усеянная драгоценными камнями брошь, составлявшая единственное украшение всего его наряда. На поясе у него висел кинжал, а его шпага лежала на столе Совета.
Таков был тот человек, которому представлялся сейчас Роланд Грейм, онемевший от благоговейного страха и внезапно утративший обычно присущие ему живость и отвагу.
И в самом деле, по своему характеру и воспитанию Роланд был смелым, но не наглым юношей, и его скорее смиряло нравственное превосходство людей, прославленных своими выдающимися дарованиями, нежели чванливые претензии, основанные лишь на знатности и показном блеске.
Будь перед ним какой-нибудь граф, ничем не замечательный, кроме своей перевязи и короны, он мог бы выказать подчеркнутое равнодушие к такой особе, но Роланд совершенно оробел в присутствии знаменитого воина и государственного мужа, носителя власти, исходящей от имени всей нации, главноначальствующего над ее войсками. Самым великим и мудрым людям льстит почтительность молодежи, весьма подобающая ей и красящая ее, и Мерри с большой учтивостью взял письмо из рук растерянного, покрасневшего до корней волос пажа, а затем, когда тот сбивчиво, заплетающимся языком попытался передать ему приветствие от сэра Хэлберта Эвенела, любезно на него ответил.
Он даже не сразу разорвал шелковую ленту, которой был обвязан свиток, а начал с того, что спросил пажа, как его зовут, — настолько поразили его красивые черты и статная фигура юноши.
— Роланд Грэм? — переспросил он, так как смущенный паж невнятно произнес свое имя. — Как! Ты из рода Грэмов Леннокских?
— Нет, милорд, — ответил Роланд, — мои родители жили на Спорной земле.
Мерри не стал больше ничего спрашивать и углубился в чтение донесения. По мере того как он читал, лицо его становилось суровее: на нем отроилось неудовольствие, постепенно нараставшее, — очевидно, в письме содержалось какое-то известие, которое одновременно удивило и встревожило регента. Он присел на стул и дважды перечитал письмо, хмурясь все больше и больше, так что его брови почти соприкоснулись одна с другой, а затем в течение нескольких минут сохранял молчание. Наконец он поднял голову, и тут глаза его встретились с глазами пристава, который сразу же, хоть и без большого успеха, постарался изменить выражение своего лица: только что он с напряженным любопытством вглядывался в черты регента, а теперь его физиономия изобразила равнодушие и безучастность, как если бы он смотрел в пространство, ничего не видя и не замечая. Такое умение смотреть пустым, невидящим взглядом полезно развивать у себя людям любого звания, которым дозволено находиться в присутствии своих господ или начальников в часы, когда те ведут себя как частные лица и перестают следить за каждым своим движением. Великие люди так же ревниво прячут от окружающих свои мысли, как жена царя Кандавла скрывала от всех свои прелести, и не колеблясь карают тех, кому довелось прочитать их, хотя бы и невольно, в духовном dishabillenote 31, без всякого прикрытия.
— Выйди за дверь, Хайндмен, — строго сказал регент, — и продолжай свои наблюдения где-нибудь в другом месте. Ты слишком остер для своей должности, которая, согласно особому распоряжению, должна отводиться людям поглупее. Вот так! Сейчас ты больше похож на дурака, чем прежде. (Это последнее замечание было вызвано тем, что Хайндмен, как легко можно догадаться, действительно был в немалой степени обескуражен этим выговором). — Пусть у тебя всегда будет такой растерянный, бессмысленный взгляд, и ты сохранишь свое место. Ступай, милейший!
Пристав удалился в полном смятении, не преминув отметить про себя как еще один повод для антипатии к Роланду Грейму то обстоятельство, что паж оказался свидетелем унизительного разноса, которому его подверг регент. Когда он покинул залу, Мерри снова обратился к юноше:
— Так ты говоришь — твое имя Армстронг?
— Нет, — ответил Роланд, — мое имя Грейм, Роланд Грейм, с вашего разрешения, милорд; я из тех Греймов, что звались Хезергилскими, когда жили на Спорной земле.
— Знаю, знаю, на Спорной земле были такие. Есть у тебя знакомые в Эдинбурге?
— Милорд, — произнес Роланд, решив не отвечать прямо на этот вопрос, так как внутреннее чувство подсказало ему, что о приключении, связанном с лордом Ситоном, лучше будет промолчать, — я попал в Эдинбург впервые в жизни и пробыл здесь только один час.
— Как же так? Beffc ты паж сэра Хэлберта Глендининга, не правда ли? — спросил регент.
—Я с детства состоял пажом при его супруге, — ответил юноша, — и покинул замок Эвенелов впервые в жизни, или по крайней мере впервые с тех пор, как перестал быть ребенком, всего лишь три дня тому назад.
— Ты был пажом супруги сэра Хэлберта! — повторил граф Мерри, как бы говоря с самим собой. — Странно, что он послал пажа своей жены для такого важного дела. Мортон скажет, что это поступок такого же рода, как и назначение его брата аббатом. И все-таки неопытный юноша лучше чем кто бы то ни было подойдет для выполнения задуманного. Чему тебя обучали, молодой человек, за то время, что ты нес свою удалую службу?
— Охотиться, милорд, с собаками и соколами, — ответил Роланд Грейм.
— С собаками — на кроликов и с соколами — на дроздов! — сказал регент улыбаясь. — Ведь именно так охотятся дамы со своей свитой.
Щеки Роланда Грейма залились румянцем, и он не без некоторого вызова отвечал:
— Мы преследовали отборнейшего красного зверя и стреляли в поднебесье цапель самого высокого полета. Но я не знаю, может быть на северном наречии это значит — охотиться за кроликами и дроздами. Кроме того, я умею владеть мечом и метать копье; по крайней мере так эти предметы называются у нас на границе, но, возможно, здесь их именуют камышовыми стеблями и тростинками.
— В твоем голосе звучит металл, — сказал регент, — но я прощаю тебе резкость за правду. Значит, ты знаешь, в чем состоит служба воина?
— В той мере, насколько этому могут научить упражнения, без их применения в настоящем деле. Но наш рыцарь не позволял никому из своих слуг совершать набеги, и мне ни разу еще не посчастливилось видеть поле брани.
— Не посчастливилось! — повторил регент с грустной улыбкой. — Поверь моему слову, молодой человек, война — это единственная игра, в которой обе стороны проигрывают.
— Не всегда, милорд! — с присущей ему смелостью возразил Роланд Грейм. — Если только можно верить людской молве.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил регент, в свою очередь краснея и, возможно, подозревая в словах пажа нескромный намек на свое высокое положение, обретенное благодаря разразившейся в Шотландии гражданской войне.
— Я хочу сказать, милорд, — не меняя тона, ответил Роланд Грейм, — что тот, кто доблестно сражается с врагом, возвращается с поля битвы со славой или погибает с честью; поэтому война — это игра, в которой не проигрывает ни одна из сторон.
Регент улыбнулся и покачал головой. В этот момент отворилась дверь, и вошел граф Мортон.
— Я вхожу несколько поспешно, без доклада, — сказал он, — но это потому, что у меня важные новости. Дело обстоит именно так, как я говорил: Эдуард Глендининг провозглашен аббатом, и, следовательно…
— Подождите, милорд! — прервал его регент. — Я знаю об этом, но…
— И, может быть, знали раньше, чем я, лорд Мерри, — произнес Мортон; при этом его угрюмое, мрачное лицо стало еще угрюмей и густо побагровело.
— Мортон, — сказал Мерри, — не подозревай меня, не бросай тени на мою честь. Я достаточно страдаю от клеветы врагов; не делай же так, чтобы я должен был обороняться еще и от несправедливых подозрений друзей. Мы не одни, — спохватившись, добавил он, — а то бы я сказал тебе еще кое-что.
Он отвел Мортона в одну из оконных ниш, которая глубоко врезалась в массивную стену и представляла собой удобное место для уединенной беседы. В этом уголке они все же были доступны наблюдению Роланда, который видел, что разговаривают они очень взволнованно, причем Мерри серьезно и горячо убеждал в чем-то Мортона, который имел вначале недовольный и обиженный вид, но потом, под влиянием слов регента, стал как будто понемногу отходить.
По мере того как их разговор обострялся, они говорили все громче и громче, забыв о присутствии пажа, в известной мере потому, что с их места не была видна та часть комнаты, где он находился. Благодаря этому из речей вельмож до него дошло больше чем он сам того желал. Хотя Роланд и был пажом, но недостойное любопытство в отношении чужих тайн не принадлежало к числу его недостатков. Кроме того, при всем его безрассудстве, ему не могло не прийти в голову, что это довольно опасно — стать невольным свидетелем секретного разговора двух могущественных людей, перед которыми все трепетали. Но не мог же он заткнуть себе уши или деликатным образом покинуть помещение; а пока он размышлял, каким способом напомнить о своем присутствии, он уже услышал так много, что после этого внезапно обнаружить себя было бы столь же нелепо, а может быть, и столь же опасно, как и оставаться тихонько на месте до конца беседы. Однако то, что было им услышано, не давало еще ясного представления о предмете беседы, и если искушенный политик, знакомый с обстановкой тех времен, без труда понял бы, о чем шла речь, то Роланд мог строить относительно содержания разговора лишь самые неопределенные, смутные догадки.
— Все готово, — сказал Мерри, — и Линдсей собирается выезжать. Она должна перестать колебаться. Ты видишь — я следую твоему совету и не позволяю себе поддаться чувству сострадания.
— Верно, милорд, — ответил Мортон, — когда дело идет о завоевании власти, вы не колеблетесь, а идете напролом. Но так же ли заботитесь вы о защите и сохранении того, что достигнуто? Зачем весь этот штат слуг вокруг нее? Разве у вашей сестры недостаточно мужской и женской прислуги, что вы соглашаетесь еще придать ей совершенно излишнюю и опасную свиту?
— Стыдись, Мортон! Ведь она принцесса и моя сестра: могу ли я отказать ей в надлежащем внимании?
— Вот, вот, — ответил Мортон, — именно так всегда и летят ваши стрелы: вы неплохо спускаете их с тетивы и метко целитесь; но всякий раз, когда стрела уже в полете, начинает дуть ветерок каких-то никому не нужных братских чувств и отклоняет ее в сторону.
— Не говори так, Мортон, — возразил Мерри, — я проявил решимость и совершил задуманное.
— Да, вы сделали достаточно для того, чтобы приобрести, но не для того, чтобы удержать; не думайте, что она будет рассуждать и поступать точно так же: вы нанесли ей глубокую рану, лишив ее власти и унизив ее гордость, и все ваши попытки залечить эту рану разными успокоительными средствами не имеют ни малейшей цены. При вашем нынешнем положении вам надо отказаться от роли любящего брата и проявить себя смелым и решительным государственным мужем.
— Мортон! — с некоторым нетерпением воскликнул Мерри. — Я не желаю долее выносить твои нападки. Что я сделал, то сделал, и что еще нужно будет сделать, я тоже совершу. Но я не выкован из железа, как ты, и не могу не помнить… Ну, хватит об этом. Я остаюсь при своем решении.
— Но я надеюсь, — сказал Мортон, — что число лиц, предназначенных для ее утешения в домашней жизни, ограничится…
Тут он шепотом назвал имена, которых Роланд Грейм не расслышал. Мерри ответил так же тихо, но к концу фразы настолько повысил голос, что паж услыхал следующие слова:
— А я в нем уверен, так как его рекомендует Глендининг.
— И как раз может статься, что эта рекомендация заслуживает столько же доверия, сколько поведение самого Глендининга в аббатстве святой Марии: вы уже слышали, что там избрали аббатом его брата. Ваш фаворит сэр Хэлберт полон таких же братских чувств, как и вы, милорд Мерри.
— Право же, Мортон, твоя шпилька могла бы вызвать с моей стороны недружелюбный ответ, но я прощаю ее, так как во всем этом деле замешаны интересы и твоего брата. Избрание будет объявлено лишенным силы. Говорю тебе, граф Мортон, что пока я от имени моего царственного племянника держу в своих руках бразды правления, ни один лорд или рыцарь в Шотландии не посмеет оспаривать мою власть; и если я сношу оскорбления от моих друзей, то лишь потому, что я покамест уверен, что они на самом деле друзья мне, и готов прощать им всякие безрассудства за их преданность и верность.
Мортон пробормотал какие-то слова, похожие на извинение, и регент ответил ему уже более мягким тоном, а затем прибавил:
— Кстати, у меня есть, помимо рекомендации Глендининга, еще одно свидетельство верности этого юноши. Его ближайшая родственница отдала себя в мои руки в качестве заложницы с тем, чтобы с ней было поступлено так, как он этого заслужит своим поведением.
— И этого уже достаточно, — заметил Мортон, — но все же, искренне любя вас и желая вам добра, я должен просить вас быть настороже. Враги снова зашевелились, как слепни и шершни после бури. Джордж Ситон шел сегодня посреди улицы с отрядом вооруженных людей и имел стычку с моими друзьями из дома Лесли: они сошлись у Трона и жестоко бились до тех пор, пока не появился в качестве третьей стороны мэр со своей стражей из числа жителей и не велел разогнать сражающихся алебардами, подобно тому как разнимают сцепившихся пса и медведя.
— Он имеет мое разрешение на такое вмешательство, — сказал регент. — Кто-нибудь был ранен?
— Сам Джордж Ситон — Черным Ралфом Лесли. Черт побери рапиру, которая не сумела проткнуть его насквозь! Ралф украсился кровавой шишкой на голове благодаря удару, нанесенному каким-то негодяем пажом, которого никто не знает. Дику Ситону — Уиндигаулу — повредили руку, и двое молодых щеголей из отряда Лесли получили небольшие царапины. Вот и вся благородная кровь, пролитая во время этой маленькой разминки; но с обеих сторон одному-двум иоменам переломали кости и поотрубали уши. Жены конюхов — единственные, кто остается в накладе, когда их мужьям выпадает худая карта, — уволокли их с улицы и теперь плачут навзрыд и голосят над ними. Л Ты слишком легко относишься к таким вещам, Дуглас, — сказал регент. — Эти ссоры, эта кровавая вражда позорили бы даже столицу турецкого султана, не то что стольный город христианско-реформатского государства. Но если я буду жив, то наведу порядок, и люди скажут, что раз мне было предназначено жестокой судьбой прийти к власти путем низложения моей сестры, то, получив эту власть, я употребил ее на общую пользу.
— И на пользу своих друзей, — подхватил Мортон. — Потому-то я и надеюсь, что вы сейчас же отдадите приказ, лишающий законной силы избрание аббатом этого тунеядца Эдуарда Глендининга.
— Твое желание будет исполнено без промедления, — ответил регент и, сделав шаг вперед, крикнул: — Эй, Хайндмен! — но тут взгляд его упал на Роланда Грейма. — Вот так так! — воскликнул он, обернувшись к своему Другу. — Оказывается, Дуглас, что в беседе, которую мы вели с глазу на глаз, участвовало трое.
— Но беседовать с глазу на глаз могут только двое, — сказал Мортон. — Этому пройдохе надо закрыть рот, и навсегда.
— Стыдись, Мортон! Ты же видишь, что перед тобой еще ребенок. Он и так-то обездоленный сирота, а ты еще хочешь… Послушай, дружок, — обратился он к Роланду, — ты рассказывал мне что-то о своих доблестях. Так вот, умеешь ли ты говорить правду?
— Да, когда она мне не во вред, — ответил Грейм.
— Сейчас она послужит тебе на пользу, тогда как ложь тебя погубит. Что ты слышал или уловил из нашего разговора?
— Очень мало такого, что было бы доступно моему пониманию, милорд, — — смело отвечал Роланд Грейм, — за исключением того, что вы, как мне показалось, сомневались в верности рыцаря Эвенела, в чьем доме я вырос.
— А что ты сам мог бы сказать по этому поводу, молодой человек? — продолжал спрашивать регент, устремив на Роланда пристальный, испытующий взгляд.
— Это, — сказал паж, — зависит от положения того лица, которое стало бы порочить честь рыцаря, чей хлеб я ел столько лет. Если человек этот будет по званию ниже меня, я скажу ему, что он лжет, и подкреплю свои слова палкой; если равный мне — то я все-таки скажу, что он лжет, и схвачусь с ним на шпагах, коли только он примет вызов; а если выше меня — то… — Тут он сделал паузу.
— Продолжай смело, — сказал регент. — Что было бы, если человек, который выше тебя по званию, сказал бы нечто, задевающее честь твоего господина?
— Тогда я сказал бы, — ответил Грейм, — что он поступает дурно, клевеща на отсутствующего, и что мой господин может дать отчет в своих поступках всякому, кто спросит его о них, глядя ему прямо в лицо, как подобает мужчине.
— И это было бы сказано именно так, как подобает мужчине, — заключил регент. — Что думаешь ты об этом, лорд Мортон?
— Я думаю, — ответил Мортон, — что, если этот юный пройдоха обладает такой же изворотливостью, как один наш старый друг, на которого он похож как две капли воды лицом и выражением глаз, тогда между его словами и мыслями может быть большая разница.
— А на кого же, по-твоему, он так сильно похож? — спросил Мерри.
— Не на кого иного, как на нашего верного и надежного друга Джулиана Звенела, — ответил Мортон.
— Но этот юноша родом со Спорной земли, — сказал Мерри.
— Возможно, но Джулиан забирался далеко, когда охотился, и в погоне за хорошенькой ланью мог проделать путь во много миль.
— Да ну, — произнес регент, — это все пустое. Эй, Хайндмен, — позвал он пристава, — где ты, любитель совать нос куда не надо?
Пристав тотчас явился на зов, и Мерри сказал ему:
— Отведи этого юношу к его спутнику. Будьте оба наготове, — предупредил он Роланда, — чтобы по первому указанию сразу же отправиться в путь.
И, сделав жест, означавший разрешение удалиться, Мерри дал понять, что аудиенция окончена.
Глава XIX
И да и нет… И то же и не то…
К чему стремясь, чего ища, готов был
Я славою пожертвовать и жизнью:
Нет, все же нет! То был такой же призрак
Создания земного, с теплой кровью,
Как образы, которыми нас дразнят
Бесстрастные, пустые зеркала.
Старинная пьеса
Пристав с важным видом, плохо скрывавшим его раздражение, препроводил Роланда в комнату, расположенную ниже этажом, где паж встретился со своим приятелем сокольничим. Затем придворный чин вкратце объяснил им, что здесь будет их местопребывание вплоть до новых распоряжений его светлости; что они могут в положенные часы ходить в кладовую, в погреб, в винный склад и на кухню получать причитающееся им довольствие, в соответствии со своим званием. Эти наставления Адаму Вудкоку благодаря его давнему знакомству с придворной жизнью были понятны с полуслова.
— На ночлег, — сказал пристав, — вам придется устроиться в подворье святого Михаила, поскольку дворец сейчас переполнен слугами более знатных вельмож.
Едва пристав успел выйти за дверь, как Адам, сгорая от любопытства, воскликнул:
— Ну теперь, мейстер Роланд, выкладывай новости, высыпай все, что есть в мешке. Что сказал регент? Спрашивал ли он об Адаме Вудкоке? Все уладилось, или аббату Глупости достанется на орехи?
— По этой части все в порядке, — сказал паж. — А об остальном… Но что я вижу, черт возьми! Ты снял цепочку и медаль с моей шляпы?
— И как раз вовремя, потому что этот самый мошенник пристав с кислой рожей уже начал выспрашивать, что за папистское украшение ты на себя навесил. Клянусь обедней, еще немного, и золото было бы конфисковано ради спасения наших душ, как там, в Эвенеле, твоя побрякушка, которой теперь щеголяет миссис Лилиас, переделав ее на две пряжки для туфель. Вот что выходит из твоего пристрастия ко всякой папистской мишуре.