Страница:
— А что вы скажете о сасори?
— Они у нас под наблюдением. Мы не боимся их злобы. Нам нечего бояться. Но участие в этом Никуму возбуждает мое любопытство.
— Почему?
— Это на него не похоже, и к тому же сасори — какое-то слишком уж неуклюжее проявление зла.
— Иронизируете?
— Ронин, вы проделали долгий путь, и все это исключительно для того, чтобы отдать свиток дор-Сефрита в нужные руки. Вы можете мне объяснить почему? Что вас заставило это сделать? Вы смогли бы отречься от обязательств, принятых вами по доброй воле? Вы не боитесь его, я уверен. И все же теперь все зависит от вас: вы вольны покинуть этот остров в любой момент. Никто вас не остановит. Буджуны не держат пленников…
— Но Никуму…
— О чем я и говорю. Кем стал Никуму?
Ронин смотрел в окно. Огромная сосна раскачивалась под последними порывами уже затихающей бури. Толстые ветки скреблись по наружной стене. В глубинах сознания возник голос Моэру: он одержим.
— Кто такой Оками?
— Один из моих дайме. — Куншин поднял руку. — Не беспокойтесь. Это я поручил ему разыскать вас.
— Откуда вы знали, что я появлюсь на острове?
Они отошли от искрящегося дождевыми каплями окна. Азуки-иро приобнял Ронина за плечи.
— Согласно преданиям буджунов, землей правит тигр.
Они присели за столиком в середине комнаты, и Азуки-иро разлил чай.
— А небом правит дракон.
— Вы знаете о Кукулькане?
— О да. Мы называем его по-другому, но все равно это он.
— Я должен идти, — сказал Ронин, глядя мимо куншина. За окно, на соловья в мокрых ветвях.
— Да, такова ваша карма. В делах подобного рода у нас не бывает выбора. В жизни есть всякие ситуации. Иногда они не зависят от нашей воли. Их надо просто принять как данность. Кто-то учится этому всю свою жизнь, а буджуны, наверное, знают это еще до рождения. Понимают уже в материнской утробе. Принимая неподвластное нам, мы живем в ладу с собой. А все остальное становится на свои места уже само по себе.
— А пришествие Дольмена вы тоже примете? — разъярился Ронин. — Вот так просто ляжете и тихо испустите дух перед лицом его мощи?
— Вы не хотите меня понять, — мягко проговорил Азуки-иро. — Мы вовсе не фаталисты. Мы всего лишь реалисты. Что есть, то есть, и мы учимся жить в этих рамках. Но это не означает, что мы не стремимся к тому, чего мы хотим, и что мы не делаем ничего для достижения своих целей.
В комнате как-то вдруг потемнело. Лицо куншина погрузилось в тень.
— Боль и страдания предков многому нас научили. В конечном итоге собственная наша магия сделалась нашим злейшим врагом. Мы больше не занимаемся чародейством.
— Но теперь все, похоже, идет к тому, что чародейство — наша единственная надежда.
Темные глаза куншина сверкнули в полумраке.
— Дольмена вызвала к жизни магия. И убьет его только магия. Это необходимо. Но это вынужденная необходимость. Просто иначе у нас ничего не получится.
Он взял чашечку с чаем.
— Но что бы здесь ни произошло, буджуны примут участие в Кай-фене. Такова наша карма.
Ронин поднялся. Куншин осторожно поставил чашку на лакированный столик.
— А зачем Моэру посылали на континент человека?
— Она отправилась на континент с неизвестной мне целью, — отозвался Азуки-иро. — Вам надо спросить у ее супруга, это он отправлял ее на континент.
На любом другом лице его массивная челюсть сразу бросалась бы в глаза. Но на этом, в сетке угловатых белых шрамов, она смотрелась вполне незаметно — просто еще один выступ рядом с провалами впалых щек.
Он походил на живого мертвеца.
Паутина шрамов оплетала шею, покрывала квадратную челюсть, проходила изломанными рубцами по высоким скулам. Впечатление было такое, что на лице у него не осталось ни одного кусочка неповрежденной кожи. Последний из этих шрамов оттягивал вниз уголок левого, землисто-зеленого глаза. Взгляд у него был тяжелый и очень холодный. Правое веко не открывалось вообще.
Он стоял в широком косом луче света, льющегося в распахнутое окно в западной стене крепости Ханеда. За белым его переплетом коричневатые воробьи гонялись друг за дружкой в переплетениях веток криптомерии. Наверху, в густых кронах, хлопали кожистые крылья летучих мышей.
— Ожидание подходит к концу.
Никуму передвинул листочек рисовой бумаги по длинному деревянному столу.
— Немного времени еще есть.
Потом добавил чуть тише:
— Должно быть.
Казалось, судорога прошла по его лицу. Он весь скривился. Другой смотрел безмятежно. Потом тряхнул головой, и шрамы заплясали на свету, словно тысячи светлячков.
— Ты разве еще не расстался с иллюзиями?
Никуму резко развернулся, опираясь о стол. Руки — вялые и безжизненные, пальцы напряжены.
— Это мучение, чистое мучение!
— Да, я знаю. Но не забывай…
— Я даже мысли не допускаю, что ты дашь мне забыть!
— Не дать забыть — это именно то, что я должен тебе дать.
— Дать мне? — прошипел Никуму. — Ты — ничто, без меня ты — пустое место!
— История мне уже вынесла свой приговор. Твоя борьба…
— Но ты этим не удовлетворился.
— Как и ты, — спокойно заметил человек со шрамами.
Лицо Никуму исказилось.
— Не припоминаю я что-то, чтобы просил тебя быть моей совестью, когда вызывал тебя…
— Хочешь сказать, что тогда между нами было какое-то взаимопонимание? Чепуха!
Его голос вдруг изменился, наполнив комнату холодом.
— Не считая призвания, все пойдет своим чередом.
— Конечно, — воскликнул Никуму, — и поэтому он поддерживает тебя в таком виде!
Он сделал яростный выпад, потянувшись скрюченными пальцами к горлу собеседника.
Ронин, затаившийся в темной нише у винтовой лестницы, напрягся. Потом вжался, ошеломленный, в холодную каменную стену, с трудом подавляя возглас изумления. Метнувшаяся вперед рука Никуму прошла сквозь тело человека со шрамами, словно он был соткан из дыма.
— Ребячество.
Другой отступил на шаг. Никуму остался на месте. Рука безвольно упала, и он вцепился в край стола, словно его не держали ноги.
— Он слишком могущественен, — прошептал Никуму, словно испуганный ребёнок.
— У него есть только то, чем ты сам наделяешь его, Никуму.
— Я не настолько силен. Ты был сильнее меня. Я вряд ли смогу победить.
Человек со шрамами отвернулся, как бы давая понять, что слова Никуму горько разочаровали его. Потом он резко поднял голову, как будто к чему-то прислушиваясь. Никуму с искаженным мукой лицом не обращал на него внимания.
Внезапно, словно приняв какое-то решение, человек со шрамами сорвался с места и прошел к стеклянному ящику в медном переплете, откуда извлек три маски, одну за другой. Ронина это удивило. То ли это действительно был бестелесный призрак, то ли выпад Никуму был просто иллюзией, игрой света.
— Пора начинать ногаку, Никуму. Пьесу ты знаешь.
Человек со шрамами надел маску, превратившись в пожилого человека вполне заурядной внешности, эдакого доброго дядюшки.
— Тоши, священник, — объявил он, передавая Никуму вторую маску.
Никуму медленно водрузил маску на голову.
— Рейшо, воин, — сказал Тоши.
Третья маска осталась на крышке стеклянного ящика, и, глядя на эту блестящую на свету личину, Ронин понял, что каким-то непостижимым образом человек со шрамами услышал его. Понял он и то, для кого предназначена эта маска.
Когда человек со шрамами увлек Никуму-Рейшо подальше от ящика, Ронин безмолвно прошел через комнату и надел маску. Тоши обернулся.
— Смотрите! — вскричал он. — Господин Рейшо, смотрите, кто к нам пришел!
Рейшо резко развернулся.
— Цукигамо!
Доносившиеся из-под маски звуки оживали богатыми обертонами. Благодаря акустике открытого помещения создавался эффект амфитеатра, и голос звучал отчетливо, без лишнего напряжения.
Теперь все трое стали участниками ногаку.
— Я предупреждал вас! — продолжал Тоши, указывая на Цукигамо. — Это он повинен в странной болезни, истощающей вас и лишающей сил!
Его тело как будто само исполняло отточенные обрядовые движения.
— Нет, — отозвался Рейшо глухим голосом. — Причина — во мне.
— Нет, господин, вы заблуждаетесь, — возразил Тоши, склоняясь перед Рейшо. — Взгляните еще раз. Это Цукигамо, огромный паук. Вы — великий воитель, но сможет ли воин, даже такой, как вы, одолеть зло, настолько могущественное?
— Не знаю, священник, но твои слова дают мне надежду. Может быть, одолев Цукигамо, я сумею тогда одолеть и себя самого.
Рейшо медленно танцевал, вынимая из ножен огромный меч. Согнув колени, он поднял клинок вертикально. Маска его разделилась на две половины. И теперь Цукигамо увидел, что это как бы половины двух разных лиц, словно маска отражала состояние человека, в душе которого происходит мучительная борьба. Борьба с самим собой.
— Достанет ли господину мудрости отложить эту битву? — льстивым голосом осведомился Тоши.
— Что ты хочешь сказать, священник? — Рейшо остановился. — Это будет последняя битва. Не на жизнь, а на смерть.
— Не на жизнь, а на смерть, господин, — согласился Тоши, пританцовывая вокруг Рейшо. — А для чего? Цукигамо могуч, а вы теперь слабы. Битва с вами сейчас отвечает единственно его целям.
— Да, возможно, ты прав.
— Конечно, господин.
Меч поднялся.
— Но я — воин Рейшо. Я — буджун. Я должен сражаться!
Цукигамо двинулся вперед, в круг яркого света от пляшущего огня.
— Ага! — вскричал Тоши, занося изогнутый клинок. — Теперь у меня хватит сил уничтожить тебя!
Клинок опускался, нацеленный Рейшо в бок.
— Я долго служил Цукигамо, и все ради этого мига. Ради мгновения могущества!
Рейшо развернулся, сверкнул его меч.
— Предатель!
Его меч пронзил сердце Тоши.
Не прерывая движения, Рейшо повернулся к своему заклятому врагу — Цукигамо — и бросился на него. Тот стремительно выхватил меч и отразил первый удар разъяренного воина.
Не произнося ни слова, лишь покрякивая и резко дыша под масками, странным образом искажающими звуки, они обменивались мощными ударами и уворачивались от выпадов друг друга.
Оба были искусными воинами, мастерами боя.
Они не разбрасывались в движениях, не передвигались по залу. Бой проходил на пятачке радиусом метра в три, не больше.
Двое великолепных бойцов, они сражались, словно зеркальные отражения, словно два воплощения одного человека. Они были равны по силам, и поединок их удивительным образом напоминал сложный танец. Ронину вспомнился финал ногаку в Асакусе. Подобно тому, как актер, исполнявший роль богини, излил на сцену свое совершенное мастерство, так и эти два воина — два актера — переполнили сцену Ханеды своим искусством.
Лязг металла стал для них музыкой, резкие вдохи и выдохи определяли ритм их затейливых движений. Напряжение мышц. Тела, блестящие от пота. Глаза, отмеряющие расстояние, мгновенно оценивающие направления ударов. Воспламененные нервы. Стремительные броски.
Воздух в комнате помутнел. Вращающиеся клинки слились в белые сверкающие круги. Казалось, что оба бойца заключены во взвихренную сферу из смертоносного стекла, в кровавое чрево схватки, из которой живым выйдет только один.
И в этой неистовой пляске клинков к Цукигамо пришло понимание. Он не сам выбирал свой путь. Выбор был определен. Если бы это зависело от него, он бы, наверное, выбрал иную дорогу. И все же никто за него не решал. Он сам пошел по пути, который теперь обернулся сценой из ногаку. Только ногаку было настоящим… и убитый актер не поднимется в конце пьесы. Надо что-то придумать, пока не пролилась кровь. Надо остановить это кошмарное представление. Где он, человек со шрамами, который почуял присутствие Ронина в Ханеде и даже выбрал для него роль в ногаку: Цукигамо, заглавный персонаж?
Действие в пьесе должно развиваться. И Цукигамо должен сделать первый шаг. Но какой?
Рейшо усилил натиск, его невидимый клинок завертелся еще стремительнее, но Цукигамо не отступил ни на шаг, уйдя в глухую, непроницаемую защиту. Он перешел в наступление, осыпав противника серией яростных ударов, завершавшихся сложными выпадами. Разглядев удивленный взгляд под застывшей маской Рейшо, он был уже близок к тому, чтобы прорвать оборону, но Рейшо успел защититься, воспользовавшись единственно возможным приемом защиты.
— Довольно!
Маска Рейшо задрожала, и Никуму резко сорвал ее и отшвырнул в сторону. Ронин тоже снял маску.
— Вы — чужеземец. Где вы могли научиться сражаться в манере буджунов? — изумился Никуму.
— На этот вопрос я вам не отвечу, Никуму, но, прежде чем мы снова накинемся друг на друга, позвольте мне кое-что вам сказать. Это важно.
Он развернул меч и открутил рукоять.
— Нет! — вскричал Никуму.
Сверкнул его длинный клинок. В это мгновение решалась судьба Ронина. Острие остановилось, подрагивая, в нескольких сантиметрах от незащищенного горла Ронина. Он не сдвинулся с места. Он смотрел прямо в горящие глаза Никуму, не обращая внимания на клинок, готовый пронзить его.
— Вы — мой враг! — В тонких губах Никуму не было ни кровинки. — Вы увели у меня жену!
— Нет, Никуму, я просто освободил ее. Она ушла из Ханеды по собственной воле…
— Это ложь!
Было видно, что Никуму едва сдерживался, чтобы не вонзить острие меча Ронину в горло.
— Вы устроили заговор против меня, вы отравили ее разум. Она любит меня!
— Она боится за вас, — бесстрастно проговорил Ронин. — Вы больше не тот, каким она знала вас раньше. В кого вы превратились, Никуму? Что с вами сделала ваша магия?
Рослый Никуму дергался перед ним, точно марионетка. Под правым глазом у него подрагивала мышца, отсчитывая секунды, подобно каким-то чудовищным часам.
— Где ты?
Его взгляд метнулся по комнате.
— Куда ты делся?
— Мы здесь одни, Никуму, — сказал Ронин. — Сейчас мы одни.
Тень пугающей усмешки на мгновение искривила губы Никуму.
— Теперь мы уже никогда не будем одни. Никогда.
— Человек со шрамами исчез.
— Не он, глупец! Разве вы ничего не чувствуете? Он здесь…
— Я вижу только вас.
Клинок по-прежнему у горла. В опасной близости. Ронин прикинул расстояние и время реакции. Никаких шансов.
— В меня вы должны заглянуть! В меня!
— Я…
— Вы сделали это с Моэру!
Напряженные мышцы, нервы на пределе. Он умрет, прежде чем сделает хоть один шаг.
— Она просила меня вам помочь.
Возможно, это именно те слова.
— Тогда помогите!
Ему показалось или острие меча действительно приблизилось к горлу? Какая мистическая борьба происходила сейчас у Никуму в душе? Остался единственный шанс, потому что напряжение стремительно нарастало. Никуму, похоже, проигрывает сражение — с самим собой, — сейчас он сдастся, и когда это произойдет, он сделает выпад, и его клинок пронзит Ронину сердце. Ставки в этой игре высоки, но теперь у него не осталось выбора. Карма.
— Я не стану вам помогать, — с чувством заговорил Ронин. — Посмотрите на себя. Какое жалкое зрелище! Вы называете себя буджуном, но это все так же фальшиво, как и маска, которую вы на себя надевали. Вы трус, Никуму! Да! Убейте меня. Вам наверняка станет легче! Фальшивый воитель, во что превратила вас ваша магия? В слабого и напуганного человечка. Вы своим чародейством призвали богов. Но оказалось, что это боги смерти, и их могущество подавило вас, превратило в ничтожество. Вы уже не человек, Никуму. И не надо ждать помощи ни от кого. Вам никто не поможет. Ни я, и никто другой. Этой ночью никто не придет вас спасти, потому что сегодня здесь будет писаться история. Последняя ее глава уже бьется в этих каменных стенах, она ищет выхода, но написать ее может только один.
Зловещим был взгляд Никуму, в темных глубинах его глаз метались черные тени, и какие-то смутные силуэты неслись по пустынному, зыбкому пейзажу — преследователь и преследуемый.
Ронин, не отрываясь, смотрел в эти опасные глаза, а руки как будто сами откручивали рукоять меча.
Он извлек свиток дор-Сефрита.
Никуму отвел взгляд и опустил глаза. Ронин вложил свиток ему в руку. Меч со звоном упал на пол. У Никуму подкосились ноги, и он тяжело опустился на колени. Ронин не шелохнулся. Наверху, над головой, послышалось хлопанье крыльев летучей мыши. Ослепленная светом, она взмыла вверх, навстречу ночной темноте.
Пот стекал по лицу Никуму, капал на каменный пол, струился по лбу, разъедал глаза. Он моргнул. Широко раскрыв рот, судорожно глотнул воздуха, потянулся дрожащими пальцами и ухватился за край стола. Пальцы соскользнули. Никуму застонал, но потом снова медленно поднял руку, словно преодолевая какое-то сопротивление, и все-таки уцепился за стол с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев. Сейчас он был похож на утопающего, хватающегося за соломинку.
Свободной рукой Никуму развернул свиток дор-Сефрита. Рука дрожала.
Голова у него конвульсивно задергалась, но он все же заставил себя посмотреть на письмена.
Высоко над верхушками криптомерий в небе плыл полумесяц, в окно лился платиновый свет.
Губы у Никуму беззвучно зашевелились. Когда он начал читать, Ронину показалось, что свет от горящего странным пламенем очага стал тускнеть, превращая их с Никуму в застывшие тени.
А потом комната вдруг наполнилась лунным светом, холодным и ясным, позволявшим отчетливо видеть все мельчайшие детали.
Теперь Никуму читал уже вслух, произнося нараспев слова, написанные дор-Сефритом в иную эпоху, много столетий тому назад, и голос его постепенно набирал уверенность. Он поднялся.
Ронин тряхнул головой. Ему показалось, будто Никуму меняет обличие. Очертания его тела стали прозрачными, затрепетали и на мгновение расплылись. Никуму навис над Ронином, расправив широкие и острые плечи традиционной одежды буджунов.
Потом очертания резко сжались, и Ронину почудился крик. Кричал вроде бы Никуму, но звук, издаваемый им, просто не мог исходить из горла обычного, смертного человека. Тело Никуму тряслось и раскачивалось, губы кривились от боли, а побелевшие кулаки молотили воздух.
Но он продолжал читать дальше.
Из недр его груди поднялся нарастающий рев, похожий на отдаленный громовой раскат, и очертания его тела опять раздались, увеличиваясь в размерах. Снова грянул раскатистый гром над иссохшими полями, опаленными летним зноем. Он приближался предвестником животворящей влаги, пока не заполнил собой все пространство неукротимой приливной волной, поднял Ронина с Никуму на распростертых трепещущих крыльях, уничтожая силу притяжения. Они стали свободны, как два парящих орла.
Ронин покачнулся, глядя в лицо Никуму, разлетавшееся на куски, словно разбитая маска ногаку.
Перед Ронином предстал тот, другой. Он был моложе. Сильный и полный жизни. Лицо — уже без единого шрама. Ястребиный нос. Обсидиановые глаза горели неукротимой силой. Длинные, не заплетенные в косу волосы ниспадали на спину.
Он раскинул руки и всем телом подался вперед, словно желая заключить в объятия всю безбрежную ширь ночи, усыпанной блестками звезд.
Тонкие губы разверзлись:
— Свершилось!
Голос, гремящий раскатами летней грозы.
— После стольких веков я вернулся, ибо настал Кай-фен. Я здесь, потому что Дольмен уже близко.
Его взгляд остановился на Ронине.
— Вот он, воин-спаситель, надежда людей. Добро пожаловать, Ронин, в кузницу Ама-но-мори, на наковальню Ханеды — в конечную точку твоих долгих странствий.
Он воздел руки, и голубые искры излились в небо, потрескивая в ночи. Звезды погасли.
— Пришло наше время. Призвание Дольмена уже началось, но не надо страшиться, ибо надежда еще остается. Пока есть ты, славный воин, у людей есть надежда. Никуму сделал последний шаг, вступил в последнюю битву и победил. И тем самым навечно вписал свое имя в историю мира. Буджуны опять одержали победу… А теперь приготовься, Ронин. Ибо скоро и тебе предстоит сделать последний свой шаг. Потому что я здесь, я готов. Ты веришь в себя?
— Да.
— Тогда прими смерть….
Громовой раскат, заглушивший все звуки.
— Так сказал дор-Сефрит!
Все стало белым.
ОБЪЯТЫЕ СМЕРТЬЮ
— Они у нас под наблюдением. Мы не боимся их злобы. Нам нечего бояться. Но участие в этом Никуму возбуждает мое любопытство.
— Почему?
— Это на него не похоже, и к тому же сасори — какое-то слишком уж неуклюжее проявление зла.
— Иронизируете?
— Ронин, вы проделали долгий путь, и все это исключительно для того, чтобы отдать свиток дор-Сефрита в нужные руки. Вы можете мне объяснить почему? Что вас заставило это сделать? Вы смогли бы отречься от обязательств, принятых вами по доброй воле? Вы не боитесь его, я уверен. И все же теперь все зависит от вас: вы вольны покинуть этот остров в любой момент. Никто вас не остановит. Буджуны не держат пленников…
— Но Никуму…
— О чем я и говорю. Кем стал Никуму?
Ронин смотрел в окно. Огромная сосна раскачивалась под последними порывами уже затихающей бури. Толстые ветки скреблись по наружной стене. В глубинах сознания возник голос Моэру: он одержим.
— Кто такой Оками?
— Один из моих дайме. — Куншин поднял руку. — Не беспокойтесь. Это я поручил ему разыскать вас.
— Откуда вы знали, что я появлюсь на острове?
Они отошли от искрящегося дождевыми каплями окна. Азуки-иро приобнял Ронина за плечи.
— Согласно преданиям буджунов, землей правит тигр.
Они присели за столиком в середине комнаты, и Азуки-иро разлил чай.
— А небом правит дракон.
— Вы знаете о Кукулькане?
— О да. Мы называем его по-другому, но все равно это он.
— Я должен идти, — сказал Ронин, глядя мимо куншина. За окно, на соловья в мокрых ветвях.
— Да, такова ваша карма. В делах подобного рода у нас не бывает выбора. В жизни есть всякие ситуации. Иногда они не зависят от нашей воли. Их надо просто принять как данность. Кто-то учится этому всю свою жизнь, а буджуны, наверное, знают это еще до рождения. Понимают уже в материнской утробе. Принимая неподвластное нам, мы живем в ладу с собой. А все остальное становится на свои места уже само по себе.
— А пришествие Дольмена вы тоже примете? — разъярился Ронин. — Вот так просто ляжете и тихо испустите дух перед лицом его мощи?
— Вы не хотите меня понять, — мягко проговорил Азуки-иро. — Мы вовсе не фаталисты. Мы всего лишь реалисты. Что есть, то есть, и мы учимся жить в этих рамках. Но это не означает, что мы не стремимся к тому, чего мы хотим, и что мы не делаем ничего для достижения своих целей.
В комнате как-то вдруг потемнело. Лицо куншина погрузилось в тень.
— Боль и страдания предков многому нас научили. В конечном итоге собственная наша магия сделалась нашим злейшим врагом. Мы больше не занимаемся чародейством.
— Но теперь все, похоже, идет к тому, что чародейство — наша единственная надежда.
Темные глаза куншина сверкнули в полумраке.
— Дольмена вызвала к жизни магия. И убьет его только магия. Это необходимо. Но это вынужденная необходимость. Просто иначе у нас ничего не получится.
Он взял чашечку с чаем.
— Но что бы здесь ни произошло, буджуны примут участие в Кай-фене. Такова наша карма.
Ронин поднялся. Куншин осторожно поставил чашку на лакированный столик.
— А зачем Моэру посылали на континент человека?
— Она отправилась на континент с неизвестной мне целью, — отозвался Азуки-иро. — Вам надо спросить у ее супруга, это он отправлял ее на континент.
На любом другом лице его массивная челюсть сразу бросалась бы в глаза. Но на этом, в сетке угловатых белых шрамов, она смотрелась вполне незаметно — просто еще один выступ рядом с провалами впалых щек.
Он походил на живого мертвеца.
Паутина шрамов оплетала шею, покрывала квадратную челюсть, проходила изломанными рубцами по высоким скулам. Впечатление было такое, что на лице у него не осталось ни одного кусочка неповрежденной кожи. Последний из этих шрамов оттягивал вниз уголок левого, землисто-зеленого глаза. Взгляд у него был тяжелый и очень холодный. Правое веко не открывалось вообще.
Он стоял в широком косом луче света, льющегося в распахнутое окно в западной стене крепости Ханеда. За белым его переплетом коричневатые воробьи гонялись друг за дружкой в переплетениях веток криптомерии. Наверху, в густых кронах, хлопали кожистые крылья летучих мышей.
— Ожидание подходит к концу.
Никуму передвинул листочек рисовой бумаги по длинному деревянному столу.
— Немного времени еще есть.
Потом добавил чуть тише:
— Должно быть.
Казалось, судорога прошла по его лицу. Он весь скривился. Другой смотрел безмятежно. Потом тряхнул головой, и шрамы заплясали на свету, словно тысячи светлячков.
— Ты разве еще не расстался с иллюзиями?
Никуму резко развернулся, опираясь о стол. Руки — вялые и безжизненные, пальцы напряжены.
— Это мучение, чистое мучение!
— Да, я знаю. Но не забывай…
— Я даже мысли не допускаю, что ты дашь мне забыть!
— Не дать забыть — это именно то, что я должен тебе дать.
— Дать мне? — прошипел Никуму. — Ты — ничто, без меня ты — пустое место!
— История мне уже вынесла свой приговор. Твоя борьба…
— Но ты этим не удовлетворился.
— Как и ты, — спокойно заметил человек со шрамами.
Лицо Никуму исказилось.
— Не припоминаю я что-то, чтобы просил тебя быть моей совестью, когда вызывал тебя…
— Хочешь сказать, что тогда между нами было какое-то взаимопонимание? Чепуха!
Его голос вдруг изменился, наполнив комнату холодом.
— Не считая призвания, все пойдет своим чередом.
— Конечно, — воскликнул Никуму, — и поэтому он поддерживает тебя в таком виде!
Он сделал яростный выпад, потянувшись скрюченными пальцами к горлу собеседника.
Ронин, затаившийся в темной нише у винтовой лестницы, напрягся. Потом вжался, ошеломленный, в холодную каменную стену, с трудом подавляя возглас изумления. Метнувшаяся вперед рука Никуму прошла сквозь тело человека со шрамами, словно он был соткан из дыма.
— Ребячество.
Другой отступил на шаг. Никуму остался на месте. Рука безвольно упала, и он вцепился в край стола, словно его не держали ноги.
— Он слишком могущественен, — прошептал Никуму, словно испуганный ребёнок.
— У него есть только то, чем ты сам наделяешь его, Никуму.
— Я не настолько силен. Ты был сильнее меня. Я вряд ли смогу победить.
Человек со шрамами отвернулся, как бы давая понять, что слова Никуму горько разочаровали его. Потом он резко поднял голову, как будто к чему-то прислушиваясь. Никуму с искаженным мукой лицом не обращал на него внимания.
Внезапно, словно приняв какое-то решение, человек со шрамами сорвался с места и прошел к стеклянному ящику в медном переплете, откуда извлек три маски, одну за другой. Ронина это удивило. То ли это действительно был бестелесный призрак, то ли выпад Никуму был просто иллюзией, игрой света.
— Пора начинать ногаку, Никуму. Пьесу ты знаешь.
Человек со шрамами надел маску, превратившись в пожилого человека вполне заурядной внешности, эдакого доброго дядюшки.
— Тоши, священник, — объявил он, передавая Никуму вторую маску.
Никуму медленно водрузил маску на голову.
— Рейшо, воин, — сказал Тоши.
Третья маска осталась на крышке стеклянного ящика, и, глядя на эту блестящую на свету личину, Ронин понял, что каким-то непостижимым образом человек со шрамами услышал его. Понял он и то, для кого предназначена эта маска.
Когда человек со шрамами увлек Никуму-Рейшо подальше от ящика, Ронин безмолвно прошел через комнату и надел маску. Тоши обернулся.
— Смотрите! — вскричал он. — Господин Рейшо, смотрите, кто к нам пришел!
Рейшо резко развернулся.
— Цукигамо!
Доносившиеся из-под маски звуки оживали богатыми обертонами. Благодаря акустике открытого помещения создавался эффект амфитеатра, и голос звучал отчетливо, без лишнего напряжения.
Теперь все трое стали участниками ногаку.
— Я предупреждал вас! — продолжал Тоши, указывая на Цукигамо. — Это он повинен в странной болезни, истощающей вас и лишающей сил!
Его тело как будто само исполняло отточенные обрядовые движения.
— Нет, — отозвался Рейшо глухим голосом. — Причина — во мне.
— Нет, господин, вы заблуждаетесь, — возразил Тоши, склоняясь перед Рейшо. — Взгляните еще раз. Это Цукигамо, огромный паук. Вы — великий воитель, но сможет ли воин, даже такой, как вы, одолеть зло, настолько могущественное?
— Не знаю, священник, но твои слова дают мне надежду. Может быть, одолев Цукигамо, я сумею тогда одолеть и себя самого.
Рейшо медленно танцевал, вынимая из ножен огромный меч. Согнув колени, он поднял клинок вертикально. Маска его разделилась на две половины. И теперь Цукигамо увидел, что это как бы половины двух разных лиц, словно маска отражала состояние человека, в душе которого происходит мучительная борьба. Борьба с самим собой.
— Достанет ли господину мудрости отложить эту битву? — льстивым голосом осведомился Тоши.
— Что ты хочешь сказать, священник? — Рейшо остановился. — Это будет последняя битва. Не на жизнь, а на смерть.
— Не на жизнь, а на смерть, господин, — согласился Тоши, пританцовывая вокруг Рейшо. — А для чего? Цукигамо могуч, а вы теперь слабы. Битва с вами сейчас отвечает единственно его целям.
— Да, возможно, ты прав.
— Конечно, господин.
Меч поднялся.
— Но я — воин Рейшо. Я — буджун. Я должен сражаться!
Цукигамо двинулся вперед, в круг яркого света от пляшущего огня.
— Ага! — вскричал Тоши, занося изогнутый клинок. — Теперь у меня хватит сил уничтожить тебя!
Клинок опускался, нацеленный Рейшо в бок.
— Я долго служил Цукигамо, и все ради этого мига. Ради мгновения могущества!
Рейшо развернулся, сверкнул его меч.
— Предатель!
Его меч пронзил сердце Тоши.
Не прерывая движения, Рейшо повернулся к своему заклятому врагу — Цукигамо — и бросился на него. Тот стремительно выхватил меч и отразил первый удар разъяренного воина.
Не произнося ни слова, лишь покрякивая и резко дыша под масками, странным образом искажающими звуки, они обменивались мощными ударами и уворачивались от выпадов друг друга.
Оба были искусными воинами, мастерами боя.
Они не разбрасывались в движениях, не передвигались по залу. Бой проходил на пятачке радиусом метра в три, не больше.
Двое великолепных бойцов, они сражались, словно зеркальные отражения, словно два воплощения одного человека. Они были равны по силам, и поединок их удивительным образом напоминал сложный танец. Ронину вспомнился финал ногаку в Асакусе. Подобно тому, как актер, исполнявший роль богини, излил на сцену свое совершенное мастерство, так и эти два воина — два актера — переполнили сцену Ханеды своим искусством.
Лязг металла стал для них музыкой, резкие вдохи и выдохи определяли ритм их затейливых движений. Напряжение мышц. Тела, блестящие от пота. Глаза, отмеряющие расстояние, мгновенно оценивающие направления ударов. Воспламененные нервы. Стремительные броски.
Воздух в комнате помутнел. Вращающиеся клинки слились в белые сверкающие круги. Казалось, что оба бойца заключены во взвихренную сферу из смертоносного стекла, в кровавое чрево схватки, из которой живым выйдет только один.
И в этой неистовой пляске клинков к Цукигамо пришло понимание. Он не сам выбирал свой путь. Выбор был определен. Если бы это зависело от него, он бы, наверное, выбрал иную дорогу. И все же никто за него не решал. Он сам пошел по пути, который теперь обернулся сценой из ногаку. Только ногаку было настоящим… и убитый актер не поднимется в конце пьесы. Надо что-то придумать, пока не пролилась кровь. Надо остановить это кошмарное представление. Где он, человек со шрамами, который почуял присутствие Ронина в Ханеде и даже выбрал для него роль в ногаку: Цукигамо, заглавный персонаж?
Действие в пьесе должно развиваться. И Цукигамо должен сделать первый шаг. Но какой?
Рейшо усилил натиск, его невидимый клинок завертелся еще стремительнее, но Цукигамо не отступил ни на шаг, уйдя в глухую, непроницаемую защиту. Он перешел в наступление, осыпав противника серией яростных ударов, завершавшихся сложными выпадами. Разглядев удивленный взгляд под застывшей маской Рейшо, он был уже близок к тому, чтобы прорвать оборону, но Рейшо успел защититься, воспользовавшись единственно возможным приемом защиты.
— Довольно!
Маска Рейшо задрожала, и Никуму резко сорвал ее и отшвырнул в сторону. Ронин тоже снял маску.
— Вы — чужеземец. Где вы могли научиться сражаться в манере буджунов? — изумился Никуму.
— На этот вопрос я вам не отвечу, Никуму, но, прежде чем мы снова накинемся друг на друга, позвольте мне кое-что вам сказать. Это важно.
Он развернул меч и открутил рукоять.
— Нет! — вскричал Никуму.
Сверкнул его длинный клинок. В это мгновение решалась судьба Ронина. Острие остановилось, подрагивая, в нескольких сантиметрах от незащищенного горла Ронина. Он не сдвинулся с места. Он смотрел прямо в горящие глаза Никуму, не обращая внимания на клинок, готовый пронзить его.
— Вы — мой враг! — В тонких губах Никуму не было ни кровинки. — Вы увели у меня жену!
— Нет, Никуму, я просто освободил ее. Она ушла из Ханеды по собственной воле…
— Это ложь!
Было видно, что Никуму едва сдерживался, чтобы не вонзить острие меча Ронину в горло.
— Вы устроили заговор против меня, вы отравили ее разум. Она любит меня!
— Она боится за вас, — бесстрастно проговорил Ронин. — Вы больше не тот, каким она знала вас раньше. В кого вы превратились, Никуму? Что с вами сделала ваша магия?
Рослый Никуму дергался перед ним, точно марионетка. Под правым глазом у него подрагивала мышца, отсчитывая секунды, подобно каким-то чудовищным часам.
— Где ты?
Его взгляд метнулся по комнате.
— Куда ты делся?
— Мы здесь одни, Никуму, — сказал Ронин. — Сейчас мы одни.
Тень пугающей усмешки на мгновение искривила губы Никуму.
— Теперь мы уже никогда не будем одни. Никогда.
— Человек со шрамами исчез.
— Не он, глупец! Разве вы ничего не чувствуете? Он здесь…
— Я вижу только вас.
Клинок по-прежнему у горла. В опасной близости. Ронин прикинул расстояние и время реакции. Никаких шансов.
— В меня вы должны заглянуть! В меня!
— Я…
— Вы сделали это с Моэру!
Напряженные мышцы, нервы на пределе. Он умрет, прежде чем сделает хоть один шаг.
— Она просила меня вам помочь.
Возможно, это именно те слова.
— Тогда помогите!
Ему показалось или острие меча действительно приблизилось к горлу? Какая мистическая борьба происходила сейчас у Никуму в душе? Остался единственный шанс, потому что напряжение стремительно нарастало. Никуму, похоже, проигрывает сражение — с самим собой, — сейчас он сдастся, и когда это произойдет, он сделает выпад, и его клинок пронзит Ронину сердце. Ставки в этой игре высоки, но теперь у него не осталось выбора. Карма.
— Я не стану вам помогать, — с чувством заговорил Ронин. — Посмотрите на себя. Какое жалкое зрелище! Вы называете себя буджуном, но это все так же фальшиво, как и маска, которую вы на себя надевали. Вы трус, Никуму! Да! Убейте меня. Вам наверняка станет легче! Фальшивый воитель, во что превратила вас ваша магия? В слабого и напуганного человечка. Вы своим чародейством призвали богов. Но оказалось, что это боги смерти, и их могущество подавило вас, превратило в ничтожество. Вы уже не человек, Никуму. И не надо ждать помощи ни от кого. Вам никто не поможет. Ни я, и никто другой. Этой ночью никто не придет вас спасти, потому что сегодня здесь будет писаться история. Последняя ее глава уже бьется в этих каменных стенах, она ищет выхода, но написать ее может только один.
Зловещим был взгляд Никуму, в темных глубинах его глаз метались черные тени, и какие-то смутные силуэты неслись по пустынному, зыбкому пейзажу — преследователь и преследуемый.
Ронин, не отрываясь, смотрел в эти опасные глаза, а руки как будто сами откручивали рукоять меча.
Он извлек свиток дор-Сефрита.
Никуму отвел взгляд и опустил глаза. Ронин вложил свиток ему в руку. Меч со звоном упал на пол. У Никуму подкосились ноги, и он тяжело опустился на колени. Ронин не шелохнулся. Наверху, над головой, послышалось хлопанье крыльев летучей мыши. Ослепленная светом, она взмыла вверх, навстречу ночной темноте.
Пот стекал по лицу Никуму, капал на каменный пол, струился по лбу, разъедал глаза. Он моргнул. Широко раскрыв рот, судорожно глотнул воздуха, потянулся дрожащими пальцами и ухватился за край стола. Пальцы соскользнули. Никуму застонал, но потом снова медленно поднял руку, словно преодолевая какое-то сопротивление, и все-таки уцепился за стол с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев. Сейчас он был похож на утопающего, хватающегося за соломинку.
Свободной рукой Никуму развернул свиток дор-Сефрита. Рука дрожала.
Голова у него конвульсивно задергалась, но он все же заставил себя посмотреть на письмена.
Высоко над верхушками криптомерий в небе плыл полумесяц, в окно лился платиновый свет.
Губы у Никуму беззвучно зашевелились. Когда он начал читать, Ронину показалось, что свет от горящего странным пламенем очага стал тускнеть, превращая их с Никуму в застывшие тени.
А потом комната вдруг наполнилась лунным светом, холодным и ясным, позволявшим отчетливо видеть все мельчайшие детали.
Теперь Никуму читал уже вслух, произнося нараспев слова, написанные дор-Сефритом в иную эпоху, много столетий тому назад, и голос его постепенно набирал уверенность. Он поднялся.
Ронин тряхнул головой. Ему показалось, будто Никуму меняет обличие. Очертания его тела стали прозрачными, затрепетали и на мгновение расплылись. Никуму навис над Ронином, расправив широкие и острые плечи традиционной одежды буджунов.
Потом очертания резко сжались, и Ронину почудился крик. Кричал вроде бы Никуму, но звук, издаваемый им, просто не мог исходить из горла обычного, смертного человека. Тело Никуму тряслось и раскачивалось, губы кривились от боли, а побелевшие кулаки молотили воздух.
Но он продолжал читать дальше.
Из недр его груди поднялся нарастающий рев, похожий на отдаленный громовой раскат, и очертания его тела опять раздались, увеличиваясь в размерах. Снова грянул раскатистый гром над иссохшими полями, опаленными летним зноем. Он приближался предвестником животворящей влаги, пока не заполнил собой все пространство неукротимой приливной волной, поднял Ронина с Никуму на распростертых трепещущих крыльях, уничтожая силу притяжения. Они стали свободны, как два парящих орла.
Ронин покачнулся, глядя в лицо Никуму, разлетавшееся на куски, словно разбитая маска ногаку.
Перед Ронином предстал тот, другой. Он был моложе. Сильный и полный жизни. Лицо — уже без единого шрама. Ястребиный нос. Обсидиановые глаза горели неукротимой силой. Длинные, не заплетенные в косу волосы ниспадали на спину.
Он раскинул руки и всем телом подался вперед, словно желая заключить в объятия всю безбрежную ширь ночи, усыпанной блестками звезд.
Тонкие губы разверзлись:
— Свершилось!
Голос, гремящий раскатами летней грозы.
— После стольких веков я вернулся, ибо настал Кай-фен. Я здесь, потому что Дольмен уже близко.
Его взгляд остановился на Ронине.
— Вот он, воин-спаситель, надежда людей. Добро пожаловать, Ронин, в кузницу Ама-но-мори, на наковальню Ханеды — в конечную точку твоих долгих странствий.
Он воздел руки, и голубые искры излились в небо, потрескивая в ночи. Звезды погасли.
— Пришло наше время. Призвание Дольмена уже началось, но не надо страшиться, ибо надежда еще остается. Пока есть ты, славный воин, у людей есть надежда. Никуму сделал последний шаг, вступил в последнюю битву и победил. И тем самым навечно вписал свое имя в историю мира. Буджуны опять одержали победу… А теперь приготовься, Ронин. Ибо скоро и тебе предстоит сделать последний свой шаг. Потому что я здесь, я готов. Ты веришь в себя?
— Да.
— Тогда прими смерть….
Громовой раскат, заглушивший все звуки.
— Так сказал дор-Сефрит!
Все стало белым.
ОБЪЯТЫЕ СМЕРТЬЮ
В ослепительной белизне — только два элемента: его сущность и Голос.
Он знал, что вышел Наружу, еще до того, как Голос сказал ему это.
Время превратилось в красочное колесо, вертящееся далеко внизу.
Это конец.
Да — для Ронина.
А для меня?
Умирание мифа. Мысль сияла в его подсознании, словно таинственный замок, выплывающий из тумана.
И еще…
Жизнь за пределами жизни.
Он рассмеялся. Безмятежные пузырьки. Белое на белом.
Раньше я бы, наверное, не понял.
А теперь?
Скажи мне такую вещь. Ты знал Никуму. Почему он послал Моэру на континент человека?
Я его попросил.
С какой целью?
Чья именно цель тебя интересует — моя или его?
Вас обоих.
Никуму послал ее на континент для того, чтобы она подстраховала его брата, которого он, находясь под чужим влиянием, отправил в Шаангсей шпионить для сасори. Мне было нужно другое. Чтобы она кое-кого разыскала. Точно так же, как Боннедюк Последний и Хинд были посланы, чтобы найти тебя.
Кого?
Сетсору.
Черного Оленя.
Так его называют люди.
Я с ним встречался.
Да. Для меня до сих пор остается загадкой, как эта встреча вообще могла произойти на континенте человека. Хинд не подвел своего хозяина.
Он просто не мог его подвести. Для Хинда любовь к Боннедюку Последнему — превыше всего.
Да. Это так.
Ты хотел разыскать Оленя…
И тебя тоже.
Где мое тело?
Отброшено. Оно больше не твое. Ты принадлежишь жизни; оно отдано смерти.
И кем я стану теперь?
С помощью чародейства и древней медицины, с помощью сохранившихся знаний буджунских воинов-магов, с помощью средств, которые даже в мои времена почитались древними, ты, бывший когда-то Ронином, превратишься в последний миф человечества: в Воина Заката.
Глаз Времени поблек, а потом и вовсе исчез. Пропали радужные цвета.
Он брел вперед, в никуда. Ни полей и ни гор. Ни рек, ни болот. Ни долин, ни лесов. Ни пустынь, ни морей. Ни туманов, ни туч — путь свободен. Скорость стремительно нарастает. Он не шел, не бежал, не летел. В какое-то мгновение ему показалось, что он уловил под собой вибрацию мощного тела Кукулькана, Пернатого Змея, но, подумав, решил, что ошибся.
Потом, при отсутствии всяких цветов, он скорей ощутил, чем увидел, как на него надвигается неукротимое море, бездонное, холодное и таинственное. Вдруг поднялся пронзительный ветер, рассыпаясь в пространстве стоном.
Впереди — неспешное вращение вихря.
Свет и тень. Смазанные, искаженные очертания. Сильное головокружение, и вот он стоит уже в чаще леса. Корни, пни, ветви, листва — все черно-белое. Смещение перспективы, когда он ныряет в темные заросли, сквозь сплетения листьев, по гребням откосов, над зелеными кустами, под раскачивающимися ветками.
Что-то сжалось в глубине его существа, когда впереди появилось нечто — намек на форму, надвигавшуюся на него. Ему вспомнился другой день, из другой жизни. Дом, запрятанный глубоко в недрах мира. Он поднялся тогда по лестнице, привлеченный ритмичным звонким тиканьем и отчетливым постукиванием из комнаты на втором этаже, где Боннедюк Последний, скорчившись на причудливом ковре, раскидывал кости, предсказывающие будущее. Тогда ему было страшно, и теперь, когда чьи-то безжалостные ледяные пальцы снова коснулись сокровенных струн его души, его опять захватило то странное, незнакомое чувство. Смерти ты не боишься, сказал тогда Боннедюк Последний. Ты боишься другого… чего?
Оно приближалось. Или это он шел навстречу?
Деревья расступились.
Отодвинулись вдаль.
Он оказался лицом к лицу с Сетсору.
И опять — эти страшные человеческие глаза на покрытой лоснящейся черной шерстью оленьей морде. Немигающий пристальный взгляд.
Подрагивают огромные ветвистые рога.
— Где я? — воскликнул Черный Олень.
И тут же:
— Я послал за тобой корабли. О нет!
Долгий, протяжный крик.
— Останови это! Останови!
Голова его вдруг затряслась. Глаза закатились.
— Ты можешь. Ты должен!
Молчание.
Но если и был еще кто-то в их черно-белом мире, он ничем не выдал своего присутствия.
На черных звериных губах Сетсору показалась пена. Он жалобно заскулил. Его ороговевшие руки потянулись к черному ониксовому мечу, только меча почему-то не было.
— Где ты? — позвал Олень и принялся колотить себя по голове, словно на нем была маска, которую он хотел разбить.
— Хватит!
В его голосе зазвучали визгливые, истеричные нотки.
— Хватит уже надо мной издеваться!
Он попятился, отступая от стоящего перед ним существа.
— Я служил тебе верой и правдой. Я загубил столько жизней во имя твое. Что ты сделал со мной теперь? Что ты сделал со мной?
Он цеплялся ороговевшими пальцами за рога. Черные губы дрожали. Он рассмеялся, и смех его был ужасен.
— Сила. Куда она делась, вся сила? Отпусти меня. Отпусти. Забери из этого ада…
Здесь нет богов, Сетсору,раздался его голос, наполненный странной вибрацией. Олень дернулся, словно ужаленный.
И только теперь — в первый раз — всмотрелся в силуэт, застывший перед ним.
— Кто ты, при виде которого сердце мое наполняется страхом?
На этот вопрос я тебе не отвечу, потому что еще не знаю. Я только знаю, кем был когда-то, давным-давно. И все же твой страх — это и мой страх тоже.
Он знал, что вышел Наружу, еще до того, как Голос сказал ему это.
Время превратилось в красочное колесо, вертящееся далеко внизу.
Это конец.
Да — для Ронина.
А для меня?
Умирание мифа. Мысль сияла в его подсознании, словно таинственный замок, выплывающий из тумана.
И еще…
Жизнь за пределами жизни.
Он рассмеялся. Безмятежные пузырьки. Белое на белом.
Раньше я бы, наверное, не понял.
А теперь?
Скажи мне такую вещь. Ты знал Никуму. Почему он послал Моэру на континент человека?
Я его попросил.
С какой целью?
Чья именно цель тебя интересует — моя или его?
Вас обоих.
Никуму послал ее на континент для того, чтобы она подстраховала его брата, которого он, находясь под чужим влиянием, отправил в Шаангсей шпионить для сасори. Мне было нужно другое. Чтобы она кое-кого разыскала. Точно так же, как Боннедюк Последний и Хинд были посланы, чтобы найти тебя.
Кого?
Сетсору.
Черного Оленя.
Так его называют люди.
Я с ним встречался.
Да. Для меня до сих пор остается загадкой, как эта встреча вообще могла произойти на континенте человека. Хинд не подвел своего хозяина.
Он просто не мог его подвести. Для Хинда любовь к Боннедюку Последнему — превыше всего.
Да. Это так.
Ты хотел разыскать Оленя…
И тебя тоже.
Где мое тело?
Отброшено. Оно больше не твое. Ты принадлежишь жизни; оно отдано смерти.
И кем я стану теперь?
С помощью чародейства и древней медицины, с помощью сохранившихся знаний буджунских воинов-магов, с помощью средств, которые даже в мои времена почитались древними, ты, бывший когда-то Ронином, превратишься в последний миф человечества: в Воина Заката.
Глаз Времени поблек, а потом и вовсе исчез. Пропали радужные цвета.
Он брел вперед, в никуда. Ни полей и ни гор. Ни рек, ни болот. Ни долин, ни лесов. Ни пустынь, ни морей. Ни туманов, ни туч — путь свободен. Скорость стремительно нарастает. Он не шел, не бежал, не летел. В какое-то мгновение ему показалось, что он уловил под собой вибрацию мощного тела Кукулькана, Пернатого Змея, но, подумав, решил, что ошибся.
Потом, при отсутствии всяких цветов, он скорей ощутил, чем увидел, как на него надвигается неукротимое море, бездонное, холодное и таинственное. Вдруг поднялся пронзительный ветер, рассыпаясь в пространстве стоном.
Впереди — неспешное вращение вихря.
Свет и тень. Смазанные, искаженные очертания. Сильное головокружение, и вот он стоит уже в чаще леса. Корни, пни, ветви, листва — все черно-белое. Смещение перспективы, когда он ныряет в темные заросли, сквозь сплетения листьев, по гребням откосов, над зелеными кустами, под раскачивающимися ветками.
Что-то сжалось в глубине его существа, когда впереди появилось нечто — намек на форму, надвигавшуюся на него. Ему вспомнился другой день, из другой жизни. Дом, запрятанный глубоко в недрах мира. Он поднялся тогда по лестнице, привлеченный ритмичным звонким тиканьем и отчетливым постукиванием из комнаты на втором этаже, где Боннедюк Последний, скорчившись на причудливом ковре, раскидывал кости, предсказывающие будущее. Тогда ему было страшно, и теперь, когда чьи-то безжалостные ледяные пальцы снова коснулись сокровенных струн его души, его опять захватило то странное, незнакомое чувство. Смерти ты не боишься, сказал тогда Боннедюк Последний. Ты боишься другого… чего?
Оно приближалось. Или это он шел навстречу?
Деревья расступились.
Отодвинулись вдаль.
Он оказался лицом к лицу с Сетсору.
И опять — эти страшные человеческие глаза на покрытой лоснящейся черной шерстью оленьей морде. Немигающий пристальный взгляд.
Подрагивают огромные ветвистые рога.
— Где я? — воскликнул Черный Олень.
И тут же:
— Я послал за тобой корабли. О нет!
Долгий, протяжный крик.
— Останови это! Останови!
Голова его вдруг затряслась. Глаза закатились.
— Ты можешь. Ты должен!
Молчание.
Но если и был еще кто-то в их черно-белом мире, он ничем не выдал своего присутствия.
На черных звериных губах Сетсору показалась пена. Он жалобно заскулил. Его ороговевшие руки потянулись к черному ониксовому мечу, только меча почему-то не было.
— Где ты? — позвал Олень и принялся колотить себя по голове, словно на нем была маска, которую он хотел разбить.
— Хватит!
В его голосе зазвучали визгливые, истеричные нотки.
— Хватит уже надо мной издеваться!
Он попятился, отступая от стоящего перед ним существа.
— Я служил тебе верой и правдой. Я загубил столько жизней во имя твое. Что ты сделал со мной теперь? Что ты сделал со мной?
Он цеплялся ороговевшими пальцами за рога. Черные губы дрожали. Он рассмеялся, и смех его был ужасен.
— Сила. Куда она делась, вся сила? Отпусти меня. Отпусти. Забери из этого ада…
Здесь нет богов, Сетсору,раздался его голос, наполненный странной вибрацией. Олень дернулся, словно ужаленный.
И только теперь — в первый раз — всмотрелся в силуэт, застывший перед ним.
— Кто ты, при виде которого сердце мое наполняется страхом?
На этот вопрос я тебе не отвечу, потому что еще не знаю. Я только знаю, кем был когда-то, давным-давно. И все же твой страх — это и мой страх тоже.