Скотт Вальтер. Аббат

   Роланд Грейм повиновался с величайшей охотой, так как за целый день ему впервые представилась возможность поесть. Линдсей и его спутники, казалось, вовсе не считались с человеческими потребностями. Тем не менее, невзирая на хороший аппетит Роланда, его природная учтивость и желание приобрести репутацию благовоспитанного юноши, хорошо усвоившего все правила светского обхождения с прекрасным полом, а также, надо полагать, и ценившего удовольствие поухаживать за Кэтрин Ситон, не позволили ему в этот вечер ни на минуту забыть о тех бесчисленных маленьких услугах, которые обязаны были оказывать дамам галантные кавалеры того времени. Он искусно разрезал мясо, выбирая, как это предписывалось этикетом, лучшие куски для дам. Не успевали они выразить какое-нибудь желание, как он вскакивал из-за стола, готовый немедленно исполнить его: наливал вино, разбавлял его водой, убирал и менял подносы, и все это с веселым усердием, почтительно и грациозно играя роль хозяина.
   Увидев, что они кончили ужинать, он тут же предложил старшей из дам серебряный кувшин с водой, тазик и полотенце с такой же церемонной торжественностью, как если бы он прислуживал самой королеве Марии. Затем он столь же почтительно подал тазик с чистой водой Кэтрин Ситон. Однако последняя, очевидно, решила нарушить, по возможности, его важную торжественность, и когда она мыла руки, ей удалось, как бы случайно, забрызгать водой лицо ее усердного помощника. Впрочем, если у нее и было подобное коварное намерение, она потерпела явную неудачу, ибо Роланд Грейм, внутренне гордясь своим хладнокровием, не рассмеялся и даже не был сконфужен. Единственное, чего добилась девушка своей шалостью, был суровый упрек со стороны старшей подруги, которая расценила ее поведение как неловкую и бестактную выходку. Кэтрин на это ничего не ответила, но надулась с видом капризного ребенка, который только и ждет случая выместить на ком-нибудь свое неудовольствие по поводу незаслуженно полученного выговора.
   Между тем не было ничего удивительного, что леди Мэри Флеминг пришлось по душе почтительное и ловкое поведение пажа, и она сказала Кэтрин, бросив благосклонный взгляд на Роланда Грейма:
   — Вы были правы, Кэтрин, наш товарищ по заточению действительно благородного происхождения и получил подлинно светское воспитание. Я бы не желала, чтобы он возгордился от моих похвал, но благодаря ему мы сможем теперь обойтись без услуг Джорджа Дугласа, который удостаивает нас своим вниманием только в присутствии самой королевы.
   — Гм, едва ли, — ответила Кэтрин. — Ведь Джордж Дуглас — один из самых блестящих кавалеров во всей Шотландии, и смотреть на него приятно даже здесь, где мрачность замка Лохливен навевает на него такую же меланхолию, как и на все окружающее. Когда он был в Холируде, никому бы и в голову не пришло, что юный, подвижный Джордж Дуглас согласится стать тюремщиком здесь, в Лохливене, где ему не предоставляется ничего более веселого, чем держать по замком нескольких беззащитных женщин. Странное занятие для рыцаря
   Окровавленного Сердца! Почему бы ему не предоставить это дело своему отцу или братьям?
   — Возможно, что у него, как и у нас, не было выбора, — ответила леди Флеминг. — Но ты, Кэтрин, по-видимому, хорошо воспользовалась своим недолгим пребыванием при дворе, если помнишь даже, каким был тогда Джордж Дуглас.
   — Я использовала только свои глаза, которые, по-моему, для того нам и даны, чтобы мы ими пользовались, а при дворе было на что посмотреть! Когда я жила в монастыре, глаза мне не приносили большой пользы, а теперь я оказалась в Лохливене, где они мне тоже почти не нужны, если не считать этого бесконечного вышивания.
   — И вы говорите так, пробыв здесь, среди нас, лишь несколько часов? Неужели я слышу это от той, которая готова была жить и умереть в темнице, лишь бы ей дозволили прислуживать прекрасной ее королеве?
   — Ну, раз уж вы осуждаете меня серьезно, тогда и я не стану шутить, — ¦ рассердилась Кэтрин Ситон. — В своей преданности моей бедной крестной матери я не уступлю самой напыщенной придворной даме, — на устах которой вечные нравоучения, а на шее — туго накрахмаленные брыжи. И вы отлично знаете, что это правда, госпожа Мэри Флеминг, и говорить, что это не так, значит понапрасну оскорблять меня.
   «Сейчас она вызовет на дуэль эту фрейлину, — подумал Роланд Грейм. — Она, наверно, швырнет ей перчатку, и, если у Мэри Флеминг хватит духу ее поднять, произойдет настоящий поединок!»
   Но ответ Мэри Флеминг сразу же угасил весь пыл ее противницы.
   — Ты хорошая и преданная девочка, Кэтрин, — сказала старшая леди. — Но да сжалится небо над тем, кто в один прекрасный день получит в жены это создание, чья прелесть будет его восхищать, но чье лукавство измучит его. Ты способна свести с ума десяток мужей.
   — Ну, — сказала Кэтрин, снова давая волю своему беспечному добродушию, — мой муж сам должен быть сумасшедшим, если предоставит мне такую возможность. Но я рада, что вы не рассердились всерьез па меня. — С этими словами она бросилась в объятия своей подруги и продолжала уже примирительным и нежным тоном, целуя ее в обе щеки: — Вы ведь знаете, моя дорогая Флеминг, что мне приходится бороться с соединившимися во мне высокомерной гордостью моего отца и веселым нравом моей матери. Да будет господь милостив к ним! Они дали мне эти прекрасные качества, за неимением прочих, более подходящих по нынешним временам, вот я и выросла своенравной и дерзкой. Но достаточно мне пробыть одну неделю в этом замке, и… увы, моя дорогая Флеминг, мой нрав станет таким же смиренным и тихим, как ваш собственный.
   Чопорность и приверженность к этикету Мэри Флеминг не могли устоять перед этими пылкими излияниями. Она, в свою очередь, с нежностью поцеловала Кэтрин Ситон и в ответ на ее последние слова лишь заметила:
   — Пресвятая дева не допустит, милая Кэтрин, чтобы вы утратили хоть крупицу своей живой резвости и беззаботности, которые так вам к лицу. Постарайся удерживать свой острый язычок в границах разумного, и нам всем от этого будет только лучше. Но пусти меня, сумасшедшая девчонка, я слышу свисток ее величества. — И, вырвавшись из объятий Кэтрин, она бросилась к дверям опочивальни королевы Марии, откуда доносился звук серебряного свистка, который ныне употребляют лишь боцманы на кораблях, но в те давние времена, когда еще не вошли в моду колокольчики, такой свисток являлся обычным средством, каким пользовались дамы, в том числе и дамы высшего света, для вызова слуг. Мэри Флеминг уже сделала несколько шагов к двери, но затем вернулась и, приблизившись к молодой паре, которую она оставила ненадолго наедине, сказала тихо, но очень серьезно:
   — Я считаю немыслимым, чтобы кто-либо из нас при каких-либо обстоятельствах забыл, что мы составляем свиту шотландской королевы; а в ее тяжелом положении всякое мальчишество, всякие ребяческие вольности могут лишь порадовать ее врагов, которые и без того не раз ставили ей в вину легкомыслие всевозможных праздных развлечений, которым при ее дворе предавались молодые веселые люди. — С этими словами она удалилась.
   На Кэтрин Ситон это предупреждение произвело, по-видимому, сильное впечатление. Она вновь опустилась в то кресло, с которого встала, бросившись обнимать Мэри Флеминг, и несколько минут сидела неподвижно, подперши голову рукой. Роланд Грейм не спускал с нее глаз: его обуревали различные чувства, которых он, пожалуй, и сам не мог бы ни выразить, ни объяснить. Когда она медленно подняла голову, изменив свою покаянную позу, ее глаза встретились с глазами Роланда, и постепенно в них снова появилось обычное выражение веселого лукавства, что, естественно, вызвало такое же выражение у столь же непосредственного в своих настроениях пажа. С минуту они сидели с весьма серьезным видом, глядя друг на друга, между тем как глаза их искрились весельем, пока наконец Кэтрин первая не нарушила молчание.
   — Не объясните ли вы мне, любезный сэр, — начала она с примерной скромностью, — какие открытия в моем лице вызывают те проникновенные и многозначительные взгляды, которыми удостаивает меня ваша милость? Если судить по вашему в высшей степени лукавому виду, добрейший сэр, между нами существуют какие-то таинственные связи и секреты, а между тем даже пресвятая дева могла бы подтвердить, что до сегодняшнего дня я видела вас всего лишь два раза в жизни.
   — И где же, да позволено мне будет спросить, состоялись эти счастливые встречи? — спросил Роланд, Первая — в монастыре святой Екатерины, — ответила девушка, — а вторая, длившаяся не более пяти минут, — во время небезызвестного налета или набега, который вам угодно было произвести на Дом моего отца, лорда Ситона, откуда, к моему, да, пожалуй, и вашему удивлению, вы вернулись с залогом дружбы и расположения, вместо того чтобы валяться где-нибудь с переломанными костями, что было бы куда более вероятной наградой за ваше вторжение, если вспомнить о вспыльчивости семейства Ситонов. Я очень огорчена, — добавила она насмешливо, — тем, что ваша память изменяет вам, когда речь идет о столь важных событиях, и для меня просто унизительно, что моя память в этом случае оказалась крепче вашей.
   — Ваша память не так уж точна, любезная сударыня, — ответил паж, — если вы забыли о нашей третьей встрече, в подворье святого Михаила, когда вам угодно было оставить след хлыста на лице моего спутника, без сомнения для того, чтобы показать, что в роду Ситонов ни вспыльчивость его членов, ни ношение камзола и штанов не подчиняется салическому закону и не является исключительной привилегией мужчин.
   — Любезный сэр, — ответила Кэтрин, глядя на него в упор и с некоторым удивлением, — если только вас не покинул разум, я, право, не знаю, о чем вы говорите.
   — Честное слово, любезная леди, — ответил Роланд, — если бы даже я был столь же мудр, как колдун Майкл Скотт, я и тогда вряд ли разгадал бы загадку, которую вы мне предложили. Разве я не видел вас вчера вечером в подворье святого Михаила? Разве не вы вручили мне эту шпагу с условием, что я обнажу ее только по приказу моей прирожденной и законной повелительницы? И разве я нарушил это условие? Или эта шпага — просто кусок дерева, мои слова — шелест камыша, моя память — сон, а мои глаза ничего не видят и годны лишь на пищу воронам, которые выклюют их из моих глазниц?
   — Ну, раз ваши глаза и в других случаях служат вам так же, как во время вашего видения в подворье святого Михаила, — сказала Кэтрин, — го, если не говорить о боли, я не думаю, чтобы вороны причинили вам большой ущерб, выклевав их. Но тсс, я слышу звон колокола. Ради бога, тише; нашу беседу придется прервать.
   Девушка была права. Ибо как только глухой звон замкового колокола раздался в сводчатых покоях, дверь передней отворилась, и мрачного вида дворецкий с золотой цепью и белым жезлом вошел в гостиную в сопровождении тех же слуг, которые раньше накрывали на стол, а теперь с такими же церемониями стали готовиться вынести его. Дворецкий оставался неподвижным, как старинное изваяние, пока слуги делали свое дело; а когда оно было выполнено, со стола все убрано и столешница снята с подставки и приставлена к стене, он громогласно заявил, словно глашатай, читающий торжественное обращение:
   — Моя благородная госпожа, леди Маргарет Эрскин, в замужестве Дуглас, доводит до сведения леди Марии Шотландской и ее приближенных, что служитель истинного евангелия, его преподобие капеллан, сегодня вечером, как обычно, будет излагать, толковать и пояснять священное писание в согласии с учением евангелической конгрегации.
   — Послушайте-ка, друг мой, мистер Драйфсдейл, — сказала Кэтрин. — Насколько я понимаю, это объявление является обычной вечерней церемонией. Так вот, прошу вас запомнить, что леди Флеминг и я, — ибо я полагаю, что ваше дерзкое приглашение обращено только к нам, — решили идти к небесам дорогою святого Петра. Поэтому я не вижу, кому бы здесь могло принести пользу ваше изложение, толкование и пояснение святого писания, если не считать разве этого бедняги пажа, который, находясь, подобно вам, в когтях у сатаны, сделает, пожалуй, лучше, если отправится молиться с вами и не станет стеснять нас в наших подлинно христианских молитвах.
   Паж собрался уже начисто отвергнуть все то, что ему приписывалось в этой речи, но вдруг вспомнил то, что произошло между ним и регентом, и, заметив предостерегающе поднятый палец Кэтрин, понял, что здесь ему придется снова притворяться так же, как в замке Эвенелов, и последовал за Драйфсдейлом вниз, в часовню, где принял участие в вечерней молитве.
   Капеллана звали Элиас Хейдерсон. Это был человек в расцвете сил, обладавший незаурядными способностями, которые он старательно развивал, получив прекрасное по тем временам образование. К этому следует добавить, что он умел сжато и вы разительно излагать свои мысли, а иногда поднимался до подлинного красноречия, поясняя свои идеи убедительными примерами.
   Религиозные убеждения Роланда Грейма, как мы уже имели случай отметить, покоились на довольно шатких основаниях, подкрепляясь скорее приказаниями бабки и тайным стремлением противоречить замковому капеллану, чем прочной и устойчивой системой взглядов, сложившихся на основе римского вероучения. То, что ему пришлось пережить в последнее время, расширило и обогатило его взгляды на жизнь. Кроме того, чувство стыда от того, что он не все понимает в политических диспутах между сторонниками ортодоксальной и реформатской религий, заставляло его прислушиваться с большим вниманием, чем он делал это раньше, к взволнованным рассуждениям капеллана по поводу основных разногласий между обеими церквами. Так прошел его первый день в замке Лохливен; что же касается последующих, то некоторое время они были утомительно скучны, мало чем отличаясь один от другого.

Глава XXIV

   Сколь тягостна здесь жизнь!

   Тяжелый свод, решетки да затворы

   И мрачные часы с соседом мрачным,

   Чья мысль своей заполнена бедою…

   Ему ли думать о моих страданьях?

Комедия «Лесничий»

   Вдали от мира тускло и монотонно протекала жизнь Марии Стюарт и ее небольшой свиты. Разнообразие вносила разве только погода, которая либо допускала обычные прогулки королевы в саду или по крепостному валу замка, либо делала их невозможными. Большую часть утра Мария Стюарт со своими фрейлинами занималась вышивками, многие из которых сохранились до нашего времени как свидетельство ее неустанного трудолюбия. В эти часы пажу разрешалось прогуливаться по замку и по острову; иногда он даже получал приглашение сопровождать Джорджа Дугласа на рыбную ловлю или на охоту. Эта возможность развлечься омрачалась лишь странной меланхолией, наложившей, казалось, навсегда свою печать на черты этого юноши и определявшей все его поступки; его скорбь была так глубока, что Роланд ни разу не видел Дугласа улыбающимся или разговаривающим о чем-либо, кроме тех вещей, которыми они в данный момент занимались.
   Приятнее всего для Роланда были те случайные часы, когда ему разрешалось оказывать различные услуги королеве и ее фрейлинам, а также обеденное время, которое он всегда проводил с Мэри Флеминг и Кэтрин Ситон. Ему часто приходилось восхищаться остроумием и изобретательной фантазией молодой девушки, которая была неутомима в стараниях развлечь королеву и хотя бы на время прогнать одолевавшую ее грусть. Она танцевала, пела, рассказывала различные истории из старых и новых времен с тем подлинным талантом, при котором человек испытывает наслаждение не от тщеславной демонстрации своих способностей перед окружающими, а от радостного ощущения своего артистического дарования. При всем том ее высокие совершенства носили отпечаток простоты и легкомыслия, более подходящих какой-нибудь деревенской красотке, кокетничающей в майском хороводе, чем дочери знатного барона и наследнице древнего рода. В ней было что-то прелестно озорное, что, однако, никогда не переходило в бестактность и было чрезвычайно далеко от вульгарности; это придавало всем ее поступкам какую-то резвую веселость, и Мария Стюарт, порою защищая девушку от суровых замечаний ее чопорной приятельницы, сравнивала Кэтрин с вырвавшейся из клетки певчей птицей, которая, наслаждаясь свободой и беспечно порхая в зелени, продолжает распевать те же песни, — каким ее обучили в неволе.
   Время, которое паж проводил, наслаждаясь обществом этого прелестного существа, пролетало настолько незаметно, что краткие эти мгновения вознаграждали его за тягостную скуку всего остального дня. И тем не менее уж очень непродолжительны были эти полные своеобразной прелести минуты, а встречи наедине не только не разрешались, но были просто невозможны. То ли приближенные королевы должны были соблюдать особую щепетильность, то ли так уж сложились представления госпожи Флеминг о пристойности, но только эта дама прилагала все усилия, чтобы помешать возникновению какой-либо близости между молодыми людьми, и, хлопоча, по ее мнению, о собственном благе Кэтрин, использовала всю свою опытность и пустила в ход весь запас бдительности, который приобрела в бытность свою старшей фрейлиной королевы, снискав себе этим искреннюю ненависть всех прочих фрейлин. И все-таки вовсе прекратить их случайные встречи можно было бы лишь в том случае, если бы Кэтрин искренне старалась их избежать, а Роланд Грейм не так усердно стремился подстеречь девушку. В этих случаях всегда допускались улыбки, насмешки, шутки, смягченные лукавым взглядом. Но эти мимолетные свидания не давали ни повода, ни возможности возобновить разговор об обстоятельствах их предшествующих встреч и не помогали Роланду подробнее выяснить загадку появления в подворье святого Михаила пажа в пурпурном бархатном плаще.
   Прошли скучные зимние месяцы, и уже приближалась весна, когда Роланд Грейм стал замечать какие-то перемены в поведении своих товарищей по заточению. Не будучи занят каким-либо определенным делом, он, как и всякий другой человек его возраста, воспитания и профессии, с любопытством присматривался к окружающим и сначала заподозрил, а затем проникся уверенностью в том, что их терзает какая-то забота, которую они очень хотели бы скрыть от него. Теперь он уже почти наверняка знал, что королева Мария каким-то непонятным для него путем поддерживает связь с кем-то, находящимся за пределами замка, по ту сторону озера, и питает тайную надежду на освобождение или бегство. В ее разговорах с фрейлинами, при которых ему волей-неволей приходилось присутствовать; королеве не всегда удавалось скрыть свою осведомленность по поводу событий, происходивших во внешнем мире, событий, о которых он сам узнавал только из ее уст. По его наблюдениям, она теперь больше чем обычно писала и меньше вышивала; вместе с тем, как бы желая усыпить подозрения леди Лохливен, она стала мягче обращаться с владелицей замка, что, по-видимому, должно было выражать ее решимость покориться судьбе.
   «Они считают меня слепым, — возмущался паж, — и не доверяют мне, то ли потому, что я, по их мнению, слишком еще молод, то ли потому, что меня прислал сюда регент. Ну что ж, пусть будет так! Когда-нибудь они еще будут рады довериться мне, и тогда даже язвительная Кэтрин Ситон удостоверится, что на меня можно положиться ничуть не меньше, чем на этого мрачного Дугласа, за которым она все время ухаживает. А быть может, они не могут мне простить того, что я прислушиваюсь к проповедям преподобного Элиаса Хендерсона? Но ведь они сами направили меня к нему, а если речи этого человека полны истины и здравого смысла, если он проповедует подлинное слово божье, значит, ему можно доверять не меньше, чем папе и церковным соборам».
   Весьма возможно, что эта последняя догадка Роланда Грейма раскрывала истинную причину того, почему дамы не допускали его на свои совещания. За последнее время он часто беседовал с Хендерсоном о догматах религии и дал понять капеллану, что нуждается в его духовном руководстве, хотя Роланду и в голову не приходило, что было бы, пожалуй, лучше и даже непременно следовало бы признаться проповеднику в том, что до настоящего времени он разделял догматы римской церкви.
   Элиас Хендерсон, ревностный пропагандист реформатской религии, неспроста избрал для себя поприще в уединении замка Лохливен. Он надеялся отторгнуть от Рима приближенных свергнутой королевы, а также укрепить в вере тех, кто уже раньше придерживался протестантской доктрины. А быть может, его устремления были еще более дерзновенны, и он мнил увидеть в числе прозелитов самое низложенную властительницу. Увы, подобные надежды, если он и питал их, были начисто пресечены тем упорством, с которым королева и ее фрейлины отказывались увидеть и выслушать его. Поэтому возможность расширить религиозное образование Роланда Грейма и внушить ему более здравые представления о его долге перед господом рассматривалась этим добрым человеком как врата, открытые провидением для спасения грешников. Ему, конечно, и не снилось, что он обратил в истинную веру паписта, однако невежество Роланда в некоторых вопросах реформатской веры было настолько глубоко, что преподобный Хендерсон, расхваливая его перед леди Лохливен и ее внуком за усердие, редко упускал случай добавить, что у его достопочтенного собрата Генри Уордена, по-видимому, несколько поубавилось силы духа, если в его пастве находятся люди, столь мало сведущие в основных вопросах вероисповедания. Роланд же не стал раскрывать ему истинную причину такого положения и не сказал, что для него было делом чести забыть все, чему учил его Генри Уорден, сразу же, как только его не заставляли больше под угрозой порки заучивать эти уроки наизусть.
   Уроки нового учителя, пусть даже менее доходчивые, воспринимались Роландом потому, что они заинтересовывали его, пробуждали его сознание, а уединенное пребывание в замке Лохливен располагало к более серьезным размышлениям, чем те, которые занимали пажа до сих пор. Тем не менее он все еще колебался; правда, это были колебания человека, уже почти полностью убежденного. Его внимательность во время бесед с капелланом вызвала одобрение самой суровой владелицы замка, и ему даже раза два разрешили, правда с большими предосторожностями, съездить по поручению своей несчастной госпожи в соседнее селение Кинрос, расположенное на противоположном берегу озера.
   В течение некоторого времени Роланд Грейм казался как бы нейтральной фигурой в борьбе двух партий, на которые делились обитатели окруженного водой лохливенского замка. Но по мере того, как он вырастал во мнении хозяйки замка и ее капеллана, он с глубоким прискорбием замечал, что теряет во мнении Марии Стюарт и ее приближенных. Уже очень скоро паж почувствовал, что на него смотрят как на шпиона, что та непринужденность, с которой они прежде вели при нем разговор, не скрывая естественных проявлений гнева, скорби или веселья, подсказанных минутным настроением, сейчас уступила место настороженной сдержанности; беседы их сводились теперь к самым безобидным предметам, и даже тут обо всем говорилось с подчеркнутой осторожностью. Это очевидное недоверие усугубилось еще и общей переменой в их отношении к злополучному пажу. Королева, которая вначале была с ним подчеркнуто любезна, теперь почти вовсе не удостаивала его разговором, если не считать необходимых деловых распоряжений. Леди Флеминг ограничивалась в высшей степени сухими и холодными проявлениями внешней учтивости, а Кэтрин Ситон стала на редкость колючей в своих шутках — и вместе с тем более робкой, обидчивой и раздражительной во время тех кратких бесед, какие иногда им еще случалось вести. К вящему неудовольствию пажа, он заметил — или ему казалось, что он заметил, — признаки какого-то сговора между Джорджем Дугласом и хорошенькой Кэтрин Ситон; охваченный ревнивыми подозрениями, он почти окончательно убедил себя в том, что подмеченные им взгляды, которыми они порой обменивались, содержат в себе глубокий тайный смысл.
   «Что ж тут удивительного, — думал он, — если, сблизившись с сыном гордого и могущественного барона, она не находит больше ни ласкового взгляда, ни словечка для незадачливого бедняги пажа».
   Словом, положение Роланда Грейма стало действительно неприятным, и естественно, что он восставал в душе против подобной несправедливости, лишавшей его единственного, что могло еще скрасить томительное заточение в замке. Он обвинял королеву Марию и Кэтрин Ситон (мнение леди Флеминг было ему безразлично) в непоследовательности, с которою они сердятся на него за то, что явилось прямым следствием их собственных распоряжений. Не к чему было посылать его слушать столь неотразимо убедительного проповедника. Аббат Амвросий, вспоминая, лучше понимал всю слабость папских догматов. Недаром он рекомендовал ему во время проповедей и поучений старого Генри Уордена мысленно твердить «Ave», «Credo» и «Pater noster»,^{note 33} чтобы таким путем ни на одно мгновение не склонять слух к доводам еретической доктрины.
   «Не могу я дольше влачить подобную жизнь, — решил паж. — Неужели они считают меня способным на измену королеве только потому, что я с полным основанием усомнился в ее вере? Ведь это значило бы служить, как они выражаются, дьяволу из любви к богу. Лучше уж мне вообще уйти отсюда и отправиться бродить по свету. Тот, кто находится в услужении у красивых женщин, вправе рассчитывать хотя бы на благосклонный взгляд или доброе слово. Это просто невыносимо, что джентльмену приходится терпеть их подозрительность и холодность, да еще при этом находиться в пожизненном заточении. Завтра же на рыбной ловле я выскажу все это Джорджу Дугласу».