Валяев Сергей. Миллионер

   — Сам такой, — огрызаюсь.
   — Возьми Илюшу на биржу, — шутит. — Он циферки любит, знаешь.
   Я чертыхаюсь: ничего смешного нет — у людей беда, а он шутки шутит. Шучу не со зла, отвечает на это Василий, а потому, что люблю вас, дурачков, и желаю только добра; если надо ещё помочь семейству Шепотинник, поможем.
   — Эх, Вася-Вася, — вздыхаю, — разве счастье только в деньгах?
   — И в них тоже, — обнимает за плечи. — Прости, у меня встреча на Охотном ряду.
   — Стрелка, что ли?
   — Балбес, — садится в авто. — Встреча с депутатским корпусом.
   — Какие люди! — выбираюсь из машины, щелкаю каблуками.
   — Между прочим, — обращает внимание на мои новые башмаки. — Ты в них похож на придурочного придурка из Кащенко. Лучше носи лапти, лапоть, — и, довольный собой, нажимает на акселератор.
   Серебристо-истребительное авто летит прочь, а я стою на месте и кричу проклятия. Трудно сдерживать себя, когда тебе, пусть даже в шутку, советуют трепаться по жизни в лаптях.
   Не буду оригинальным, если скажу, что жизнь имеет свойство ломать наши планы. Я не шутил, заявив, что хочу провести оперативные мероприятия на ВБ. Меня не покидала мысль, что история, связанная с японской йеной, когда я невозможно как лопухнулся, должна иметь продолжение. Случайная встреча с горемыкой Ребриным подтвердила мои опасения, что игра на бирже идет нечестная. Ежели всё там находится под электронным контролем, то нетрудно сделать деньгу на дураке, который, выигрывая пятнадцать тысяч $, не догадывается об этом. Почему бы ни закрыть его (мою) котировку, когда график находится на высшем взлете? А потом открыть, когда начался его спад. Возможно такое? Думаю, да. Конечно, сумма для плутов, не ахти какая, да главное — принцип. Принцип облапошивания таких простаков, как я. Мой друг Сухой прав: ходить мне в лаптях до скончания своего века. Однако что-то не хочется променадить в вечных обалдуях.
   И поэтому план моих действий был самый решительный — взять на прихват господина Брувера. Нет, я не собирался бежать в его кабинет с дедовским топором и воплями, где мои кровные?
   Не хотелось, и пытать Маю вопросами о том, почему она хотела навязать мне десять сотенок? Требуется одно: понять механизм по отъему народных сбережений, а будет понимание — будут действия.
   Но ранним утром раздался телефонный звонок, и мои планы резко изменились: надо было ехать в Люберцы. Ночью у Лидии случился тяжелый приступ, и медицина требует, чтобы она неотложно легла на операцию. В противном случае…
   — Буду, — сказал я и на частном автомобиле срочно потарахтел в елово-сосновое Подмосковье.
   Лидия была плоха, как может быть плох труп: лежала на тахте, испуганная и обескровленная. И боялась не за себя — за Илюшу, который не понимал происходящих событий и, сидя на веранде, складывал из пазлов парусник.
   — Прости, — говорила. — Язва, — смотрела на двух молоденьких и равнодушных врачей «скорой», — они говорят, язва. Через неделю буду в порядке.
   — Да-да, — отвечал я. — Не волнуйся: Илья со мной.
   — Спасибо, — пыталась улыбнуться. — Ты хороший.
   — Держись, родная, — помогал укладывать на носилки. — За брата не беспокойся, будет, как принц персидский.
   — Соседей попроси, — говорила торопливо, — чтобы за хозяйством посмотрели. Деньги там, в трюмо.
   — Мать, отдыхай, — требовал. — Разберемся.
   Наконец карета «скорой помощи» убыла в областную больницу, и я перевел дух, не понимая, какие серьезные проблемы возникают предо мной.
   Известно, что аутисты не любят перемен. Они начинают нервничать и выкидывать коленца. Пока я договаривался с соседкой Петровной по хозяйству, Илюша вел себя спокойно, потом начались сборы, и он заныл, покачиваясь:
   — Белый цвет. Белый цвет — плохой цвет. Цвет больницы. Цветы цветут на могилах. Почему цветут цветы на могилах? Белые цветы цветут, и отцветаю, как люди. У смерти белый цвет. Смерть, смерть, смерть — вот история человека!
   — Не каркай, — оборвал я его, кидая в сумку носильные тряпки. Хочешь, покатаемся на машине? Сделай доброе дело.
   — Остерегайтесь добрых и справедливых, — жил своими представлениями. Они охотно распинают тех, кто изобретает себе свою собственную добродетель, — они ненавидят одинокого.
   — Ладно, философ, — отвечал я на это. — Тебя все любят. Давай собирайся. Нас ждут великие дела.
   — Удел дела делать дело, — нес тарабарщину. — Иным людям ты не должен подавать руку, а только лапу. И лапа эта должна быть с когтями.
   — Вот это правильно, — посмеялся я. — Дашь руку, протянешь ноги. Такие вот времена, брат. Давай-давай веселее. Лидия говорила: тебя профессор Карлов онормалил, так что не придуривайся.
   — Илья — не дурак. Дураки — не мы. Мы — не рабы. А кто мы? Мы кто? Кто? Вопрос интересный?
   — Так, — осматривался, — берем твои любимые игрушки и вперед!
   Надо ли говорить, что мои благие намерения не были оценены по достоинству. Когда я нашел частника на старенькой «Волге» цвета асфальта, Илья заартачился и понес ахинею, из которой следовало, что он не может рисковать поездкой на автомобиле такого цвета.
   — Почему? — взбеленился я. — Чем тебе серенький не по душе?
   — Серые будни, серые облака, серые мысли, серые носки, серая краска…
   — Заткнись, сумасброд! — рявкнул я. — Вот так и живем, батя, расплачивался с водителем «Волги» за ложный вызов.
   Тот хлопал глазами и ничего не понимал, потом, посчитав, что золотая молодежь развлекается неким изощренным способом, выматерился и убыл на своем транспорте цвета серых рабочих дней. И я прекрасно понимал его чувства, равно как и свои.
   — Ну и какой цвет вас устроит, товарищ пельмень? — ерничал я. Розовый, красный, синий. Какой?
   — У Славы ботинки, — говорил на это Илья. — Ботинки хорошие. Ботинки желтые. Ботинки, как солнце. Солнце люблю. Оно теплое, как ромашка. Ромашка желтая. Ромашку люблю…
   — Можешь не продолжать, — и, оставив любителя дневной звезды и полевых цветов на попечение соседки Петровны, отправился на поиски нужного автомобиля — нужного по цвету.
   Черт знает что?! Чем занимаюсь? Кому расскажи, не поверят, что я выхожу на трассу с одной целью — задержать машину цвета солнечной ромашки. Кто бы мне объяснил, что происходит в голове у моего друга, недоделанного природой.
   При удобном случае найду профессора Карлова и потребую, чтобы он крепким током излечил Илюшу от вредных привычек диктовать условия другим.
   Четверть часа я, как последний дурак, метался по скоростной трассе, пытаясь поймать автомобиль цвета моих башмаков. Многие машины тормозили, но я делал вид, что ищу на обочине утерянный кошель с миллионом родных рубликов. Не объяснять же каждому встречному причину своего странного поведения?
   Наконец, мне повезло: подкатил «жигуленок» веселенького оптимистического цвета. Водитель Витек с модным рыжим чубчиком оказался дембелем, и принимал гражданскую жизнь с восторженностью идиота. Ему было все равно, кого перевозить и куда, и мы быстро договорились.
   — А служил я под Уссурийском, — рассказывал мой новый знакомый. — В войсках дяди Васи. Наш девиз: «С неба, об землю и в бой!».
   — ВДВ, — понял я. — Десантура.
   — Ага. Служили под местечком Кремово. Дыра — дырой, но весело. С кремовыми молодками кувыркались. Они за стакан спирта такие кульбиты крутили.
   — Повезло, — и тоже коротко рассказал о своей службе в каракумских песках, где были только миражи, отцы-командиры, ослы и верблюды.
   И мы ударили по рукам: «Зеленые фуражки и голубые береты — дружба навек!»
   — Если замочить кого в сортире, — сказал Витек, — это всегда, пожалуйста.
   — Все может быть, — согласился я. — Не живем, выживаем в борьбе за правое дело.
   — Наше дело правое — мы победим! — посмеялись, подъезжая к частному домику.
   Несмотря на то, что Илья был в принципе нормален и вел себя хорошо, он таки произвел впечатление на бывшего десантника. Витек округлил глаза и таращился на Шепотинника, как детишки пялятся на невидимую зверюшку в зоопарке. Илюша уже сидел в салоне машины и бормотал нечто запредельное:
   — Гуси-лебеди летят. Почему они летят? Они птицы. Гуси-лебеди птицы? Почему они птицы? Потому, что летят. Они летят. Куда они летят? Птицы куда летят? Летят куда птицы?..
   — Ничего себе, — проговорил водитель, укладывая сумки в багажник. — Он совсем… того… — и употребил словцо, которое так любят использовать воздушные ратоборцы, когда приземляются больно на копчик или какие другие части своего тренированного тела.
   — Ему уже лучше, — отвечал я. — Не обращай внимания, Витек. Это он так переезжает, то есть перелетает, как гуси-лебеди. Живет своей жизнью и, возможно, счастливее нас.
   — Счастливее?
   — Во всяком случае, не знает, в каком говне мы гомозимся.
   — Не, — покачивал квадратной головой с рыжим чубчиком мой новый товарищ. — Так жить… не за какие коврижки.
   — У каждого свои коврижки, — позволил философский афоризм. — Ну, будем здоровы, — сказал соседке Петровне, вышедшей нас провожать. — Не волнуйтесь — мы ещё вернемся.
   — Чего уж мне, — вздыхала сердобольная старушка. — Вы уж Илюшу-то не обижайте. Он — Богом помеченный. Нельзя блаженных обижать, — и перекрестила нашу машину.
   Это я заметил, когда наш «жигуленок» запружинил на местных колдобинах, и посмеялся, вспомнив, как соседи поначалу застращались Илюшы, как чумы. А теперь такая любовь, заметил я, к помазаннику Божьему.
   — Не, вроде нормально сидит, — посмотрел в зеркальце заднего обзора Витек. — Глаза-то какие синие?
   — У кого? — не понял я.
   Оказывается, у моего друга детства были глаза цвета васильковых летних небес. Илья полулежал на сидении и вполне здравым взглядом смотрел на плывущие кучевые острова с рафинадными архангелами.
   У меня возникло странное чувство, что земной человечек общается с некими эфирными силами, нами невидимыми. А если наш Шепотинник действительно есть проводник этих сил? Мы же по причине ущербности своей не принимаем знака, данного нам свыше.
   Не знаю, к чему бы привели меня подобные рассуждения, да начинался угарный город. Вместе с Витьком мы костерили «каскадеров» и «чайников», петляющих по столичным трассам, а Илюша вновь понес свою ахинею, как христарадник котомку.
   Родной двор встречал привычным пролетарским духом — время тикало обеденное и, казалось, что все жильцы жарят картошечку, чтобы употребить её вместе со сдавленной в бочках заржавелой селедочкой и хлороформной водочкой.
   — Вот так и обретаемся, Витек, — прощался с бывшим десантником, обменявшись телефонными номерами. — Это тебе не Кремово, брат.
   — Кремовые пирожные вредно много жрать, — пожал мне руку. — Не пропадай, погранец!
   — Если какая катавасия, — пообещал, — найду.
   — Люблю полеты наяву, — засмеялся и, сев в драндулет, крикнул искренне: — Илюха, будь здоров!
   Тот сидел на лавочке и был занят тем, что складывал разорванную газету, словно силясь восстановить прошлое. Естественно, на пожелание быть здоровым не обратил внимания, как нарумяненный покойник не проявляет интереса к добрым словам бывших сослуживцев-завистников спокойно спать вечным сном.
   В квартире Илья повел себя нервно — принялся ходить по комнатам и бормотать абракадабру, из которой следовало, что здесь ему не нравится. Я решил не обращать внимания на его демарш, хотя желание заехать в лихое ухо появилось и крепло с каждой минутой.
   По возвращению из кухни, где готовился обед, обнаруживаю все ту же картину: Илюша вышагивает по комнатам с лицом одержимого ходока, мечтающего о золотой медали, и недовольно бубнит:
   — … у времени в плену. Нет времени — нет плена. Пленники времени это не пленники эпохи. Какая эпоха? Эпоха смотрит своими глазами, сверкающими молниями. Она не хочет убивать, а только мучить, мучить! Для чего меня мучить, ты, злорадное неизвестное божество!..
   — Хватить бредить и бегать, — гаркнул я, — олимпиец! Иди жрать!
   Мой вопль привел счастливчика в чувство — он сник и послушно, как маленький ребенок, побрел в кухню.
   — А, говорят, ничего не понимаешь, — соскребал в тарелки яичницу. Все понимаешь. Мозги напрягай — и порядок. Знаешь, как дрессируют зверей? Голодом, — и развил мысль примером из жизни цирковых мишек, которым давали мед только после того, как они научились выделывать танцевальные па, похожие на па мной упомянутого однажды балетно-клозетного балеруна.
   Неведомо, понимал меня Илья или нет, однако свое не лепетал, а старательно заталкивал жареные куски пищи в перекошенный свой рот. Зрелище было на любителя — да я был профессионалом (по жизни), и поэтому никаких отрицательных эмоций не испытывал.
   — Так, родной, — продолжил. — Я тебя люблю любовью брата, но это не значит, что позволю сидеть на моей шее и болтать ножками. Сейчас закуплю харча на неделю, дам тебе пазлы — и живи в свое удовольствие. А у меня своих проблем выше крыши и ещё выше. Понимаешь?
   — У иного жизнь неудачна, — ответил мой друг детства. — Ядовитый червь грызет его сердце…
   — Ты это о чем? — сглупил, позабыв, с кем имею дело.
   — Так пусть он следит за тем, чтобы тем удачнее была его смерть.
   — Ну, началось, — заскучал я. — Кто о чем, а мужик о бабе в бане.
   — Слишком многие живут и слишком долго висят на своих сучьях. Пусть бы пришла буря и стряхнула с дерева все гнилое и проточенное червями.
   — Красиво излагаешь, сукин сын, — заметил я. — А говоришь, дурак. Если ты такой, тогда кто мы такие?
   И не получил ответа — какой может быть ответ в подобной светской беседе двух олухов. Один из нас был таким от рождения, а второй (я) делал все, чтобы, подобно глупому червю, проникнуть в питательное яблоко, висящее на дереве ВБ. А если это дерево сгнило и плоды его тоже сгнили, и получается, что я мечтаю питаться гнилью? Да отступать некуда — вот в чем дело. Каждый должен пройти свой путь: от счастливого босоногого рождения до закономерного тления в парусиновых тапочках, крашеных в мел вечности.
   … В соседний универсам отправился с легким сердцем и тележкой на колесиках. С легким сердцем, поскольку Илья заснул сном малого ребенка, а тележка требовалась для перевозки пищевых продуктов.
   Этот вид транспорта ненавижу: он вихляет под ногами, а ржавые колеса скрипят, как скрипка великого Страдивари в блудливых руках любителя баяна.
   В магазине я задержался. В молочно-колбасном отделе трудилась Ирочка Фирсенко, моя первая школьная любовь. Лет десять назад она была девочкой-конфеточкой, но уже тогда умела работать ротиком получше передовых ударниц с Тверской.
   Такое вот у неё было народное призвание: слабела от мужского члена, проводника слюняво-спазматического счастья. Еще в школе пользовалась заслуженным успехом и могла на переменке в укромном, правда, местечке посладить минетом жизнь везунчику, притомленному от бесконечных уроков.
   Помню, на выпускном вечере мы перепились и затащили Ирочку в спортивную раздевалку: три мальчика и одна девочка. И что? Ровным счетом ничего — все остались довольны: девочка мальчиками, проявившим коллективную выдержку и персональную стойкость, а мальчики девочкой, ненасытно глотающей молодое семя, как теплый кисель из лесной ягоды.
   Конечно, время изменило романтичную девушку, превратив её в деловую хваткую женщину, да не изменилась привычка расточать ласки тем, кто не боялся её сладких уст. Я не боялся — и, когда в том была нужда, приходил к бывшей однокласснице в отдел, чтобы пополнить холодильник отечественными колбасными изделиями и вспомнить нашу хватскую молодость.
   — О, Славочка, — обрадовалась и теперь. — Запенсионерил, пионер?
   — Ты о чем?
   — Да, старые пердуны этими тележками затрахали!
   — А жизнь-то как?
   — А что наша жизнь — сказка, — рассмеялась, облизывая накрашенные губы. — Тебя, милок, отоварить по полной нашей программе?
   Я догадался, о какой культурно-развлекательной программе идет речь, и принялся было отнекиваться, мол, времени нет: ждет меня дома Илюша Шепотинник, тот, который накрепко некрепок на голову.
   Ничего, подождет, отмахнулась плутовка и, дав задание молоденькой продавщице заполнить тележку продуктами на сто американских рубликов, потащила меня в подсобку, где вкусно пахло мукой, колбасой и какими-то восточными пряностями.
   — А мышей нет? — почему-то поинтересовался я.
   — Есть, — отвечала Ирочка, — и я даже знаю, в какой норке она прячется, — заставила меня плюхнуться на тугой мешок с сахаром, прибывшим, если судить по чернильному клейму, из южного города Николаева. — Вот наша мышка, — сказала потом. — Нет, это не мышка, это уже слоник с хоботом. Ну, как наш слон трубит?..
   И через минуту мир для меня изменился — будто я переместился в другую реальность и в другую эпоху. Я увидел мощных боевых слонов Индокитая, рвущихся на поля сражений. Я услышал звон малиновых колоколов и удары военных барабанов. Я удивился людям, миллионами входящим в священную реку Ганг.
   Потом ощутил необыкновенную легкость в теле — моя душа ещё выше воспарила над пыльной планетой, и я усмотрел заснеженные горы Непала и пагоды в них, где молились своему невозмутимому многорукому Богу верующие в краповых хитонах.
   После увидел: далекие горы приходят в движение, словно в них начинаются вулканические процессы. Над их чистыми маковками закурился дымок, превращающийся с каждой секундой в гигантскую дымовую завесу.
   Наконец, чудовищная огненная магмы вырвалась наружу, и моя парящая душа от этого великолепного зрелища буквально завизжала, захлебываясь от сладострастного пароксизма неземного наслаждения.
   … По возвращению на грешную землю обнаружил себя с голым задом, провалившимся в мешок с сахаром. Проклятая мешковина оказалась недоброкачественной и треснула, когда мы с Ирочкой елозили на ней. Было очень смешно — не мне.
   — Можешь чай более не сладить, — смеялась работящая женщина. — Надолго запомнишь мою любовь — цукорную.
   — Вот именно, чувствую себя цукатом, — пытался привести себя в порядок.
   — В следующий раз на красном перце, — продолжала шутить и смеяться баловница. — Или на черном! Ха-ха!
   К счастью, на этом наше беглое амурное свидание заканчивается. С наполненной доверху сумкой на колесиках и переполненными чувствами прибываю в дом родной.
   Еще на лестнице слышу телефонный перезвон и вопли Илюши Шепотинника, который до ужаса не любит подобного механического вторжения в свою жизнь.
   Чертыхаясь, оставляю тележку у двери и бегу к аппарату. Кто там ещё по мою душу?
   — Это Мукомольников? — слышу женский, неприятный и официальный голос. Я отвечаю — да, я — это я. — Очень хорошо. То есть ничего хорошего, конечно.
   — В чем дело? — нервничаю.
   — Лидия Ивановна Шепотинник вам родственница?
   — Родственница, — вру. — Дальняя.
   — Вы знаете, — говорит невидимая тетка таким тоном, будто участвует в праздничном шоу, — она умерла.
   Я не понимаю информации, и поэтому переспрашиваю с нечаянно-циничным удивлением:
   — Как это умерла?!
   — Умерла во время операции, — слышу. — Запущенная форма рака пищевода. Наши врачи сделали все, что могли.
   — Спасибо, — и отвечаю на какие-то вопросы, связанные с погребением. Оказывается, ритуальные услуги можно комплексно организовать в ООО «Лаванда», которое находится при областной больнице. — Удобно, соглашаюсь. — Всего хорошего, — заканчиваю разговор.
   Возникает странное чувство, точно мне снится сон — дурной сон, где проистекают такие мимолетные события, что не успеваешь не только их пережить, но и осознать.
   Лидия умерла. Почему умерла? Как это умерла? Еще утром была жива? И умерла? Не может быть?
   И ловлю себя на мысли, что задаю эти вопросы в знакомой мне последовательности и понимаю, что в каком-то смысле повторяю своего сумасшедшего друга детства.
   Вероятно, когда ты растерян и напуган, начинаешь задавать себе самые примитивные вопросы, на которые нельзя получить толкового ответа. Не получая простого ответа на простые вопросы, начинаешь сходить с ума. Почему? А нарушена логическая связь: задан вопрос, но не получен ответ.
   Лидия умерла. Почему? Ответ — болела. Если бы не болела — не умерла. Запущенная форма рака, сказали. Врачи сделали все, что могли, сказали. И я на это ответил — спасибо. Как я мог в подобном случае произнести «спасибо»?
   Дело в том, что я, очевидно, воспитанный человек. И даже в таких случаях благодарю за новость. Оказывается, можно оставаться любезным даже тогда, когда тебе сообщают о смерти близкого. Почему? Нет ответа на этот вопрос, как нет больше Лидии. Еще утром она верила, что вернется, теперь день — и она уже никогда не вернется. Мы остались одни, я и младший её брат. Вот в чем проблема — остались одни, как потерявшиеся дети на шумной городской улице. А это уже совсем другая жизненная ситуация — для меня.
   Признаться, не люблю брать никакой ответственности. Все мои конфликты с милыми барышнями исключительно из-за этого. Они хотят чувствовать себя со мной, как за каменной стеной. А какая может быть стена из камня в государстве, где класс сильного пола унижен и практически уничтожен на корню; нет, мы ещё способны ухаживать за любимыми — подавать им меховое пальто, переносить через лужи, платить за вегетарианский ужин, но все это, надо сказать правду, до первого траха.
   Взяв неприступную крепость, скажем так, рыцарь теряет к ней интерес такова его эгоистическая природа. Как говорится, любовь любовью, а домашние тапочки врозь.
   Я строил отношения так, чтобы не быть никому обязанным, и вот такой неприятный и печальный оборот дела. Лидии все одно — её уже нет, а мы остались жить, и у нас, подозреваю, будет много проблем.
   — Хватит блажить, — говорю я тому, кто куда счастливее меня. — Вот тебе пазлы — собирай кораблик.
   — Дырка от бублика? Или бублик с дыркой? Кто найдет дырку от бублика? — бормотал Илюша, усаживаясь за стол. — У нас есть дырка от бублика? Дырка от бублика? Или бублик с дыркой? Дайте мне бублик…
   — На, — высыпал пластмассовые пазлы на стол. — Будь умненьким. Я скоро вернусь.
   — Ыыы, — заныл Илья, словно соглашаясь со мной, и потянулся к игрушке.
   Оставив на всякий случай соседу Павлову ключ от квартиры, я помчался на частной машине в люберецкий район, где находилось погребальное ООО «Лаванда». Еще утром мечтал заработать миллион, а теперь мои мысли заняты совсем другим.
   Парадоксальна наша жизнь. Не знаем мы своего будущего. И слава Богу, что не знаем. Проснувшись, тешим себя надеждами на удачный денек, а к вечеру уже торопимся в прозекторскую, чтобы уладить все формальности.
   Областная больница находилась под малахитовой Малаховкой. Кажется, раньше здесь была барская усадьба, потом к ней пристроили несколько панельных корпусов и окружили территорию бетонным забором, дырявым от времени.
   Без труда нашел типичное одноэтажное здание, прячущееся в плотных деревьях и кустарнике. На стене была прибита вывеска с намалеванным лютиком. На лавочке курили два работника мертвецкой с пропойными гладиаторскими рожами. У порога лежала собака, похожая на пьяную привокзальную бабу.
   — Мужики, — обратился к пролетариям покойницкой. — Где тут оформляют похороны?
   — Погребения-с, — поправил один из работников и крикнул в открытую дверь. — Лаванда Обхуиновна?! — И мне: — Кто ушел-то?
   — Куда ушел? — не понял.
   — Туда, — ухмыльнулись мои собеседники, дергаясь костлявыми плечами к небу.
   — Сестра, — солгал, чтобы снять все вопросы.
   Наконец из прозекторской выступила тяжелая бой-баба с такой размалеванной физиономией, что у меня возникло впечатление — участвую в постановки японского театра «кабуки».
   — Какая Ф.И.О.? — вопросила дама и оценивающе глянула на меня, как таджикский бай на афганского раба.
   Я прекрасно понял этот взгляд и, назвав фамилию усопшей, вырвал из кармана пять американских ассигнаций:
   — Лаванда Обхуиновна, чтобы без проблем?
   — А какие проблемы? — заулыбалась та, как полная южная луна. Контингент у нас спокойный. Еще не один не убежал, — пошутив под одобрительный смешок мужичков, пообещала организовать вывоз тела Шепотинник Л.И. и погребение его на местном кладбище в самых лучших традициях: сосновый гроб, еловые венки, белые тапочки…
   — Белые тапочки, — повторил я и покинул общество веселеньких стервятников, впрочем, не осуждая их: каждый кормится, как может.
   Итак, самая главная проблема текущего дня была практически решена завтра в полдень похороны. Мое оптовое приобретение продуктов оказалось весьма кстати. М-да. Устроим поминки с теми, кто знал Лидию. Эх, Лидия-Лидия! Как же так? Эх-ма, жизнь наша! И устремляюсь на очередном частном авто в город, уже темнеющим в смурых сумерках.
   Что и говорить, день выдался сумасбродным. Такое впечатление, что некая мрачная сила решила испытать меня на прочность. За что такая честь? Не ведаю, да знаю, что удары рока надо держать. В противном случае, теряется всякий смысл делать вид, что живешь.
   Позже выяснится, что этот день был печальным, но и самым спокойным в моей продолжающейся молодой жизни. Этого не знал и поэтому чувствовал себя разбитым и утомленным.
   Шаркая по сбитым ступенькам лестницы родного дома, вновь услышал телефонный трезвон в квартире и нервные вопли Илюши. Что за проклятие, взвился я, когда-нибудь этот наглый бедлам закончится или нет?
   У двери страдал с ключами старенький сосед Павлин Павлинович Павлов, по прозвищу Павиан Павианович из-за пористой краснознаменной рожицы, похожей понятно на что.