Страница:
— — С благоуханным утром, любезный сэр! Готов биться об заклад, что вас прислали сюда последить за соблюдением на этом празднике предписанного ее светлостью регламента, который имел целью воспрепятствовать выполнению нелепых обрядов и суеверных древних обычаев. Мне известно, что ее светлость охотно бы совсем отменила и запретила этот праздник, но, как я уже имел честь процитировать ей из трудов Геркулеса Саксонского: omnis curatio est vel canonica vel coacta, что означает, мой любезный сэр (ибо шелк и бархат редко сочетаются со знанием латыни ad unguemnote 40), «всякое лечение основывается либо на традиции, либо на принуждении», и опытный врач всегда выберет первое. А так как их светлость соизволила принять и одобрить мои аргументы, я счел за благо перемешать наставления и предостережения с развлечениями (fiat mixtionote 41, как мы выражаемся) и ручаюсь, что подобное слабительное так прочистит и прослабит мышление этой черни, что primae viaenote 42 будет свободна, а тогда уж мистер Хендерсон или другой искусный пастор при желании даст ей закрепляющего, чтобы завершить полное нравственное исцеление tuto, cito, jucundenote 43.
— Но я не уполномочен, доктор Ландин… — начал было паж.
— Не называйте меня доктором, — прервал его управитель, — поскольку, взяв на себя управление Кинросом, я отказался от своей меховой мантии и докторской шапочки.
— О сэр, — возразил паж, которому уже знаком был по рассказам характер этого оригинала, — не ряса, подпоясанная веревкой, делает человека монахом; кто же не слышал о врачебном искусстве доктора Ландина?
— Пустяки, мой юный сэр, сущие пустяки, — ответил лекарь, с достоинством отказываясь признать за собой высокое мастерство. — Это лечение наугад, которое производится скромным, отошедшим от практики джентльменом в коротком плаще и камзоле, но — удивительное дело! — небо все же благословило мои труды, и могу ручаться, что самые лучшие врачи не сумели вылечить такого множества больных, как я. Lunga roba, corta scienzianote 44, как говорят итальянцы. Вам знаком итальянский язык, сэр?
Роланд Грейм не счел нужным отвечать этому ученому халдею, понял ли он его фразу; оставив вопрос нерешенным, он объяснил ему, что приехал по поводу труза, *который должны были прошлой ночью доставить в Кинрос и который находится, видимо, в распоряжении управителя.
— Черт возьми! — воскликнул доктор. — Уж не стряслась ли какая-нибудь беда с нашим возчиком Джоном Охтермахти. Дело в том, что его обоз вчера не прибыл. Сторона у нас для путешествий не слишком подходящая, мейстер, а этот олух еще ездит по ночам, когда не только все мыслимые болезни, начиная каким-нибудь tussisnote 45 и кончая той же pestisnote 46, носятся в воздухе, но, помимо этого, ему может повстречаться и десяток головорезов, которые разом освободят его от поклажи и прочих земных тягот. Придется, видно, послать кого-нибудь разузнать, что с ним случилось: ведь дело идет о вещах, принадлежащих почтенному дому их светлости, да к тому же, черт возьми, там и для меня есть кое-какой груз — снадобья из города для моих противоядий; об этом стоит позаботиться. Ходж! — повернулся он к одному из своих грозных телохранителей. — Возьми с Тоби Телфордом большого бурого ломовика да вороную кобылу с подрезанным хвостом и поезжай в сторону Кейри-крейгза. Постарайтесь там разузнать об Охтермахти и его обозе. По-моему, его задержало в пути лекарство из винного погребка: других медикаментов этот каналья не признает. Только снимите, ребята, ленты с ваших алебард да наденьте колеты, стальные нарукавники и шлемы, чтобы нагнать страху на противника, если вы его встретите.
Затем, обернувшись к Роланду Грейму, он добавил:
— Бьюсь об заклад, что мы получим вскоре известие о нашем обозе. А тем временем вам, наверно, любопытно будет взглянуть на местные развлечения. Но прежде всего направимся в мой скромный домик, где вы сможете принять вашу утреннюю дозу. Ибо, как говорит по этому поводу Салернская школа:
Poculum, mane haustum, Restaurat naturam exhaustamnote 47.
— Ваша ученость слишком глубока для меня, — ответил паж. — Боюсь, что и ваша утренняя доза также придется мне не по силам.
— Ошибаетесь, любезный сэр; кубок укрепляющего сердце хереса, настоянного на полыни, — лучшее противочумное средство; а сейчас, если говорить по совести, в воздухе немало болезнетворных миазмов. Мы ведь переживаем особенно счастливые времена, молодой человек, — продолжал он с усмешкой, — и пользуемся многочисленными благами, совершенно неизвестными нашим предкам. У нас, например, два монарха в стране. Один правит, а другой стремится захватить его престол. Казалось бы, уже этого предостаточно; но, сверх того, мы можем при желании отыскать короля в любой пограничной башне. Так что, если нет государственного управления, то дело отнюдь не в недостатке правителей. Затем, нам дана для ежегодного кровопускания гражданская война, чтобы народ не умирал от недостатка пищи; с этой же целью чума извещает нас о своем приходе, а она — лучшее средство для уменьшения народонаселения и превращения младших братьев в старших. Тут уже пусть каждый следует своему призванию. Вы, молодежь, владеющая шпагой, сможете драться или там, скажем, фехтовать с каким-нибудь искусным противником, а я буду бороться не на жизнь, а на смерть с чумой.
Они шли по улицам Кинроса к дому доктора, и люди, встречавшиеся на их пути, постоянно привлекали к себе внимание Ландина. Он поминутно указывал пажу то на одного, то на другого.
— Видите вон того мужчину в красной шапке и синей куртке, с большой необструганной палкой в руках? Этот мужлан крепок, как корабельная мачта, он прожил на свете полсотни лет и ни разу не потратил ни одного пенни на лекарства для поощрения нашей свободомыслящей науки. А теперь посмотрите на этого, с facies Hippocraticanote 48, — сказал он, указывая на изнуренного крестьянина с распухшими ногами и лицом, страшным как у мертвеца. — Это один из достойнейших людей во всем графстве: он завтракает, обедает и ужинает не иначе, как по моим указаниям, и все время принимает мои лекарства. Он один истребил больше медикаментов из моего скромного запаса, чем все прочие жители нашей местности.
Как вы себя чувствуете, мой честный друг? — спросил он у поселянина сочувственным тоном.
— Плохо, сэр, очень плохо, — ответил врачу пациент. — Особенно после электуария. Видать, он не слишком мирится с гороховой кашей и пахтаньем.
— Гороховая каша и пахтанье! Для того ли вы были под моим наблюдением целых десять лет, чтобы так злоупотреблять диетой? Завтра же снова примите электуарий и ничего не ешьте в течение шести часов.
Бедняга поклонился и заковылял дальше. Следующим, кого доктор удостоил внимания, хотя тот вовсе не заслуживал подобной чести, был хромой, который при виде сэра Льюка Ландина нырнул в толпу со всей поспешностью, какую только допускало его увечье.
— Вот неблагодарный пес! — воскликнул доктор. — Я вылечил его от подагры, скрутившей ему ноги, а теперь он болтает о больших издержках на лекарства и на своих оживших ногах норовит улизнуть от врача. Тут подагра, видно, перешла в хирагру, как это было у почтенного Марциала, — боль скрутила пальцы руки, и он не в состоянии развязать кошелек. Правильно гласит старинное изречение: Ргаеmia cum poscit medicus, Sathan estnote 49. Мы — ангелы, когда оказываем помощь, и дьяволы, когда требуем платы. Но он еще увидит, как я пропишу слабительное его кошельку. Вон идет его брат, такой же гнусный скряга, как он сам. Эй, Сондерс Дарлет! Вы болели, я слышал?
— Да, но мне вроде бы легче стало, как раз когда я уже за вашей милостью посылать собрался. А теперь я совсем молодцом. Видать, и болел-то я не так уж тяжело.
— Послушайте-ка, сэр, — сказал доктор, — вы, надеюсь, не забыли, что с вас причитается лорду еще четыре мешка ячменной муки да мерка овса. Кроме того, я просил бы вас не присылать больше таких тощих кур, как в прошлом году. С виду они были тогда точь-в-точь как больные, которых только что выписали из чумного лазарета. К тому же вы ведь и деньгами изрядно задолжали.
— Я надумал, сэр, — сказал крестьянин more Scoticonote 50, то есть не отвечая прямо на поставленный вопрос, — лучше все же мне завтра зайти к вашей милости да попросить совета, как быть, если, не ровен час, снова захвораю.
— Вот так и поступай, дружище, — ответил Ландин. — Помни изречение Экклезиаста: «Уступай врачу, да не покинет он тебя, ибо ты в нем нуждаешься».
Его увещевание было прервано появлением нового лица, которое вызвало у доктора не меньше страха и растерянности, чем его собственная личность внушала встречным поселянам. Эта особа, столь глубоко поразившая кинросского эскулапа, оказалась высокой старухой в остроконечном колпаке, с шарфом на шее. Колпак, казалось, еще больше увеличивал ее рост, а шарф служил для того, чтобы скрыть нижнюю часть лица, и поскольку верхняя часть также была скрыта низко надвинутым на лоб колпаком, то разглядеть можно было лишь смуглые скулы да черные глаза, сверкавшие из-под седых косматых бровей. Старуха была одета в длинное темное платье необычного фасона, обшитое внизу и по бокам белой тканью, наподобие еврейских филактерии, с надписью на каком-то неизвестном языке. В руках она держала посох из черного дерева.
— Клянусь духом Цельса, — воскликнул доктор Льюк Ландин, — это сама старуха Никневен пришла сюда бросить вызов мне, в моей собственной округе, да еще при исполнении мною служебных обязанностей! Ну, старая ведьма, держи юбку крепче, как поется в песне. Хоб Энстер, немедленно задержи ее и отведи в тюрьму, а если найдутся ревностные братья, которым захотелось бы воздать этой старой карге по заслугам и окунуть ее, как ведьму, в озеро, приказываю тебе ни в коем случае не чинить им препятствий»
Но стражники доктора Ландина в этом случае не торопились выполнить его приказание. Хоб Энстер отважился даже высказать, от своего собственного имени и от имени своих собратьев, некоторые возражения:
— Конечно, мне положено повиноваться вашей милости, и, что бы там в народе ни болтали о ловкости и чарах матушки Никневен, мне бы надо, положившись на господа бога, бесстрашно схватить ее за шиворот. Но матушка Никневен не просто колдунья, вроде Джин Джопп из Брайери-болка. За нее заступятся многие лорды и лэрды. Сейчас тут на праздник прибыли папист Монкриф из Типпермалоха, известный сторонник королевы лэрд Карлслоги, и кто знает, сколько за ними стоит мечей и щитов! Такие люди наверняка выступят, если хоть один стражник сунется к этой папистской ведьме, с которой все они дружбу водят. Опять же лучшие бойцы лэрда сейчас не в замке, а с ним в Эдинбурге, и уж не знаю, много ли найдет ваша светлость доктор людей, если пойдут в ход мечи.
Доктор с неудовольствием выслушал этот осторожный совет и успокоился лишь тогда, когда его подчиненный клятвенно заверил его, что старуха будет немедленно и без шума арестована в следующий раз, как только она появится в пределах графства.
— А тогда, — сказал доктор своему спутнику, — дрова и пламя будут для нее лучшим приветствием.
Женщина в это время проходила мимо них и, услышав слова доктора, метнула на него из-под седых бровей насмешливый взгляд, полный презрительного превосходства.
— Вот сюда, сюда проходите, — продолжал врач, приглашая гостя в дом. — Осторожно, не споткнитесь о реторту. Для непосвященных опасно ходить путями науки.
Паж нашел, что предостережение было сделано своевременно, ибо ему пришлось лавировать не только среди чучел птиц и ящериц, сосудов со змеями, лекарственных трав, частью связанных в пучки, частью разбросанных для просушки, причем и то и другое находилось в состоянии полнейшего хаоса и источало всевозможные тошнотворные запахи, присущие аптекарским снадобьям, но надо было еще пробираться через груды угля, тигли, сита, жаровни и другие принадлежности химической лаборатории. Доктор Ландин, наряду с прочими достоинствами философа, отличался удивительной неряшливостью и беспорядочностью, а его старая домоправительница, посвятившая, если ей верить, всю жизнь тому, чтобы содержать его дом в порядке, помчалась, как и все прочие, вместе с молодежью на торжище веселья. Поэтому немало было звона и грохота, пока доктор среди кувшинов, бутылок и колб разыскивал столь усердно рекомендованный целебный напиток, и не менее продолжительными и шумными были производившиеся среди битых склянок и глиняных горшков поиски чашки, из которой его можно было бы выпить.
Когда наконец то и другое было найдено, доктор показал пример своему гостю, залпом осушив чашку возбуждающего сердечную деятельность напитка и, пропустив его в глотку, одобрительно причмокнул. Роланд, в свою очередь, не отказался отведать напиток, который его хозяин столь настойчиво расхваливал, но питье оказалось таким невыносимо горьким, что ему захотелось тут же выбежать из лаборатории и глотком воды заглушить этот мерзкий вкус.
Несмотря, однако, на все его усилия, ему пришлось уступить словоохотливости хозяина, желавшего рассказать ему о матушке Никневен.
— Я остерегаюсь говорить о ней под открытым небом, в толпе людей, не потому, что я испытываю перед ней страх, как этот трусливый пес Энстер, но я не хотел бы подать повод к драке: у меня просто нет времени лечить раны, ушибы и переломы костей. Люди зовут эту старую каргу пророчицей, а по-моему, она вряд ли способна предсказать, когда вылупится цыпленок из яйца. Люди болтают, что она читает судьбу по звездам, но моя черная сука, когда она воет на луну, разбирается в этом деле ничуть не хуже ее, Уверяют также, что эта старая тварь — колдунья, ведьма и бог знает что еще. Inter nosnote 51, я не противоречу этим слухам, которые могут привести ее на костер, чего она вполне заслуживает, но я-то хорошо знаю, что эти рассказы о ведьмах, которыми нам все уши прожужжали, сплошной обман, надувательство и бабьи сказки.
— Но, во имя бога, кто же она тогда, — воскликнул паж, — если вы так волнуетесь из-за нее?
— Она одна из тех проклятых старух, — ответил доктор, — которые всюду и ко всем бессовестно лезут со своими советами и лечат болезни с помощью каких-то дрянных трав, чудодейственных заговоров, отваров и зелий, причитаний и возбуждающих средств.
— Не надо, не продолжайте! — воскликнул паж. — Если они готовят возбуждающие средства, то да погибнут они сами и все, кто им помогает!
— Вы сказали сущую правду, молодой человек, — похвалил его доктор Ландин. — Я, например, не знаю большего зла для общества, чем эти старые дьяволицы, проникающие в спальни ослабевших духом и настолько выживших из ума больных, что они разрешают им вмешиваться, нарушая правильное и научное лечение своими отварами, настоями, порошками леди Как-бишь-ее и пилюлями благородной мадам Тряпье. Так плодят они вдов и сирот и оттесняют настоящих ученых врачей, чтобы добыть себе славу колдуньи, знахарки и тому подобное. Но довольно об этом. Матушке Никневенnote 52 еще предстоит встретиться со мной когда-нибудь, и тогда она поймет, что небезопасно иметь дело с врачом.
— Это правда, и многие уже убедились в этом, — сказал паж. — Но с вашего разрешения, мне бы хотелось выйти на свежий воздух и посмотреть на местные увеселения.
— Вот и хорошо, — сказал доктор. — Я и сам пойду. Тем более что нас с вами, молодой человек, дожидаются, чтобы начать представление. Сегодня totus mundus agit histrionemnote 53. — С этими словами доктор повел пажа полюбоваться на веселое зрелище.
Новое появление почтенного управителя на улицах Кинроса было встречено одобрительными возгласами собравшихся, ибо это означало, что откладывавшееся по причине его отсутствия театральное представление теперь наконец начнется. Это наиболее увлекательное из зрелищ возникло в Шотландии совсем недавно и поэтому вызывало особый интерес у зрителей. Все другие увеселения пришлось прервать. Майский хоровод распался, пляски прекратились, а их участники, ведя за руку своих подружек, поспешили к лесному театру. Тут же было заключено перемирие между громадным бурым медведем и трепавшими его косматую шкуру мастифами. При этом поводырь медведя и полдесятка добровольцев из поселян, используя особые приемы, именуемые в просторечии «за хвост» и «за загривок», растащили в разные стороны несчастных животных, ярость которых еще совсем недавно служила для зрителей одним из главных развлечений. Странствующий менестрель внезапно обнаружил, что слушатели покинули его в тот самый момент, когда он приступил к интереснейшей части старинного рыцарского романа в стихах и как раз послал мальчишку с шапкой по кругу, надеясь собрать обильное вознаграждение. Незадачливый певец в негодовании оборвал на середине историю Розуола и Лилиан, сунул свою трехструнную скрипку «ребек» в кожаный футляр и с недовольной миной последовал за толпой навстречу зрелищу, затмившему его собственное искусство. Фокусник перестал выпускать изо рта пламя и дым, предпочитая лучше дышать подобно простым смертным, чем бесплатно играть роль огненного дракона. Короче говоря, все прочие увеселения были прерваны, ибо толпа жадно ринулась смотреть диковинное представление.
Жестоко ошибется тот, кто попытается представить себе это зрелище похожим на современный театр, ибо оно отличалось от него не меньше, чем примитивные действа Феспида от тех, которые Еврипид ставил на афинской сцене, усиливая волшебными эффектами роскошь костюмов и декораций.
В данном случае не существовало какой-либо сцены или театральных подмостков, не было ни зала, ни партера, ни лож, ни галереи, ни фойе; не было, впрочем, и платы за вход, а это в нищей Шотландии вознаграждало за отсутствие всего остального. В духе изобретений добряка Основы, зеленая лужайка служила актерам сценой, а куст боярышника — артистической уборной и костюмерной. Зрители располагались на скамейках, которые кольцом окружали три четверти лужайки, оставляя свободным вход и выход для участников спектакля. В самом центре сидел управитель — как старшее по рангу должностное лицо, — а вокруг него вся прочая непритязательная публика, собравшаяся, чтобы повеселиться, готовая всем без исключения восхищаться и не проявляющая ни малейшей склонности к критике.
Образы, которые проходили перед заинтересованными и увлеченными зрителями, были теми же, что характеризовали раннюю пору театра у других народов: то были старики, которых дурачили их жены, водили за нос родные дочери, грабили сыновья и надувала прислуга; хвастливый вояка, жуликоватый странствующий монах, торгующий индульгенциями, деревенский увалень и городская распутница. Однако никто из этих персонажей и даже все они вместе взятые не привлекали в такой степени сердца зрителей, как шут, который, подобно Грасьосо испанской комедии, пользовался в этом театре полнейшей свободой действий. В своей шапке, похожей на петушиный гребень, с дубинкой, на которой была вырезана фигурка, державшая в руках дурацкий колпак, он то появлялся, то исчезал, то снова возвращался, чтобы своими шутками и остротами вмешаться в любую сцену и прервать действие, в котором сам не участвовал, часто даже перенося свои насмешки с актеров на сидевших вокруг зрителей, которые охотно аплодировали всему, что бы им ни показали.
Грубоватое остроумие этой пьесы было направлено преимущественно против католических суеверий, и командовал всей театральной артиллерией не кто иной, как сам доктор Ландин, который не только велел руководителю труппы выбрать для представления один из бесчисленных сатирических памфлетов, направленных против папистов (многие из них облекались в драматическую форму), но даже, подобно датскому принцу, приказал включить, или, как он сам выразился, «подсыпать», туда несколько его собственных шуток все на ту же неисчерпаемую тему, надеясь этим путем смягчить строгость леди Лохливен, не любившей подобного рода развлечений. Он не упускал случая толкнуть локтем Роланда, сидевшего в качестве почетного гостя сразу же за доктором, обращая его внимание на особенно понравившиеся ему места в пьесе.
Что касается пажа, которому одна лишь мысль о подобном зрелище казалась необычайно новой, то он пребывал в таком же неослабевающем восторженном экстазе, какой владеет людьми всех сословий, когда они впервые смотрят театральное представление. Он смеялся, кричал и хлопал в ладоши на протяжении всего действия. И только одно неожиданное происшествие внезапно охладило его интерес к происходившему на сцене.
Видным персонажем комической части драмы был, как мы уже упомянули, монах, торгующий индульгенциями, ничем не отличающийся от целой армии странствующих клириков, которые бродят повсюду, торгуя подлинными или поддельными реликвиями, вызывая у народа благоговение и сострадание и обманывая, как правило, оба эти чувства. Лицемерие, бесстыдство и разврат этих бродячих монахов сделали их излюбленными персонажами сатириков от Чосера до Джона Хейвуда. Монах, изображавший одного из подобных персонажей на лесной сцене, следовал их обычаю, выдавая за реликвию свиную кость или расхваливая раковину, принесенную будто бы с гробницы святого Иакова Компостельского, да маленький оловянный крестик, которым он позвякивал в священной ладанке из Лорето, предлагая все эти предметы благочестивым католикам и запрашивая за них почти такую же цену, какую в наше время любители древностей платят за безделушки столь же сомнительного качества. Под конец монах вытащил из сумы маленькую склянку, на вид не содержавшую ничего, кроме чистой воды, достоинства которой он стал расхваливать в следующих стихах:
— Послушайте-ка, добрые люди,
Рассказ о неслыханном чуде.
На свете город есть Вавилон,
Далеко на востоке находится он.
Там люди первыми солнце встречают,
Как нам о том мудрецы возвещают.
Так вот, в той стране, совсем невелик,
Бьет из скалы волшебный родник.
Струю принимает гранитная ванна,
Где мылась встарь целомудренная Сусанна.
От тела святого, от рук и от ног
Чудесное свойство обрел тот поток.
По этой склянке судите сами;
Я нес в ней ту воду ночами и днями,
В зимнюю стужу и в зной иногда,
Пока наконец не доставил сюда.
Если сумела вас обойти
Жена или девушка сбилась с пути,
Дайте понюхать ей склянку, и, глядь,
Она мгновенно начнет чихать.
Шутка, как, вероятно, сразу же заметил читатель, искушенный в языке старинной драмы, вращалась вокруг той же темы, что и в древних сказаниях о «Застольном роге короля Артура» и «Плохо скроенном плаще», но слушатели, недостаточно ученые и не слишком критически настроенные, не выражали претензий за недостаток оригинальности. Могущественный талисман, с подобающими ужимками и прибаутками, по очереди предлагался всем женским персонажам, и никто из них не выдерживал испытания в безупречной нравственности. Все они, к величайшему удовольствию зрителей, чихали, и притом громче и продолжительней, быть может, чем им бы этого хотелось. Выдумка, казалось, удалась на славу, и монах собирался уже перейти к другой, как вдруг шут, потихоньку завладев склянкой с чудодейственной жидкостью, поднес ее к носу молодой женщины, которая сидела в первом ряду зрителей, закрыв лицо черным шелковым шарфом или вуалью, и целиком, казалось, была поглощена тем, что происходило на сцене. Содержимое склянки, составленное, видимо, с таким расчетом, чтобы подкрепить достоверность слов паломника, вызвало у девицы сильнейшее чиханье, свидетельствовавшее о ее греховности, что и было встречено взрывом восторга со стороны зрителей. Однако их смех внезапно обратился на самого шута, когда оскорбленная девица, еще не совсем перестав чихать, высвободила руку из складок плаща и наградила весельчака такой затрещиной, что он отлетел на два шага в сторону и пал ниц, словно благодаря ее за подобную милость.
Никто не жалеет актера, злоупотребляющего свободой своего амплуа, и когда шут, поднявшись с земли, стал жаловаться на суровую расправу, взывая к зрителям, ему не удалось вызвать их сочувствие. Однако управитель решил, что в данном случае задето его собственное достоинство, и приказал двум своим алебардирам привести к нему нарушительницу порядка. Когда эти официальные лица приблизились к воинственной девушке, она сначала заняла было надежную оборонительную позицию, по-видимому собираясь оказать сопротивление блюстителям порядка. Памятуя о силе и ловкости, образец которой она только что им продемонстрировала, представители власти не выказывали большой охоты выполнить свою миссию. Однако, поразмыслив с минуту, их противница изменила свои намерения и, с девической скромностью закутавшись в плащ, послушно направилась к великому мужу под охраной двух своих храбрых стражей. Когда девушка перешла лужайку и приблизилась к высокой скамье доктора, в ее походке и фигуре обнаружилась та легкая и гибкая грация, которую знатоки считают неотъемлемым признаком женской красоты. Это впечатление еще более усиливал ее костюм — изящная коричневая куртка, выгодно обрисовывавшая ее стан, и короткая юбка того же цвета, позволявшая видеть ее прелестные ножки. Лицо девушки было скрыто вуалью, но доктор, при всей его важности претендовавший на звание знатока женской красоты, сумел оценить целое по той его части, которая была доступна взору наблюдателя-. Тем не менее он довольно сурово сказал ей:
— Но я не уполномочен, доктор Ландин… — начал было паж.
— Не называйте меня доктором, — прервал его управитель, — поскольку, взяв на себя управление Кинросом, я отказался от своей меховой мантии и докторской шапочки.
— О сэр, — возразил паж, которому уже знаком был по рассказам характер этого оригинала, — не ряса, подпоясанная веревкой, делает человека монахом; кто же не слышал о врачебном искусстве доктора Ландина?
— Пустяки, мой юный сэр, сущие пустяки, — ответил лекарь, с достоинством отказываясь признать за собой высокое мастерство. — Это лечение наугад, которое производится скромным, отошедшим от практики джентльменом в коротком плаще и камзоле, но — удивительное дело! — небо все же благословило мои труды, и могу ручаться, что самые лучшие врачи не сумели вылечить такого множества больных, как я. Lunga roba, corta scienzianote 44, как говорят итальянцы. Вам знаком итальянский язык, сэр?
Роланд Грейм не счел нужным отвечать этому ученому халдею, понял ли он его фразу; оставив вопрос нерешенным, он объяснил ему, что приехал по поводу труза, *который должны были прошлой ночью доставить в Кинрос и который находится, видимо, в распоряжении управителя.
— Черт возьми! — воскликнул доктор. — Уж не стряслась ли какая-нибудь беда с нашим возчиком Джоном Охтермахти. Дело в том, что его обоз вчера не прибыл. Сторона у нас для путешествий не слишком подходящая, мейстер, а этот олух еще ездит по ночам, когда не только все мыслимые болезни, начиная каким-нибудь tussisnote 45 и кончая той же pestisnote 46, носятся в воздухе, но, помимо этого, ему может повстречаться и десяток головорезов, которые разом освободят его от поклажи и прочих земных тягот. Придется, видно, послать кого-нибудь разузнать, что с ним случилось: ведь дело идет о вещах, принадлежащих почтенному дому их светлости, да к тому же, черт возьми, там и для меня есть кое-какой груз — снадобья из города для моих противоядий; об этом стоит позаботиться. Ходж! — повернулся он к одному из своих грозных телохранителей. — Возьми с Тоби Телфордом большого бурого ломовика да вороную кобылу с подрезанным хвостом и поезжай в сторону Кейри-крейгза. Постарайтесь там разузнать об Охтермахти и его обозе. По-моему, его задержало в пути лекарство из винного погребка: других медикаментов этот каналья не признает. Только снимите, ребята, ленты с ваших алебард да наденьте колеты, стальные нарукавники и шлемы, чтобы нагнать страху на противника, если вы его встретите.
Затем, обернувшись к Роланду Грейму, он добавил:
— Бьюсь об заклад, что мы получим вскоре известие о нашем обозе. А тем временем вам, наверно, любопытно будет взглянуть на местные развлечения. Но прежде всего направимся в мой скромный домик, где вы сможете принять вашу утреннюю дозу. Ибо, как говорит по этому поводу Салернская школа:
Poculum, mane haustum, Restaurat naturam exhaustamnote 47.
— Ваша ученость слишком глубока для меня, — ответил паж. — Боюсь, что и ваша утренняя доза также придется мне не по силам.
— Ошибаетесь, любезный сэр; кубок укрепляющего сердце хереса, настоянного на полыни, — лучшее противочумное средство; а сейчас, если говорить по совести, в воздухе немало болезнетворных миазмов. Мы ведь переживаем особенно счастливые времена, молодой человек, — продолжал он с усмешкой, — и пользуемся многочисленными благами, совершенно неизвестными нашим предкам. У нас, например, два монарха в стране. Один правит, а другой стремится захватить его престол. Казалось бы, уже этого предостаточно; но, сверх того, мы можем при желании отыскать короля в любой пограничной башне. Так что, если нет государственного управления, то дело отнюдь не в недостатке правителей. Затем, нам дана для ежегодного кровопускания гражданская война, чтобы народ не умирал от недостатка пищи; с этой же целью чума извещает нас о своем приходе, а она — лучшее средство для уменьшения народонаселения и превращения младших братьев в старших. Тут уже пусть каждый следует своему призванию. Вы, молодежь, владеющая шпагой, сможете драться или там, скажем, фехтовать с каким-нибудь искусным противником, а я буду бороться не на жизнь, а на смерть с чумой.
Они шли по улицам Кинроса к дому доктора, и люди, встречавшиеся на их пути, постоянно привлекали к себе внимание Ландина. Он поминутно указывал пажу то на одного, то на другого.
— Видите вон того мужчину в красной шапке и синей куртке, с большой необструганной палкой в руках? Этот мужлан крепок, как корабельная мачта, он прожил на свете полсотни лет и ни разу не потратил ни одного пенни на лекарства для поощрения нашей свободомыслящей науки. А теперь посмотрите на этого, с facies Hippocraticanote 48, — сказал он, указывая на изнуренного крестьянина с распухшими ногами и лицом, страшным как у мертвеца. — Это один из достойнейших людей во всем графстве: он завтракает, обедает и ужинает не иначе, как по моим указаниям, и все время принимает мои лекарства. Он один истребил больше медикаментов из моего скромного запаса, чем все прочие жители нашей местности.
Как вы себя чувствуете, мой честный друг? — спросил он у поселянина сочувственным тоном.
— Плохо, сэр, очень плохо, — ответил врачу пациент. — Особенно после электуария. Видать, он не слишком мирится с гороховой кашей и пахтаньем.
— Гороховая каша и пахтанье! Для того ли вы были под моим наблюдением целых десять лет, чтобы так злоупотреблять диетой? Завтра же снова примите электуарий и ничего не ешьте в течение шести часов.
Бедняга поклонился и заковылял дальше. Следующим, кого доктор удостоил внимания, хотя тот вовсе не заслуживал подобной чести, был хромой, который при виде сэра Льюка Ландина нырнул в толпу со всей поспешностью, какую только допускало его увечье.
— Вот неблагодарный пес! — воскликнул доктор. — Я вылечил его от подагры, скрутившей ему ноги, а теперь он болтает о больших издержках на лекарства и на своих оживших ногах норовит улизнуть от врача. Тут подагра, видно, перешла в хирагру, как это было у почтенного Марциала, — боль скрутила пальцы руки, и он не в состоянии развязать кошелек. Правильно гласит старинное изречение: Ргаеmia cum poscit medicus, Sathan estnote 49. Мы — ангелы, когда оказываем помощь, и дьяволы, когда требуем платы. Но он еще увидит, как я пропишу слабительное его кошельку. Вон идет его брат, такой же гнусный скряга, как он сам. Эй, Сондерс Дарлет! Вы болели, я слышал?
— Да, но мне вроде бы легче стало, как раз когда я уже за вашей милостью посылать собрался. А теперь я совсем молодцом. Видать, и болел-то я не так уж тяжело.
— Послушайте-ка, сэр, — сказал доктор, — вы, надеюсь, не забыли, что с вас причитается лорду еще четыре мешка ячменной муки да мерка овса. Кроме того, я просил бы вас не присылать больше таких тощих кур, как в прошлом году. С виду они были тогда точь-в-точь как больные, которых только что выписали из чумного лазарета. К тому же вы ведь и деньгами изрядно задолжали.
— Я надумал, сэр, — сказал крестьянин more Scoticonote 50, то есть не отвечая прямо на поставленный вопрос, — лучше все же мне завтра зайти к вашей милости да попросить совета, как быть, если, не ровен час, снова захвораю.
— Вот так и поступай, дружище, — ответил Ландин. — Помни изречение Экклезиаста: «Уступай врачу, да не покинет он тебя, ибо ты в нем нуждаешься».
Его увещевание было прервано появлением нового лица, которое вызвало у доктора не меньше страха и растерянности, чем его собственная личность внушала встречным поселянам. Эта особа, столь глубоко поразившая кинросского эскулапа, оказалась высокой старухой в остроконечном колпаке, с шарфом на шее. Колпак, казалось, еще больше увеличивал ее рост, а шарф служил для того, чтобы скрыть нижнюю часть лица, и поскольку верхняя часть также была скрыта низко надвинутым на лоб колпаком, то разглядеть можно было лишь смуглые скулы да черные глаза, сверкавшие из-под седых косматых бровей. Старуха была одета в длинное темное платье необычного фасона, обшитое внизу и по бокам белой тканью, наподобие еврейских филактерии, с надписью на каком-то неизвестном языке. В руках она держала посох из черного дерева.
— Клянусь духом Цельса, — воскликнул доктор Льюк Ландин, — это сама старуха Никневен пришла сюда бросить вызов мне, в моей собственной округе, да еще при исполнении мною служебных обязанностей! Ну, старая ведьма, держи юбку крепче, как поется в песне. Хоб Энстер, немедленно задержи ее и отведи в тюрьму, а если найдутся ревностные братья, которым захотелось бы воздать этой старой карге по заслугам и окунуть ее, как ведьму, в озеро, приказываю тебе ни в коем случае не чинить им препятствий»
Но стражники доктора Ландина в этом случае не торопились выполнить его приказание. Хоб Энстер отважился даже высказать, от своего собственного имени и от имени своих собратьев, некоторые возражения:
— Конечно, мне положено повиноваться вашей милости, и, что бы там в народе ни болтали о ловкости и чарах матушки Никневен, мне бы надо, положившись на господа бога, бесстрашно схватить ее за шиворот. Но матушка Никневен не просто колдунья, вроде Джин Джопп из Брайери-болка. За нее заступятся многие лорды и лэрды. Сейчас тут на праздник прибыли папист Монкриф из Типпермалоха, известный сторонник королевы лэрд Карлслоги, и кто знает, сколько за ними стоит мечей и щитов! Такие люди наверняка выступят, если хоть один стражник сунется к этой папистской ведьме, с которой все они дружбу водят. Опять же лучшие бойцы лэрда сейчас не в замке, а с ним в Эдинбурге, и уж не знаю, много ли найдет ваша светлость доктор людей, если пойдут в ход мечи.
Доктор с неудовольствием выслушал этот осторожный совет и успокоился лишь тогда, когда его подчиненный клятвенно заверил его, что старуха будет немедленно и без шума арестована в следующий раз, как только она появится в пределах графства.
— А тогда, — сказал доктор своему спутнику, — дрова и пламя будут для нее лучшим приветствием.
Женщина в это время проходила мимо них и, услышав слова доктора, метнула на него из-под седых бровей насмешливый взгляд, полный презрительного превосходства.
— Вот сюда, сюда проходите, — продолжал врач, приглашая гостя в дом. — Осторожно, не споткнитесь о реторту. Для непосвященных опасно ходить путями науки.
Паж нашел, что предостережение было сделано своевременно, ибо ему пришлось лавировать не только среди чучел птиц и ящериц, сосудов со змеями, лекарственных трав, частью связанных в пучки, частью разбросанных для просушки, причем и то и другое находилось в состоянии полнейшего хаоса и источало всевозможные тошнотворные запахи, присущие аптекарским снадобьям, но надо было еще пробираться через груды угля, тигли, сита, жаровни и другие принадлежности химической лаборатории. Доктор Ландин, наряду с прочими достоинствами философа, отличался удивительной неряшливостью и беспорядочностью, а его старая домоправительница, посвятившая, если ей верить, всю жизнь тому, чтобы содержать его дом в порядке, помчалась, как и все прочие, вместе с молодежью на торжище веселья. Поэтому немало было звона и грохота, пока доктор среди кувшинов, бутылок и колб разыскивал столь усердно рекомендованный целебный напиток, и не менее продолжительными и шумными были производившиеся среди битых склянок и глиняных горшков поиски чашки, из которой его можно было бы выпить.
Когда наконец то и другое было найдено, доктор показал пример своему гостю, залпом осушив чашку возбуждающего сердечную деятельность напитка и, пропустив его в глотку, одобрительно причмокнул. Роланд, в свою очередь, не отказался отведать напиток, который его хозяин столь настойчиво расхваливал, но питье оказалось таким невыносимо горьким, что ему захотелось тут же выбежать из лаборатории и глотком воды заглушить этот мерзкий вкус.
Несмотря, однако, на все его усилия, ему пришлось уступить словоохотливости хозяина, желавшего рассказать ему о матушке Никневен.
— Я остерегаюсь говорить о ней под открытым небом, в толпе людей, не потому, что я испытываю перед ней страх, как этот трусливый пес Энстер, но я не хотел бы подать повод к драке: у меня просто нет времени лечить раны, ушибы и переломы костей. Люди зовут эту старую каргу пророчицей, а по-моему, она вряд ли способна предсказать, когда вылупится цыпленок из яйца. Люди болтают, что она читает судьбу по звездам, но моя черная сука, когда она воет на луну, разбирается в этом деле ничуть не хуже ее, Уверяют также, что эта старая тварь — колдунья, ведьма и бог знает что еще. Inter nosnote 51, я не противоречу этим слухам, которые могут привести ее на костер, чего она вполне заслуживает, но я-то хорошо знаю, что эти рассказы о ведьмах, которыми нам все уши прожужжали, сплошной обман, надувательство и бабьи сказки.
— Но, во имя бога, кто же она тогда, — воскликнул паж, — если вы так волнуетесь из-за нее?
— Она одна из тех проклятых старух, — ответил доктор, — которые всюду и ко всем бессовестно лезут со своими советами и лечат болезни с помощью каких-то дрянных трав, чудодейственных заговоров, отваров и зелий, причитаний и возбуждающих средств.
— Не надо, не продолжайте! — воскликнул паж. — Если они готовят возбуждающие средства, то да погибнут они сами и все, кто им помогает!
— Вы сказали сущую правду, молодой человек, — похвалил его доктор Ландин. — Я, например, не знаю большего зла для общества, чем эти старые дьяволицы, проникающие в спальни ослабевших духом и настолько выживших из ума больных, что они разрешают им вмешиваться, нарушая правильное и научное лечение своими отварами, настоями, порошками леди Как-бишь-ее и пилюлями благородной мадам Тряпье. Так плодят они вдов и сирот и оттесняют настоящих ученых врачей, чтобы добыть себе славу колдуньи, знахарки и тому подобное. Но довольно об этом. Матушке Никневенnote 52 еще предстоит встретиться со мной когда-нибудь, и тогда она поймет, что небезопасно иметь дело с врачом.
— Это правда, и многие уже убедились в этом, — сказал паж. — Но с вашего разрешения, мне бы хотелось выйти на свежий воздух и посмотреть на местные увеселения.
— Вот и хорошо, — сказал доктор. — Я и сам пойду. Тем более что нас с вами, молодой человек, дожидаются, чтобы начать представление. Сегодня totus mundus agit histrionemnote 53. — С этими словами доктор повел пажа полюбоваться на веселое зрелище.
Глава XXVII
Смотри, толпа теснится на лужайке,
Все рвутся поглядеть на стройных нимф
Да резвых шутников; веселье там
Смягчило все различья, и лакей
Стоит чуть не в обнимку с дворянином.
Сомервил, «Сельский праздник»
Новое появление почтенного управителя на улицах Кинроса было встречено одобрительными возгласами собравшихся, ибо это означало, что откладывавшееся по причине его отсутствия театральное представление теперь наконец начнется. Это наиболее увлекательное из зрелищ возникло в Шотландии совсем недавно и поэтому вызывало особый интерес у зрителей. Все другие увеселения пришлось прервать. Майский хоровод распался, пляски прекратились, а их участники, ведя за руку своих подружек, поспешили к лесному театру. Тут же было заключено перемирие между громадным бурым медведем и трепавшими его косматую шкуру мастифами. При этом поводырь медведя и полдесятка добровольцев из поселян, используя особые приемы, именуемые в просторечии «за хвост» и «за загривок», растащили в разные стороны несчастных животных, ярость которых еще совсем недавно служила для зрителей одним из главных развлечений. Странствующий менестрель внезапно обнаружил, что слушатели покинули его в тот самый момент, когда он приступил к интереснейшей части старинного рыцарского романа в стихах и как раз послал мальчишку с шапкой по кругу, надеясь собрать обильное вознаграждение. Незадачливый певец в негодовании оборвал на середине историю Розуола и Лилиан, сунул свою трехструнную скрипку «ребек» в кожаный футляр и с недовольной миной последовал за толпой навстречу зрелищу, затмившему его собственное искусство. Фокусник перестал выпускать изо рта пламя и дым, предпочитая лучше дышать подобно простым смертным, чем бесплатно играть роль огненного дракона. Короче говоря, все прочие увеселения были прерваны, ибо толпа жадно ринулась смотреть диковинное представление.
Жестоко ошибется тот, кто попытается представить себе это зрелище похожим на современный театр, ибо оно отличалось от него не меньше, чем примитивные действа Феспида от тех, которые Еврипид ставил на афинской сцене, усиливая волшебными эффектами роскошь костюмов и декораций.
В данном случае не существовало какой-либо сцены или театральных подмостков, не было ни зала, ни партера, ни лож, ни галереи, ни фойе; не было, впрочем, и платы за вход, а это в нищей Шотландии вознаграждало за отсутствие всего остального. В духе изобретений добряка Основы, зеленая лужайка служила актерам сценой, а куст боярышника — артистической уборной и костюмерной. Зрители располагались на скамейках, которые кольцом окружали три четверти лужайки, оставляя свободным вход и выход для участников спектакля. В самом центре сидел управитель — как старшее по рангу должностное лицо, — а вокруг него вся прочая непритязательная публика, собравшаяся, чтобы повеселиться, готовая всем без исключения восхищаться и не проявляющая ни малейшей склонности к критике.
Образы, которые проходили перед заинтересованными и увлеченными зрителями, были теми же, что характеризовали раннюю пору театра у других народов: то были старики, которых дурачили их жены, водили за нос родные дочери, грабили сыновья и надувала прислуга; хвастливый вояка, жуликоватый странствующий монах, торгующий индульгенциями, деревенский увалень и городская распутница. Однако никто из этих персонажей и даже все они вместе взятые не привлекали в такой степени сердца зрителей, как шут, который, подобно Грасьосо испанской комедии, пользовался в этом театре полнейшей свободой действий. В своей шапке, похожей на петушиный гребень, с дубинкой, на которой была вырезана фигурка, державшая в руках дурацкий колпак, он то появлялся, то исчезал, то снова возвращался, чтобы своими шутками и остротами вмешаться в любую сцену и прервать действие, в котором сам не участвовал, часто даже перенося свои насмешки с актеров на сидевших вокруг зрителей, которые охотно аплодировали всему, что бы им ни показали.
Грубоватое остроумие этой пьесы было направлено преимущественно против католических суеверий, и командовал всей театральной артиллерией не кто иной, как сам доктор Ландин, который не только велел руководителю труппы выбрать для представления один из бесчисленных сатирических памфлетов, направленных против папистов (многие из них облекались в драматическую форму), но даже, подобно датскому принцу, приказал включить, или, как он сам выразился, «подсыпать», туда несколько его собственных шуток все на ту же неисчерпаемую тему, надеясь этим путем смягчить строгость леди Лохливен, не любившей подобного рода развлечений. Он не упускал случая толкнуть локтем Роланда, сидевшего в качестве почетного гостя сразу же за доктором, обращая его внимание на особенно понравившиеся ему места в пьесе.
Что касается пажа, которому одна лишь мысль о подобном зрелище казалась необычайно новой, то он пребывал в таком же неослабевающем восторженном экстазе, какой владеет людьми всех сословий, когда они впервые смотрят театральное представление. Он смеялся, кричал и хлопал в ладоши на протяжении всего действия. И только одно неожиданное происшествие внезапно охладило его интерес к происходившему на сцене.
Видным персонажем комической части драмы был, как мы уже упомянули, монах, торгующий индульгенциями, ничем не отличающийся от целой армии странствующих клириков, которые бродят повсюду, торгуя подлинными или поддельными реликвиями, вызывая у народа благоговение и сострадание и обманывая, как правило, оба эти чувства. Лицемерие, бесстыдство и разврат этих бродячих монахов сделали их излюбленными персонажами сатириков от Чосера до Джона Хейвуда. Монах, изображавший одного из подобных персонажей на лесной сцене, следовал их обычаю, выдавая за реликвию свиную кость или расхваливая раковину, принесенную будто бы с гробницы святого Иакова Компостельского, да маленький оловянный крестик, которым он позвякивал в священной ладанке из Лорето, предлагая все эти предметы благочестивым католикам и запрашивая за них почти такую же цену, какую в наше время любители древностей платят за безделушки столь же сомнительного качества. Под конец монах вытащил из сумы маленькую склянку, на вид не содержавшую ничего, кроме чистой воды, достоинства которой он стал расхваливать в следующих стихах:
— Послушайте-ка, добрые люди,
Рассказ о неслыханном чуде.
На свете город есть Вавилон,
Далеко на востоке находится он.
Там люди первыми солнце встречают,
Как нам о том мудрецы возвещают.
Так вот, в той стране, совсем невелик,
Бьет из скалы волшебный родник.
Струю принимает гранитная ванна,
Где мылась встарь целомудренная Сусанна.
От тела святого, от рук и от ног
Чудесное свойство обрел тот поток.
По этой склянке судите сами;
Я нес в ней ту воду ночами и днями,
В зимнюю стужу и в зной иногда,
Пока наконец не доставил сюда.
Если сумела вас обойти
Жена или девушка сбилась с пути,
Дайте понюхать ей склянку, и, глядь,
Она мгновенно начнет чихать.
Шутка, как, вероятно, сразу же заметил читатель, искушенный в языке старинной драмы, вращалась вокруг той же темы, что и в древних сказаниях о «Застольном роге короля Артура» и «Плохо скроенном плаще», но слушатели, недостаточно ученые и не слишком критически настроенные, не выражали претензий за недостаток оригинальности. Могущественный талисман, с подобающими ужимками и прибаутками, по очереди предлагался всем женским персонажам, и никто из них не выдерживал испытания в безупречной нравственности. Все они, к величайшему удовольствию зрителей, чихали, и притом громче и продолжительней, быть может, чем им бы этого хотелось. Выдумка, казалось, удалась на славу, и монах собирался уже перейти к другой, как вдруг шут, потихоньку завладев склянкой с чудодейственной жидкостью, поднес ее к носу молодой женщины, которая сидела в первом ряду зрителей, закрыв лицо черным шелковым шарфом или вуалью, и целиком, казалось, была поглощена тем, что происходило на сцене. Содержимое склянки, составленное, видимо, с таким расчетом, чтобы подкрепить достоверность слов паломника, вызвало у девицы сильнейшее чиханье, свидетельствовавшее о ее греховности, что и было встречено взрывом восторга со стороны зрителей. Однако их смех внезапно обратился на самого шута, когда оскорбленная девица, еще не совсем перестав чихать, высвободила руку из складок плаща и наградила весельчака такой затрещиной, что он отлетел на два шага в сторону и пал ниц, словно благодаря ее за подобную милость.
Никто не жалеет актера, злоупотребляющего свободой своего амплуа, и когда шут, поднявшись с земли, стал жаловаться на суровую расправу, взывая к зрителям, ему не удалось вызвать их сочувствие. Однако управитель решил, что в данном случае задето его собственное достоинство, и приказал двум своим алебардирам привести к нему нарушительницу порядка. Когда эти официальные лица приблизились к воинственной девушке, она сначала заняла было надежную оборонительную позицию, по-видимому собираясь оказать сопротивление блюстителям порядка. Памятуя о силе и ловкости, образец которой она только что им продемонстрировала, представители власти не выказывали большой охоты выполнить свою миссию. Однако, поразмыслив с минуту, их противница изменила свои намерения и, с девической скромностью закутавшись в плащ, послушно направилась к великому мужу под охраной двух своих храбрых стражей. Когда девушка перешла лужайку и приблизилась к высокой скамье доктора, в ее походке и фигуре обнаружилась та легкая и гибкая грация, которую знатоки считают неотъемлемым признаком женской красоты. Это впечатление еще более усиливал ее костюм — изящная коричневая куртка, выгодно обрисовывавшая ее стан, и короткая юбка того же цвета, позволявшая видеть ее прелестные ножки. Лицо девушки было скрыто вуалью, но доктор, при всей его важности претендовавший на звание знатока женской красоты, сумел оценить целое по той его части, которая была доступна взору наблюдателя-. Тем не менее он довольно сурово сказал ей: