Валяев Сергей. Жиголо

   — С какой придурью, — решил уточнить, — Горлик?
   — Она рыбок любит, — засмеялся Анатолий Анатольевич. — И мужиков с рыбками в штанах.
   — Понял, — заскреб потылицу: по-видимому, тетка из газеты была активной клиенткой дамского клуба; как бы не угодить в жернова её земноводного вожделения.
   — Нам бы найти верную ниточку, Дмитрий, — напутствовал Королев, — а там размотаем весь клубочек.
   Нельзя сказать, что желание главного секъюрити «Ариадны» было оригинальным. Да, как показывают последние события, не всегда наши желания исполняются. Прощаясь, напоминаю о своей мечте — ППС (пистолет-пулемет Судакова), удобен при ближних боях в каменных джунглях. Рано пока, смеется АА, действуй подручными средствами, диверсант, и выдал мне… мобильный телефон для срочной связи.
   Позвоню на днях, шучу и покидаю дамский клуб, где трудились такие обстоятельные мужчины.
   Полуночный город и его жители засыпали после затяжных дневных боев. Чернеющие крестовины окон напоминали о мимолетности судеб, маркированных уже тлением. Большинство из нас не понимает, что обречены на бесславие и забвение. Большинство рождается, чтобы умереть, потому что рождается в стране, где трудно быть свободным. Большинство из нас страшится засылать аэростат души своей к заоблачным далям.
   Разумеется, я такой, как и все, но мне посчастливилось бултыхаться в свободном небесном океане с островами облаков, где живут сияющие души тех, кого мы любили и кого потеряли. И поэтому по мне лучше скоротечное вольное падение в одиночку, чем длительное коллективное разложение…
   Северный район столицы громадными домами новостроек напоминал гавань с океанскими лайнерами. Казалось, гигантские панельные «Титаники» вот-вот отдадут швартовы и отправятся в смертельную пучину ночи.
   Дурные предчувствия возникли у меня по мере приближения к «гавани». Через перекресток (у станции подземки) пронеслись карета «скорой помощи» и милицейский «уазик», не обращающие внимания на пунцовое око светофора. Эти резвые транспортные средства я увидел потом близ подъезда нужного мне дома под номером 13. Надежды на то, что прорвало общую канализацию, или жильцы учуяли бытовой газ, было мало. И не ошибся. Из трепа словоохотливых собачников узнал, что четверть часа назад из балкона семнадцатого этажа вывалился парнишка.
   — Летел, как в кино, — говорил мордатенький толстяк, похожий кумачовым цветом обвисших щек на правительственного чинушу. — Я видел, вот мой Черномор… — потрепал за холку слюнявого бульмастифа, — ка-а-к гавкнет.
   — И что? — нетерпеливо переминался интеллигентик в золотистых очках с американским стаффордширским терьером.
   — Хлопнулся на козырек, что тот мешок.
   — Небось, нажрался? — предположил лысоватый НТРовец с ленинской бородкой, удерживающий на поводке благородного фила бразилейро. — Небось, двери спутал; эк! молодежь!
   — Да, не пил он, — вмешался дюжий «спортсмен», привычно топыря пальцы. — Пацана я знал. Сенька Сендек это с четыреста семьдесят второй. — И цыкнул на своего бернского зенненхунда, густым баском тявкнувшего на подбежавшего кане корсо. — Цыц, жопа!
   — Сам ты, козел! — не вникла в суть происходящего воинственная, с остатками овощной маски на лице хозяйка кокетливого песика.
   Естественно, завязался лютый скандалец с хаем и лаем: остервенелые люди были похожи на собак, а те — на своих хозяев. Я бы посмеялся — было не до смеха. Тот, кто был мне нужен, почему-то решил срочно взять расчет и убыть на другие планеты, быть может, более цветущие и плодородные. Вопрос лишь в одном: полет совершен добровольно или некие силы помогли астронавту стартовать в неизведанное?
   Меж тем у подъезда суматошились бестолковые и крепко матерящиеся мужички: приставляли лестницу к бетонному козырьку. Умаявшийся за смену врач в белом халате громко переговаривался с двумя милиционерами, убеждая их в своей профессиональной бесполезности в данном конкретном случае. С ним не соглашались: вдруг произошло чудо и человек научился летать.
   — Я вызываю труповозку, — заключил врач и ушел к «скорой».
   Наконец инициативные алкаши установили лестницу и один из них, мелкий и костлявый, как черт, вскарабкался на козырек подъезда. Мужичок был под крепким хмельком и поэтому действовал так, как считал нужным.
   Ночные собаки и люди замолчали, стояли, ждали, следили за ним, задрав головы. Алкашик, осознавая, что наступил его звездный час, почему-то плюнул на ладони, потер их, как передовик пролетарского производства, и, сделав несколько шагов, сгорбился над выпавшим из уютного домашнего гнезда. Я невольно огорчился от мысли: не хотел бы так умереть, чтобы первым меня опознавал пропойный ханурик. Хотя, собственно, какая разница?.. Пока рассматривают твой ненадежный телесный костюмчик, вечная душа уже спешит в небесную канцелярию для пунктуального отчета за проделанную на земле работу. А это куда значимее, не правда ли?
   Тем временем алкашик воротился на край козырька и произнес в ночь то, что и должен был произнести:
   — Ну что? — развел руками. — Пиздец!
   Лучше и не скажешь — это и есть правда жизни, переходящая в правду смерти. Услышав такое экспрессивное заключение, мир будущих теней вновь ожил: залаяли собаки, взвыла сирена «скорой», убывающей к тем, у кого ещё тлела малиновая душа, милиционеры в милитаристических бронежилетах и с короткими автоматами на боку с неохоткой тянулись к лестнице.
   Я вернулся к машине — не имело смысла более задерживаться по причинам известным: информация была получена исчерпывающая. Молоденького курьера зачистили банально, но надежно; к сожалению, он так и не научился летать. Жаль, мог бы и рассказать чью настырную просьбу выполнял по выемке занятных картинок.
   Из бардачка извлекаю мобильный телефон и пересылаю последнюю новость в дамский клуб. Господин Королев бодрствует и сообщает, что по известным адресам пока не наблюдается никакого движения.
   — Странно…
   — «Все вымерло вокруг до рассвета», — напевает Анатолий Анатольевич.
   — Вымерло, как здесь, — уточняю, — в Медведково?
   — Вымерло, как в песне, — смеется секъюрити и поясняет, что скорее всего интересующие нас лица (братья Хубаровы, Житкович и госпожа Пехилова) находятся в бегах, что подтверждает нашу догадку о некоторой их зависимости от житейских обстоятельств.
   Я недоумеваю: почему не проверяют квартиры и жильцов на благонадежность? Мне напоминают о времени — второй час ночи, да и утро вечера мудренее. И советуют перевести дух: день выдался хлопотливым, не так ли?
   — Так, — вынужден подтвердить.
   — Да, завтра похороны, — вспоминает Королев. — На Хованском.
   — Во сколько?
   — В полдень.
   — Спасибо, — говорю я.
   Кто бы мне, дураку, объяснил, за что благодарим в подобных случаях? Нет ответа на этот детский вопрос, равно как нет ответа на вопрос: есть ли жизнь после смерти и есть ли смерть после жизни?
   Помню, мне было лет семь и, когда выпал первый краснооктябрьский снежок, я без ума и шапки катался на санках и кидался снежками в однолеток-визгуньев, а ночью у меня поднялась температура — около сорока. И я сгорал, точно восковая свечечка на жертвеннике вечности.
   Болезненная жарынь, как понимаю, пыталась прожечь мою ещё непрочную оболочку. И я это чувствовал — чувствовал приближение опасной вулканической магмы. Потом воспаленный хворью мой мозг «восстановил» странный плоский мир. Он был двухмерен и тошнотворен. В его удушливом воздухе провисала копоть дымящихся вулканов: по их рваным мертвым склонам текли метастазы раскаленной магмы. И была страшная смрадная пещера, где копошились в страхе и ненависти мерзкие существа. Эти чавкающие твари походили на гигантских коленчатых червей, имеющих человекоподобные несообразные головы. Создания геенны огненной двухмерной планеты пожирали себе подобных — и тошнотворная кровянистая слизь…
   Однако не это было самое страшное — среди этих тварей жил и я, маленькое отвратное их подобие. Правда, находясь на более высшем уровне эволюционного развития, я чувствовал приближение огнеопасной лавы, постигая, что промедление смерти подобно. И моей целью стал выход из пещеры — он угадывался некой своей мутноватой просветленностью. И я ползу туда, к холодному пасмурному спасительному свету; ползу сквозь отравленную слизь и жаркий смрад, сквозь вой и боль, сквозь ненависть… И выдравшись из пещеры, падаю в проточную воду горной реки, и её стремительное течение терзает мое коленчатое тело ничтожества, сдирая с него проказу прошлого, и скоро, очутившись на светлой отмели настоящего, испытываю себя Божественным творением — человеком. А после поднимаюсь на ноги и босиком ступаю по теплому песку счастливого будущего.
   Позднее, припоминая тот детский бредовый сон, я всегда был уверен, что наши души вечны, они вне времени и пространства, они кочуют из одного планетарного мира в другой, из одной системы координат в другую, из одной телесной оболочки в другую.
   Души — бессмертные странники Божественного мироздания.
   Те, кто прозябает в пещерах своего жалкого ничтожества, этого не понимают, довольствуясь тем, что у них есть: хлев, пища и генитальные утехи. Мне, кажется, удалось вырваться из кошмара прошлого и теперь живу в настоящем, прожить бы его так, чтобы не пришлось возвращаться назад, а оказаться наконец в блистающем свете многомерного грядущего.
   Усталость почувствовал, когда автомобиль закатил в родной дворик, похрапывающий подстанцией. Укрыв брезентом драндулет, направился к подъезду. Прошедший день висел на плечах, как облезлое байковое одеяло. Должно, из-за этого не ощущал угрозы собственной безопасности. Заметив на ступеньках лестницы, ведущей к лифту, россыпь червленых капель, подумал: морошка. Кто-то из жильцов купил на рынке северную ягоду и обронил лукошко…
   Лукошко на окошко, а на окошке — кошка, вспомнился детский стишок. Какая может быть морошка в позднее лето, сержант, спросил себя, приостанавливая шаг у подъемника. И кто у нас котятами фарширует женские тела?
   Последний вопрос действуют на меня отрезвляюще — пыльное байковое одеяло устали в миг кинуто под ноги, а рука рвет боевой тесак.
   Вперед, солдат! На счет «раз» — в клетку черного хода; на счет «два» неритмичное движение по лестничным маршам, на счет «три» — пауза перед дверью в общий коридор: у его потолка, слышу, трещит лампа дневного освещения. Меня учили ждать и я жду минуту-час-вечность, я жду прихода, открывающего мне суть происходящих событий. И когда понимаю: опасности нет, вновь начинаю движение.
   На бетонном полу дорожка из кровавой капели, пропадающая за дверью квартиры — её замки вскрыты профессиональной отмычкой.
   Как и полагал, капкан свое оздоровительное предназначение отработал удачно: тот, кто решил проверить чужую территорию без дозволения, нарвался на большие неприятности и стальную проволочку. Представляю, какие чувства испытал враг после встречи с металлическим предметом первой необходимости. Но это были только начало конца. Гвоздодеры в фарфоровые коленные чашечки и гантели на голову завершили акцию вторжения полным разгромом. Недруг бежал, и бежал без оглядки. С одной стороны — хорошо, что бежал, нет проблем с трупом; с другой стороны такое впечатление, что кто-то пытается воплотить в жизнь свою светлую мечту: отправить жиголо на небеса вслед за его другом, которому так легко удалось перерезать глотку.
   Цоб-цобе, будем работать, господа, согласился я с таким расположением звезд: вы хотите уничтожить меня, я — вас. Все мы родились и живем в стране равных возможностей, что позволяет вам надеяться, повторю, на победу. Уверен, заблуждаетесь, господа. В нашей войне я буду использовать «тактику выжженной земли». Выжить в таких дезинфекционных условиях очень трудно, скорее невозможно, ничто не спасает, даже вера в собственное бессмертие.
   Я вернулся, чтобы не умирать, и я обречен видеть: в солнечном дне лежит смиренное кладбище. Среди деревьев и кустов скрываются надгробные камни, их много, они словно тонут в насыщенной флоре. На гранитных камнях выбиты: день и год рождения — и день и год смерти. И между этими датами, как правило, короткий грамматический знак: тире.
   Я увидел в солнечном дне сонное кладбище. И среди деревьев увидел тех, кто мне был знаком по этой странной жизни. Я увидел родителей Веньки Мамина, по прозвищу Мамыкин, они постарели за последние дни и улыбались окружающим виноватой улыбкой.
   Я увидел бывших наших одноклассниц, с которыми я и Веня проводили хмельные вечеринки. На фоне бессрочных памятников девочки выглядели простенько. У них были подвижные глуповатые мордашки, ни одна из них не отважилась родить от Мамина.
   — Дуры, — обижался мой друг. — Рожайте чего-нибудь, а то я вдруг помру.
   Одноклассницы смеялись на такие слова, как ненормальные, а потом дружно хлюпали чай с лимоном и сплетничали о тряпках. И что же теперь? Наш разболтанный друг оказался на удивление последовательным…
   Потом прибывает группа людей из дамского клуба «Ариадна», возглавляемая Аркадием Петровичем Голощековым. В руках управляющего кровавит огромный нелепый букет роз — такое впечатление, что цветы изъяты со свадебного стола.
   Единственный, кто отсутствовал на это печальной церемонии, был сам её виновник: Мамин. Не по причине ли вредности характера?
   Наконец я увидел гроб, он был обит праздничной кумачовой материей. Кладбищенские мужички дружно сгружали его с куцего автобусика. Затем гроб поставили на тележку, такая странная металлическая тележка. Она была разболтанная от частого употребления, и гремела на неровностях плохо асфальтированных дорожек. Гроб опустили на эту тележку и поднялся солнечный ветер и от него зашумели пыльные деревья.
   Когда гроб привезли к могильной яме, его открыли. Мать Мамина заголосила и упала без чувств на чужие руки. В гробу лежала обезображенная румянами кукла — манекен. Живые попытались приукрасить смерть, да это получилось плохо и безвкусно.
   Далее принялись говорить речи — это тоже наша странная традиция. Крашенной кукле совершенно безразлично, что о ней толкуют. Надежда лишь на то, что душа парит в кронах экспансивных от ветра деревьев и добродушно взирает на потешное зрелище — потешное, если соотносить мирскую сумятицу с вечной жизнью духа.
   — Спи спокойно, дорогой сын, племянник, друг, — и после этих слов родные и близкие потянулись прощаться.
   Я поцеловал товарища в лоб — он был холоден, как антимир.
   После прощания рукастые работяги в робах накрыли гроб крышкой и застучали по нему молотками. Через несколько минут все было кончено: гроб опустили в щель двухмерной планеты и завалили его кусками неплодородного глинозема.
   — Мы с девочками собираемся вечером, Дима, — подошла заплаканная Раечка. — Приходи, да?
   — Не знаю, родные, — ответил, — постараюсь, — и поспешил за группой из дамского клуба, среди которых замечался господин Королев.
   Поздоровавшись на ходу, перекинулись несколькими словами. Известные нам фигуранты «Russia cosmetic» убыли в неизвестном направлении и перед службой клуба взошла, как новая заря нового дня, проблема их сыскать.
   — Если здесь, вытянем из-под земли, — пообещал Анатолий Анатольевич; и мы невольно глянули на могильные холмы и кресты. — И если, конечно, живые, — уточнил.
   На автостоянке попрощались — я решил умолчать о ночных бдениях в своей квартире. Зачем усложнять ситуацию? Все идет нормальным ходом. Ночью я смыл в общем коридоре кровавую морошку и теперь враги наши могут начинать жизнь с чистого листа.
   Как известно, снаряд дважды не попадает в воронку, и поэтому уснул без лишнего напряжения, хотя дартс зажал в ладони. Дартс — эффективное оружие для бесшумного убийства. Подобными трубками пользуются туземцы в устьях Амазонки. Современный дартс более цивилизован и стрела, пущенная из него, может прошить человеческий коралловый организм насквозь.
   — Держи в курсе, — успел предупредить Королев, и кавалькада импортных автомобилей убыла в сторону московского ханства.
   Я сел в ралли-автомобильчик, прогретый равнинным солнцем. Тень от кладбищенского тополя упала на место пассажира, где недавно чертиком прыгал от упоения жизнью Мамин-Мамыкин, и у меня возникло естественное впечатление…
   Не запуталась ли его душа в ветвях деревьев? Я бы с ним поговорил — мы о многом не успели поговорить.
   Я бы его спросил: Венька, помнишь, однажды мы забежали в церковь? И он ответил бы: да, Димыч, помню.
   Нам было лет по тринадцать, и проблемы большого мира казались нам простыми, как азбука. Кажется, была апрельская Пасха, и малиновый звон соседней церквушки созывал всех на праздник — публика валила валом, получив индульгенцию у дряхлеющей КПСС.
   Я и Венька тоже решили поучаствовать в коллективном мероприятии. В небольшой и пузатенькой церкви наблюдалось столпотворение. Перед позолоченными иконами в миражной дымке, как люди, горели свечи. И от них был запах тлена и удушья. Священники в парадных рясах, прошитых золотом, вели оперными голосами службу, размахивая чадящими кадилами.
   Скоро нам надоело душится с молящим людом, и мы вырвались на свежий воздух. На улице Мамин заявил, что ему надо пи-пи, и я за компанию отправился искать укромное местечко. Мы набрели на церковный домик, окруженный плотным весенним кустарником. У домика бил чистый ключ — он был без дна, как небо. На камнях стояли алюминиевые и стеклянные посудины для святой воды. Веньку, как малолетнего атеиста, все это не могло оставить равнодушным и, улучив момент, он, грешник, начал мочиться…
   Прости его, Господи, говорю я, сидя на солнечной стороне автомобиля, прости и прими в Царствие Свое Небесное, и перекрестился.
   — Ты что, Димыч? — удивился бы Мамин, если был жив.
   — В армии, — ответил бы, — принял крещение.
   — А зачем?
   — Не хочу кормить червей, — ответил бы, — и не хочу быть червем.
   — Значит, я буду кормить? — задумался бы друг, если был жив. — И я буду червем?
   — Нет, — ответил бы я ему. — Я попросил ЕГО о Всевышней милости.
   — Дым, ты всегда был себе на уме, — засмеялся бы мой товарищ, если был жив. — Но все равно спасибо.
   Так бы мы поговорили. Впрочем, думаю, нам удалось это сделать: тень от тополя, повинуясь дневной термоядерной звезде, уползла с сидения, и мы оба, я и Веничка, оказались на солнечной стороне.
   Это был добрый знак — и я со спокойной душой отправился в суетное московское царство, где в отличии от Небесного, было слишком много проблем.
   Редакция известной своими скандалами газеты находилась в центре города. В вестибюле заметил стенд, на котором был закреплен портрет смеющийся девушки. Она была светла в помыслах и смотрела на мир с обезоруживающей детской доверчивостью. Трудно было узнать в ней ту, кто была обезображена болью, мукой и кровью. Строчки, намаранные жирной черной тушью, сообщали о трагической гибели журналистки Марины Владимировны Стешко. На столике угасали свечи полей — ромашки.
   — А вы куда, молодой человек? — выступил пожилой армейский отставник в камуфляже.
   — К Горлик я, отец, — ответствовал.
   — Какому Горлик?
   — К Анне Алексеевне.
   — Ах, к Аннушке, — осмыслил охранник и указал на лязгающие в конце коридора лифты.
   Надо сознаться: не люблю женщин в очках. Не знаю даже почему? То ли их глаза за линзами напоминают зимние глаза очковых змей, то ли первая учительница моя пугала своим земноводным обликом впечатлительного мальчика?
   Более того, мне не нравятся женщины с бородавками и прочими новообразованиями на лице. Мне плохо от одной мысли, что могу оказаться с такой красотой в постельном тет-а-тет.
   И ещё — когда дама курит, зажимая сигаретку желтыми лошадиными зубами, мой желудок бунтует, как карболка, кинутая в бочку с водой.
   И последнее: не радует, когда у мадемуазель губы сложены жеманным сердечком; это признак капризности, вздорности, глупости и сексуальной неумехи.
   Какие же я должен был испытывать чувства, когда зайдя в нужный кабинет, обнаруживаю госпожу Горлик без возраста, олицетворяющую в себе одной все мои детские страхи и юношеские антипатии.
   Было бы смешно — если бы не было так грустно. Я замесил ногами у порога. Сочтя мое поведение за природную стыдливость, Аннушка пустила из губ-сердечком дымок цвета майской сирени и прокуренным баском пригласила присесть.
   — Дима, прекрасно-прекрасно, — поправила очки с затемненными стеклами, за которыми таился, подозреваю, пиночетовский внимательный взгляд.
   — Выражаю, так сказать, свои соболезнования, — проговорил с любезностью законченного идиота.
   — Да, у нас большое горе, но жизнь продолжается, — понимающе улыбнулась опытная журналистка. — Анатоль просил вам, Димочка, помочь, удушила сигаретку пальцами, — и я вам помогу.
   Не сразу понял о ком речь: «Анатоль», а когда вник, дрогнул от мысли: ведь госпожа Горлик имеет право заказать любого живого жиголо дамского клуба. В том числе и меня, в принципе…
   Пока я, последний романтик, переживал по такому пустому поводу, как перетрах с дамой сердца, госпожа Горлик прошла к редакционному сейфу; открыв его, извлекла из бронированного нутра папку цвета хаки.
   Вернувшись на место, сообщила, что за папочкой и её содержимым уже идет охота: вчера приходили два малоприятных типа в штатском и проявляли весьма нездоровый интерес к материалам Стешко. Да журналюги народ тертый и в конце концов послали пинкертонов в… пеший эротический тур.
   — Куда?
   — Как в том анекдоте, Димочка, — славно так ржет Анна Алексеевна, обнажая зубы, покрытые канифольным колерком; и в лицах рассказывает историю о привередливом «новом русском», который все не мог выбрать туристический тур для личного отдыха; когда он уже всех достал, ему предложили самый эротический тур и, главное, пешком. И куда надо идти, удивился капризник. И послали его, ну понятно куда, Димочка, — заключила собеседница и, внезапно сбив голос, как заговорщица, приблизила свое лицо к моему. Мариночка просила это опубликовать, если с ней вдруг такая вот неприятность…
   Хорошенькая неприятность, окислился я лицом и хотел задать законный вопрос, мол, почему, друзья, не печатаем, да госпожа Горлик, продолжая наваливаться рыхлым, как клумба, телом на стол и частично на меня, призналась, что Мариночка была не только талантливым журналистом, но и очень своеобразной личностью.
   — О-о-очень своеобразной, — повторила, — личностью, — и, вернувшись в исходное положение, тиснула новую сигарету меж резцами.
   Я не видел глаз собеседницы — и не мог взять в толк: то ли надо мной так изощренно глумятся, то ли это любовь с первого взгляда? И все вместе начинало надоедать. Сдерживаясь, развел руками: своеобразная личность — это как?
   — Кажется, — спросил, — она была феминисткой?
   — Если бы, Димочка! — пыхнула дымовой завесой собеседница. — Куда хуже.
   — Куда хуже? — не выдержал. — Девочка любила девочек?
   — О! Бог мой! О чем ты, противный, — и кокетливым движением руки ударила по плечу (правому).
   Я понял, что надо расслабиться и получать удовольствие — удовольствие от общение с импульсивной дамой. В конце концов, окуляры можно снять, блудливые бородавы не замечать и прокуренные уста не лобзать. Словом, как поется в модной песенке: «Это музыка солнца, лета знойного дня, звуки моря прибоя, обнимите меня!»
   То есть наше будущее было бы эфирным и прекрасным, как сочинский бриз, да хмурь настоящего…
   Слушая исповедь энергичной Горлик на заданную тему, я поначалу решил, что она бредет, но после пришло понимание: её рассказ о коллеге Стешко правдив — и очень даже правдив.
   Если извести прочь все эмоции, слухи, сплетни и нелепицы, то в остатке остается печальный факт: Стешко сошла с ума. Да-да, лишилась разума. Спятила. Скисла мозгами. Для окружающих по-прежнему была общительной и одаренной профессионалкой, а вот для товарищей по творческому цеху…
   Дело в том, что Мариночка занялась некой закрытой проблемой, связанной с космическими новыми технологиями и вооружением, во всяком случае, так она утверждала. Через несколько месяцев работы предоставила материалы, на этих словах Анна Алексеевна, открыла папочку.
   — Хотите, — предложила, — зачитаю.
   — Да.
   Усмехнувшись хмельной улыбкой, мадам Горлик сняла очки и приблизила к близоруким глазам своим текст:
   — «Все планеты и звезды в материальном мире вращаются под управлением Верховной личности с помощью фактора времени. У каждой планеты, атома, частицы есть своя орбита времени. Мы с вами тоже движемся по какой-то временной орбите: сначала рождаемся, потом стареем и умираем. Время двигает нашими жизнями, также, как планетами», — глянула огромными, как у куклы, ультрамариновыми глазищами. — Еще?
   — М-да, — промычал я. — Лучше я сам ознакомлюсь, — и уточнил. — Потом.
   — Потом будем поздно, — хныкнула журналистка, — Димочка.
   Сказать, что я покинул редакцию газеты в глубокой меланхолии, значит, не сказать ничего. Хотя с душевной Аннушкой мы расстались весело и дружелюбно. Получив заветную папочку, я чмокнул ручку редакционной синьорине, и она намекнула, что не прочь встретиться со мной в менее официальной обстановке.
   — Я вас приглашу в кино, Анна Алексеевна, — шутил я. — На последний сеанс.
   — И на последний ряд, Дима, — шутила она.
   Выйдя из редакции, медленно прошел в соседний запыленный скверик, чувствуя, что госпожа Горлик в силу возбудимого характера и ежедневной горелой суеты, придала слишком большое значение этим материалам. Не режут ножами того, кто помешался. Нет в том никакой полезной необходимости. Если человек слаб на ум, его сажают на питательную казенную диету и лечат электрошоком, прочищающим мозги до стерильного целомудрия.