Страница:
Роланд Грейм отвесил глубокий поклон и хотел удалиться, но граф знаком удержал его.
— Я оказал тебе весьма большое доверие, молодой человек, — сказал он, — ибо ты один из всей ее свиты будешь послан к ней по моей личной рекомендации. Своих фрейлин выбрала она сама: было бы слишком жестоко лишить ее этого права, хотя некоторые лица считали, что это противоречит здравой политике. Ты молод и хорош собой. Принимай участие в их забавах, но присматривай, не прикрывают ли они видимостью женского легкомыслия более серьезные умыслы; если же они интригуют, веди контринтригу. В остальном же соблюдай весь необходимый этикет и должную почтительность по отношению к своей госпоже — она принцесса, хотя и весьма несчастная, и была королевой, хотя, увы, больше не является ею! Отдавай ей подобающую дань почестей и уважения, согласную с твоей преданностью королю и мне. А теперь — прощай! Нет, подожди; ты поедешь с лордом Линдсеем. Это человек старого закала, прямой, честный, хотя и лишенный всякого лоска; смотри же не оскорби его как-нибудь; он не терпит насмешек, а ты, как я слыхал, большой охотник до шуток.
Регент произнес эти слова с улыбкой, а потом добавил:
— Хотелось бы мне, чтобы миссия, выполняемая лордом Линдсеем, могла быть поручена какому-нибудь более учтивому вельможе.
— А почему бы вам этого хотелось, милорд? — спросил Мортон, в этот момент вошедший в комнату. — Совет сделал наилучший выбор: у нас было слишком много доказательств упрямства этой особы, а когда дерево не удается срубить остро наточенным стальным топором, его надо расколоть грубым железным клином. А вот это и есть ее будущий паж? Лордрегент, без сомнения, дал тебе указания, молодой человек, как ты должен вести себя в соответствующих обстоятельствах. Я со своей стороны добавлю лишь несколько слов. Ты отправляешься в замок, владелец которого носит имя Дуглас; там предательство никогда не свивало себе гнезда, и первая минута подозрения в отношении тебя будет последней в твоей жизни. Мой родственник, Уильям Дуглас, не любит шутить, и если у него будет основание считать, что ты лукавишь, тебя без проволочки вздернут на крепостном валу. А что, долгополый тоже будет находиться при этой особе?
— Иногда, Дуглас, — ответил регент. — Было бы жестоко отказать ей в духовном утешении, которое она считает столь важным для своего спасения.
— Опять это ваше мягкосердечие, милорд! Как! Допустить к ней вероломного попа, чтобы ее жалобы передавались не только нашим недругам в Шотландии, но и Гизам, и в Рим, и в Испанию, и еще бог знает куда?
— Не опасайся этого, — сказал регент, — мы примем все меры для предотвращения предательства.
— Позаботьтесь об этом, — сказал Мортон, — ведь вы знаете мое мнение относительно девицы, которая, с вашего согласия, будет приставлена к ней в качестве камеристки: эта девица принадлежит к фамилии, с давних пор приверженной к ней, как ни одна другая, и враждебной нам. Не прояви мы осторожность, ей подыскали бы и пажа, столь же пригодного для ее целей, как и эта молодая камеристка. До меня дошел слух, что одна полубезумная старуха-паломница, слывущая у них чуть ли не святой, была уполномочена найти подходящего кандидата.
— Ну, по крайней мере с этой стороны опасность нам больше не угрожает. Напротив, здесь мы теперь в выгодном положении, ибо отправляем к ней юношу, посланного нам Глендинингом; что же касается камеристки, то ты не должен выражать недовольство по поводу какой-то девушки, которая теперь заменит ей всех четырех благородных Марий с их пышной свитой.
— Меня не так уж беспокоит эта камеристка, — сказал Мортон. — Но я не могу примириться с долгополым. Я полагаю, попы всех убеждений похожи один на другого. Возьмите хотя бы Джона Нокса: он выступал в роли такого доблестного ниспровергателя, а теперь ему этого мало, он желает быть и учредителем тоже — основывать повсюду школы и университеты за счет епископских доходов, монастырских земель и прочего добра римской церкви; другими словами, все, что шотландское дворянство завоевало мечом и самострелом, он хочет отдать тем, кто будет тянуть старую погудку на новый лад.
— Джон Нокс — божий человек, — сказал регент, — и рожденный его воображением замысел полон благочестия.
Регент произнес эти слова со сдержанной улыбкой, так что невозможно было понять, означают ли они одобрение плана, предложенного шотландским реформатором, или насмешку над ним. Затем, как бы спохватившись, что Роланд Грейм слишком долго присутствует при его разговоре с Мортоном, он обернулся к пажу и сказал ему, чтобы тот немедленно садился в седло, так как лорд Линдсей уже отъезжает. Роланд откланялся и покинул залу.
Выйдя в сопровождении Майкла, он увидел, что его лошадь, уже оседланная и подготовленная для дальнего пути, стоит у дворцовых ворот. Здесь толпилось десятка два ратников, предводитель которых имел весьма угрюмый вид и пребывал в сильном нетерпении.
— Так это и есть тот нахальный паж, которого мы столько прождали? — спросил он Майкла. — Пока мы тут мешкаем, лорд Рутвен, может быть, уже добрался до замка.
Майкл утвердительно кивнул головой и пояснил, что юношу задержал регент, напутствуя его некоторыми наставлениями. Предводитель ратников издал какой-то неопределенный горловой звук, который выражал угрюмое удовлетворение сказанным, и, подозвав одного из своих личных слуг, произнес:
— Эдуард, возьми этого молодчика под свое наблюдение, и пусть он ни с кем, кроме тебя, не разговаривает.
Затем он обратился к пожилому, почтенного вида дворянину, чье более высокое звание по сравнению со всеми остальными — ратниками и слугами — сразу угадывалось по его внешности, и, назвав его сэром Робертом, сказал ему, что отряд должен выступать немедленно.
Во время этих переговоров и затем, пока всадники ехали шагом по улице предместья, Роланд успел хорошо разглядеть внешний облик возглавлявшего их барона, которого звали лорд Линдсей Байрс.
Годы наложили свой отпечаток на этого вельможу, но не согнули его. По его отличной выправке и крепкому телосложению было видно, что он еще вполне пригоден для изнурительных бранных трудов. Его густые с проседью брови низко нависали над пылавшими мрачным огнем глазами, взгляд которых казался еще мрачнее оттого, что они были необычайно глубоко посажены под лобными выступами.
Его чертам, и так-то сильным и жестким, придавали дополнительную суровость несколько шрамов, оставшихся от полученных в битвах ран. На голове у него был открытый стальной шлем без забрала, но с козырьком, который, выдаваясь вперед, затенял лицо, от природы не способное, казалось, выражать что-либо иное, кроме простых и грубых чувств; черная с сединой борода, ниспадавшая на латный воротник, полностью скрывала подбородок и щеки сурового старика барона. Он был одет в куртку из буйволовой кожи, которая некогда имела шелковую подкладку и была украшена дорогим шитьем, но теперь была вся в пятнах от долгого ношения в походах и попорчена разрезами, по-видимому приобретенными в битвах. Под курткой у него был нагрудник из вороненой стали с красивой позолотой, теперь уже, однако, во многих местах тронутый ржавчиной. С перевязи, надетой на шею, свисал меч старинной выделки и огромных размеров, который можно было поднять только обеими Руками, — вид оружия, в то время уже выходивший из употребления; он был подвешен так, что протягивался наискось вдоль всей фигуры барона: огромная рукоять выдавалась над левым плечом, а нижний конец почти касался правой пятки и при ходьбе стукался о шпору, Это громоздкое оружие можно было вынуть из ножен, только вытаскивая его из-за левого плеча, потому что никакая человеческая рука не могла бы извлечь его обычным способом — так непомерно был он длинен. Все это снаряжение говорило о том, что его носитель — грубый воин, пренебрегающий своей внешностью вплоть до какого-то мизантропического аскетизма; а властный, жесткий, надменный тон, которым он разговаривал со своими людьми, был лишним свидетельством того, что его натура именно такова.
Человек, ехавший рядом с лордом Линдсеем, являл своими манерами, фигурой и лицом полную противоположность барону. Его тонкие, шелковистые волосы уже совсем поседели, хотя на вид ему было не больше сорока пяти — пятидесяти лет. Голос у него был мягкий и вкрадчивый, худощавая, поджарая фигура сутуловата, бледное лицо несло на себе выражение проницательности и ума, взгляд был живым, но не беспокойным, а вся повадка — располагающей и благожелательной. Он ехал на иноходце, таком, каким обычно пользовались для передвижения дамы, а также священники и другие люди мирных занятий; одет он был в черный бархатный костюм для верховой езды и носил шляпу с пером такой же темной окраски, прикрепленным к тулье золотой медалью; при нем была, — и то скорее для виду и в качестве признака его звания, нежели для действительной нужды, — прогулочная шпага (так называли в то время короткую легкую рапиру) — и больше никакого оружия, с помощью которого можно было бы нападать или обороняться.
Теперь отряд уже выехал из города и продолжал ровной рысью двигаться на запад.
Чем большее расстояние оставалось позади, тем сильнее овладевало Роландом Греймом желание узнать что-нибудь о цели и смысле их путешествия, но человек, рядом с которым его поместили в кавалькаде, имел такое выражение лица, что была очевидной безнадежность всякой попытки завязать с ним непринужденную беседу. Сам барон выглядел не более мрачным и недоступным, чем этот его вассал, рот которого был закрыт устрашающими усами, как крепостные ворота — опускной решеткой, словно нарочно для того, чтобы из него не могло вырваться ни единое слово, если в произнесении такового не было совсем уж настоятельной необходимости. Другие всадники, по-видимому, заразились молчаливостью от своего предводителя и ехали, не обмениваясь друг с другом ни словечком, отчего походили более на странствующих картезианских монахов, нежели на отряд вооруженных ратников.
Роланд Грейм был удивлен такими крайностями дисциплины, ибо хотя в доме рыцаря Эвенела довольно строго соблюдался этикет, но в походе людям позволялось чувствовать себя вольготней: они могли свободно петь, шутить и вообще как угодно веселиться и коротать время, разумеется не нарушая при этом благопристойности. Непривычная для Роланда тишина имела, однако, то преимущество, что благодаря ей у него было время здраво поразмыслить, в меру своей способности делать это, о своем нынешнем и будущем положении, которое всякому благоразумному человеку должно было бы показаться в высшей степени опасным и затруднительным.
Ему было ясно, что он, в силу разных обстоятельств, над которыми никак не был властен, вступил в противоречивые связи с обеими соперничающими партиями, борьба которых между собой расколола страну, и при этом, в сущности, не примыкал ни к одной из них. Казалось также несомненным, что его экзальтированная родственница Мэгделин Грейм прочила его на то же самое место в личном штате низложенной королевы, на которое он сейчас был назначен по представлению самого регента; несколько слов, оброненных Мортоном, пролили свет на многое; но при этом столь же несомненно было и то, что оба эти лица — регент, возглавлявший новое королевское правительство, и Мэгделин, считавшая, что это правительство преступно узурпировало власть, один — ярый враг католической религии, а другая — ревностная его сторонница, — рассчитывали на совершенно различные услуги со стороны кандидата, в выборе которого они сошлись.
Весьма нетрудно было сообразить, что, поскольку обе стороны требуют от него услуг совершенно противоположного характера, он может вскоре оказаться в таком положении, когда и его чести и жизни станет угрожать серьезная опасность. Но не в натуре Роланда Грейма было заранее думать о беде, пока она не пришла, и готовиться к преодолению трудностей, пока они еще не встали перед ним.
«Я увижу эту прекрасную страдалицу, — сказал он себе, — Марию Стюарт, о которой так много говорят, а там у меня будет достаточно времени, чтобы решить — быть ли мне за короля или за королеву.
Ни одна, ни другая сторона не могут сказать, что я дал слово или обещание быть верным именно ей, потому что обе они бесцеремонно распорядились мной, не спросив моего желания и даже не объяснив предварительно, для каких дел меня предназначают. Но как удачно, что сегодня утром в кабинет регента вдруг пожаловал Мортон! Иначе мне волей-неволей пришлось бы дать честное слово, что я буду делать все то, чего хочет от меня Мерри, хотя это, по сути, низкое коварство по отношению к заточенной несчастной королеве — подобрать ей такого пажа, который бы шпионил за ней».
Быстро разделавшись таким образом со столь важными проблемами, непостоянный юноша стал блуждать мыслями среди других, более приятных предметов. Он то восхищался готическими Барнбаглскими башнями, воздвигнутыми некогда на подтачиваемой морем скале и господствующими над одним из красивейших пейзажей Шотландии; то начинал воображать, какая знатная охота с гончими и соколами могла бы получиться в этой живописной местности, по которой они проезжали; то принимался сравнивать скучную, однообразную рысцу, которою ехал отряд, с веселой скачкой по склонам и долинам, обычно связанной с любимым его занятием. Под влиянием этих радостных воспоминаний он пришпорил свою лошадь и заставил ее сделать курбет, чем тотчас вызвал замечание своего сурового соседа в кавалькаде, который посоветовал ему держать шаг и ехать спокойно в общем строю, если он не хочет подобными взбалмошными выходками обратить на себя внимание, ибо это может навлечь на него большие неприятности.
Полученный юношей выговор и предписанная ему жесткая дисциплина заставили его с сожалением вспомнить о своем недавнем спутнике и провожатом, добродушном и снисходительном Адаме Вудкоке. Тут воображение мигом перенесло его в замок Эвенелов, и он мысленно вновь увидел тихую, мирную жизнь его обитателей, не стесняемую никакими особыми ограничениями; подумал о доброте той, кто была его покровительницей со времени его детства, и не преминул воспроизвести перед своим внутренним взором многочисленное население замковых конюшен, конур и соколиных клеток. Вскоре, однако, все эти картины были вытеснены в его сознании двойственным образом загадочнейшей из представительниц своего пола — Кэтрин Ситон, которая представлялась ему то в женском, то в мужском обличье, а то сразу в обоих, как некое странное видение, подобное тем, что порой являются нам во сне, когда одно и то же лицо выступает перед нами в двух образах. Он вспомнил также ее таинственный подарок — шпагу, которая висела теперь у него на боку и которую ему нельзя было обнажить иначе, как по приказу законного монарха! Но почему-то ему казалось, что ключ к этой тайне он найдет в конце своего путешествия.
Размышляя таким образом, Роланд вместе с отрядом доехал до переправы у Куинз-Ферри, где люди перебрались на другой берег в заранее их поджидавших лодках. Во время переезда ничего особенного не произошло, кроме того, что одна лошадь, вступая на паром, повредила себе ногу, — случай, который до недавнего времени был обычным в таких обстоятельствах, пока несколько лет тому назад перевоз не был окончательно налажен. Более характерным для той, отдаленной от нас эпохи был выстрел из кулеврины по отряду, раздавшийся со стен расположенного севернее Ферри Розайтского замка, владелец которого сердился на лорда Линдсея по каким-то причинам общественного или личного свойства и решил таким способом выразить свою неприязнь. Поскольку, однако, этот оскорбительный выпад не причинил вреда, он остался незамеченным и безнаказанным, после чего уже не происходило никаких заслуживающих внимания событий вплоть до того момента, когда отряд увидел перед собой широко раскинувшуюся гладь Лохливенского озера, сверкавшую в ярких лучах летнего солнца.
Старинный замок, построенный на острове почти на самой середине озера, напомнил пажу замок Эвенелов, где он вырос. Но озеро здесь было значительно больше, и по нему вокруг главного острова, на котором стояла крепость, были красиво разбросаны еще несколько островков. Вместо холмов, среди которых было заключено Эвенелское озеро, здесь с южной стороны возвышался величественный горный склон, а с северной расстилалась обширная и плодородная Кинросская долина. Роланд Грейм с некоторым страхом смотрел на опоясанную водой крепость, в те времена, как и ныне, представлявшую собой один большой донжон, который вместе с несколькими службами был расположен внутри просторного двора, окруженного стенами, в которые были встроены две угловые башни. Купы старых деревьев, росших вблизи замка, немного скрашивали безрадостное впечатление от угрюмого, отделенного от всего мира сооружения. Глядя на этот столь уединенный замок, Роланд не мог не вздохнуть о судьбе пленной принцессы, а также и о своей собственной. «Видно, уж под такой звездой я родился, — подумал он, — что мне предназначено всегда состоять на службе у дам и жить посреди какого-нибудь озера. Но если они там не предоставят мне достаточной свободы, чтобы я мог охотиться и развлекаться, как мне вздумается, то увидят, что юношу, умеющего хорошо плавать, удержать не легче, чем поймать дикого селезня».
Тем временем отряд подъехал к берегу озера, и один из ратников, подняв штандарт лорда Линдсея, несколько раз взмахнул им, а сам барон громко затрубил в свой рог. В ответ на эти сигналы на крыше замка взвился флаг, а под стеной показались люди, которые, подойдя к воде, стали отвязывать причаленную к острову лодку.
— Пройдет довольно много времени, пока лодка доберется до нас, — сказал лорду Линдсею сопровождавший его дворянин. — Не отправиться ли нам пока в селение, чтобы немного привести себя в порядок, прежде чем предстать перед…
— Ты можешь поступать как тебе угодно, сэр Роберт, — прервал Линдсей, — а у меня нет ни времени, ни желания заниматься такими пустяками. Мне из-за нее пришлось немало дней и ночей провести в седле; пускай же теперь сколько хочет оскорбляется видом моего поношенного плаща и испачканной куртки; в такую одежду по ее милости облачилась теперь вся Шотландия.
— Не говорите так резко, — сказал сэр Роберт. — Если она и совершила дурные деяния, то уже заплатила за свои провинности дорогой ценой. А поскольку она лишилась всякой действительной власти, то ей не следует отказывать хотя бы в чисто внешних знаках уважения, на которые она вправе претендовать, как "благородная дама и принцесса.
— Говорю тебе еще раз, сэр Роберт Мелвил, — промолвил Линдсей, — поступай как знаешь, а я уже слишком стар, чтобы наряжаться щеголем и украшать собой дамский будуар.
— Дамский будуар, милорд! — воскликнул Мелвил, глядя на грубую старинную башню. — Как можете вы называть таким нежным именем этот мрачный замок с решетками на окнах, который служит тюрьмой для пленной королевы?
— Называй его как хочешь, — ответил Линдсей. — Если бы регент хотел отправить посланца для беседы с ней как с пленной королевой, то при его Дворе нашлось бы немало щеголей, которые постарались бы по такому случаю снискать себе ее расположение речами, заимствованными из «Амадиса Галльского» или «Зерцала рыцарей». Но регент послал старого, неотесанного Линдсея, зная, что тот будет разговаривать с нею как с заблудшей женщиной, ибо ее прежние преступления и теперешнее ее положение не позволяют обращаться с ней иначе. Я не добивался этого поручения — оно возложено на меня помимо моей воли, — и, выполняя его, я не стану заботиться об этикете больше, чем требуется для такой цели.
Сказав это, лорд Линдсей соскочил с седла и, завернувшись в свой походный плащ, растянулся во весь рост на траве в ожидании прибытия лодки, которая теперь шла на веслах от замка к берегу озера. Сэр Роберт Мелвил также спешился и стал со сложенными на груди руками ходить по берегу, делая несколько шагов в одну сторону и снова поворачивая обратно; при этом он часто поглядывал на замок, и лицо его выражало одновременно печаль и тревогу. Все остальные в отряде продолжали сидеть на лошадях неподвижно, как статуи, и только острия их копий, которые они держали поднятыми вверх, слегка колыхались в воздухе.
Как только лодка приблизилась к приспособленному в качестве пристани грубому настилу, возле которого остановился отряд, лорд Линдсей сразу вскочил на ноги и спросил человека, сидевшего за рулем, почему тот не доставил более вместительную лодку, чтобы перевезти также всю его свиту.
— С вашего позволения, — ответил лодочник, — это сделано по приказу нашей госпожи, которая велела нам переправить в замок не более четырех человек.
— Значит, твоя госпожа подозревает меня в предательстве? Умно, нечего сказать! — воскликнул Линдсей. — Допустим, я в самом деле имел бы такие намерения; что помешало бы нам сбросить тебя с твоими товарищами в озеро и посадить в лодку моих молодцов?
Услыхав такие слова, рулевой быстро подал знак своим людям поднять весла и держаться на расстоянии от берега, к которому они приближались.
— Ах ты осел этакий! — вскричал Линдсей. — Что же ты думаешь, твоей дурацкой башке действительно кто-то угрожает? Послушай-ка, приятель, меньше чем с тремя слугами я не поеду. Сэру Роберту Мелвилу тоже требуется по крайней мере один сопровождающий; и знайте, что вам и вашей госпоже придется худо, если вы откажетесь перевезти нас, прибывших сюда по делам большой государственной важности.
Рулевой ответил твердо, хотя и в весьма учтивых выражениях, что ему дан совершенно определенный приказ не доставлять на остров более четырех человек, но тут же выразил готовность вернуться, чтобы испросить иное распоряжение.
— Так мы и сделаем, друг мой, — сказал сэр Роберт Мелвил, безуспешно попробовав сначала убедить своего упрямого спутника согласиться на временное сокращение его свиты. — Гребите обратно к замку, раз уже ничего другого нам не остается, и получите у вашей госпожи разрешение переправить лорда Линдсея, меня самого и нашу свиту.
— Эй, послушайте! — крикнул лорд Линдсей. — Возьмите с собой этого пажа, который будет прислуживать гостье вашей госпожи. Слезай-ка с седла, молодчик, — сказал он, обращаясь к Роланду, — и садись к ним в лодку.
— А что будет с моей лошадью? — спросил Грейм. — Я отвечаю за нее перед своим господином.
— Я снимаю с тебя заботу о ней, — ответил Линдсей. — В ближайшие десять лет тебе вряд ли придется иметь дело с лошадьми, седлами, уздечками и прочим, что относится к верховой езде. Впрочем, захвати с собой поводья: они могут пригодиться в случае, если тебе станет уж очень тошно жить на свете.
— Если бы я предполагал это… — начал Роланд, но его прервал сэр Роберт Мелвил, сказавший ему добродушно:
— Не пускайся в спор, мой юный друг. Строптивость не принесет тебе добра и может быть чревата Для тебя серьезными опасностями.
Роланд Грейм почувствовал справедливость этих слов, и, хотя обращение Линдсея весьма не понравилось ему как по существу, так и по способу выражения, он почел за благо покориться необходимости и сесть в лодку, больше не прекословя. Люди налегли на весла. Пристань и стоявший возле нее конный отряд начали перед взором Роланда отступать назад, а остров и замок на нем — соответственно приближаться, увеличиваясь в размерах; и вскоре лодка подошла к берегу, под тень огромного старого вяза, раскинувшего свою листву, как раз над причалом. Рулевой и Грейм спрыгнули на землю. Гребцы остались сидеть на веслах, чтобы быть наготове к новой переправе.
У ворот замка показалась величественная фигура леди Лохливен — женщины, которая в юности пленила короля Иакова V и родила от него сына, ныне прославленного регента Мерри. Так как она была наследницей знатного рода (в ее жилах текла кровь графов Map) и к тому же необыкновенной красавицей, ее близость с Иаковом не помешала искать ее руки многим блестящим кавалерам той эпохи; среди них она выбрала сэра Уильяма Дугласа из Лохливена. Но поэт сказал некогда, что волею богов
… Приятные пороки
Бичами стали и терзают нас.
И хотя ныне леди Лохливен была законной женой высокопоставленного вельможи и уважаемой матерью семейства, ее все же не покидало мучительное сознание незаслуженной обиды и унижения. Гордясь талантами, высоким саном и могуществом своего сына, ныне верховного правителя страны, она тем не менее не переставала видеть в нем плод своей неузаконенной связи. «Поступи Иаков со мной по справедливости, — думала она втайне, — мой сын был бы для меня источником ничем не омраченного счастья и безмятежной гордости. Он стал бы законным королем Шотландии, и притом одареннейшим среди всех, кто когда-либо держал в руках скипетр. Род Маров, не уступающий в древности и величии Драммондам, мог бы похвалиться еще и королевой в числе своих дочерей, и на нем не осталось бы пятна, вызванного женской слабостью, непростительной, даже если ее виновником был сам король». Когда такие мысли мучили душу леди Лохливен, от природы гордую и суровую, на ее некогда прекрасном лице проступало выражение угрюмого недовольства и мрачной меланхолии. Подобное расположение духа стало обычным для нее и, вероятно, еще усугублялось ее неумолимо строгими религиозными убеждениями. Исповедуя новую, реформатскую веру, она подражала худшим заблуждениям католиков, которые распространяли область божественной благодати только на тех, кто разделял их собственные религиозные догматы.
— Я оказал тебе весьма большое доверие, молодой человек, — сказал он, — ибо ты один из всей ее свиты будешь послан к ней по моей личной рекомендации. Своих фрейлин выбрала она сама: было бы слишком жестоко лишить ее этого права, хотя некоторые лица считали, что это противоречит здравой политике. Ты молод и хорош собой. Принимай участие в их забавах, но присматривай, не прикрывают ли они видимостью женского легкомыслия более серьезные умыслы; если же они интригуют, веди контринтригу. В остальном же соблюдай весь необходимый этикет и должную почтительность по отношению к своей госпоже — она принцесса, хотя и весьма несчастная, и была королевой, хотя, увы, больше не является ею! Отдавай ей подобающую дань почестей и уважения, согласную с твоей преданностью королю и мне. А теперь — прощай! Нет, подожди; ты поедешь с лордом Линдсеем. Это человек старого закала, прямой, честный, хотя и лишенный всякого лоска; смотри же не оскорби его как-нибудь; он не терпит насмешек, а ты, как я слыхал, большой охотник до шуток.
Регент произнес эти слова с улыбкой, а потом добавил:
— Хотелось бы мне, чтобы миссия, выполняемая лордом Линдсеем, могла быть поручена какому-нибудь более учтивому вельможе.
— А почему бы вам этого хотелось, милорд? — спросил Мортон, в этот момент вошедший в комнату. — Совет сделал наилучший выбор: у нас было слишком много доказательств упрямства этой особы, а когда дерево не удается срубить остро наточенным стальным топором, его надо расколоть грубым железным клином. А вот это и есть ее будущий паж? Лордрегент, без сомнения, дал тебе указания, молодой человек, как ты должен вести себя в соответствующих обстоятельствах. Я со своей стороны добавлю лишь несколько слов. Ты отправляешься в замок, владелец которого носит имя Дуглас; там предательство никогда не свивало себе гнезда, и первая минута подозрения в отношении тебя будет последней в твоей жизни. Мой родственник, Уильям Дуглас, не любит шутить, и если у него будет основание считать, что ты лукавишь, тебя без проволочки вздернут на крепостном валу. А что, долгополый тоже будет находиться при этой особе?
— Иногда, Дуглас, — ответил регент. — Было бы жестоко отказать ей в духовном утешении, которое она считает столь важным для своего спасения.
— Опять это ваше мягкосердечие, милорд! Как! Допустить к ней вероломного попа, чтобы ее жалобы передавались не только нашим недругам в Шотландии, но и Гизам, и в Рим, и в Испанию, и еще бог знает куда?
— Не опасайся этого, — сказал регент, — мы примем все меры для предотвращения предательства.
— Позаботьтесь об этом, — сказал Мортон, — ведь вы знаете мое мнение относительно девицы, которая, с вашего согласия, будет приставлена к ней в качестве камеристки: эта девица принадлежит к фамилии, с давних пор приверженной к ней, как ни одна другая, и враждебной нам. Не прояви мы осторожность, ей подыскали бы и пажа, столь же пригодного для ее целей, как и эта молодая камеристка. До меня дошел слух, что одна полубезумная старуха-паломница, слывущая у них чуть ли не святой, была уполномочена найти подходящего кандидата.
— Ну, по крайней мере с этой стороны опасность нам больше не угрожает. Напротив, здесь мы теперь в выгодном положении, ибо отправляем к ней юношу, посланного нам Глендинингом; что же касается камеристки, то ты не должен выражать недовольство по поводу какой-то девушки, которая теперь заменит ей всех четырех благородных Марий с их пышной свитой.
— Меня не так уж беспокоит эта камеристка, — сказал Мортон. — Но я не могу примириться с долгополым. Я полагаю, попы всех убеждений похожи один на другого. Возьмите хотя бы Джона Нокса: он выступал в роли такого доблестного ниспровергателя, а теперь ему этого мало, он желает быть и учредителем тоже — основывать повсюду школы и университеты за счет епископских доходов, монастырских земель и прочего добра римской церкви; другими словами, все, что шотландское дворянство завоевало мечом и самострелом, он хочет отдать тем, кто будет тянуть старую погудку на новый лад.
— Джон Нокс — божий человек, — сказал регент, — и рожденный его воображением замысел полон благочестия.
Регент произнес эти слова со сдержанной улыбкой, так что невозможно было понять, означают ли они одобрение плана, предложенного шотландским реформатором, или насмешку над ним. Затем, как бы спохватившись, что Роланд Грейм слишком долго присутствует при его разговоре с Мортоном, он обернулся к пажу и сказал ему, чтобы тот немедленно садился в седло, так как лорд Линдсей уже отъезжает. Роланд откланялся и покинул залу.
Выйдя в сопровождении Майкла, он увидел, что его лошадь, уже оседланная и подготовленная для дальнего пути, стоит у дворцовых ворот. Здесь толпилось десятка два ратников, предводитель которых имел весьма угрюмый вид и пребывал в сильном нетерпении.
— Так это и есть тот нахальный паж, которого мы столько прождали? — спросил он Майкла. — Пока мы тут мешкаем, лорд Рутвен, может быть, уже добрался до замка.
Майкл утвердительно кивнул головой и пояснил, что юношу задержал регент, напутствуя его некоторыми наставлениями. Предводитель ратников издал какой-то неопределенный горловой звук, который выражал угрюмое удовлетворение сказанным, и, подозвав одного из своих личных слуг, произнес:
— Эдуард, возьми этого молодчика под свое наблюдение, и пусть он ни с кем, кроме тебя, не разговаривает.
Затем он обратился к пожилому, почтенного вида дворянину, чье более высокое звание по сравнению со всеми остальными — ратниками и слугами — сразу угадывалось по его внешности, и, назвав его сэром Робертом, сказал ему, что отряд должен выступать немедленно.
Во время этих переговоров и затем, пока всадники ехали шагом по улице предместья, Роланд успел хорошо разглядеть внешний облик возглавлявшего их барона, которого звали лорд Линдсей Байрс.
Годы наложили свой отпечаток на этого вельможу, но не согнули его. По его отличной выправке и крепкому телосложению было видно, что он еще вполне пригоден для изнурительных бранных трудов. Его густые с проседью брови низко нависали над пылавшими мрачным огнем глазами, взгляд которых казался еще мрачнее оттого, что они были необычайно глубоко посажены под лобными выступами.
Его чертам, и так-то сильным и жестким, придавали дополнительную суровость несколько шрамов, оставшихся от полученных в битвах ран. На голове у него был открытый стальной шлем без забрала, но с козырьком, который, выдаваясь вперед, затенял лицо, от природы не способное, казалось, выражать что-либо иное, кроме простых и грубых чувств; черная с сединой борода, ниспадавшая на латный воротник, полностью скрывала подбородок и щеки сурового старика барона. Он был одет в куртку из буйволовой кожи, которая некогда имела шелковую подкладку и была украшена дорогим шитьем, но теперь была вся в пятнах от долгого ношения в походах и попорчена разрезами, по-видимому приобретенными в битвах. Под курткой у него был нагрудник из вороненой стали с красивой позолотой, теперь уже, однако, во многих местах тронутый ржавчиной. С перевязи, надетой на шею, свисал меч старинной выделки и огромных размеров, который можно было поднять только обеими Руками, — вид оружия, в то время уже выходивший из употребления; он был подвешен так, что протягивался наискось вдоль всей фигуры барона: огромная рукоять выдавалась над левым плечом, а нижний конец почти касался правой пятки и при ходьбе стукался о шпору, Это громоздкое оружие можно было вынуть из ножен, только вытаскивая его из-за левого плеча, потому что никакая человеческая рука не могла бы извлечь его обычным способом — так непомерно был он длинен. Все это снаряжение говорило о том, что его носитель — грубый воин, пренебрегающий своей внешностью вплоть до какого-то мизантропического аскетизма; а властный, жесткий, надменный тон, которым он разговаривал со своими людьми, был лишним свидетельством того, что его натура именно такова.
Человек, ехавший рядом с лордом Линдсеем, являл своими манерами, фигурой и лицом полную противоположность барону. Его тонкие, шелковистые волосы уже совсем поседели, хотя на вид ему было не больше сорока пяти — пятидесяти лет. Голос у него был мягкий и вкрадчивый, худощавая, поджарая фигура сутуловата, бледное лицо несло на себе выражение проницательности и ума, взгляд был живым, но не беспокойным, а вся повадка — располагающей и благожелательной. Он ехал на иноходце, таком, каким обычно пользовались для передвижения дамы, а также священники и другие люди мирных занятий; одет он был в черный бархатный костюм для верховой езды и носил шляпу с пером такой же темной окраски, прикрепленным к тулье золотой медалью; при нем была, — и то скорее для виду и в качестве признака его звания, нежели для действительной нужды, — прогулочная шпага (так называли в то время короткую легкую рапиру) — и больше никакого оружия, с помощью которого можно было бы нападать или обороняться.
Теперь отряд уже выехал из города и продолжал ровной рысью двигаться на запад.
Чем большее расстояние оставалось позади, тем сильнее овладевало Роландом Греймом желание узнать что-нибудь о цели и смысле их путешествия, но человек, рядом с которым его поместили в кавалькаде, имел такое выражение лица, что была очевидной безнадежность всякой попытки завязать с ним непринужденную беседу. Сам барон выглядел не более мрачным и недоступным, чем этот его вассал, рот которого был закрыт устрашающими усами, как крепостные ворота — опускной решеткой, словно нарочно для того, чтобы из него не могло вырваться ни единое слово, если в произнесении такового не было совсем уж настоятельной необходимости. Другие всадники, по-видимому, заразились молчаливостью от своего предводителя и ехали, не обмениваясь друг с другом ни словечком, отчего походили более на странствующих картезианских монахов, нежели на отряд вооруженных ратников.
Роланд Грейм был удивлен такими крайностями дисциплины, ибо хотя в доме рыцаря Эвенела довольно строго соблюдался этикет, но в походе людям позволялось чувствовать себя вольготней: они могли свободно петь, шутить и вообще как угодно веселиться и коротать время, разумеется не нарушая при этом благопристойности. Непривычная для Роланда тишина имела, однако, то преимущество, что благодаря ей у него было время здраво поразмыслить, в меру своей способности делать это, о своем нынешнем и будущем положении, которое всякому благоразумному человеку должно было бы показаться в высшей степени опасным и затруднительным.
Ему было ясно, что он, в силу разных обстоятельств, над которыми никак не был властен, вступил в противоречивые связи с обеими соперничающими партиями, борьба которых между собой расколола страну, и при этом, в сущности, не примыкал ни к одной из них. Казалось также несомненным, что его экзальтированная родственница Мэгделин Грейм прочила его на то же самое место в личном штате низложенной королевы, на которое он сейчас был назначен по представлению самого регента; несколько слов, оброненных Мортоном, пролили свет на многое; но при этом столь же несомненно было и то, что оба эти лица — регент, возглавлявший новое королевское правительство, и Мэгделин, считавшая, что это правительство преступно узурпировало власть, один — ярый враг католической религии, а другая — ревностная его сторонница, — рассчитывали на совершенно различные услуги со стороны кандидата, в выборе которого они сошлись.
Весьма нетрудно было сообразить, что, поскольку обе стороны требуют от него услуг совершенно противоположного характера, он может вскоре оказаться в таком положении, когда и его чести и жизни станет угрожать серьезная опасность. Но не в натуре Роланда Грейма было заранее думать о беде, пока она не пришла, и готовиться к преодолению трудностей, пока они еще не встали перед ним.
«Я увижу эту прекрасную страдалицу, — сказал он себе, — Марию Стюарт, о которой так много говорят, а там у меня будет достаточно времени, чтобы решить — быть ли мне за короля или за королеву.
Ни одна, ни другая сторона не могут сказать, что я дал слово или обещание быть верным именно ей, потому что обе они бесцеремонно распорядились мной, не спросив моего желания и даже не объяснив предварительно, для каких дел меня предназначают. Но как удачно, что сегодня утром в кабинет регента вдруг пожаловал Мортон! Иначе мне волей-неволей пришлось бы дать честное слово, что я буду делать все то, чего хочет от меня Мерри, хотя это, по сути, низкое коварство по отношению к заточенной несчастной королеве — подобрать ей такого пажа, который бы шпионил за ней».
Быстро разделавшись таким образом со столь важными проблемами, непостоянный юноша стал блуждать мыслями среди других, более приятных предметов. Он то восхищался готическими Барнбаглскими башнями, воздвигнутыми некогда на подтачиваемой морем скале и господствующими над одним из красивейших пейзажей Шотландии; то начинал воображать, какая знатная охота с гончими и соколами могла бы получиться в этой живописной местности, по которой они проезжали; то принимался сравнивать скучную, однообразную рысцу, которою ехал отряд, с веселой скачкой по склонам и долинам, обычно связанной с любимым его занятием. Под влиянием этих радостных воспоминаний он пришпорил свою лошадь и заставил ее сделать курбет, чем тотчас вызвал замечание своего сурового соседа в кавалькаде, который посоветовал ему держать шаг и ехать спокойно в общем строю, если он не хочет подобными взбалмошными выходками обратить на себя внимание, ибо это может навлечь на него большие неприятности.
Полученный юношей выговор и предписанная ему жесткая дисциплина заставили его с сожалением вспомнить о своем недавнем спутнике и провожатом, добродушном и снисходительном Адаме Вудкоке. Тут воображение мигом перенесло его в замок Эвенелов, и он мысленно вновь увидел тихую, мирную жизнь его обитателей, не стесняемую никакими особыми ограничениями; подумал о доброте той, кто была его покровительницей со времени его детства, и не преминул воспроизвести перед своим внутренним взором многочисленное население замковых конюшен, конур и соколиных клеток. Вскоре, однако, все эти картины были вытеснены в его сознании двойственным образом загадочнейшей из представительниц своего пола — Кэтрин Ситон, которая представлялась ему то в женском, то в мужском обличье, а то сразу в обоих, как некое странное видение, подобное тем, что порой являются нам во сне, когда одно и то же лицо выступает перед нами в двух образах. Он вспомнил также ее таинственный подарок — шпагу, которая висела теперь у него на боку и которую ему нельзя было обнажить иначе, как по приказу законного монарха! Но почему-то ему казалось, что ключ к этой тайне он найдет в конце своего путешествия.
Размышляя таким образом, Роланд вместе с отрядом доехал до переправы у Куинз-Ферри, где люди перебрались на другой берег в заранее их поджидавших лодках. Во время переезда ничего особенного не произошло, кроме того, что одна лошадь, вступая на паром, повредила себе ногу, — случай, который до недавнего времени был обычным в таких обстоятельствах, пока несколько лет тому назад перевоз не был окончательно налажен. Более характерным для той, отдаленной от нас эпохи был выстрел из кулеврины по отряду, раздавшийся со стен расположенного севернее Ферри Розайтского замка, владелец которого сердился на лорда Линдсея по каким-то причинам общественного или личного свойства и решил таким способом выразить свою неприязнь. Поскольку, однако, этот оскорбительный выпад не причинил вреда, он остался незамеченным и безнаказанным, после чего уже не происходило никаких заслуживающих внимания событий вплоть до того момента, когда отряд увидел перед собой широко раскинувшуюся гладь Лохливенского озера, сверкавшую в ярких лучах летнего солнца.
Старинный замок, построенный на острове почти на самой середине озера, напомнил пажу замок Эвенелов, где он вырос. Но озеро здесь было значительно больше, и по нему вокруг главного острова, на котором стояла крепость, были красиво разбросаны еще несколько островков. Вместо холмов, среди которых было заключено Эвенелское озеро, здесь с южной стороны возвышался величественный горный склон, а с северной расстилалась обширная и плодородная Кинросская долина. Роланд Грейм с некоторым страхом смотрел на опоясанную водой крепость, в те времена, как и ныне, представлявшую собой один большой донжон, который вместе с несколькими службами был расположен внутри просторного двора, окруженного стенами, в которые были встроены две угловые башни. Купы старых деревьев, росших вблизи замка, немного скрашивали безрадостное впечатление от угрюмого, отделенного от всего мира сооружения. Глядя на этот столь уединенный замок, Роланд не мог не вздохнуть о судьбе пленной принцессы, а также и о своей собственной. «Видно, уж под такой звездой я родился, — подумал он, — что мне предназначено всегда состоять на службе у дам и жить посреди какого-нибудь озера. Но если они там не предоставят мне достаточной свободы, чтобы я мог охотиться и развлекаться, как мне вздумается, то увидят, что юношу, умеющего хорошо плавать, удержать не легче, чем поймать дикого селезня».
Тем временем отряд подъехал к берегу озера, и один из ратников, подняв штандарт лорда Линдсея, несколько раз взмахнул им, а сам барон громко затрубил в свой рог. В ответ на эти сигналы на крыше замка взвился флаг, а под стеной показались люди, которые, подойдя к воде, стали отвязывать причаленную к острову лодку.
— Пройдет довольно много времени, пока лодка доберется до нас, — сказал лорду Линдсею сопровождавший его дворянин. — Не отправиться ли нам пока в селение, чтобы немного привести себя в порядок, прежде чем предстать перед…
— Ты можешь поступать как тебе угодно, сэр Роберт, — прервал Линдсей, — а у меня нет ни времени, ни желания заниматься такими пустяками. Мне из-за нее пришлось немало дней и ночей провести в седле; пускай же теперь сколько хочет оскорбляется видом моего поношенного плаща и испачканной куртки; в такую одежду по ее милости облачилась теперь вся Шотландия.
— Не говорите так резко, — сказал сэр Роберт. — Если она и совершила дурные деяния, то уже заплатила за свои провинности дорогой ценой. А поскольку она лишилась всякой действительной власти, то ей не следует отказывать хотя бы в чисто внешних знаках уважения, на которые она вправе претендовать, как "благородная дама и принцесса.
— Говорю тебе еще раз, сэр Роберт Мелвил, — промолвил Линдсей, — поступай как знаешь, а я уже слишком стар, чтобы наряжаться щеголем и украшать собой дамский будуар.
— Дамский будуар, милорд! — воскликнул Мелвил, глядя на грубую старинную башню. — Как можете вы называть таким нежным именем этот мрачный замок с решетками на окнах, который служит тюрьмой для пленной королевы?
— Называй его как хочешь, — ответил Линдсей. — Если бы регент хотел отправить посланца для беседы с ней как с пленной королевой, то при его Дворе нашлось бы немало щеголей, которые постарались бы по такому случаю снискать себе ее расположение речами, заимствованными из «Амадиса Галльского» или «Зерцала рыцарей». Но регент послал старого, неотесанного Линдсея, зная, что тот будет разговаривать с нею как с заблудшей женщиной, ибо ее прежние преступления и теперешнее ее положение не позволяют обращаться с ней иначе. Я не добивался этого поручения — оно возложено на меня помимо моей воли, — и, выполняя его, я не стану заботиться об этикете больше, чем требуется для такой цели.
Сказав это, лорд Линдсей соскочил с седла и, завернувшись в свой походный плащ, растянулся во весь рост на траве в ожидании прибытия лодки, которая теперь шла на веслах от замка к берегу озера. Сэр Роберт Мелвил также спешился и стал со сложенными на груди руками ходить по берегу, делая несколько шагов в одну сторону и снова поворачивая обратно; при этом он часто поглядывал на замок, и лицо его выражало одновременно печаль и тревогу. Все остальные в отряде продолжали сидеть на лошадях неподвижно, как статуи, и только острия их копий, которые они держали поднятыми вверх, слегка колыхались в воздухе.
Как только лодка приблизилась к приспособленному в качестве пристани грубому настилу, возле которого остановился отряд, лорд Линдсей сразу вскочил на ноги и спросил человека, сидевшего за рулем, почему тот не доставил более вместительную лодку, чтобы перевезти также всю его свиту.
— С вашего позволения, — ответил лодочник, — это сделано по приказу нашей госпожи, которая велела нам переправить в замок не более четырех человек.
— Значит, твоя госпожа подозревает меня в предательстве? Умно, нечего сказать! — воскликнул Линдсей. — Допустим, я в самом деле имел бы такие намерения; что помешало бы нам сбросить тебя с твоими товарищами в озеро и посадить в лодку моих молодцов?
Услыхав такие слова, рулевой быстро подал знак своим людям поднять весла и держаться на расстоянии от берега, к которому они приближались.
— Ах ты осел этакий! — вскричал Линдсей. — Что же ты думаешь, твоей дурацкой башке действительно кто-то угрожает? Послушай-ка, приятель, меньше чем с тремя слугами я не поеду. Сэру Роберту Мелвилу тоже требуется по крайней мере один сопровождающий; и знайте, что вам и вашей госпоже придется худо, если вы откажетесь перевезти нас, прибывших сюда по делам большой государственной важности.
Рулевой ответил твердо, хотя и в весьма учтивых выражениях, что ему дан совершенно определенный приказ не доставлять на остров более четырех человек, но тут же выразил готовность вернуться, чтобы испросить иное распоряжение.
— Так мы и сделаем, друг мой, — сказал сэр Роберт Мелвил, безуспешно попробовав сначала убедить своего упрямого спутника согласиться на временное сокращение его свиты. — Гребите обратно к замку, раз уже ничего другого нам не остается, и получите у вашей госпожи разрешение переправить лорда Линдсея, меня самого и нашу свиту.
— Эй, послушайте! — крикнул лорд Линдсей. — Возьмите с собой этого пажа, который будет прислуживать гостье вашей госпожи. Слезай-ка с седла, молодчик, — сказал он, обращаясь к Роланду, — и садись к ним в лодку.
— А что будет с моей лошадью? — спросил Грейм. — Я отвечаю за нее перед своим господином.
— Я снимаю с тебя заботу о ней, — ответил Линдсей. — В ближайшие десять лет тебе вряд ли придется иметь дело с лошадьми, седлами, уздечками и прочим, что относится к верховой езде. Впрочем, захвати с собой поводья: они могут пригодиться в случае, если тебе станет уж очень тошно жить на свете.
— Если бы я предполагал это… — начал Роланд, но его прервал сэр Роберт Мелвил, сказавший ему добродушно:
— Не пускайся в спор, мой юный друг. Строптивость не принесет тебе добра и может быть чревата Для тебя серьезными опасностями.
Роланд Грейм почувствовал справедливость этих слов, и, хотя обращение Линдсея весьма не понравилось ему как по существу, так и по способу выражения, он почел за благо покориться необходимости и сесть в лодку, больше не прекословя. Люди налегли на весла. Пристань и стоявший возле нее конный отряд начали перед взором Роланда отступать назад, а остров и замок на нем — соответственно приближаться, увеличиваясь в размерах; и вскоре лодка подошла к берегу, под тень огромного старого вяза, раскинувшего свою листву, как раз над причалом. Рулевой и Грейм спрыгнули на землю. Гребцы остались сидеть на веслах, чтобы быть наготове к новой переправе.
Глава XXI
О, если б доблесть жизнь могла сберечь,
Над Генрихом народ не лил бы слезы.
Коль ум и блеск могли б сердца увлечь,
Не слышался бы плач Шотландской Розы.
Льюис, «Надпись на королевском склепе?
У ворот замка показалась величественная фигура леди Лохливен — женщины, которая в юности пленила короля Иакова V и родила от него сына, ныне прославленного регента Мерри. Так как она была наследницей знатного рода (в ее жилах текла кровь графов Map) и к тому же необыкновенной красавицей, ее близость с Иаковом не помешала искать ее руки многим блестящим кавалерам той эпохи; среди них она выбрала сэра Уильяма Дугласа из Лохливена. Но поэт сказал некогда, что волею богов
… Приятные пороки
Бичами стали и терзают нас.
И хотя ныне леди Лохливен была законной женой высокопоставленного вельможи и уважаемой матерью семейства, ее все же не покидало мучительное сознание незаслуженной обиды и унижения. Гордясь талантами, высоким саном и могуществом своего сына, ныне верховного правителя страны, она тем не менее не переставала видеть в нем плод своей неузаконенной связи. «Поступи Иаков со мной по справедливости, — думала она втайне, — мой сын был бы для меня источником ничем не омраченного счастья и безмятежной гордости. Он стал бы законным королем Шотландии, и притом одареннейшим среди всех, кто когда-либо держал в руках скипетр. Род Маров, не уступающий в древности и величии Драммондам, мог бы похвалиться еще и королевой в числе своих дочерей, и на нем не осталось бы пятна, вызванного женской слабостью, непростительной, даже если ее виновником был сам король». Когда такие мысли мучили душу леди Лохливен, от природы гордую и суровую, на ее некогда прекрасном лице проступало выражение угрюмого недовольства и мрачной меланхолии. Подобное расположение духа стало обычным для нее и, вероятно, еще усугублялось ее неумолимо строгими религиозными убеждениями. Исповедуя новую, реформатскую веру, она подражала худшим заблуждениям католиков, которые распространяли область божественной благодати только на тех, кто разделял их собственные религиозные догматы.