Страница:
Нет, я свои чувства сдержал, как бедуин вероломного верблюда. Зачем демонстрировать недругам свою слабость? Я выступил с предложением:
— Надо подумать над вашим предложением, Аслан.
Услышав это, вор в законе подавился нежным палтусовым телом. А Василий забыл закрыть рот, и туда залетела золотая оса. Насчет осы преувеличиваю, да картину общего потрясения передаю верно. Кажется, мое нахальство не имело границ?
— А он мне нравится, — сказал после господин Галаев. — Тем, что будет думать.
— Да уж, — крякнул господин Сухой. — Думать он умеет, правда, больше жопой.
— Ничего страшного, — усмехнулся вор в законе. — Все мы будем думать, — внимательно посмотрел на меня, — как нам жить дальше.
— А топорик верните, — потребовал я. — Он мне дорог, как память. — Не люблю, когда меня пугают: в частности, иносказательно.
На этом наша встреча закончилась — каждый остался при своих: вор в законе с танцующими искрящими шлюшками на эстраде, а я с дедовским топором, который мне отдали на выходе из ресторана.
Отсутствие результата — тоже результат. Так я себя утешал, однако, судя по мрачному выражению лица моего товарища, он не разделял моего веселого оптимизма.
— Тебе жить надоело, — задал вопрос, когда мы сели в автомобиль, поганец? — Охарактеризовал меня куда эмоциональнее, да я не обиделся. Зачем обижаться на правильные слова.
— Нет, — честно признался. — Не надоело.
— Так какого же хера ты… — дальше шел такой мутный поток слов, мне мало известных, что я скоро почувствовал себя лингвистом и полиглотом.
— А в чем дело? — валял дурака. — Я же не отказываюсь от сотрудничества.
— Он не отказывается, — взревел от возмущения Василий. — Ты кто такой вообще?!
— Человек, — сипнул, — который имеет права выбора.
— Ничего ты не имеешь, блядь, кроме зеленых соплей.
Право, «зеленые сопли» меня покоробили больше чем «блядь». «Блядь» это для связки, а вот «сопли» — это оскорбление свободной личности.
— А что ты «черного» боишься, — возмутился. — Он тоже из крови и плоти. Топориком тюк меж кавказских миг и… все.
— Нет, я подозревал, что ты идиот, но не до такой же степени, — крутил рулевое колесо Сухой. — Ты знаешь, кто такой Галаев?
— Ну?
— Гну, — плюнул в сердцах. — Теперь понимаю, почему слабоумные такие счастливые, — рассуждал вслух. — Они ничего не знают. А когда ничего не знаешь…
— А что я должен знать? — не понимал. — Объясни, не кричи.
И друг снизошел до того, что изложил историю криминального сообщества, организованного в столице чеченской диаспорой. В советской империи «чечи» вели себя сдержанно: мелкая спекуляция, валюта, золото, квартирные кражи. Словом, весь джентльменский набор, но в пределах здравого смысла. То есть каждая преступная популяция знала правила игры, и старалась их не нарушать.
Потом наступила эпоха (в начале девяностых) передела власти и собственности. Во власть пришли чмокающие щекастые доценты, рыжие ленинградские торговцы гвоздиками, косоглазенькие любители экономического шока и прочая политическо-экономическая гнидная шуша.
Защищенные державной тенью Пахана всех паханов, пропивающего последние свои еловые мозги, они принялись рвать себе куски государственной собственности. Видя такой беспредел «верхов», «низы», естественно, не могли не удержаться от соблазна мгновенного обогащения, и кровушка полилась рекой, где плавали поврежденные мертвые тела, ваучеры имени Ч., бумажки МММ и иной мусор.
Потом началось сращивание государственной власти и криминала. «Чечей» взял под свою опеку один из вице-премьеров по прозвищу «Одноглазый Джек-потрошитель». (Любил он, подлец, потрошить чужие карманы, ох, любил.). В 1993–1994 годах в столице возникло несколько инвестиционных компаний. Они брали у доверчивого населения деньги, обещая их вернуть под 100 000 %, и кидали мешки с цветной вощеной бумагой в костер начинающейся кавказской бойни. Хорошо известно, любая, уважающая себя власть, должна иметь войну, которая, как говорится, все спишет. Именно в это время и появляется наш герой: Аслан Галаев. Он принадлежал к одному из ведущих тейпов, и был к тому же талантливым организатором. Неизвестно, приобрел он звание вора в законе или купил, но факт остается фактом: Галка занял первую ступеньку в иерархической лестнице чеченской диаспоры. Как это удалось? Очень просто: огнем и мечом, если выражаться поэтическим слогом, а также необыкновенной хитростью и умением ладить с теми, у кого под рукой рычаги власти. Одноглазый Джек-потрошитель ходил в самых лучших его друзьях, чуть ли не в кровниках. При необходимости г-н Галаев может поставить в столице «под ружье» около трех тысяч бойцов.
— А это большая сила, — сказал Василий, — с которой нужно считаться. Даже нам, «спортсменам».
— А сколько у нас любителей русской биты? — поинтересовался я.
— На порядок меньше, — получил ответ, — но мы на своей территории.
— И позволяете хозяйничать чужим?
— Мы за дружбу между всеми национальностями, — недобро ухмыльнулся мой собеседник. — К сожалению, надо жить в предлагаемых условиях, а не витать в облаках, — и продолжил познавательную лекцию: сейчас кавказские «друзья» держат игровой и развлекательный бизнес (60 %), проституцию (30 %), наркотики (50 %) и валютные биржи (40 %). Они уважаемые, понимаешь, люди в обществе, один из них даже баллотировался в президенты России в 1999 году. А безголосая и глупая, как курица, дочь прославленной Живой Легенды хорошо просекла ситуацию и выскочила замуж за нукера-чебурека с дамасской саблей.
— Про Живую Легенду лучше не надо, — сморщился я.
— Почему?
— Матерится она, как боцман.
— А зачем брил её барана?
— От переизбытка чувств-с!
— И топор на встречу с вором взял тоже от переизбытка чувств-с?
— А ты не сказал, что нельзя брать.
— Я думал, оставишь в машине. Мозги есть или уже нет?
— Все мозги, — огрызнулся, — на обоях.
Если бы знал, как мои слова отзовутся!
Поначалу обратил внимание на крик сирены, потом увидел цинковую карету «спец. мед. службы», пробивающуюся на перекрестке через автомобильный запор, и пошутил, мол, не в мою ли квартирку вновь прется труповозка? На это Василий сказал, что снаряд дважды не падает в одну и ту же воронку. И был бы прав, живя в другое время и в другой стране.
Мы помчались вслед за машиной спец. службы, и с каждой минутой чувство тревоги, как пишут современные романисты-онанисты словом, овладевало мною.
Главное, чтобы ничего не случилось с Илюхой, зажимал топор меж коленей, кто же это так последователен в своих действиях? Кто нарушает все правила игры на столичном криминальном поле? И действует так нагло уж средь белого дня?
Возле моей пятиэтажки наблюдалось столпотворение: люди, железные кони и просто кони. На парнокопытных гарцевали бравые милиционеры. Детвора кормила рафинадом животных, и те вкусно хрумкали сахаром. Шафранная ленточка ограждала подворотню и убегала в глубину двора.
— Что будем делать? — вопросил, когда мой товарищ припарковал БМВ у соседнего дома, и появилась возможность выйти к такой-то матери из машины.
— Иди, сдавайся, — пошутил Василий. — Но лучше без топора.
— Думаешь, нас снова прессуют?
— Разберемся, — хныкнул. — Если заметут в ментовскую, признавайся во всех грехах, но про аутиста ни слова.
— Почему?
— Без комментариев.
— Почему меня, блядь, заметут? — уточнил вопрос.
— Мне так, блядь, кажется, — рассмеялся мой друг.
Его жеребячий смех вызвал у меня взрыв ярости. Что же это происходит, епц-поц-перетопц? По какому праву меня держат за болвана? Такое впечатление, что участвую в праздничном шоу, где мне определена роль паяца без слов?
— Слов у тебя много, — сказал на это г-н Сухой. — А дела делают другие.
— Какие дела?
— Пах-пах! — пальцем «выстрелил» в невидимую цель. — Все будет о`кей. Это я тебе обещаю.
— О`кей? — взвинтился. — А вот, если Илюху пристрелили, как собаку?
— Как можно пристрелить дух? — удивился Василий. — А ты, родной, топай на голгофу, — открыл дверцу. — И думай о миллионе. Мысль о нем будет тебя бодрить.
— А вот не пойду, — завредничал я.
— Иди, — серьезно проговорил. — Так надо, Слава. — Посмотрел на меня с неким смыслом, ему только известным.
— Кому надо? — смутился я. — Мне не надо.
— Для дела надо, правда.
— Для дела, е` вашу мать, — ругнулся. — Бить больно будут меня, а не вас.
— Бабки на лечение у нас есть, — пошутил. — Ты же знаешь?
— Ничего я не знаю, — выбирался из лимузина. — Если будут дубасить сильно, сдам всех, — я тоже шутил. (А, может, и нет?).
У меня возникло стойкое впечатление: Вася что-то не договаривает; лучший друг и не договаривает? Ну, что за времена такие не романтические, а блядско-казуистические? Не разыгрывается ли некая комбинация, в которой я должен сыграть роль приманки? Готов ли я исполнить роль подсадного крякающего селезня? Чувствую, не готов. Гнутого на голову Илюшу надо беречь, а мной, значит, можно и пожертвовать, подставив под нож карательной системы? Обидно, господа бандиты, обидно. А что делать?
Эх, где наша не пропадала, и я плетусь в сторону подворотни, где стоит, как член правительства перед народом, страж порядка, а рядом с ним зевают зеваки. Приблизившись, вижу в глубине родной подворотни скорчившегося человека. Он лежит на асфальте в позе эмбриона, зажав голову руками, и делает вид, что мертв. Впрочем, мертвее не бывает, если судить по луже темновато-винной крови.
— Куда? — тормозит меня молоденький сержант, держащий в руках шипящую, как гадюка, радиацию. — Не положено.
— Я тут живу, — говорю. — Квартира девятнадцать.
— Не положено.
— А капитан Горкин там? — спрашиваю по наитию.
Сказать, что наш двор был завален трупами, как бревнами, нельзя. Один из неудачников валялся у подъезда, ещё один находился в стареньких «жигулях», прошитых старательными автоматными очередями. Битое стекло скрипело под ногами, и пускало солнечных зайчиков.
Оперативная группа из Петровки, 38 трудилась не покладая рук. Со всех окон выглядывали жители, наблюдающие последствия второго акта то ли трагедии, то ли трагикомедии.
Выход героя (меня) на освещенную сцену двора ни остался незамеченным. Капитан Горкин осклабился мне, как инквизитор будущей жертве, которую необходимо распять за её неправедные убеждения:
— Мукомольников, за мной, — и направился к подъезду.
Я позволил себе вопрос дилетанта, мол, что случилось, Роман Романович?
— Бои местного значения, — ответил капитан. — И все вокруг твоей нехорошей квартиры, Мукомольников. Не зарыт ли там клад?
Я промолчал: не рассказывать же представителю МВД о чудесном даре друга детства. Надеюсь, это не он лежит на ступеньках лестницы с прострелянной черепушкой? Нет, слава Богу, вечно отдыхал незнакомый мне молодчик с бритым и крепко поврежденным пулей затылком. Мозги выплеснулись на стену и походили на кепчуг «Балтимор», который смешно рекламируют два весельчака в ТВ-программе «Городок».
Переступив через того, кто больше никогда в жизни не отведает вышеупомянутой томатной дряни, мы с капитаном поднялись на верхнюю лестничную площадку.
Дверь в мою квартиру была гостеприимно открыта. На пороге возлежала ещё одна бойцовская туша. Это был один из «спортсменов», охраняющий аутиста. А где второй? Где сам Илья? Что за чертовщина? Не выкрали ли наш золотой приз? Не похоже. Во всяком случае, любимых илюшиных пазлов не было на месте, а это значит их, игрушку и человека «взяли» свои.
И сам Сухой был спокоен, как молодой бог, отправляя меня к месту крупномасштабной кровавой разборки.
Подозреваю, что «спортсмены» пристроили западню для неких любителей легкой наживы, прихлопнув одним махом всю неприятельскую бригаду. Если все так на самом деле, дальше буду жить в глуши и бедности. К дьяволу все богатства мира! Лучше каждый день жрать питательную на витамины вермишель и соевые котлетки из окрестных кошек, чем в один прекрасный денек оказаться с кровоточащей прорехою на боку.
Между тем в квартире происходил решительный шмон, выражаясь языком зоны № 9 под Нижним Тагилом. Видно, капитан Горкин дал приказ найти клад, и оперативники старательно рыли землю, вскрывая половицы и протукивая стены.
Работали профессионалы, и скоро из клозетного бочка была извлечена литровая банка, красиво зеленеющая долларовой листвой. Не без торжества её выставили на стол перед моим поникшим носом.
— Что здесь, Мукомольников? — задал лишний вопрос капитан.
— Подкинули, — пошутил я, — соседи.
Распечатав банку и обнаружив сумму в десять тысяч североамериканских рублей, Горкин не скрыл удивления: количество денежно-силосной массы не соответствовало количеству трупов. Наморщив свой милицейский лоб, он сделал вид, что думает, потом приказал продолжить поиски, а у меня спросил: откуда такие излишки у не работающего гражданина России?
— А я работаю, — не без дерзости признался. — На валютной бирже.
— Кем это?
— Трейдером! Я уже говорил. В первый раз.
Высокое звание игрока ничего не объясняло моему оппоненту, и он потребовал растолкований. Пришлось в общих чертах рассказывать о нелегком труде дилеров, трейдеров и прочих штрейкбрехеров. Капитан Горкин меня не понял, решив, что я над ним издеваюсь:
— Хочешь сказать, что эту десятку можно сделать за день?
— И миллион тоже, — ответил я. — Если удача улыбнется, как шлюша с Тверской.
— Паришь репу, паря, — выразился капитан, точно блатной, — в натуре.
Тогда я советую проверить информацию на валютной бирже имени покойного г-на Брувера, и все вопросы сами снимутся, как кожа у земноводных тварей. Горкин ехидничает: валютную статью никто не отменял, и потом: трупы на мне висят, как гири на ногах каторжников.
— Они не мои, — возмущаюсь. — Вообще без понятия, как они здесь появляются?
— Если появляются, значит, это кому-то надо, — разумно замечает капитан. — Владимира Владимировича читал?
— Какого? — решаю уточнить, чтобы не попасть впросак.
— Поэта, который сочинял о звездах. Если их зажигают, значит, это кому-то нужно. Так, кажется?
— Про звезды читал, — признаюсь. — А про трупы не читал.
— Почитаешь, — и указывает на протокол. — Подпиши-ка.
— Не буду.
— Почему?
— Я неграмотный.
— Крестик поставь.
— Руки трясутся. От этого кошмара, — указал на санитаров, укладывающих павшего бойца в черный мешок, неприятно шелестящий, как фольга, с помощью коей хозяйки оборачивают мороженых куриных курв для будущей жарки и последующей жратвы.
Не знаю, чем бы закончилась наша пикировка, да на подмостках современного театра абсурда явилась новая фигура в штатском. По тому, как она взошла на сцену и как надувала плохо бритые щеки, стало понятно начальник всех начальников. Фигура была влажновата от пота, грузновата от лишнего веса, лысовата без части волос, на мир смотрела пучеглазо, как огородное тырновское чучело, и смешно двигала огромными, точно пельмени «Богатырские», ушами. Больше всего меня умилили эти ушки: сквозь них просвечивалось солнце, розоватое, как дамское нижнее белье.
— Разрешите доложить, подполковник Рушалович, — обратился к этой фигуре капитал.
— Докладывайте-докладывайте уж, — надул щеки, как борец Попандопуло жоповую мышцу во время схватки за главный приз сезона 1905 года в цирке г. Одессы.
И пока происходило выездное производственное совещание, я позволил себе порассуждать на тему: государство и мы.
Почему государство привечает таких мудаков, как этот полковник? То, что он мудак, видно невооруженным глазом. Мудак, как и рыбак, виден издалека. Народ смотрит на подобных мудаков и диву дается: наверху одни мудаки. Мудак приходит во власть, и тотчас же ещё больше мудеет, волоча за собой сонм мудаков. И получается: мудак сидит на мудаке, мудаком погоняет, и все они делают мудацкий вид, что управляют нами, народом, а мы их, выдающихся мудаков, почему-то терпим. Почему? Не потому ли, что мудизм, как я уже говорил, есть наша национальная идея, объединяющая все слои населения. Если это так, очень жаль — пропала страна.
Мои переживания за любимую родину прервал барский басок полковника:
— Это ты Мукомольников, что ли?
Мне его тон не понравился, а потом: неужели трудно догадаться, что я это я, и поэтому сказал:
— Я не Мукомольников.
— А кто? — удивился господин Рушалович, глядя на оперативников с тупым выражением барана Fill`а, осознавшего, наконец, себя совершенно бритым.
— Иванов я.
— Кончай ваньку валять, — заступился за руководство капитан Горкин. Он — это он, товарищ Рушалович.
— Ф-р-р-рукт! — побагровел тот от праведного гнева. — Ты, блядь в желтом, у меня пошути! Пошути, блядь в желтом! Я из тебя, блядь в желтом, отбивную котлету сделаю! — Затопал ногами, брызжа слюной. — Де`воляй сделаю! Блядь в желтом!
Я обиделся за свои желтые ботинки — и вообще обиделся; у нас каждый законопослушный гражданин находится под защитой святой для всех Конституции РФ, и поэтому заметил:
— Сам ты, блядь, но в сером. А ещё мудак мудаков. Мудачее тебя, блядь в сером, нет никого на свете.
С моим оппонентом приключился клинический удар; наверное, мало кто ему говорил правду о его достоинствах и таких же недостатках. Покрывшись лиловыми пятнами разложения, подполковник пучил глаза, и, казалось, вот-вот взорвется, как фугасный противотанковый снаряд, начиненный гвоздями и кусками арматуры для удобства смерти тех, кто напорется на эту самодельную изуверскую ловушку. Капитан же Горкин был доволен моим точным определением его начальника, однако всячески скрывал довольные чувства за озабоченным выражением лица:
— Так, отправляйте это чудило по этапу, — приказал двум оперативникам.
Чудило поднялось со стула, а стоящего мудило прорвало, как плотину во время селевого потока в грозных горах.
Подполковник Рушалович орал, будто его посадили на удобный татаро-монгольский кол и проворачивали, как ветерок — флюгер. Из всех душераздирающих воплей я понял одно: меня ждет гниение в казематах и страшная смерть у параши.
Когда меня вывели из квартиры, я почувствовал, что события начинают принимать неприятный оборот. Если Вася играет в русскую рулетку, то мое чело не самая удобная площадка для кучной стрельбы.
И почему я не сбежал под защиту тырновского крыжовника и экспансивной Жанночки. Черта лысого кто меня бы там нашел! Переждал бы горячие денечки в холодном погребе, пока члены ОПГ друг друга не извели с белого света, и порядок! Вот беда: крепок задним умом, как цирковой конь крепок аршиным членом своим и задом.
Мое появление во дворе сопровождалось аплодисментами и театральными криками восхищения:
— Молодец, Слава! — кричала публика. — Бей бандюгов дальше! Житья от них нету! Мы за тебя, родной наш человек! Виват, Россия! Мы победим!
По поводу рукоплесканий, конечно, сладостный брёх, а вот то, что кричали восторженно, это чистая правда. Я почувствовал себя свободолюбивым фрондером и расправил плечи, чтобы крикнуть в ответ, мол, ещё взойдет и над нашей помойкой, товарищи, заря пленительного счастья, да меня затолкали в милицейский уазик, пропахший бензином, кирзой и пылью.
Через несколько минут за грязным и зарешеченным стеклом мелькнул родной дворик с местными достопримечательностями: общей парашей, беседкой и расколоченным столом для игры в настольный теннис. Знать бы, чья подача и какой счет? Впрочем, счет известен: 1: 6 в нашу пользу, не считая подозрительной смерти г-на Брувера.
Кто бы мне объяснил, что происходит? По чьей вине такая кровавая фиеста? Раньше ко всему происходящему относился легкомысленно и даже с малой долей юмора. Однако восемь трупов за сутки — это уже не смешно. Особенно, если их повесят на мою шею. А такой ретивый служака, как г-н Рушалович, сделает это с превеликой радостью и душевным удовольствием.
Проклятье! Что делать? Может, дать деру? А как дать деру — рядом и напротив три бойца с плакатными лицами отличников боевой и политической подготовки. Пристрелят, и ничего им не будет, даже наградят медальками «За мужество IV-ой степени» в геральдическом Георгиевском кремлевском зале.
Снова глянув в окошко, обратил внимание на странное обстоятельство: милицейская камера на колесах направлялась не в центр столицы, а совсем наоборот — за город. Что за епц-перевертоц такой? Петровку, 38 перевели на шоссе Энтузиастов, и забыли сообщить всему обществу потребителей? Как говорится в подобных случаях, бойтесь подделок.
— А куда мы так летим? — осторожно интересуюсь я… — Не в санаторий ли «Волжский утес»?
— Гы-гы, — радуются бойцы моему пророчеству и больше ничего не говорят, бараны в бронежилетах.
— Сто баксов, — совершаю ошибку. — За информацию.
— Баксы, — оживляются трое, точно балерины Большого театра после первых бравурных тактов марша Турецкого. — Покажи-ка зелень, дружбан?
— Сначала информация, — стою на своем, хотя сижу.
— Давай бабки, сука, — один из мародеров замахивается прикладом АКМ.
Я понимаю, что сделал оплошку, и её немедленно надо исправить любой ценой.
— На, — и наношу разящий удар в трапециевидную челюсть.
Второго мародера успеваю садануть локтем в незащищенный кадык, а вот третий лягает меня спецназовским бутсом в пах, а после — прикладом в голову. И звезды зажигаются во мне, как на ночном небосклоне города Сочи.
Ох, верно, сказал поэт Владимир Владимирович Маяковский: если звезды зажигают, значит, это кому-то нужно.
Я почувствовал себя зарождающейся галактикой. И понял всех женщин мира, орущих благим матом при рождении детенышей своих.
И пока я сочувствовал прекрасной половине всего человечества, озверевшие моим вызывающим поведением бойцы плясали на моем теле зажигательный рэп, выхаркивая все, что они думают о хаме и наглеце.
И я их прекрасно понимал: ждешь сотенку, а получаешь удар в должностное рыло. Так и я: мечтал о миллионе, а получаю миллион совсем другого.
Обидно, когда твои надежды рассыпаются в прах. Хотя нужно винить только самого себя: разве можно забывать в каком удивительном волшебном краю мы все проживаем — в краю не сбывшихся надежд. Таков наш удел. И поэтому надо терпеть, и любые пинки власти принимать за благо.
IV
— Надо подумать над вашим предложением, Аслан.
Услышав это, вор в законе подавился нежным палтусовым телом. А Василий забыл закрыть рот, и туда залетела золотая оса. Насчет осы преувеличиваю, да картину общего потрясения передаю верно. Кажется, мое нахальство не имело границ?
— А он мне нравится, — сказал после господин Галаев. — Тем, что будет думать.
— Да уж, — крякнул господин Сухой. — Думать он умеет, правда, больше жопой.
— Ничего страшного, — усмехнулся вор в законе. — Все мы будем думать, — внимательно посмотрел на меня, — как нам жить дальше.
— А топорик верните, — потребовал я. — Он мне дорог, как память. — Не люблю, когда меня пугают: в частности, иносказательно.
На этом наша встреча закончилась — каждый остался при своих: вор в законе с танцующими искрящими шлюшками на эстраде, а я с дедовским топором, который мне отдали на выходе из ресторана.
Отсутствие результата — тоже результат. Так я себя утешал, однако, судя по мрачному выражению лица моего товарища, он не разделял моего веселого оптимизма.
— Тебе жить надоело, — задал вопрос, когда мы сели в автомобиль, поганец? — Охарактеризовал меня куда эмоциональнее, да я не обиделся. Зачем обижаться на правильные слова.
— Нет, — честно признался. — Не надоело.
— Так какого же хера ты… — дальше шел такой мутный поток слов, мне мало известных, что я скоро почувствовал себя лингвистом и полиглотом.
— А в чем дело? — валял дурака. — Я же не отказываюсь от сотрудничества.
— Он не отказывается, — взревел от возмущения Василий. — Ты кто такой вообще?!
— Человек, — сипнул, — который имеет права выбора.
— Ничего ты не имеешь, блядь, кроме зеленых соплей.
Право, «зеленые сопли» меня покоробили больше чем «блядь». «Блядь» это для связки, а вот «сопли» — это оскорбление свободной личности.
— А что ты «черного» боишься, — возмутился. — Он тоже из крови и плоти. Топориком тюк меж кавказских миг и… все.
— Нет, я подозревал, что ты идиот, но не до такой же степени, — крутил рулевое колесо Сухой. — Ты знаешь, кто такой Галаев?
— Ну?
— Гну, — плюнул в сердцах. — Теперь понимаю, почему слабоумные такие счастливые, — рассуждал вслух. — Они ничего не знают. А когда ничего не знаешь…
— А что я должен знать? — не понимал. — Объясни, не кричи.
И друг снизошел до того, что изложил историю криминального сообщества, организованного в столице чеченской диаспорой. В советской империи «чечи» вели себя сдержанно: мелкая спекуляция, валюта, золото, квартирные кражи. Словом, весь джентльменский набор, но в пределах здравого смысла. То есть каждая преступная популяция знала правила игры, и старалась их не нарушать.
Потом наступила эпоха (в начале девяностых) передела власти и собственности. Во власть пришли чмокающие щекастые доценты, рыжие ленинградские торговцы гвоздиками, косоглазенькие любители экономического шока и прочая политическо-экономическая гнидная шуша.
Защищенные державной тенью Пахана всех паханов, пропивающего последние свои еловые мозги, они принялись рвать себе куски государственной собственности. Видя такой беспредел «верхов», «низы», естественно, не могли не удержаться от соблазна мгновенного обогащения, и кровушка полилась рекой, где плавали поврежденные мертвые тела, ваучеры имени Ч., бумажки МММ и иной мусор.
Потом началось сращивание государственной власти и криминала. «Чечей» взял под свою опеку один из вице-премьеров по прозвищу «Одноглазый Джек-потрошитель». (Любил он, подлец, потрошить чужие карманы, ох, любил.). В 1993–1994 годах в столице возникло несколько инвестиционных компаний. Они брали у доверчивого населения деньги, обещая их вернуть под 100 000 %, и кидали мешки с цветной вощеной бумагой в костер начинающейся кавказской бойни. Хорошо известно, любая, уважающая себя власть, должна иметь войну, которая, как говорится, все спишет. Именно в это время и появляется наш герой: Аслан Галаев. Он принадлежал к одному из ведущих тейпов, и был к тому же талантливым организатором. Неизвестно, приобрел он звание вора в законе или купил, но факт остается фактом: Галка занял первую ступеньку в иерархической лестнице чеченской диаспоры. Как это удалось? Очень просто: огнем и мечом, если выражаться поэтическим слогом, а также необыкновенной хитростью и умением ладить с теми, у кого под рукой рычаги власти. Одноглазый Джек-потрошитель ходил в самых лучших его друзьях, чуть ли не в кровниках. При необходимости г-н Галаев может поставить в столице «под ружье» около трех тысяч бойцов.
— А это большая сила, — сказал Василий, — с которой нужно считаться. Даже нам, «спортсменам».
— А сколько у нас любителей русской биты? — поинтересовался я.
— На порядок меньше, — получил ответ, — но мы на своей территории.
— И позволяете хозяйничать чужим?
— Мы за дружбу между всеми национальностями, — недобро ухмыльнулся мой собеседник. — К сожалению, надо жить в предлагаемых условиях, а не витать в облаках, — и продолжил познавательную лекцию: сейчас кавказские «друзья» держат игровой и развлекательный бизнес (60 %), проституцию (30 %), наркотики (50 %) и валютные биржи (40 %). Они уважаемые, понимаешь, люди в обществе, один из них даже баллотировался в президенты России в 1999 году. А безголосая и глупая, как курица, дочь прославленной Живой Легенды хорошо просекла ситуацию и выскочила замуж за нукера-чебурека с дамасской саблей.
— Про Живую Легенду лучше не надо, — сморщился я.
— Почему?
— Матерится она, как боцман.
— А зачем брил её барана?
— От переизбытка чувств-с!
— И топор на встречу с вором взял тоже от переизбытка чувств-с?
— А ты не сказал, что нельзя брать.
— Я думал, оставишь в машине. Мозги есть или уже нет?
— Все мозги, — огрызнулся, — на обоях.
Если бы знал, как мои слова отзовутся!
Поначалу обратил внимание на крик сирены, потом увидел цинковую карету «спец. мед. службы», пробивающуюся на перекрестке через автомобильный запор, и пошутил, мол, не в мою ли квартирку вновь прется труповозка? На это Василий сказал, что снаряд дважды не падает в одну и ту же воронку. И был бы прав, живя в другое время и в другой стране.
Мы помчались вслед за машиной спец. службы, и с каждой минутой чувство тревоги, как пишут современные романисты-онанисты словом, овладевало мною.
Главное, чтобы ничего не случилось с Илюхой, зажимал топор меж коленей, кто же это так последователен в своих действиях? Кто нарушает все правила игры на столичном криминальном поле? И действует так нагло уж средь белого дня?
Возле моей пятиэтажки наблюдалось столпотворение: люди, железные кони и просто кони. На парнокопытных гарцевали бравые милиционеры. Детвора кормила рафинадом животных, и те вкусно хрумкали сахаром. Шафранная ленточка ограждала подворотню и убегала в глубину двора.
— Что будем делать? — вопросил, когда мой товарищ припарковал БМВ у соседнего дома, и появилась возможность выйти к такой-то матери из машины.
— Иди, сдавайся, — пошутил Василий. — Но лучше без топора.
— Думаешь, нас снова прессуют?
— Разберемся, — хныкнул. — Если заметут в ментовскую, признавайся во всех грехах, но про аутиста ни слова.
— Почему?
— Без комментариев.
— Почему меня, блядь, заметут? — уточнил вопрос.
— Мне так, блядь, кажется, — рассмеялся мой друг.
Его жеребячий смех вызвал у меня взрыв ярости. Что же это происходит, епц-поц-перетопц? По какому праву меня держат за болвана? Такое впечатление, что участвую в праздничном шоу, где мне определена роль паяца без слов?
— Слов у тебя много, — сказал на это г-н Сухой. — А дела делают другие.
— Какие дела?
— Пах-пах! — пальцем «выстрелил» в невидимую цель. — Все будет о`кей. Это я тебе обещаю.
— О`кей? — взвинтился. — А вот, если Илюху пристрелили, как собаку?
— Как можно пристрелить дух? — удивился Василий. — А ты, родной, топай на голгофу, — открыл дверцу. — И думай о миллионе. Мысль о нем будет тебя бодрить.
— А вот не пойду, — завредничал я.
— Иди, — серьезно проговорил. — Так надо, Слава. — Посмотрел на меня с неким смыслом, ему только известным.
— Кому надо? — смутился я. — Мне не надо.
— Для дела надо, правда.
— Для дела, е` вашу мать, — ругнулся. — Бить больно будут меня, а не вас.
— Бабки на лечение у нас есть, — пошутил. — Ты же знаешь?
— Ничего я не знаю, — выбирался из лимузина. — Если будут дубасить сильно, сдам всех, — я тоже шутил. (А, может, и нет?).
У меня возникло стойкое впечатление: Вася что-то не договаривает; лучший друг и не договаривает? Ну, что за времена такие не романтические, а блядско-казуистические? Не разыгрывается ли некая комбинация, в которой я должен сыграть роль приманки? Готов ли я исполнить роль подсадного крякающего селезня? Чувствую, не готов. Гнутого на голову Илюшу надо беречь, а мной, значит, можно и пожертвовать, подставив под нож карательной системы? Обидно, господа бандиты, обидно. А что делать?
Эх, где наша не пропадала, и я плетусь в сторону подворотни, где стоит, как член правительства перед народом, страж порядка, а рядом с ним зевают зеваки. Приблизившись, вижу в глубине родной подворотни скорчившегося человека. Он лежит на асфальте в позе эмбриона, зажав голову руками, и делает вид, что мертв. Впрочем, мертвее не бывает, если судить по луже темновато-винной крови.
— Куда? — тормозит меня молоденький сержант, держащий в руках шипящую, как гадюка, радиацию. — Не положено.
— Я тут живу, — говорю. — Квартира девятнадцать.
— Не положено.
— А капитан Горкин там? — спрашиваю по наитию.
Сказать, что наш двор был завален трупами, как бревнами, нельзя. Один из неудачников валялся у подъезда, ещё один находился в стареньких «жигулях», прошитых старательными автоматными очередями. Битое стекло скрипело под ногами, и пускало солнечных зайчиков.
Оперативная группа из Петровки, 38 трудилась не покладая рук. Со всех окон выглядывали жители, наблюдающие последствия второго акта то ли трагедии, то ли трагикомедии.
Выход героя (меня) на освещенную сцену двора ни остался незамеченным. Капитан Горкин осклабился мне, как инквизитор будущей жертве, которую необходимо распять за её неправедные убеждения:
— Мукомольников, за мной, — и направился к подъезду.
Я позволил себе вопрос дилетанта, мол, что случилось, Роман Романович?
— Бои местного значения, — ответил капитан. — И все вокруг твоей нехорошей квартиры, Мукомольников. Не зарыт ли там клад?
Я промолчал: не рассказывать же представителю МВД о чудесном даре друга детства. Надеюсь, это не он лежит на ступеньках лестницы с прострелянной черепушкой? Нет, слава Богу, вечно отдыхал незнакомый мне молодчик с бритым и крепко поврежденным пулей затылком. Мозги выплеснулись на стену и походили на кепчуг «Балтимор», который смешно рекламируют два весельчака в ТВ-программе «Городок».
Переступив через того, кто больше никогда в жизни не отведает вышеупомянутой томатной дряни, мы с капитаном поднялись на верхнюю лестничную площадку.
Дверь в мою квартиру была гостеприимно открыта. На пороге возлежала ещё одна бойцовская туша. Это был один из «спортсменов», охраняющий аутиста. А где второй? Где сам Илья? Что за чертовщина? Не выкрали ли наш золотой приз? Не похоже. Во всяком случае, любимых илюшиных пазлов не было на месте, а это значит их, игрушку и человека «взяли» свои.
И сам Сухой был спокоен, как молодой бог, отправляя меня к месту крупномасштабной кровавой разборки.
Подозреваю, что «спортсмены» пристроили западню для неких любителей легкой наживы, прихлопнув одним махом всю неприятельскую бригаду. Если все так на самом деле, дальше буду жить в глуши и бедности. К дьяволу все богатства мира! Лучше каждый день жрать питательную на витамины вермишель и соевые котлетки из окрестных кошек, чем в один прекрасный денек оказаться с кровоточащей прорехою на боку.
Между тем в квартире происходил решительный шмон, выражаясь языком зоны № 9 под Нижним Тагилом. Видно, капитан Горкин дал приказ найти клад, и оперативники старательно рыли землю, вскрывая половицы и протукивая стены.
Работали профессионалы, и скоро из клозетного бочка была извлечена литровая банка, красиво зеленеющая долларовой листвой. Не без торжества её выставили на стол перед моим поникшим носом.
— Что здесь, Мукомольников? — задал лишний вопрос капитан.
— Подкинули, — пошутил я, — соседи.
Распечатав банку и обнаружив сумму в десять тысяч североамериканских рублей, Горкин не скрыл удивления: количество денежно-силосной массы не соответствовало количеству трупов. Наморщив свой милицейский лоб, он сделал вид, что думает, потом приказал продолжить поиски, а у меня спросил: откуда такие излишки у не работающего гражданина России?
— А я работаю, — не без дерзости признался. — На валютной бирже.
— Кем это?
— Трейдером! Я уже говорил. В первый раз.
Высокое звание игрока ничего не объясняло моему оппоненту, и он потребовал растолкований. Пришлось в общих чертах рассказывать о нелегком труде дилеров, трейдеров и прочих штрейкбрехеров. Капитан Горкин меня не понял, решив, что я над ним издеваюсь:
— Хочешь сказать, что эту десятку можно сделать за день?
— И миллион тоже, — ответил я. — Если удача улыбнется, как шлюша с Тверской.
— Паришь репу, паря, — выразился капитан, точно блатной, — в натуре.
Тогда я советую проверить информацию на валютной бирже имени покойного г-на Брувера, и все вопросы сами снимутся, как кожа у земноводных тварей. Горкин ехидничает: валютную статью никто не отменял, и потом: трупы на мне висят, как гири на ногах каторжников.
— Они не мои, — возмущаюсь. — Вообще без понятия, как они здесь появляются?
— Если появляются, значит, это кому-то надо, — разумно замечает капитан. — Владимира Владимировича читал?
— Какого? — решаю уточнить, чтобы не попасть впросак.
— Поэта, который сочинял о звездах. Если их зажигают, значит, это кому-то нужно. Так, кажется?
— Про звезды читал, — признаюсь. — А про трупы не читал.
— Почитаешь, — и указывает на протокол. — Подпиши-ка.
— Не буду.
— Почему?
— Я неграмотный.
— Крестик поставь.
— Руки трясутся. От этого кошмара, — указал на санитаров, укладывающих павшего бойца в черный мешок, неприятно шелестящий, как фольга, с помощью коей хозяйки оборачивают мороженых куриных курв для будущей жарки и последующей жратвы.
Не знаю, чем бы закончилась наша пикировка, да на подмостках современного театра абсурда явилась новая фигура в штатском. По тому, как она взошла на сцену и как надувала плохо бритые щеки, стало понятно начальник всех начальников. Фигура была влажновата от пота, грузновата от лишнего веса, лысовата без части волос, на мир смотрела пучеглазо, как огородное тырновское чучело, и смешно двигала огромными, точно пельмени «Богатырские», ушами. Больше всего меня умилили эти ушки: сквозь них просвечивалось солнце, розоватое, как дамское нижнее белье.
— Разрешите доложить, подполковник Рушалович, — обратился к этой фигуре капитал.
— Докладывайте-докладывайте уж, — надул щеки, как борец Попандопуло жоповую мышцу во время схватки за главный приз сезона 1905 года в цирке г. Одессы.
И пока происходило выездное производственное совещание, я позволил себе порассуждать на тему: государство и мы.
Почему государство привечает таких мудаков, как этот полковник? То, что он мудак, видно невооруженным глазом. Мудак, как и рыбак, виден издалека. Народ смотрит на подобных мудаков и диву дается: наверху одни мудаки. Мудак приходит во власть, и тотчас же ещё больше мудеет, волоча за собой сонм мудаков. И получается: мудак сидит на мудаке, мудаком погоняет, и все они делают мудацкий вид, что управляют нами, народом, а мы их, выдающихся мудаков, почему-то терпим. Почему? Не потому ли, что мудизм, как я уже говорил, есть наша национальная идея, объединяющая все слои населения. Если это так, очень жаль — пропала страна.
Мои переживания за любимую родину прервал барский басок полковника:
— Это ты Мукомольников, что ли?
Мне его тон не понравился, а потом: неужели трудно догадаться, что я это я, и поэтому сказал:
— Я не Мукомольников.
— А кто? — удивился господин Рушалович, глядя на оперативников с тупым выражением барана Fill`а, осознавшего, наконец, себя совершенно бритым.
— Иванов я.
— Кончай ваньку валять, — заступился за руководство капитан Горкин. Он — это он, товарищ Рушалович.
— Ф-р-р-рукт! — побагровел тот от праведного гнева. — Ты, блядь в желтом, у меня пошути! Пошути, блядь в желтом! Я из тебя, блядь в желтом, отбивную котлету сделаю! — Затопал ногами, брызжа слюной. — Де`воляй сделаю! Блядь в желтом!
Я обиделся за свои желтые ботинки — и вообще обиделся; у нас каждый законопослушный гражданин находится под защитой святой для всех Конституции РФ, и поэтому заметил:
— Сам ты, блядь, но в сером. А ещё мудак мудаков. Мудачее тебя, блядь в сером, нет никого на свете.
С моим оппонентом приключился клинический удар; наверное, мало кто ему говорил правду о его достоинствах и таких же недостатках. Покрывшись лиловыми пятнами разложения, подполковник пучил глаза, и, казалось, вот-вот взорвется, как фугасный противотанковый снаряд, начиненный гвоздями и кусками арматуры для удобства смерти тех, кто напорется на эту самодельную изуверскую ловушку. Капитан же Горкин был доволен моим точным определением его начальника, однако всячески скрывал довольные чувства за озабоченным выражением лица:
— Так, отправляйте это чудило по этапу, — приказал двум оперативникам.
Чудило поднялось со стула, а стоящего мудило прорвало, как плотину во время селевого потока в грозных горах.
Подполковник Рушалович орал, будто его посадили на удобный татаро-монгольский кол и проворачивали, как ветерок — флюгер. Из всех душераздирающих воплей я понял одно: меня ждет гниение в казематах и страшная смерть у параши.
Когда меня вывели из квартиры, я почувствовал, что события начинают принимать неприятный оборот. Если Вася играет в русскую рулетку, то мое чело не самая удобная площадка для кучной стрельбы.
И почему я не сбежал под защиту тырновского крыжовника и экспансивной Жанночки. Черта лысого кто меня бы там нашел! Переждал бы горячие денечки в холодном погребе, пока члены ОПГ друг друга не извели с белого света, и порядок! Вот беда: крепок задним умом, как цирковой конь крепок аршиным членом своим и задом.
Мое появление во дворе сопровождалось аплодисментами и театральными криками восхищения:
— Молодец, Слава! — кричала публика. — Бей бандюгов дальше! Житья от них нету! Мы за тебя, родной наш человек! Виват, Россия! Мы победим!
По поводу рукоплесканий, конечно, сладостный брёх, а вот то, что кричали восторженно, это чистая правда. Я почувствовал себя свободолюбивым фрондером и расправил плечи, чтобы крикнуть в ответ, мол, ещё взойдет и над нашей помойкой, товарищи, заря пленительного счастья, да меня затолкали в милицейский уазик, пропахший бензином, кирзой и пылью.
Через несколько минут за грязным и зарешеченным стеклом мелькнул родной дворик с местными достопримечательностями: общей парашей, беседкой и расколоченным столом для игры в настольный теннис. Знать бы, чья подача и какой счет? Впрочем, счет известен: 1: 6 в нашу пользу, не считая подозрительной смерти г-на Брувера.
Кто бы мне объяснил, что происходит? По чьей вине такая кровавая фиеста? Раньше ко всему происходящему относился легкомысленно и даже с малой долей юмора. Однако восемь трупов за сутки — это уже не смешно. Особенно, если их повесят на мою шею. А такой ретивый служака, как г-н Рушалович, сделает это с превеликой радостью и душевным удовольствием.
Проклятье! Что делать? Может, дать деру? А как дать деру — рядом и напротив три бойца с плакатными лицами отличников боевой и политической подготовки. Пристрелят, и ничего им не будет, даже наградят медальками «За мужество IV-ой степени» в геральдическом Георгиевском кремлевском зале.
Снова глянув в окошко, обратил внимание на странное обстоятельство: милицейская камера на колесах направлялась не в центр столицы, а совсем наоборот — за город. Что за епц-перевертоц такой? Петровку, 38 перевели на шоссе Энтузиастов, и забыли сообщить всему обществу потребителей? Как говорится в подобных случаях, бойтесь подделок.
— А куда мы так летим? — осторожно интересуюсь я… — Не в санаторий ли «Волжский утес»?
— Гы-гы, — радуются бойцы моему пророчеству и больше ничего не говорят, бараны в бронежилетах.
— Сто баксов, — совершаю ошибку. — За информацию.
— Баксы, — оживляются трое, точно балерины Большого театра после первых бравурных тактов марша Турецкого. — Покажи-ка зелень, дружбан?
— Сначала информация, — стою на своем, хотя сижу.
— Давай бабки, сука, — один из мародеров замахивается прикладом АКМ.
Я понимаю, что сделал оплошку, и её немедленно надо исправить любой ценой.
— На, — и наношу разящий удар в трапециевидную челюсть.
Второго мародера успеваю садануть локтем в незащищенный кадык, а вот третий лягает меня спецназовским бутсом в пах, а после — прикладом в голову. И звезды зажигаются во мне, как на ночном небосклоне города Сочи.
Ох, верно, сказал поэт Владимир Владимирович Маяковский: если звезды зажигают, значит, это кому-то нужно.
Я почувствовал себя зарождающейся галактикой. И понял всех женщин мира, орущих благим матом при рождении детенышей своих.
И пока я сочувствовал прекрасной половине всего человечества, озверевшие моим вызывающим поведением бойцы плясали на моем теле зажигательный рэп, выхаркивая все, что они думают о хаме и наглеце.
И я их прекрасно понимал: ждешь сотенку, а получаешь удар в должностное рыло. Так и я: мечтал о миллионе, а получаю миллион совсем другого.
Обидно, когда твои надежды рассыпаются в прах. Хотя нужно винить только самого себя: разве можно забывать в каком удивительном волшебном краю мы все проживаем — в краю не сбывшихся надежд. Таков наш удел. И поэтому надо терпеть, и любые пинки власти принимать за благо.
IV
Наши соседи по общему планетарному трехмерному дому — китайцы, которые, кстати, изобрели порох, говорят: не дай Бог, жить во времена перемен. И они правы: такое впечатление, что все мы, жители РФ, попали в гигантский механизм, где крепко ошкуриваются наши жизни. Работает эта государственная машина подавления личности исключительно на энергоемкой гемоглобином крови своих граждан. И мало кому везет вырваться без потерь из этого страшного приспособления державного управления.
…Чувствую знакомый солоноватый запах, и вспоминаю его — кровь. В детстве мы дрались до крови, и этот запах мне хорошо знаком. Детство закончилось, откуда тогда этот запах? Ощущаю боль, она конвульсиями возвращается в поврежденное тело и начинает рвать его на куски. Может, меня выкинули из брюха самолета с десяти тысяч метров и без парашюта? «Парашют оставлен дома, на траве аэродрома»?
Последнее, что помню: грязный, зарешеченный осколок неба в оконце уазика, в котором трое омоновцев старательно и строго выполняли приказ. Чтобы человек лучше думал, его надо тузить бутсами и бить прикладами АКМ.
Подозреваю, я не понравился милицейскому руководству, в частности, господину Рушаловичу и меня решили примерно наказать. Или готовили для беседы по душам? С окровавленным мешком, где гремят кости, проще говорить? И договариваться?
Вместе с болью вернулось и такое понятие, как время. Его не было, когда находился в беспамятном свободном полете. Он происходил в мутноватой и беспредельной субстанции. Не находился ли я в отстойнике, куда попадают проблемные, скажем так, души. Не завис ли в буквальном смысле слова между небом и землей? А вдруг возникла полемика меж лучистым нашим Всевышним и вечным его саркастическим Оппозиционером в кармином кушаке? Спорили-диспутировали-полемизировали, да так и не решили, куда отправить мою грешную душу. И в результате: возвращена она в прежнее место проживания, как дембель домой после армейской службы.
Почему? Думаю, я ещё не сыграл своей главной роли в данной драматической постановке, и великие Демиурги вновь вытолкали меня взашей на освещенные сценические подмостки.
Резкий свет в глаза: две военизированные фигуры, решившие полюбопытствовать моим полутрупным состоянием.
— А ты бодрячок, служба, — смеются. — Подъем, — берут под руки. — Сам ножками топай. Топ-топ, топает малыш, — издеваются.
Тревожа битый скелет, поднимаюсь на ноги. Каморка без окон покачивается корабельным кубриком. Меня подталкивают к умывальнику. Подставляю голову под клювик крана, освежая воспаленные мозги и разбитое лицо.
Пью живую хлорированную водицу и, с каждым глотком наполняясь жизненной энергией, ярюсь от желания мстить. Су-у-учье племя! Растерзаю до молекулярных! до кровавых! до шариков! Разорву в клочья! Раздеру в шматье! Вырву кишки и намотаю на карданный вал своей ненависти-и-и! И-и-их!
…Чувствую знакомый солоноватый запах, и вспоминаю его — кровь. В детстве мы дрались до крови, и этот запах мне хорошо знаком. Детство закончилось, откуда тогда этот запах? Ощущаю боль, она конвульсиями возвращается в поврежденное тело и начинает рвать его на куски. Может, меня выкинули из брюха самолета с десяти тысяч метров и без парашюта? «Парашют оставлен дома, на траве аэродрома»?
Последнее, что помню: грязный, зарешеченный осколок неба в оконце уазика, в котором трое омоновцев старательно и строго выполняли приказ. Чтобы человек лучше думал, его надо тузить бутсами и бить прикладами АКМ.
Подозреваю, я не понравился милицейскому руководству, в частности, господину Рушаловичу и меня решили примерно наказать. Или готовили для беседы по душам? С окровавленным мешком, где гремят кости, проще говорить? И договариваться?
Вместе с болью вернулось и такое понятие, как время. Его не было, когда находился в беспамятном свободном полете. Он происходил в мутноватой и беспредельной субстанции. Не находился ли я в отстойнике, куда попадают проблемные, скажем так, души. Не завис ли в буквальном смысле слова между небом и землей? А вдруг возникла полемика меж лучистым нашим Всевышним и вечным его саркастическим Оппозиционером в кармином кушаке? Спорили-диспутировали-полемизировали, да так и не решили, куда отправить мою грешную душу. И в результате: возвращена она в прежнее место проживания, как дембель домой после армейской службы.
Почему? Думаю, я ещё не сыграл своей главной роли в данной драматической постановке, и великие Демиурги вновь вытолкали меня взашей на освещенные сценические подмостки.
Резкий свет в глаза: две военизированные фигуры, решившие полюбопытствовать моим полутрупным состоянием.
— А ты бодрячок, служба, — смеются. — Подъем, — берут под руки. — Сам ножками топай. Топ-топ, топает малыш, — издеваются.
Тревожа битый скелет, поднимаюсь на ноги. Каморка без окон покачивается корабельным кубриком. Меня подталкивают к умывальнику. Подставляю голову под клювик крана, освежая воспаленные мозги и разбитое лицо.
Пью живую хлорированную водицу и, с каждым глотком наполняясь жизненной энергией, ярюсь от желания мстить. Су-у-учье племя! Растерзаю до молекулярных! до кровавых! до шариков! Разорву в клочья! Раздеру в шматье! Вырву кишки и намотаю на карданный вал своей ненависти-и-и! И-и-их!